Страница:
Когда Марсель уселся на переднее сиденье, Андре сказал в переговорное устройство: «Avanti» [8], – и автомобиль рванулся вперед без единого звука, по крайней мере, различимого на фоне тихой музыки.
Они выехали из аэропорта и помчались по шоссе, прорезавшим зеленые луга и коричневые поля колосящейся пшеницы. Только теперь до Джерри окончательно дошло, что он в чужой стране – не только потому, что встречные автомобили выглядели чужими и странными и неслись невероятно быстро, а надписи на дорожных знаках были французские. Главное, здесь не было придорожных забегаловок, никаких «Бургер Кингов» и «Макдональдсов», торговых комплексов и автостоянок, бесконечных дешевых построек, бесконечной пригородной пошлятины, ничего того, что видишь по дороге из аэропорта в любой крупный город Америки.
...Пригороды Парижа начались сразу, словно машина пересекла невидимую границу. В некотором смысле они были отвратительны, но по-иному, совсем не так, как мог вообразить себе Джерри. Кварталы огромных многоквартирных домов с балконами, на которых сушилось белье, мрачный серый бетон – очень много бетона, – но попадались дома, раскрашенные в навязчивые яркие цвета, порой несовместимые, например, зеленый и розовый с пятнами фиолетового. Затем пошли промышленные строения, газовые заводы и сортировочные станции, которые можно видеть в любой стране, потом появились плакаты, пестрящие голыми грудями и задницами, рекламирующие какие-то непонятные товары.
А когда автомобиль повернул и переехал через мост, Джерри увидел вдали неясный силуэт, который нельзя было не узнать, – Эйфелеву башню.
– Et voil?! [9] – воскликнул Андре и снова открыл холодильник, но на этот раз достал бутылку и снял с нее золотистую фольгу.
– По мне, рановато, – пробормотал Джерри.
– Mais non! [10] – весело воскликнул Андре. – В твоем Лос-Анджелесе поздний вечер.
Он обождал, пока автомобиль не выехал с шоссе на кольцевую развязку, забитую машинами, которые рывками продвигались вперед, и выдернул пробку. Шампанское вспенилось и залило коврик. Андре безразлично пожал плечами.
– Ковру на пользу, так вы говорите в Америке?
Теперь лимузин пробирался по улицам, запруженным машинами, – мимо кафе со столиками на тротуарах, мимо громоздких помпезных домов XIX века и людских толп – городская жизнь кипела с такой интенсивностью, какой Джерри никогда не видел. Он был измотан, ему хотелось спать, но все-таки было приятно выпить шампанского утром, как в старое доброе время.
Когда лимузин наконец-то подъехал к отелю, Джерри едва удалось подняться.
– «Риц», – сообщил Андре. – Хемингуэй и все такое... Несколько театрально, peut ?tre [11], но мы решили, что тебя это развлечет.
Да, тут было от чего обомлеть. Джерри ввели в холл – точь-в-точь декорации дворца в старом фильме Сесиля Б. де Милля [12], препроводили в лифт из того же кинофильма и, наконец, в номер...
– Чтоб я сдох!.. – пробормотал Джерри, когда Андре дал коридорному на чай и закрыл за ним дверь.
Здоровенная зала, бронзовая кровать, задернутая парчовыми портьерами, стол, уставленный цветами, корзинками с фруктами, подносами с petits fours [13]. Тут же – серебряный поднос с вазочкой икры и разными закусками. В номере еще наличествовал бар с холодильником.
Ко всему этому великолепию – лепнина на потолке, вызолоченные карнизы, обои в красных, золотых и голубых пупырышках. На стенах – писанные маслом картины в массивных рамах.
– Господи, у меня такое чувство, словно я влез в королевскую спальню... – выдохнул Джерри.
Андре Дойчер рассмеялся.
– Понимаю, понимаю – ничего лишнего сверх необходимого, а? Нет, дружище, смотреть кино – значит жить им, как однажды сказано.
Он подошел к высокому, от пола до потолка, окну и раздвинул шторы. Окно открывалось наподобие двойных дверей. Андре поклоном пригласил Джерри на балкон.
– Ну вот, – сказал Андре, – теперь это настоящий Париж.
Джерри, пошатываясь, вышел на теплое утреннее солнце. Обзор с балкона был прекрасен. Крыши и верхушки деревьев остались внизу, и были видны сверкающие воды Сены. Потоки машин пересекали ее по разукрашенным каменным мостам. Редкие, похожие на белых овечек облака отбрасывали на землю пятна тени, и солнце высвечивало знаменитый Левый берег – он был похож на его собственную фотографию, из тех, что печатают на открытках. По правую руку красовалась Эйфелева башня, она была как восклицательный знак на этой сказочной картине.
Наверное, каждый видел эту картину сотню раз в кино, на фотографиях и в живописи; она как бы отпечаталась в памяти, но сейчас Джерри слышал музыку города, ощущал тонкий пьянящий его аромат; это была не картина и не фотография на открытке, это было нечто неожиданное. Ошеломляюще красивое и ошеломляюще реальное. Город пел Джерри свою манящую песню.
– Говорят, – задумчиво произнес Андре, – у каждого человека два родных города: тот, в котором он родился, и Париж.
Джерри Рид, американец, космический курсант, был в странном состоянии; он сомневался, может ли Андре его понять. Он упивался неожиданным чудом этой чужеродности, осознавая, что все это – правда, опасная и восхитительная правда. Только сейчас он понял, что впереди, возможно, не трехнедельный отпуск; здесь таилось искушение, способное навсегда изменить его жизнь. И каким-то образом он знал, что она уже изменилась.
