Страница:
Работа по большей части была трудной и изматывающей, еда – ужасной, телевидение и библиотека – смертельно скучными. Франя не собиралась спиться в «Сагдееве» от тоски, половая жизнь кипела у нее буквально под носом, пробыть ей здесь предстояло целый год, она была здоровой молодой женщиной с нормальными потребностями, возможность длительных и серьезных отношений полностью исключалась, – словом, медленно, но неотвратимо Франя начала сознавать, что ей не избежать окончательной адаптации к жизни в космограде.
Конечно, ей уже предлагали вступить в отношения, и не раз, но обезьяний этикет, которому здесь следовали даже самые неотесанные мужланы, не допускал чрезмерной настойчивости, и пока Франя не реагировала на заигрывания, ее оставляли в покое. Все женщины рекомендовали ей Бориса Василецкого, прозванного «героем секса в невесомости». Франя не раз видела его выступления. Она была единственной женщиной, с которой Борис еще не переспал, и он откровенно изъявлял желание заполнить пробел в своей коллекции. Вот почему, – не говоря уже о том, что Борис был некультурный хам, Франя решила, что с Сашей Гороховым ей будет лучше. Ей казалось, что он добрый парень – пусть он и грубее, чем остальные, но он компенсирует это добродушным юмором.
И однажды, когда они остались вдвоем в модуле, Франя спросила, не осталось ли у Саши выпить той гадости, которую он постоянно держал в шкафчике. Горохов удивленно поднял брови, но вытащил заветную бутылочку, и они пристегнулись к стульям возле стола, как в первый день их знакомства целую вечность назад. На сей раз Франя заставила себя проглотить жуткое пойло, стремясь как можно быстрее опьянеть и покончить с этим делом. Если повезет, им удастся успеть, прежде чем кто-нибудь вернется в комнату.
– Говорил тебе, что привыкнешь, – улыбнулся Саша, когда голова девушки закружилась, и она поняла, что больше ей не выпить.
– Да, ты прав, – пробормотала она. – Я просто поняла, что я здесь надолго, а выбора нет...
– Мы еще сделаем из тебя настоящую обезьяну!
– По-моему, я уже сделала из себя обезьяну, – пьяно засмеялась Франя.
– Пока нет. Ты еще не...
– Но я уже привыкаю, правда?
– Так вот почему ты решила выпить!
– Все – к чертям! – махнула рукой Франя. – Давай трахнемся, как простые, честные обезьяны!
Она отстегнула ремни, перелетела через стол, неловко обняла Сашу за шею, расстегнула ремни на нем и, оттолкнувшись ногой от стола, потащила партнера к спальникам, испытывая огромное облегчение от того, что скоро все кончится.
– Подожди, – сказал Саша, освобождаясь.
– Надеюсь, ты меня не стесняешься? – игриво спросила Франя.
– До этого далеко. Но поскольку для тебя это впервые, надо сделать что-то особенное.
– Что ты придумал?
– Пойдем, увидишь.
Обняв ее правой рукой и передвигаясь с помощью левой, Саша выплыл из спального модуля и повлек Франю по хитросплетениям коридоров.
В рабочем отсеке был только «Осьминог» – последняя новинка, доставленная на «Сагдеев», еще не апробированная специалистами – рабочий автономный аппарат, снабженный шестью телескопическими руками с пучками захватов на концах, что делало их похожими на металлические щупальца. Внутри могли работать без скафандров три человека. Аппарат был способен самостоятельно маневрировать в космосе и потому был снабжен двойной системой защиты.
– А что, если мы заставим нашего «Осьминога» поработать? – спросил Саша. – Чертова железка явно застоялась!
Франя поморщилась. «Осьминог» уже успел завоевать дурную славу среди космических обезьян. Теоретически им могли одновременно управлять все три члена экипажа, но на практике получалось, что щупальца и рычаги постоянно сталкивались и мешали друг другу. Создавший его земной гений не предусмотрел центральной системы управления.
– Зачем нам «Осьминог»? – Франя пока еще ничего не понимала. – Дурацкая штуковина, не пригодная ни для какой серьезной работы в космосе.
– Точно! – откликнулся Саша. – Но трахаться в ней здорово!
С этими словами он открыл люк, и они влезли внутрь. Люк задраился, открылись створки шлюза. Саша сел за рычаги управления, и «Осьминог» вышел из шлюза в черную звездную пустоту. По земным представлениям аппарат нельзя было назвать вместительным, но, поскольку он все-таки был рассчитан на троих, вдвоем было не так уж тесно. Франя отметила три сиденья, к которым можно было пристегнуться, три пульта управления щупальцами, панель маневрирования. И – ни одной поверхности без углов и выступов, где можно было бы пристроиться.
Саша отвел «Осьминога» от космограда и развернул его. Открылась фантастическая картина. Над головой светился огромный изгиб Земли – цвета: голубой, зеленый, коричневый – снежные вихри облаков, пылающая кромка, высвеченная не видимым за планетой Солнцем. Тысячи разноцветных звезд, не мигая, сияли на черном бархате космоса. Космоград исчез из поля зрения. Иллюзия оказалась полной. Вот они, невесомые и одинокие в безмерности вселенной, свободно парят над Большим Голубым Мраморным Шариком. Это было романтично.
Саша сбросил одежду, Франя сделала то же самое. Обнаженные, они повисли в центре «Осьминога», запрокинув головы и разглядывая Землю и звезды. Живя в одной комнате, они давно привыкли к обнаженным телам друг друга; для Франи, во всяком случае, в этом зрелище не было ничего возбуждающего. Саша же немедленно продемонстрировал эрекцию.
– Ну, что теперь? – спросила Франя, неуверенно осматриваясь в поисках подходящего места.
– Сейчас я тебе открою новое значение слова «упасть», – сказал Саша и, схватив ее за грудь, толкнул вверх. Франя подлетела к прозрачному куполу кабины.
Перспектива резко изменилась. Девушке показалось, что она устремилась в звездную пустоту и начинает падать на далекую Землю. На мгновение ее охватил инстинктивный ужас, создалось впечатление, что она летит в бездну с головокружительной высоты.