II
Они выехали из аэропорта и помчались по шоссе, прорезавшим зеленые луга и коричневые поля колосящейся пшеницы. Только теперь до Джерри окончательно дошло, что он в чужой стране – не только потому, что встречные автомобили выглядели чужими и странными и неслись невероятно быстро, а надписи на дорожных знаках были французские. Главное, здесь не было придорожных забегаловок, никаких «Бургер Кингов» и «Макдональдсов», торговых комплексов и автостоянок, бесконечных дешевых построек, бесконечной пригородной пошлятины, ничего того, что видишь по дороге из аэропорта в любой крупный город Америки.
...Пригороды Парижа начались сразу, словно машина пересекла невидимую границу. В некотором смысле они были отвратительны, но по-иному, совсем не так, как мог вообразить себе Джерри. Кварталы огромных многоквартирных домов с балконами, на которых сушилось белье, мрачный серый бетон – очень много бетона, – но попадались дома, раскрашенные в навязчивые яркие цвета, порой несовместимые, например, зеленый и розовый с пятнами фиолетового. Затем пошли промышленные строения, газовые заводы и сортировочные станции, которые можно видеть в любой стране, потом появились плакаты, пестрящие голыми грудями и задницами, рекламирующие какие-то непонятные товары.
А когда автомобиль повернул и переехал через мост, Джерри увидел вдали неясный силуэт, который нельзя было не узнать, – Эйфелеву башню.
– Et voil?! [9] – воскликнул Андре и снова открыл холодильник, но на этот раз достал бутылку и снял с нее золотистую фольгу.
– По мне, рановато, – пробормотал Джерри.
– Mais non! [10] – весело воскликнул Андре. – В твоем Лос-Анджелесе поздний вечер.
Он обождал, пока автомобиль не выехал с шоссе на кольцевую развязку, забитую машинами, которые рывками продвигались вперед, и выдернул пробку. Шампанское вспенилось и залило коврик. Андре безразлично пожал плечами.
– Ковру на пользу, так вы говорите в Америке?
Теперь лимузин пробирался по улицам, запруженным машинами, – мимо кафе со столиками на тротуарах, мимо громоздких помпезных домов XIX века и людских толп – городская жизнь кипела с такой интенсивностью, какой Джерри никогда не видел. Он был измотан, ему хотелось спать, но все-таки было приятно выпить шампанского утром, как в старое доброе время.
Когда лимузин наконец-то подъехал к отелю, Джерри едва удалось подняться.
– «Риц», – сообщил Андре. – Хемингуэй и все такое... Несколько театрально, peut ?tre [11], но мы решили, что тебя это развлечет.
Да, тут было от чего обомлеть. Джерри ввели в холл – точь-в-точь декорации дворца в старом фильме Сесиля Б. де Милля [12], препроводили в лифт из того же кинофильма и, наконец, в номер...
– Чтоб я сдох!.. – пробормотал Джерри, когда Андре дал коридорному на чай и закрыл за ним дверь.
Здоровенная зала, бронзовая кровать, задернутая парчовыми портьерами, стол, уставленный цветами, корзинками с фруктами, подносами с petits fours [13]. Тут же – серебряный поднос с вазочкой икры и разными закусками. В номере еще наличествовал бар с холодильником.
Ко всему этому великолепию – лепнина на потолке, вызолоченные карнизы, обои в красных, золотых и голубых пупырышках. На стенах – писанные маслом картины в массивных рамах.
– Господи, у меня такое чувство, словно я влез в королевскую спальню... – выдохнул Джерри.
Андре Дойчер рассмеялся.
– Понимаю, понимаю – ничего лишнего сверх необходимого, а? Нет, дружище, смотреть кино – значит жить им, как однажды сказано.
Он подошел к высокому, от пола до потолка, окну и раздвинул шторы. Окно открывалось наподобие двойных дверей. Андре поклоном пригласил Джерри на балкон.
– Ну вот, – сказал Андре, – теперь это настоящий Париж.
Джерри, пошатываясь, вышел на теплое утреннее солнце. Обзор с балкона был прекрасен. Крыши и верхушки деревьев остались внизу, и были видны сверкающие воды Сены. Потоки машин пересекали ее по разукрашенным каменным мостам. Редкие, похожие на белых овечек облака отбрасывали на землю пятна тени, и солнце высвечивало знаменитый Левый берег – он был похож на его собственную фотографию, из тех, что печатают на открытках. По правую руку красовалась Эйфелева башня, она была как восклицательный знак на этой сказочной картине.
Наверное, каждый видел эту картину сотню раз в кино, на фотографиях и в живописи; она как бы отпечаталась в памяти, но сейчас Джерри слышал музыку города, ощущал тонкий пьянящий его аромат; это была не картина и не фотография на открытке, это было нечто неожиданное. Ошеломляюще красивое и ошеломляюще реальное. Город пел Джерри свою манящую песню.
– Говорят, – задумчиво произнес Андре, – у каждого человека два родных города: тот, в котором он родился, и Париж.
Джерри Рид, американец, космический курсант, был в странном состоянии; он сомневался, может ли Андре его понять. Он упивался неожиданным чудом этой чужеродности, осознавая, что все это – правда, опасная и восхитительная правда. Только сейчас он понял, что впереди, возможно, не трехнедельный отпуск; здесь таилось искушение, способное навсегда изменить его жизнь. И каким-то образом он знал, что она уже изменилась.
Новости бизнеса: сегодня в Мюнхене «Красная Звезда» сообщила о закупке 35% продукции пивоваренной империи «Лёвенбрау».
– Это откроет советскому потребителю доступ к хорошему немецкому пиву и ослабит наше дикарское пристрастие к водке, вызывающей болезни печени. Сверх того мы получим рынок для излишков зерна и средства для создания солидного производства хмеля на Украине, – заявил Валерий Жорес, председатель «Красной Звезды». – Нам даже не придется платить валютой, – добавил он. – «Лёвенбрау» поставляет нам оборудование в обмен на поставку зерна со скидкой пятьдесят процентов от уровня мировых цен в течение десяти лет.
В Великой Красной Машине – новый кавалер ордена социалистической предприимчивости!
Программа «Время»
«Красная Угроза» в Лондоне
Они молоды, они швыряются деньгами, они намереваются сделать всех лондонских девушек шлюшками! Как говорили наши деды об американцах – они всегда платят «сверху», они эротоманы и смотрят на нас свысока. Вы поняли – мы говорим о притче во языцех, о «Красной Угрозе», об этих душках-грубиянах – о еврорусских. Лондон для них – клуб или бардак, в общем, место для уик-энда.
Они – радость барменов и гроза вышибал, у них у всех свидетельства о прививках против СПИДа, а платят они так, что половина шлюх в Сохо живет на их деньги. «От меня – по способностям, вам – по потребностям» – вот сегодняшняя линия партии, и товарищи послушно становятся партией стахановских животных.
Перечитайте «Ивана Грозного» или «Электрический самовар» и полюбуйтесь на красную гласность в бою. [14]
«Тайм аут»
II
Слава Богу, Марксу, Горбачеву или кому там еще – святому покровителю детей Русской Весны – за этот отпуск, думала Соня, пока ТЖВ [15] мчался на скорости в четыреста километров в час, мимо сельских ландшафтов – которых она сейчас не замечала, – уносил от Брюсселя, от «Красной Звезды», работы и Панкова, человека-осьминога, к Парижу и двум неделям свободы.
Последняя неделя каторги в офисе – переложение нуднейших машинных переводов, целых кип проспектов и отчетов на вразумительный французский и английский и сверх всего – слюняво-патетические атаки Панкова – была ужасна. Соне казалось, что вся ее жизнь состоит из работы, без просвета, с одним лишь ожиданием: когда же веселье, которого она заслуживает, наконец начнется. Правда, случались передышки – каждую пятницу в 17.30 офис закрывался и начинался уик-энд. Прекрасно было и сейчас: сверхскоростной поезд приближается к Парижу, а ты сидишь и превосходным «Кот дю Рон» [16] вымываешь изо рта запах офиса. Соня ощущала прилив счастья, радость оттого, как удачно разыгрывается ее собственный жизненный сценарий.
Брюссель – всего лишь Бельгия, а «Красная Звезда» – не дипломатическая служба, а она сама, Соня, всего лишь преуспевающая секретарша, но она молода, она русская, и она – обратите внимание – живет в Европе. Многие ли могут похвастаться, что в двадцать четыре года они воплотили в жизнь свои девические мечтания? И она добилась этого сама, собственными стараниями!
Соня Ивановна Гагарина не была в родстве со знаменитым космонавтом. Но гласность гласностью, перестройка перестройкой, а престиж семьи и связи очень много значили в новой России, как, впрочем, и на загнивающем Западе, и повсюду. Соня была дочерью водителя троллейбуса и кассирши ГУМа, она провела детство в двухкомнатной квартире, на десятом этаже мрачного огромного дома в Ленино, в районе, который и Москвой-то можно считать с трудом. Связей у нее не было, и она не могла отказаться от легких намеков на свое знатное происхождение – при всей своей фанатической приверженности правде. Конечно, если ее спрашивали прямо, была ли она родственницей героического Юрия, она признавала, что нет, ибо ложь могла быть раскрыта, и это испортило бы ее характеристику – с весьма неприятными последствиями. Но если учителя, молодежные вожаки и школьные товарищи тешились фантазиями о родне Сони Ивановны Гагариной, стоило ли разрушать их иллюзии?
Она собиралась стать одной из немногих, пробиться на Запад, и ей необходимо было использовать все свои козыри – и, кроме ее мрачной красоты, не по годам развитой груди и трудолюбия, ее козырем было имя. Когда она начала мечтать о жизни на Западе? Когда еще ребенком увидела в программе «Время» репортаж об открытии французского Диснейленда и на экране прыгали девочки с Дональдом Даком и Микки-Маусом? Когда на ее шестилетие отец принес домой кассету с «Кроликом Роджером»?
Это было старое и глубокое чувство, без всякой политики. Все началось с Дональда Дака, Микки-Мауса, Кролика Роджера, программы «Кинопутешествия», а дальше были видовые открытки, коллекции марок, уроки географии, программа «Друзья по переписке», уроки английского и французского в передачах Евровидения и журналы. Сценарий карьеры начал формироваться задолго до того, как Соня поняла смысл слов «сценарий» и «карьера».
Штука в том, что перестройка началась не с выпуска товаров, не с наполнения магазинных полок пищей телесной, а с расцвета гласности. Единомыслие сменилось интеллектуальной свободой и официальным одобрением иностранной экзотики. Поэтому Соню не укоряли за ее восторги перед удивительным всемирным Диснейлендом за границами Советского Союза. Это не считалось уже непатриотичным и реакционным. Наоборот! Отец поощрял ее увлечение марками и географией, а мать помогала в переписке с английскими и французскими друзьями. Все это одобрял и умный пионервожатый: он считал, что страсть к Западу, направленная в нужное русло, будет движителем в Сониных школьных занятиях.
Так и вышло. Соня стала прилежной ученицей и с энтузиазмом бралась за пионерскую работу, хоть малость относящуюся к зарубежным связям. К тому времени, когда старшие начали говорить с ней о высшем образовании и выборе карьеры, у Сони уже было твердое решение и она была готова принять любую поддержку на пути к цели.