Саша рассмеялся, увидев ее реакцию.
– Не волнуйся. Эта кабина выдерживает удар небольшого метеорита, будем надеяться, выдержит и то, что мы задумали. Расслабься и наслаждайся.
Сказав это, он подплыл к Фране снизу, раздвинул ее ноги и уткнулся туда головой. Ощутив первые горячие волны наслаждения, Франя запустила руку в Сашины волосы и новыми глазами посмотрела на мужчину, застывшего между ее бедер.
Теперь Саша был внизу, а она, легкая, воздушная, казалось, плыла на кончике его языка, как богиня, взлетая к звездам на острие наслаждения. Она запрокинула голову и вся отдалась ощущениям, созерцая далекую Землю и представляя себя в этот момент царицей мира, выплывающей из вечной тьмы Вселенной. Потом все вокруг разлетелось в звездную пыль...
Ослабевшая, с полузакрытыми глазами, она вся раскрылась навстречу мужчине и приняла его, прижимаясь спиной к стеклу кабины. И так они любили друг друга, обнаженные, в безмерных просторах космоса, как настоящие космические обезьяны.
– Это... это... – пыталась передать свои ощущения Франя, когда все кончилось и они медленно опустились с усеянного звездами потолка.
– Это было как в космосе! – улыбнулся Саша и нежно поцеловал ее в губы, чего она никак от него не ожидала.
– А это... – растерялась она.
– Это я тебя поздравляю с важным событием. Ты стала настоящей космической обезьяной!
Некоторое время так оно и было. Наступил период, когда ей захотелось перепробовать все и всех. Она никогда не вела беспорядочную жизнь. Для представительницы поколения, удачно родившегося после победы над СПИДом в период Второй сексуальной революции, Франя была скорее целомудренной; вся энергия уходила на учебу, на достижение единственной цели – вырваться из гравитационной ямы.
И вот она здесь – космическая обезьяна в космограде «Сагдеев». Если жизнь в космосе оказалась вовсе не таким великим приключением, как она себе это рисовала, то работа здесь не требовала физического напряжения или умственного сосредоточения. Впервые в ее жизни наступил период, когда ничто не мешало расслабиться. К рефлексии она не привыкла, для самоанализа у нее никогда не было времени, и только здесь появилась возможность все спокойно обдумать. Секс не занимал много времени. На него даже у самых приверженных этому делу обезьян не уходило более двух часов в сутки. И Франя, сменив около двадцати парней-обезьян, научившись заниматься любовью, плавая по комнате, и расслабляться до такой степени, что ее не смущало и не возбуждало присутствие зрителей, перепробовав все и осознав, что секс перестал быть убежищем от скуки в космограде, – стала все чаще и чаще погружаться в свои мысли. Она часами плавала в смотровой рубке, разглядывая Землю и звезды, при этом мысли ее текли так же свободно и невесомо.
Вроде бы все получилось так, как Франя и мечтала, – она в космосе и может сколько угодно любоваться звездными картинами. Она любила разглядывать Землю – огромную, светящуюся, с зелеными лесами и саваннами, голубыми океанами, изменчивым рисунком облаков; казалось, Земля – единственное живое существо в холодной черной бесконечности. Облетая ее по орбите, Франя видела далекие огни земных городов.
Иногда ей было приятней смотреть на звезды, представляя каждую из них потенциальным носителем жизни, еще одним Солнцем, еще одной звездой Барнарда. Очаги цивилизаций, столь же богатых и сложных, как та, что была сейчас у нее за спиной. Воображала орбитальные станции инопланетян, похожих на нее живых существ, вглядывающихся в неведомые конфигурации тех же самых звезд, видящих и далекую Землю, и ее, думающую обо всем этом.
Эти мечты вырвали Франю из гравитационной ямы, она их разделяла с отцом; лучшие представители человечества стремились к тому же – пересечь чудовищные пространства, встретить там, среди звезд, собратьев по разуму.
Но чем больше она вглядывалась в далекие звезды, тем больше понимала, что все это дело будущего, до которого у нее нет шансов дожить. Она даже не успеет дождаться ответа от «барнардов», – если они когда-нибудь ответят. Человеческая техника столь ничтожна перед немыслимыми расстояниями, что остается лишь одно: как можно лучше сыграть свою маленькую роль на ранних этапах великого Приключения – и уйти.
На веку Франи людям не придется ступить на поверхность чужой обитаемой планеты, вдохнуть незнакомый, опьяняющий воздух иной атмосферы, увидеть диковинный животный мир, встретить граждан далеких систем. Луна мертва. Меркурий и Венера ядовиты. Если в облаках Юпитера или раскаленных океанах Урана и есть жизнь, то ее нельзя понюхать, к ней нельзя прикоснуться.
В лучшем случае она, быть может, доживет до полетов на Титан и там, в неуклюжем скафандре, посмотрит сквозь толстое стекло гермошлема на каких-нибудь козявок.
Горько становилось при мысли о Марсе. Когда планета была влажной и молодой, там существовала жизнь, и это, так же, как и открытие цивилизации на звезде Барнарда, доказывало, что жизнь на Земле не результат неповторимого совпадения случайных факторов. Но на Марсе все кончилось, и в Солнечной системе Земля была одинока. Значит, в жизни Франи все будет так, как здесь, в «Сагдееве»: тесные темные коридоры космограда, бесконечная скука ожидания. Хрупкие пузырьки жизни, плывущие в мертвых просторах, подводные лодки в океане космоса...
Франя пыталась поделиться своими мыслями с товарищами-обезьянами, но встречала лишь изумленные взгляды и насмешки. Иногда ей предлагали выпить и заняться сексом. Этикет космических обезьян не допускал таких настроений, во всяком случае, ими не делились с другими, и Франя бросила эти попытки, все больше и больше замыкаясь в себе, оставаясь наедине со своими мыслями и сомнениями. Всю жизнь она мечтала попасть в космос, но сейчас для нее лишний раз подтвердилась старая поговорка: «От себя не уйдешь»; на орбите она нашла лишь тупой труд, скуку, бессмысленный секс – и не было видно конца выпавшему ей сроку.