Соня Ивановна Гагарина решила связать свою судьбу с дипломатической службой. Каким иным способом можно гарантировать жизнь с частыми поездками на Запад? У нее ведь не было семейных связей, выдающихся способностей в спорте, театральном искусстве, танцах и музыке, а ведь без этого молодой советский гражданин не может раскатывать по всему миру. Так что ее решение, принятое в пятнадцать лет, не имело отношения к политике. Она попросту создала себе имидж идеалистической комсомолки, стремящейся к членству в партии и жаждущей применить свои способности в патриотическом служении Отечеству. Она получила отличные комсомольские рекомендации, оценки у нее были высокие, а интереса к точным наукам и математике не было. Она поступила в Университет имени Ломоносова и специализировалась в английском и французском языках, всемирной истории, сравнительной и практической экономике. И здесь она впервые познакомилась с молодыми людьми, близкими ей по духу.
Молодежь, не имевшая связей, попадала в Ломоносовский университет примерно так же, как Соня. Это считалось как бы триумфом советского равноправия. Верно – отпрыскам партийных функционеров, чиновников, академиков и прочей элиты карьера была обеспечена с рождения, однако дети рабочих и крестьян тоже могли пробиться в люди, если они хорошо закончили школу и имели безупречную репутацию у учителей и молодежных лидеров.
Студенты из «золотого круга» обычно держались вместе, а «рабоче-крестьянская прослойка», как сардонически именовало себя Сонино окружение, не общалась с ними и называла их «детьми проклятых».
«Меритократия» [17] – этот оборот стал употребляться, когда перестройка начала выбивать кресла из-под отвислых седалищ прежних бюрократов. Подразумевалось, что дети «золотого круга», буде они унаследуют власть своих аппаратных родителей, все окончательно загубят, и, напротив, «рабочие и крестьяне» – меритократы – куда больше годятся на высшие посты новой эпохи, как верные «дети Горбачева».
Когда Соня все это поняла, в ней пробудилось наконец политическое чувство или – вернее – особая разновидность карьеризма. Эти ее стремления укрепились за два последние университетские года. У нее началась связь с Юлием Владимировичем Марковским, первым серьезным ее другом, притом во многих отношениях.
В отличие от москвички Сони, которая вынуждена была жить с родителями, провинциал Юлий имел право на место в университетском общежитии. Он презрел это и снял крошечную комнатенку в Никулине, на которую у него едва хватало средств, но зато он жил в трех перегонах метро от университета. Он притворялся, что не живет в общаге по идейным мотивам, а на деле все это было рассчитано на девушек-москвичек, живущих в семье, для которых сама возможность ночного свидания была куда важнее, чем личность партнера. Даже в сексе Юлий умел представляться идейным человеком.
Подобно Соне, он сделал ставку на дипломатическую карьеру, но поездки за рубеж как таковые его не интересовали. Прорыв в дипломатическую службу будет первым шагом на долгом марше к креслу министра иностранных дел, а там уж он сумеет служить интересам Советского Союза и своим лично, будет вести жизнь большого босса – со всякими вертолетами и визитами в разные страны по высшему разряду. И уж само собой, он будет служить новому идеалу – восходящей еврорусской идее.
Он очаровал Соню тем, что в его устах такие речи не казались софистикой. Он действительно верил.
– Так или иначе, двадцать первый век станет веком Европы, – как-то заявил он после грандиозной возни в постели. – Если нам не удастся вступить в Объединенную Европу, верх над всеми возьмут немцы, а Советский Союз превратится в страну третьего мира. А с другой стороны, Европа, в которую вошел бы Советский Союз, неизбежно стала бы центром нового мирового порядка, в котором мы, а не немцы были бы первыми среди равных. Эти мужланы из «Памяти» называют себя русскими националистами, но все эти простаки не понимают, что назначение России – руководить, а не стоять у витрины кондитерского магазина, заглядывая через стекло внутрь.
Окончательно убедив Соню, что он – надутый осел, Юлий усмехнулся, глотнул болгарского коньяка – лучшего напитка он не мог себе позволить – и стал другим парнем, сыном смоленского сталевара, пробившимся в столицу и, кажется, надежно там закрепившимся.
– От меня – по способностям, то есть по моей способности осуществить нашу национальную судьбу, – заявил он. – Мне же – по моим равнозначно огромным потребностям – дачу на берегу Черного моря, целый этаж в доме на улице Горького, вертолет и «мерседес» с шофером.
– Ну ты законченный лицемер!
– Совершенства не бывает, – проговорил Юлий, наваливаясь на Соню, – но я постараюсь.
И он старался – в постели, и в классе, и в комсомоле, и на студенческих вечерах, где склонные к еврорусизму профессора и прочие интеллектуалы общались с избранными студентами. Он всегда водил с собой Соню. К последнему году учебы их иронически называли «пионерами» – в том смысле, что они станут «комсомолией», обручившись после конца учебы, а потом, поженившись, – «полноправными членами партии».
Если честно, то Соне не хотелось выходить замуж до того, как она попробует на зуб европейскую жизнь. Но она жила в России, в стране, где, несмотря на социалистический феминизм, принятый в интеллигентных кругах, патриархат был в крови. И за несколько недель до окончания университета они обручились.
Соня получила неплохой диплом; во всяком случае, ее оценки позволяли ей поступить в дипломатическую академию, а характеристика у нее была образцовой, можно сказать, исключительной. Она была довольна жизнью. Оставалось всего три ступеньки до цели – той, что она наметила в детстве, когда захотела увидеть воочию французский Диснейленд. Сначала – два года учебы в дипакадемии, потом – год или два за столом в московской конторе и, наконец, – назначение в какое-нибудь захолустье вроде Бангладеш или Мали. И после этого – если повезет – работа в Объединенной Европе. Расчет простой: Соне еще не будет тридцати лет.
Она постоянно держала в уме этот сценарий, но, увы, в нем не было места для Юлия Марковского. Конечно, она использует его знакомства, чтобы поступить в дипакадемию; плохо было то, что ей приходилось учитывать чужие желания, прикидываться кем-то иным, чем она была, – как и прежде, когда она притворялась добропорядочной пионеркой и комсомолкой.