Все чаще и чаще, глядя на Землю, Франя мечтала оказаться там, внизу. В сумасшедшей Москве, которую она так толком и не узнала, было интереснее, чем в этой закупоренной консервной банке. Звезды были холодными, мертвыми и недоступными, а Земля – огромной, живой и мучительно-желанной. Там, внизу, сама планета была целой галактикой, скоплением звезд во тьме, и каждая звезда была городом: Пекин, Токио, Джакарта, Рио – сотни, тысячи мест, которых Франя никогда в жизни не видела, дразнящие соблазны жизни, неиспытанные возможности, острые приключения.
Там, в этом живом мире, можно увидеть и испытать больше, чем способна вместить жизнь. Как можно, когда есть такое, убить отпущенное тебе время на зловонные подводные лодки в космосе?
Отсюда, с высоты, Франя по-новому увидела Землю. Она искала новый мир чудес и приключений, а он оказался там, где и был всегда, и сейчас сиял ей из темноты космической ночи. Пришло время, и Франя поняла, что мучительно хочет на Землю, в новый, открывшийся для нее отсюда мир. И она начала считать дни, недели и месяцы.
XVIII
Конечно, ей уже предлагали вступить в отношения, и не раз, но обезьяний этикет, которому здесь следовали даже самые неотесанные мужланы, не допускал чрезмерной настойчивости, и пока Франя не реагировала на заигрывания, ее оставляли в покое. Все женщины рекомендовали ей Бориса Василецкого, прозванного «героем секса в невесомости». Франя не раз видела его выступления. Она была единственной женщиной, с которой Борис еще не переспал, и он откровенно изъявлял желание заполнить пробел в своей коллекции. Вот почему, – не говоря уже о том, что Борис был некультурный хам, Франя решила, что с Сашей Гороховым ей будет лучше. Ей казалось, что он добрый парень – пусть он и грубее, чем остальные, но он компенсирует это добродушным юмором.
И однажды, когда они остались вдвоем в модуле, Франя спросила, не осталось ли у Саши выпить той гадости, которую он постоянно держал в шкафчике. Горохов удивленно поднял брови, но вытащил заветную бутылочку, и они пристегнулись к стульям возле стола, как в первый день их знакомства целую вечность назад. На сей раз Франя заставила себя проглотить жуткое пойло, стремясь как можно быстрее опьянеть и покончить с этим делом. Если повезет, им удастся успеть, прежде чем кто-нибудь вернется в комнату.
– Говорил тебе, что привыкнешь, – улыбнулся Саша, когда голова девушки закружилась, и она поняла, что больше ей не выпить.
– Да, ты прав, – пробормотала она. – Я просто поняла, что я здесь надолго, а выбора нет...
– Мы еще сделаем из тебя настоящую обезьяну!
– По-моему, я уже сделала из себя обезьяну, – пьяно засмеялась Франя.
– Пока нет. Ты еще не...
– Но я уже привыкаю, правда?
– Так вот почему ты решила выпить!
– Все – к чертям! – махнула рукой Франя. – Давай трахнемся, как простые, честные обезьяны!
Она отстегнула ремни, перелетела через стол, неловко обняла Сашу за шею, расстегнула ремни на нем и, оттолкнувшись ногой от стола, потащила партнера к спальникам, испытывая огромное облегчение от того, что скоро все кончится.
– Подожди, – сказал Саша, освобождаясь.
– Надеюсь, ты меня не стесняешься? – игриво спросила Франя.
– До этого далеко. Но поскольку для тебя это впервые, надо сделать что-то особенное.
– Что ты придумал?
– Пойдем, увидишь.
Обняв ее правой рукой и передвигаясь с помощью левой, Саша выплыл из спального модуля и повлек Франю по хитросплетениям коридоров.
В рабочем отсеке был только «Осьминог» – последняя новинка, доставленная на «Сагдеев», еще не апробированная специалистами – рабочий автономный аппарат, снабженный шестью телескопическими руками с пучками захватов на концах, что делало их похожими на металлические щупальца. Внутри могли работать без скафандров три человека. Аппарат был способен самостоятельно маневрировать в космосе и потому был снабжен двойной системой защиты.
– А что, если мы заставим нашего «Осьминога» поработать? – спросил Саша. – Чертова железка явно застоялась!
Франя поморщилась. «Осьминог» уже успел завоевать дурную славу среди космических обезьян. Теоретически им могли одновременно управлять все три члена экипажа, но на практике получалось, что щупальца и рычаги постоянно сталкивались и мешали друг другу. Создавший его земной гений не предусмотрел центральной системы управления.
– Зачем нам «Осьминог»? – Франя пока еще ничего не понимала. – Дурацкая штуковина, не пригодная ни для какой серьезной работы в космосе.
– Точно! – откликнулся Саша. – Но трахаться в ней здорово!
С этими словами он открыл люк, и они влезли внутрь. Люк задраился, открылись створки шлюза. Саша сел за рычаги управления, и «Осьминог» вышел из шлюза в черную звездную пустоту. По земным представлениям аппарат нельзя было назвать вместительным, но, поскольку он все-таки был рассчитан на троих, вдвоем было не так уж тесно. Франя отметила три сиденья, к которым можно было пристегнуться, три пульта управления щупальцами, панель маневрирования. И – ни одной поверхности без углов и выступов, где можно было бы пристроиться.
Саша отвел «Осьминога» от космограда и развернул его. Открылась фантастическая картина. Над головой светился огромный изгиб Земли – цвета: голубой, зеленый, коричневый – снежные вихри облаков, пылающая кромка, высвеченная не видимым за планетой Солнцем. Тысячи разноцветных звезд, не мигая, сияли на черном бархате космоса. Космоград исчез из поля зрения. Иллюзия оказалась полной. Вот они, невесомые и одинокие в безмерности вселенной, свободно парят над Большим Голубым Мраморным Шариком. Это было романтично.
Саша сбросил одежду, Франя сделала то же самое. Обнаженные, они повисли в центре «Осьминога», запрокинув головы и разглядывая Землю и звезды. Живя в одной комнате, они давно привыкли к обнаженным телам друг друга; для Франи, во всяком случае, в этом зрелище не было ничего возбуждающего. Саша же немедленно продемонстрировал эрекцию.
– Ну, что теперь? – спросила Франя, неуверенно осматриваясь в поисках подходящего места.
– Сейчас я тебе открою новое значение слова «упасть», – сказал Саша и, схватив ее за грудь, толкнул вверх. Франя подлетела к прозрачному куполу кабины.
Перспектива резко изменилась. Девушке показалось, что она устремилась в звездную пустоту и начинает падать на далекую Землю. На мгновение ее охватил инстинктивный ужас, создалось впечатление, что она летит в бездну с головокружительной высоты.
Саша рассмеялся, увидев ее реакцию.
– Не волнуйся. Эта кабина выдерживает удар небольшого метеорита, будем надеяться, выдержит и то, что мы задумали. Расслабься и наслаждайся.
Сказав это, он подплыл к Фране снизу, раздвинул ее ноги и уткнулся туда головой. Ощутив первые горячие волны наслаждения, Франя запустила руку в Сашины волосы и новыми глазами посмотрела на мужчину, застывшего между ее бедер.
Теперь Саша был внизу, а она, легкая, воздушная, казалось, плыла на кончике его языка, как богиня, взлетая к звездам на острие наслаждения. Она запрокинула голову и вся отдалась ощущениям, созерцая далекую Землю и представляя себя в этот момент царицей мира, выплывающей из вечной тьмы Вселенной. Потом все вокруг разлетелось в звездную пыль...
Ослабевшая, с полузакрытыми глазами, она вся раскрылась навстречу мужчине и приняла его, прижимаясь спиной к стеклу кабины. И так они любили друг друга, обнаженные, в безмерных просторах космоса, как настоящие космические обезьяны.
– Это... это... – пыталась передать свои ощущения Франя, когда все кончилось и они медленно опустились с усеянного звездами потолка.
– Это было как в космосе! – улыбнулся Саша и нежно поцеловал ее в губы, чего она никак от него не ожидала.
– А это... – растерялась она.
– Это я тебя поздравляю с важным событием. Ты стала настоящей космической обезьяной!
Некоторое время так оно и было. Наступил период, когда ей захотелось перепробовать все и всех. Она никогда не вела беспорядочную жизнь. Для представительницы поколения, удачно родившегося после победы над СПИДом в период Второй сексуальной революции, Франя была скорее целомудренной; вся энергия уходила на учебу, на достижение единственной цели – вырваться из гравитационной ямы.
И вот она здесь – космическая обезьяна в космограде «Сагдеев». Если жизнь в космосе оказалась вовсе не таким великим приключением, как она себе это рисовала, то работа здесь не требовала физического напряжения или умственного сосредоточения. Впервые в ее жизни наступил период, когда ничто не мешало расслабиться. К рефлексии она не привыкла, для самоанализа у нее никогда не было времени, и только здесь появилась возможность все спокойно обдумать. Секс не занимал много времени. На него даже у самых приверженных этому делу обезьян не уходило более двух часов в сутки. И Франя, сменив около двадцати парней-обезьян, научившись заниматься любовью, плавая по комнате, и расслабляться до такой степени, что ее не смущало и не возбуждало присутствие зрителей, перепробовав все и осознав, что секс перестал быть убежищем от скуки в космограде, – стала все чаще и чаще погружаться в свои мысли. Она часами плавала в смотровой рубке, разглядывая Землю и звезды, при этом мысли ее текли так же свободно и невесомо.
Вроде бы все получилось так, как Франя и мечтала, – она в космосе и может сколько угодно любоваться звездными картинами. Она любила разглядывать Землю – огромную, светящуюся, с зелеными лесами и саваннами, голубыми океанами, изменчивым рисунком облаков; казалось, Земля – единственное живое существо в холодной черной бесконечности. Облетая ее по орбите, Франя видела далекие огни земных городов.
Иногда ей было приятней смотреть на звезды, представляя каждую из них потенциальным носителем жизни, еще одним Солнцем, еще одной звездой Барнарда. Очаги цивилизаций, столь же богатых и сложных, как та, что была сейчас у нее за спиной. Воображала орбитальные станции инопланетян, похожих на нее живых существ, вглядывающихся в неведомые конфигурации тех же самых звезд, видящих и далекую Землю, и ее, думающую обо всем этом.
Эти мечты вырвали Франю из гравитационной ямы, она их разделяла с отцом; лучшие представители человечества стремились к тому же – пересечь чудовищные пространства, встретить там, среди звезд, собратьев по разуму.
Но чем больше она вглядывалась в далекие звезды, тем больше понимала, что все это дело будущего, до которого у нее нет шансов дожить. Она даже не успеет дождаться ответа от «барнардов», – если они когда-нибудь ответят. Человеческая техника столь ничтожна перед немыслимыми расстояниями, что остается лишь одно: как можно лучше сыграть свою маленькую роль на ранних этапах великого Приключения – и уйти.
На веку Франи людям не придется ступить на поверхность чужой обитаемой планеты, вдохнуть незнакомый, опьяняющий воздух иной атмосферы, увидеть диковинный животный мир, встретить граждан далеких систем. Луна мертва. Меркурий и Венера ядовиты. Если в облаках Юпитера или раскаленных океанах Урана и есть жизнь, то ее нельзя понюхать, к ней нельзя прикоснуться.
В лучшем случае она, быть может, доживет до полетов на Титан и там, в неуклюжем скафандре, посмотрит сквозь толстое стекло гермошлема на каких-нибудь козявок.
Горько становилось при мысли о Марсе. Когда планета была влажной и молодой, там существовала жизнь, и это, так же, как и открытие цивилизации на звезде Барнарда, доказывало, что жизнь на Земле не результат неповторимого совпадения случайных факторов. Но на Марсе все кончилось, и в Солнечной системе Земля была одинока. Значит, в жизни Франи все будет так, как здесь, в «Сагдееве»: тесные темные коридоры космограда, бесконечная скука ожидания. Хрупкие пузырьки жизни, плывущие в мертвых просторах, подводные лодки в океане космоса...