То, что она не любила Юлия, не имело большого значения; на деле она просто не могла сказать, любит она его или нет. С одной стороны, любить его было несомненно выгодно, а с другой – возможно, поэтому она его и не любила – сплошная глупость и путаница, в которой невозможно было разобраться. Впрочем, за время учебы в дипакадемии положение может естественным образом измениться – правда, по желанию Юлия они уже были помолвлены комсомолом... Ну, ничего, у нее есть целых два года – решить, хочет ли она на самом деле стать женой Юлия Марковского, а когда эти годы истекут, может оказаться, что сердце ее свободно.
Но жизнь пошла не так, как она предполагала.
За две недели до окончания университета ее вызвали в ректорат. Воображая самое худшее, не пытаясь даже вспомнить, какой грех она совершила, Соня с сердцем, провалившимся куда-то в желудок, шла по нескончаемым коридорам и ехала в бесконечных лифтах громадного здания университета.
Головомойки не было; Соне вручили телефонную трубку, и вежливый голос сообщил, что ее хочет видеть Виталий Куракин, начальник центрального отдела кадров «Красной Звезды». Если у нее есть время, то через двадцать минут к главному выходу будет подан автомобиль... Соня ничего не поняла и что-то пробормотала в ответ, выбралась на ступеньки главного входа и встала там, жмурясь под лучами нежного весеннего солнца и собираясь с мыслями.
На курсе практической экономики она подробно изучала деятельность «Красной Звезды». В советской экономике не было более агрессивного предприятия, и европейцы с некоторым беспокойством окрестили его «большой Красной Машиной». Эта фирма была детищем Русской Весны – «нового мышления» и идеи «Единой Европы от Атлантики до Урала». Она считалась любимицей советской внешней пропаганды. Эта фирма (полное название: «Красная Звезда, акционерное общество с ограниченной ответственностью») ловко вписалась в Объединенную Европу, хотя шестьдесят процентов акций принадлежали Советскому правительству. Остальные свободно обращались на Большой бирже; это было затеяно, чтобы фирма считалась европейской транснациональной компанией. «Красная Звезда» так и работала. Она продавала русское зерно, масло, минералы, меха, мебель, станки, икру, медицинское оборудование, услуги по запуску спутников, рассекреченную аэрокосмическую технологию и, как утверждали некоторые, даже гашиш из Средней Азии. Половина доходов в виде товаров народного потребления переводилась в Союз, половина реинвестировалась в Европе, заглатывая акции европейских корпораций так же эффективно, как японцы – американскую недвижимость. Юлий Марковский еще мечтал о вступлении Советов в Объединенную Европу, а на деле они уже контролировали один из самых крупных и преуспевающих европейских концернов.
На Западе его знали как «большую Красную Машину», а здесь, в Москве, – как «СССР, Инкорпорейтед». Капиталистическая транснациональная корпорация, имевшая за спиной капитал всей нации, – дьявольски успешный пример социалистического предпринимательства, спасшего, как говорили, саму перестройку, начав заполнять магазинные полки и сделав возможной частичную конвертируемость рубля.
Чего же хотела могущественная «Красная Звезда» от скромной студентки Сони Гагариной? Ей не пришлось долго ждать. Двадцать минут еще не прошли, когда подъехал ярко-красный «ЗИЛ» в экспортном исполнении – такие чудища обычно поставлялись правящей элите нищих стран третьего мира. Этот бредовый автомобиль плавно, будто царская карета, вырулил к Ленинским горам, проехал через оживленный центр Москвы и высадил Соню на проспекте Маркса перед фасадом такой же бредовой башни «Красной Звезды», возвышавшейся над Кремлем и Москва-рекой. Это было здание в тридцать этажей, в солидном административном стиле, но русифицированное – со стенами из розового стекла, цоколем черного мрамора и полосатой красно-золотой, как у церкви, луковицей, увенчанной огромной красной звездой. Звезда сияла по ночам неоновым светом, а по цоколю были запущены модернистские барельефы на героические темы. Это безвкусное сооружение напоминало разом архитектуру Токио и рисунок из «Крокодила». Было в нем еще что-то, непонятно откуда взявшееся, раздражающее – наглый юнец среди массивных и тяжеловесных старцев.
Кабинет Виталия Куракина тоже оставлял странное впечатление. Из огромного окна был виден древний Кремль и Красная площадь, и эти символы русского могущества казались архаичными и ненастоящими при взгляде отсюда, сверху вниз, – из мирка современной мебели, хрома, полированного тика, черной кожи и компьютерных терминалов. Вся обстановка противопоставляла кабинет символике матушки-России; так могло выглядеть любое учреждение развитого мира.
Куракин, казалось, чувствовал себя здесь как дома, он и выглядел как посланник извне, наместник интернационального гиганта. На вид ему было лет тридцать пять – сорок. Каштановые волосы с легкой сединой, дорогая стрижка, скрывающая уши до мочек, – этакое консервативное щегольство. Он был одет в модный голубой костюм и шелковую белую, стилизованную под крестьянскую рубашку с расшитой золотом вставкой вместо воротничка и галстука. Он носил антикварные механические часы «Роллекс» и вычурное золоченое пенсне. По-своему он был даже красив, но в то же время внушал некоторый страх – из тех сказочных существ, о которых понаслышке знала Соня, – настоящий еврорусский, утонченный и элегантный советский гражданин мира. Она тоже мечтала стать такой.
Куракин сам, демократично, налил чая из старого серебряного самовара – единственного традиционного предмета во всем кабинете – и перешел к делу.
– «Красная Звезда» расширяется быстро, нам срочно требуется персонал, – сообщил он. – Наш отдел разработал план оптимального пополнения, и мы изучили учебные архивы университета и характеристики выпускников. Вы попали в двадцать пять процентов лучших. Поздравляю вас, Соня Ивановна! Вы приглашены в «Красную Звезду».