Франя пыталась поделиться своими мыслями с товарищами-обезьянами, но встречала лишь изумленные взгляды и насмешки. Иногда ей предлагали выпить и заняться сексом. Этикет космических обезьян не допускал таких настроений, во всяком случае, ими не делились с другими, и Франя бросила эти попытки, все больше и больше замыкаясь в себе, оставаясь наедине со своими мыслями и сомнениями. Всю жизнь она мечтала попасть в космос, но сейчас для нее лишний раз подтвердилась старая поговорка: «От себя не уйдешь»; на орбите она нашла лишь тупой труд, скуку, бессмысленный секс – и не было видно конца выпавшему ей сроку.
Все чаще и чаще, глядя на Землю, Франя мечтала оказаться там, внизу. В сумасшедшей Москве, которую она так толком и не узнала, было интереснее, чем в этой закупоренной консервной банке. Звезды были холодными, мертвыми и недоступными, а Земля – огромной, живой и мучительно-желанной. Там, внизу, сама планета была целой галактикой, скоплением звезд во тьме, и каждая звезда была городом: Пекин, Токио, Джакарта, Рио – сотни, тысячи мест, которых Франя никогда в жизни не видела, дразнящие соблазны жизни, неиспытанные возможности, острые приключения.
Там, в этом живом мире, можно увидеть и испытать больше, чем способна вместить жизнь. Как можно, когда есть такое, убить отпущенное тебе время на зловонные подводные лодки в космосе?
Отсюда, с высоты, Франя по-новому увидела Землю. Она искала новый мир чудес и приключений, а он оказался там, где и был всегда, и сейчас сиял ей из темноты космической ночи. Пришло время, и Франя поняла, что мучительно хочет на Землю, в новый, открывшийся для нее отсюда мир. И она начала считать дни, недели и месяцы.
Кармело против Майкельсона
Член законодательного собрания Альберт Кармело (округ Беркли) заявил сегодня, что будет претендовать на место в конгрессе, занимаемое республиканцем Майкельсоном. «Беркли имеет давние демократические традиции, – заявил Кармело, – и если на этот раз президент не будет поддерживать моего оппонента, у меня есть все шансы на победу».
«Окленд Экспресс»
XVIII
В разгар партии в покер Нат Вольфовиц вдруг заявил, что хочет баллотироваться в конгресс. Перед этим он сорвал банк, имея на руках десятки и шестерки – больше ничего.
– Ты спятил, Нат, – сказал Бобби, теперь уже студент университета Беркли. – Тебя будет поддерживать Телеграф-авеню, что ли?
– А вот я сблефовал с одними вшивыми шестерками и выиграл!
– Это не совсем одно и то же!
– Разве?
– Нат, ты шутишь! – вмешалась Марла Вашингтон.
Кроме нее и Бобби, за покером сидели Джонни Нэш и Фрида Блакуэлдер – новички в Малой Москве, почти без опыта, зато с большим энтузиазмом. Бобби, хотя и не сравнялся в игре с Вольфовицем (и понял, что никогда не сравняется), давно сделал важный для себя вывод: если с Натом играть осторожно и не зарываться, то благодаря олухам-новичкам можно иной раз кое-что и добавить к скромному родительскому пособию из Парижа.
– Смотря что ты называешь шутками, – откликнулся Вольфовиц. – Выигрывать я не собираюсь.
– Что-о?..
– Шансов на победу у меня, конечно, не будет, – жизнерадостно оценил свои возможности Вольфовиц. – Округ состоит из Окленда и Беркли, экономика здесь зависит от военной верфи, а в Беркли гринго больше, чем красных. Большинство даже не воспримет, чту я им буду говорить. Мне некуда втиснуться со своей программой между демократами и республиканцами. К тому же, – засмеялся он, – я вовсе не собираюсь переезжать в Вашингтон.
Бобби, ничего не понимая, глядел на Вольфовица; у того было странное выражение лица – ироничное, задумчивое, отрешенное. Не всерьез же он заговорил о выборах, в самом деле!
– Скажи, Нат, что ты задумал? – спросил Бобби, раздав карты.
– Тедди Рузвельт, Джесси Джексон, – пробормотал Вольфовиц.
– Что ты там бормочешь? – не выдержала Марла.
– Тедди Рузвельт называл выборные кампании отличной трибуной. А Джесси Джексон был радикальным черным священником и с тысяча девятьсот восьмидесятого по тысяча девятьсот девяностый год баллотировался в президенты, заведомо зная, что шансов у него никаких.
Бобби разглядывал свои карты. Король – самая крупная, ни одной пары или флеша. Фрида тоже смотрела в свои карты. Джонни поставил пятьдесят долларов, Марла еще пятьдесят. Вольфовиц глянул в свои карты и сбросил их. Взгляды Бобби и Ната на мгновенье скрестились, и Бобби тоже сбросил карты.
– Начинаешь соображать, малыш, – улыбнулся Вольфовиц. – В свое время я выиграл достаточно, чтобы оплатить тысячу-другую афиш. Может быть, и несколько радиопередач. Потом, мы можем брать по нескольку долларов за вход на субботние вечера. Хватит, чтобы обеспечить небольшую поддержку свободной прессы, а говорить я буду вещи шокирующие.
– Какие же?
– Что США должны сделать все возможное, чтобы вступить в Объединенную Европу.
Марла оторвалась от карт.
– Но это безумие, Нат!
– Мы знаем, что это единственный выход, – парировал Вольфовиц.
– Но мы – красные!
– Мы играем в покер или нет?
– Да... Вот так, – рассеянно вернулась к игре Марла и поставила еще пятьдесят долларов.
– А ты что скажешь, товарищ еврократ? – обратился Вольфовиц к Бобби. – Тебе это тоже кажется безумным?
Бобби считался теперь старожилом Малой Москвы, и его европейское происхождение придавало некий интеллектуальный вес его суждениям. Вот и сейчас – полагалось сказать что-то умное, а сказать ему было нечего...
Объединенная Европа с населением в миллиард с лишним человек превзошла по валовому национальному продукту США и Японию вместе взятые. Она уверенно лидировала в передовой технологии, в Европе был самый высокий уровень жизни. Конечно, так называемый Общий рынок Западного полушария вроде бы и обеспечивал Соединенным Штатам гарантированный экспорт, а сырье поступало по искусственно заниженным ценам. Но пока Америка была вне ОЕ, Африка была для нее закрытой корзинкой, а Азию полностью контролировала Япония. Единственным рынком сбыта США оставались страны Латинской Америки, которые катастрофически разорялись от этого партнерства.
Бесконечные партизанские войны по всему Западному полушарию обеспечивали военной промышленности постоянные заказы, уровень безработицы пока удавалось контролировать. Но, ошеломив Европу отказом от выплаты внешнего долга, США зарекомендовали себя международным шулером. И естественно, лишились возможности справляться с финансовым дефицитом. Федеральный бюджет трещал по всем швам, на внутренний рынок приходилось выпускать все новые и новые бумажные деньги – инфляция шла полным ходом.
Уровень жизни постепенно снижался. Но медленно тонущую лодку еще не кинулись раскачивать. Тем более что во всех бедах можно было обвинять Европу, Японию и повстанцев в Латинской Америке. Закон о национальной безопасности постоянно ужесточался, и любого, кто рискнул высказать горькую правду, легко было заставить молчать.
– Ну, Нат, мы понимаем, что вступление в Объединенную Европу – единственный выход, – сказал наконец Бобби. – Вот только как это сделать? На кой им наши товары? Они и мысли не допустят, чтоб мы к ним влезли.
Марла показала три восьмерки и забрала банк. Джонни и Фрида застонали.
– Надо заплатить им долги, – ответил Вольфовиц.
– Это же миллиарды и миллиарды!
Вольфовиц взял карты; пришла его очередь сдавать. Он принялся за дело с обычным шиком.
– От такого предложения они не отказались бы, – сказал он.
– Конечно, не откажутся, но где взять такие деньги? И кому предлагать такой рецепт – нашим нацистам?
Вольфовиц пожал плечами.
– Это я еще не продумал. Я не собираюсь побеждать на выборах, так что мне не надо волноваться из-за мелочей. Я хочу одного – чтобы люди заговорили об этом.
– Хочешь взобраться на трибуну?
– Потреплюсь от души. Чем я хуже демократов или республиканцев? – Вольфовиц стасовал колоду. – Сдаю по семь карт, салаги, ставка в этой игре всего пятьдесят долларов. Бодрей, ребятки, это ведь теперь не деньги...
Избирательная кампания началась с субботней вечеринки. Накануне Бобби и другие обитатели Малой Москвы расклеили по Телеграф-авеню и в кампусе афиши. Вольфовиц сочинил рекламную заметку, ее напечатали в университетской газете и передали по местному радио. «Натан Вольфовиц баллотируется в конгресс. Пришло время последних козырей» – таков был лозунг всего предприятия. Бобби не мог заставить себя относиться к этому всерьез, но, к его большому удивлению, в девять вечера их дом был переполнен. Публика теснилась на крыльце, на лужайке, на заваленном мусором заднем дворе. Вольфовиц решил денег за вход не брать, во всяком случае на первый раз. Однако поручил Бобби и другим своим постояльцам обходить толпу с кружками и шляпами – собирать пожертвования на избирательную кампанию. Как ни странно, монет и мелких купюр им набросали немало. Бобби уже не в первый раз поднимался в комнату Вольфовица и высыпал на его кровать деньги из полной до краев шляпы, а карманы его были набиты записками с именами и телефонами желающих помочь кандидату. В числе этих желающих было немало хорошеньких девушек, заинтригованных европейцем Бобби.
Навряд ли и сам Вольфовиц хоть на секунду верил в успех. И не скрывал этого даже ради приличия. Он расхаживал по комнатам и разглагольствовал о вступлении в Объединенную Европу, о необходимости «американского Горбачева», имея в виду себя, и тут же открыто называл все происходящее жестом отчаяния, «последним козырем»...
– Это ты – Бобби Рид? – спросила очередная девушка, опуская чек в его шляпу. Девушка как девушка – среднего роста, каштановые волосы, короткая стрижка, но что-то было в ее лице, что-то притягательное...
– Единственный и неповторимый, – поклонился Бобби.
– Парень из Франции?
– Bien s?r [71], – не без кокетства сказал Бобби.
– Ну-ну, не зарывайся! – Она сверкнула зелеными глазами. – Я хочу помочь вашей кампании, но не надейся, что пополню список твоих любовниц!
– Если, по-твоему, я записной бабник, на что мне нужна ты? – разозлился в свою очередь Бобби.
Она внезапно изменила тон, лукаво улыбнулась.
– Где же твоя галльская изысканность? Знаешь, кем тебя считают?
– Ну?
– Ты думаешь, ты можешь переспать с половиной девушек Беркли, а другая половина не будет знать о твоих манерах и размерах? До миллиметра?
Бобби побагровел.
– Ладно, как тебя зовут?
– Сара Коннер.
– Послушай, Сара Коннер, если ты серьезно хочешь помогать нам, тебе стоит научиться приличным манерам. Многого мы не требуем, но все-таки с незнакомыми людьми...
Сара словно переключилась снова.
– Извини, ладно? – сказала она с подкупающей искренностью. – Я просто хотела посмотреть, как ты будешь реагировать. Видно, я перестаралась, мне часто говорят, что я меры не знаю...
– Во что могу поверить...
– Но я действительно хочу помочь кампании Вольфовица. Ты уж, пожалуйста, улыбнись и не держи на меня зла, ладно?
– Тогда начнем сначала, – предложил Бобби. – Пошли наверх...
– К тебе в комнату?
Бобби закатил глаза.