– Но... но... но меня уже приняли в дипакадемию и...
– Дипломатическая служба! – фыркнул Куракин. – Нужно еще лет десять, чтобы убрать оттуда динозавров и навести порядок в этой каше. «Красная Звезда» – не дипломатическая служба, это место для умных молодых женщин, позвольте вам сказать.
– Но... но... я для этого пошла на помолвку...
– Ваша личная жизнь не интересует «Красную Звезду», – беззаботно произнес Куракин. – Что хотите, то и воротите. Насколько мы понимаем, с работой вы справитесь, а в выходные, если желаете, развлекайтесь хоть со всем хором Красной Армии или выходите замуж за орангутана.
– Но как же Юлий и моя карьера...
Последняя неделя каторги в офисе – переложение нуднейших машинных переводов, целых кип проспектов и отчетов на вразумительный французский и английский и сверх всего – слюняво-патетические атаки Панкова – была ужасна. Соне казалось, что вся ее жизнь состоит из работы, без просвета, с одним лишь ожиданием: когда же веселье, которого она заслуживает, наконец начнется. Правда, случались передышки – каждую пятницу в 17.30 офис закрывался и начинался уик-энд. Прекрасно было и сейчас: сверхскоростной поезд приближается к Парижу, а ты сидишь и превосходным «Кот дю Рон» [16] вымываешь изо рта запах офиса. Соня ощущала прилив счастья, радость оттого, как удачно разыгрывается ее собственный жизненный сценарий.
Брюссель – всего лишь Бельгия, а «Красная Звезда» – не дипломатическая служба, а она сама, Соня, всего лишь преуспевающая секретарша, но она молода, она русская, и она – обратите внимание – живет в Европе. Многие ли могут похвастаться, что в двадцать четыре года они воплотили в жизнь свои девические мечтания? И она добилась этого сама, собственными стараниями!
Соня Ивановна Гагарина не была в родстве со знаменитым космонавтом. Но гласность гласностью, перестройка перестройкой, а престиж семьи и связи очень много значили в новой России, как, впрочем, и на загнивающем Западе, и повсюду. Соня была дочерью водителя троллейбуса и кассирши ГУМа, она провела детство в двухкомнатной квартире, на десятом этаже мрачного огромного дома в Ленино, в районе, который и Москвой-то можно считать с трудом. Связей у нее не было, и она не могла отказаться от легких намеков на свое знатное происхождение – при всей своей фанатической приверженности правде. Конечно, если ее спрашивали прямо, была ли она родственницей героического Юрия, она признавала, что нет, ибо ложь могла быть раскрыта, и это испортило бы ее характеристику – с весьма неприятными последствиями. Но если учителя, молодежные вожаки и школьные товарищи тешились фантазиями о родне Сони Ивановны Гагариной, стоило ли разрушать их иллюзии?
Она собиралась стать одной из немногих, пробиться на Запад, и ей необходимо было использовать все свои козыри – и, кроме ее мрачной красоты, не по годам развитой груди и трудолюбия, ее козырем было имя. Когда она начала мечтать о жизни на Западе? Когда еще ребенком увидела в программе «Время» репортаж об открытии французского Диснейленда и на экране прыгали девочки с Дональдом Даком и Микки-Маусом? Когда на ее шестилетие отец принес домой кассету с «Кроликом Роджером»?
Это было старое и глубокое чувство, без всякой политики. Все началось с Дональда Дака, Микки-Мауса, Кролика Роджера, программы «Кинопутешествия», а дальше были видовые открытки, коллекции марок, уроки географии, программа «Друзья по переписке», уроки английского и французского в передачах Евровидения и журналы. Сценарий карьеры начал формироваться задолго до того, как Соня поняла смысл слов «сценарий» и «карьера».
Штука в том, что перестройка началась не с выпуска товаров, не с наполнения магазинных полок пищей телесной, а с расцвета гласности. Единомыслие сменилось интеллектуальной свободой и официальным одобрением иностранной экзотики. Поэтому Соню не укоряли за ее восторги перед удивительным всемирным Диснейлендом за границами Советского Союза. Это не считалось уже непатриотичным и реакционным. Наоборот! Отец поощрял ее увлечение марками и географией, а мать помогала в переписке с английскими и французскими друзьями. Все это одобрял и умный пионервожатый: он считал, что страсть к Западу, направленная в нужное русло, будет движителем в Сониных школьных занятиях.
Так и вышло. Соня стала прилежной ученицей и с энтузиазмом бралась за пионерскую работу, хоть малость относящуюся к зарубежным связям. К тому времени, когда старшие начали говорить с ней о высшем образовании и выборе карьеры, у Сони уже было твердое решение и она была готова принять любую поддержку на пути к цели.
Соня Ивановна Гагарина решила связать свою судьбу с дипломатической службой. Каким иным способом можно гарантировать жизнь с частыми поездками на Запад? У нее ведь не было семейных связей, выдающихся способностей в спорте, театральном искусстве, танцах и музыке, а ведь без этого молодой советский гражданин не может раскатывать по всему миру. Так что ее решение, принятое в пятнадцать лет, не имело отношения к политике. Она попросту создала себе имидж идеалистической комсомолки, стремящейся к членству в партии и жаждущей применить свои способности в патриотическом служении Отечеству. Она получила отличные комсомольские рекомендации, оценки у нее были высокие, а интереса к точным наукам и математике не было. Она поступила в Университет имени Ломоносова и специализировалась в английском и французском языках, всемирной истории, сравнительной и практической экономике. И здесь она впервые познакомилась с молодыми людьми, близкими ей по духу.
Молодежь, не имевшая связей, попадала в Ломоносовский университет примерно так же, как Соня. Это считалось как бы триумфом советского равноправия. Верно – отпрыскам партийных функционеров, чиновников, академиков и прочей элиты карьера была обеспечена с рождения, однако дети рабочих и крестьян тоже могли пробиться в люди, если они хорошо закончили школу и имели безупречную репутацию у учителей и молодежных лидеров.