– В комнату Ната! – застонал он. – Мне надо это выгрузить! – Он поднес к ее лицу шляпу, наполненную деньгами.
Сара рассмеялась. На этот раз и Бобби заставил себя рассмеяться.
На кровати Вольфовица была куча денег; Бобби высыпал содержимое шляпы туда же.
– Ого! Солидный фундамент для дела! – сказала Сара.
– Не так уж здесь много, как кажется, – вздохнул Бобби. – Бумажек много, да все мелкие. Нат – мой друг, но... Ты действительно думаешь, что он выиграет?
– Нет. И что?
– А это что? – Он показал на кровать.
– Думаешь, он украдет деньги?!
– Конечно нет. Истратит все до последнего цента, вложит еще и свои, и выигранные в покер, но...
– Что «но»?
– А то, что ничего не выйдет. И он знает, что не победит. Мы морочим людям голову!
– Вовсе нет! – Сара села на кровать рядом с ним. – Все не так, никто никого не дурачит. Я понимаю, что Вольфовиц не победит на выборах, и большинство людей, чьи деньги лежат в этой куче, понимают тоже, но вопрос не в победе...
– Только, пожалуйста, не уверяй меня, что в игре важна не победа, а участие!
Сара ответила очень серьезно:
– Важно изменить саму игру. Выборы в этой стране потеряли всякий смысл. Демократы говорят одно, республиканцы – чуть-чуть другое, а суть-то одна! К серьезным вещам они одинаково равнодушны, а страна катится в пропасть, и даже те, кто это видит, ничего не предпринимают, потому что система так и задумана, чтобы ничего нельзя было изменить...
Зеленые глаза девушки искрились яростью. Бобби был ошеломлен и очарован.
– Да-да! Твой Вольфовиц говорит о запретных вещах. Его обзовут коммунистом и предателем-европешкой, и он проиграет выборы. Но, всячески его оскорбляя, они будут вынуждены спорить о том, что он предлагает. Так вот, люди, по крайней мере, услышат правду о том, что творится в Заливе. Что с того, что Вольфовиц проиграет? Знаешь, что самое главное в говорящей собаке?
Бобби удивленно поднял брови.
– Не то, о чем она говорит, а сам факт, что она может разговаривать!
Бобби рассмеялся и придвинулся к ней – она сделала вид, что не заметила.
– Пришло время лихих поступков! – говорила она. – Мой прадед был террористом в Ирландии, а бабка – в числе тех, кто случайно уцелел, когда полиция открыла огонь по студентам. Я пошла в них, и я говорю: надо что-то делать! Побеждать или проигрывать, но не протирать штаны в разговорах. Вот почему я хочу работать на Вольфовица! Люди хотят действия! Ты понимаешь это, Бобби Рид? Разве тебе этого никогда не хотелось?
Бобби вспомнил свои мальчишеские мечты об Америке. Вспомнил, как долго сюда стремился и как отстаивал свое решение остаться здесь. Вспомнил беспорядки у посольства в Париже и шествие с перевернутым флагом на Телеграф-авеню. Он остался в Америке, чтобы быть настоящим американцем, но что он сделал стоящего с тех пор? Что, кроме нытья и жалоб? Там, за флагом, шли настоящие американцы, они заставили его гордиться ими. И Америкой. Девушка рядом с ним – такая же, одна из них.
– Ты спятил, Нат, – сказал Бобби, теперь уже студент университета Беркли. – Тебя будет поддерживать Телеграф-авеню, что ли?
– А вот я сблефовал с одними вшивыми шестерками и выиграл!
– Это не совсем одно и то же!
– Разве?
– Нат, ты шутишь! – вмешалась Марла Вашингтон.
Кроме нее и Бобби, за покером сидели Джонни Нэш и Фрида Блакуэлдер – новички в Малой Москве, почти без опыта, зато с большим энтузиазмом. Бобби, хотя и не сравнялся в игре с Вольфовицем (и понял, что никогда не сравняется), давно сделал важный для себя вывод: если с Натом играть осторожно и не зарываться, то благодаря олухам-новичкам можно иной раз кое-что и добавить к скромному родительскому пособию из Парижа.
– Смотря что ты называешь шутками, – откликнулся Вольфовиц. – Выигрывать я не собираюсь.
– Что-о?..
– Шансов на победу у меня, конечно, не будет, – жизнерадостно оценил свои возможности Вольфовиц. – Округ состоит из Окленда и Беркли, экономика здесь зависит от военной верфи, а в Беркли гринго больше, чем красных. Большинство даже не воспримет, чту я им буду говорить. Мне некуда втиснуться со своей программой между демократами и республиканцами. К тому же, – засмеялся он, – я вовсе не собираюсь переезжать в Вашингтон.
Бобби, ничего не понимая, глядел на Вольфовица; у того было странное выражение лица – ироничное, задумчивое, отрешенное. Не всерьез же он заговорил о выборах, в самом деле!
– Скажи, Нат, что ты задумал? – спросил Бобби, раздав карты.
– Тедди Рузвельт, Джесси Джексон, – пробормотал Вольфовиц.
– Что ты там бормочешь? – не выдержала Марла.
– Тедди Рузвельт называл выборные кампании отличной трибуной. А Джесси Джексон был радикальным черным священником и с тысяча девятьсот восьмидесятого по тысяча девятьсот девяностый год баллотировался в президенты, заведомо зная, что шансов у него никаких.
Бобби разглядывал свои карты. Король – самая крупная, ни одной пары или флеша. Фрида тоже смотрела в свои карты. Джонни поставил пятьдесят долларов, Марла еще пятьдесят. Вольфовиц глянул в свои карты и сбросил их. Взгляды Бобби и Ната на мгновенье скрестились, и Бобби тоже сбросил карты.
– Начинаешь соображать, малыш, – улыбнулся Вольфовиц. – В свое время я выиграл достаточно, чтобы оплатить тысячу-другую афиш. Может быть, и несколько радиопередач. Потом, мы можем брать по нескольку долларов за вход на субботние вечера. Хватит, чтобы обеспечить небольшую поддержку свободной прессы, а говорить я буду вещи шокирующие.