Студенты из «золотого круга» обычно держались вместе, а «рабоче-крестьянская прослойка», как сардонически именовало себя Сонино окружение, не общалась с ними и называла их «детьми проклятых».
«Меритократия» [17] – этот оборот стал употребляться, когда перестройка начала выбивать кресла из-под отвислых седалищ прежних бюрократов. Подразумевалось, что дети «золотого круга», буде они унаследуют власть своих аппаратных родителей, все окончательно загубят, и, напротив, «рабочие и крестьяне» – меритократы – куда больше годятся на высшие посты новой эпохи, как верные «дети Горбачева».
Когда Соня все это поняла, в ней пробудилось наконец политическое чувство или – вернее – особая разновидность карьеризма. Эти ее стремления укрепились за два последние университетские года. У нее началась связь с Юлием Владимировичем Марковским, первым серьезным ее другом, притом во многих отношениях.
В отличие от москвички Сони, которая вынуждена была жить с родителями, провинциал Юлий имел право на место в университетском общежитии. Он презрел это и снял крошечную комнатенку в Никулине, на которую у него едва хватало средств, но зато он жил в трех перегонах метро от университета. Он притворялся, что не живет в общаге по идейным мотивам, а на деле все это было рассчитано на девушек-москвичек, живущих в семье, для которых сама возможность ночного свидания была куда важнее, чем личность партнера. Даже в сексе Юлий умел представляться идейным человеком.
Подобно Соне, он сделал ставку на дипломатическую карьеру, но поездки за рубеж как таковые его не интересовали. Прорыв в дипломатическую службу будет первым шагом на долгом марше к креслу министра иностранных дел, а там уж он сумеет служить интересам Советского Союза и своим лично, будет вести жизнь большого босса – со всякими вертолетами и визитами в разные страны по высшему разряду. И уж само собой, он будет служить новому идеалу – восходящей еврорусской идее.
Он очаровал Соню тем, что в его устах такие речи не казались софистикой. Он действительно верил.
– Так или иначе, двадцать первый век станет веком Европы, – как-то заявил он после грандиозной возни в постели. – Если нам не удастся вступить в Объединенную Европу, верх над всеми возьмут немцы, а Советский Союз превратится в страну третьего мира. А с другой стороны, Европа, в которую вошел бы Советский Союз, неизбежно стала бы центром нового мирового порядка, в котором мы, а не немцы были бы первыми среди равных. Эти мужланы из «Памяти» называют себя русскими националистами, но все эти простаки не понимают, что назначение России – руководить, а не стоять у витрины кондитерского магазина, заглядывая через стекло внутрь.
Окончательно убедив Соню, что он – надутый осел, Юлий усмехнулся, глотнул болгарского коньяка – лучшего напитка он не мог себе позволить – и стал другим парнем, сыном смоленского сталевара, пробившимся в столицу и, кажется, надежно там закрепившимся.
– От меня – по способностям, то есть по моей способности осуществить нашу национальную судьбу, – заявил он. – Мне же – по моим равнозначно огромным потребностям – дачу на берегу Черного моря, целый этаж в доме на улице Горького, вертолет и «мерседес» с шофером.
– Ну ты законченный лицемер!
– Совершенства не бывает, – проговорил Юлий, наваливаясь на Соню, – но я постараюсь.
И он старался – в постели, и в классе, и в комсомоле, и на студенческих вечерах, где склонные к еврорусизму профессора и прочие интеллектуалы общались с избранными студентами. Он всегда водил с собой Соню. К последнему году учебы их иронически называли «пионерами» – в том смысле, что они станут «комсомолией», обручившись после конца учебы, а потом, поженившись, – «полноправными членами партии».
Если честно, то Соне не хотелось выходить замуж до того, как она попробует на зуб европейскую жизнь. Но она жила в России, в стране, где, несмотря на социалистический феминизм, принятый в интеллигентных кругах, патриархат был в крови. И за несколько недель до окончания университета они обручились.
Соня получила неплохой диплом; во всяком случае, ее оценки позволяли ей поступить в дипломатическую академию, а характеристика у нее была образцовой, можно сказать, исключительной. Она была довольна жизнью. Оставалось всего три ступеньки до цели – той, что она наметила в детстве, когда захотела увидеть воочию французский Диснейленд. Сначала – два года учебы в дипакадемии, потом – год или два за столом в московской конторе и, наконец, – назначение в какое-нибудь захолустье вроде Бангладеш или Мали. И после этого – если повезет – работа в Объединенной Европе. Расчет простой: Соне еще не будет тридцати лет.
Она постоянно держала в уме этот сценарий, но, увы, в нем не было места для Юлия Марковского. Конечно, она использует его знакомства, чтобы поступить в дипакадемию; плохо было то, что ей приходилось учитывать чужие желания, прикидываться кем-то иным, чем она была, – как и прежде, когда она притворялась добропорядочной пионеркой и комсомолкой.
То, что она не любила Юлия, не имело большого значения; на деле она просто не могла сказать, любит она его или нет. С одной стороны, любить его было несомненно выгодно, а с другой – возможно, поэтому она его и не любила – сплошная глупость и путаница, в которой невозможно было разобраться. Впрочем, за время учебы в дипакадемии положение может естественным образом измениться – правда, по желанию Юлия они уже были помолвлены комсомолом... Ну, ничего, у нее есть целых два года – решить, хочет ли она на самом деле стать женой Юлия Марковского, а когда эти годы истекут, может оказаться, что сердце ее свободно.
Но жизнь пошла не так, как она предполагала.
За две недели до окончания университета ее вызвали в ректорат. Воображая самое худшее, не пытаясь даже вспомнить, какой грех она совершила, Соня с сердцем, провалившимся куда-то в желудок, шла по нескончаемым коридорам и ехала в бесконечных лифтах громадного здания университета.
Головомойки не было; Соне вручили телефонную трубку, и вежливый голос сообщил, что ее хочет видеть Виталий Куракин, начальник центрального отдела кадров «Красной Звезды». Если у нее есть время, то через двадцать минут к главному выходу будет подан автомобиль... Соня ничего не поняла и что-то пробормотала в ответ, выбралась на ступеньки главного входа и встала там, жмурясь под лучами нежного весеннего солнца и собираясь с мыслями.
На курсе практической экономики она подробно изучала деятельность «Красной Звезды». В советской экономике не было более агрессивного предприятия, и европейцы с некоторым беспокойством окрестили его «большой Красной Машиной». Эта фирма была детищем Русской Весны – «нового мышления» и идеи «Единой Европы от Атлантики до Урала». Она считалась любимицей советской внешней пропаганды. Эта фирма (полное название: «Красная Звезда, акционерное общество с ограниченной ответственностью») ловко вписалась в Объединенную Европу, хотя шестьдесят процентов акций принадлежали Советскому правительству. Остальные свободно обращались на Большой бирже; это было затеяно, чтобы фирма считалась европейской транснациональной компанией. «Красная Звезда» так и работала. Она продавала русское зерно, масло, минералы, меха, мебель, станки, икру, медицинское оборудование, услуги по запуску спутников, рассекреченную аэрокосмическую технологию и, как утверждали некоторые, даже гашиш из Средней Азии. Половина доходов в виде товаров народного потребления переводилась в Союз, половина реинвестировалась в Европе, заглатывая акции европейских корпораций так же эффективно, как японцы – американскую недвижимость. Юлий Марковский еще мечтал о вступлении Советов в Объединенную Европу, а на деле они уже контролировали один из самых крупных и преуспевающих европейских концернов.
На Западе его знали как «большую Красную Машину», а здесь, в Москве, – как «СССР, Инкорпорейтед». Капиталистическая транснациональная корпорация, имевшая за спиной капитал всей нации, – дьявольски успешный пример социалистического предпринимательства, спасшего, как говорили, саму перестройку, начав заполнять магазинные полки и сделав возможной частичную конвертируемость рубля.
Чего же хотела могущественная «Красная Звезда» от скромной студентки Сони Гагариной? Ей не пришлось долго ждать. Двадцать минут еще не прошли, когда подъехал ярко-красный «ЗИЛ» в экспортном исполнении – такие чудища обычно поставлялись правящей элите нищих стран третьего мира. Этот бредовый автомобиль плавно, будто царская карета, вырулил к Ленинским горам, проехал через оживленный центр Москвы и высадил Соню на проспекте Маркса перед фасадом такой же бредовой башни «Красной Звезды», возвышавшейся над Кремлем и Москва-рекой. Это было здание в тридцать этажей, в солидном административном стиле, но русифицированное – со стенами из розового стекла, цоколем черного мрамора и полосатой красно-золотой, как у церкви, луковицей, увенчанной огромной красной звездой. Звезда сияла по ночам неоновым светом, а по цоколю были запущены модернистские барельефы на героические темы. Это безвкусное сооружение напоминало разом архитектуру Токио и рисунок из «Крокодила». Было в нем еще что-то, непонятно откуда взявшееся, раздражающее – наглый юнец среди массивных и тяжеловесных старцев.
Кабинет Виталия Куракина тоже оставлял странное впечатление. Из огромного окна был виден древний Кремль и Красная площадь, и эти символы русского могущества казались архаичными и ненастоящими при взгляде отсюда, сверху вниз, – из мирка современной мебели, хрома, полированного тика, черной кожи и компьютерных терминалов. Вся обстановка противопоставляла кабинет символике матушки-России; так могло выглядеть любое учреждение развитого мира.
Куракин, казалось, чувствовал себя здесь как дома, он и выглядел как посланник извне, наместник интернационального гиганта. На вид ему было лет тридцать пять – сорок. Каштановые волосы с легкой сединой, дорогая стрижка, скрывающая уши до мочек, – этакое консервативное щегольство. Он был одет в модный голубой костюм и шелковую белую, стилизованную под крестьянскую рубашку с расшитой золотом вставкой вместо воротничка и галстука. Он носил антикварные механические часы «Роллекс» и вычурное золоченое пенсне. По-своему он был даже красив, но в то же время внушал некоторый страх – из тех сказочных существ, о которых понаслышке знала Соня, – настоящий еврорусский, утонченный и элегантный советский гражданин мира. Она тоже мечтала стать такой.
Куракин сам, демократично, налил чая из старого серебряного самовара – единственного традиционного предмета во всем кабинете – и перешел к делу.
– «Красная Звезда» расширяется быстро, нам срочно требуется персонал, – сообщил он. – Наш отдел разработал план оптимального пополнения, и мы изучили учебные архивы университета и характеристики выпускников. Вы попали в двадцать пять процентов лучших. Поздравляю вас, Соня Ивановна! Вы приглашены в «Красную Звезду».
– Но... но... но меня уже приняли в дипакадемию и...
– Дипломатическая служба! – фыркнул Куракин. – Нужно еще лет десять, чтобы убрать оттуда динозавров и навести порядок в этой каше. «Красная Звезда» – не дипломатическая служба, это место для умных молодых женщин, позвольте вам сказать.
– Но... но... я для этого пошла на помолвку...
– Ваша личная жизнь не интересует «Красную Звезду», – беззаботно произнес Куракин. – Что хотите, то и воротите. Насколько мы понимаем, с работой вы справитесь, а в выходные, если желаете, развлекайтесь хоть со всем хором Красной Армии или выходите замуж за орангутана.
– Но как же Юлий и моя карьера...