– Какие же?
– Что США должны сделать все возможное, чтобы вступить в Объединенную Европу.
Марла оторвалась от карт.
– Но это безумие, Нат!
– Мы знаем, что это единственный выход, – парировал Вольфовиц.
– Но мы – красные!
– Мы играем в покер или нет?
– Да... Вот так, – рассеянно вернулась к игре Марла и поставила еще пятьдесят долларов.
– А ты что скажешь, товарищ еврократ? – обратился Вольфовиц к Бобби. – Тебе это тоже кажется безумным?
Бобби считался теперь старожилом Малой Москвы, и его европейское происхождение придавало некий интеллектуальный вес его суждениям. Вот и сейчас – полагалось сказать что-то умное, а сказать ему было нечего...
Объединенная Европа с населением в миллиард с лишним человек превзошла по валовому национальному продукту США и Японию вместе взятые. Она уверенно лидировала в передовой технологии, в Европе был самый высокий уровень жизни. Конечно, так называемый Общий рынок Западного полушария вроде бы и обеспечивал Соединенным Штатам гарантированный экспорт, а сырье поступало по искусственно заниженным ценам. Но пока Америка была вне ОЕ, Африка была для нее закрытой корзинкой, а Азию полностью контролировала Япония. Единственным рынком сбыта США оставались страны Латинской Америки, которые катастрофически разорялись от этого партнерства.
Бесконечные партизанские войны по всему Западному полушарию обеспечивали военной промышленности постоянные заказы, уровень безработицы пока удавалось контролировать. Но, ошеломив Европу отказом от выплаты внешнего долга, США зарекомендовали себя международным шулером. И естественно, лишились возможности справляться с финансовым дефицитом. Федеральный бюджет трещал по всем швам, на внутренний рынок приходилось выпускать все новые и новые бумажные деньги – инфляция шла полным ходом.
Уровень жизни постепенно снижался. Но медленно тонущую лодку еще не кинулись раскачивать. Тем более что во всех бедах можно было обвинять Европу, Японию и повстанцев в Латинской Америке. Закон о национальной безопасности постоянно ужесточался, и любого, кто рискнул высказать горькую правду, легко было заставить молчать.
– Ну, Нат, мы понимаем, что вступление в Объединенную Европу – единственный выход, – сказал наконец Бобби. – Вот только как это сделать? На кой им наши товары? Они и мысли не допустят, чтоб мы к ним влезли.
Марла показала три восьмерки и забрала банк. Джонни и Фрида застонали.
– Надо заплатить им долги, – ответил Вольфовиц.
– Это же миллиарды и миллиарды!
Вольфовиц взял карты; пришла его очередь сдавать. Он принялся за дело с обычным шиком.
– От такого предложения они не отказались бы, – сказал он.
– Конечно, не откажутся, но где взять такие деньги? И кому предлагать такой рецепт – нашим нацистам?
Вольфовиц пожал плечами.
– Это я еще не продумал. Я не собираюсь побеждать на выборах, так что мне не надо волноваться из-за мелочей. Я хочу одного – чтобы люди заговорили об этом.
– Хочешь взобраться на трибуну?
– Потреплюсь от души. Чем я хуже демократов или республиканцев? – Вольфовиц стасовал колоду. – Сдаю по семь карт, салаги, ставка в этой игре всего пятьдесят долларов. Бодрей, ребятки, это ведь теперь не деньги...
Избирательная кампания началась с субботней вечеринки. Накануне Бобби и другие обитатели Малой Москвы расклеили по Телеграф-авеню и в кампусе афиши. Вольфовиц сочинил рекламную заметку, ее напечатали в университетской газете и передали по местному радио. «Натан Вольфовиц баллотируется в конгресс. Пришло время последних козырей» – таков был лозунг всего предприятия. Бобби не мог заставить себя относиться к этому всерьез, но, к его большому удивлению, в девять вечера их дом был переполнен. Публика теснилась на крыльце, на лужайке, на заваленном мусором заднем дворе. Вольфовиц решил денег за вход не брать, во всяком случае на первый раз. Однако поручил Бобби и другим своим постояльцам обходить толпу с кружками и шляпами – собирать пожертвования на избирательную кампанию. Как ни странно, монет и мелких купюр им набросали немало. Бобби уже не в первый раз поднимался в комнату Вольфовица и высыпал на его кровать деньги из полной до краев шляпы, а карманы его были набиты записками с именами и телефонами желающих помочь кандидату. В числе этих желающих было немало хорошеньких девушек, заинтригованных европейцем Бобби.
Навряд ли и сам Вольфовиц хоть на секунду верил в успех. И не скрывал этого даже ради приличия. Он расхаживал по комнатам и разглагольствовал о вступлении в Объединенную Европу, о необходимости «американского Горбачева», имея в виду себя, и тут же открыто называл все происходящее жестом отчаяния, «последним козырем»...
– Это ты – Бобби Рид? – спросила очередная девушка, опуская чек в его шляпу. Девушка как девушка – среднего роста, каштановые волосы, короткая стрижка, но что-то было в ее лице, что-то притягательное...
– Единственный и неповторимый, – поклонился Бобби.
– Парень из Франции?
– Bien s?r [71], – не без кокетства сказал Бобби.
– Ну-ну, не зарывайся! – Она сверкнула зелеными глазами. – Я хочу помочь вашей кампании, но не надейся, что пополню список твоих любовниц!
– Если, по-твоему, я записной бабник, на что мне нужна ты? – разозлился в свою очередь Бобби.
Она внезапно изменила тон, лукаво улыбнулась.
– Где же твоя галльская изысканность? Знаешь, кем тебя считают?
– Ну?
– Ты думаешь, ты можешь переспать с половиной девушек Беркли, а другая половина не будет знать о твоих манерах и размерах? До миллиметра?
Бобби побагровел.
– Ладно, как тебя зовут?
– Сара Коннер.
– Послушай, Сара Коннер, если ты серьезно хочешь помогать нам, тебе стоит научиться приличным манерам. Многого мы не требуем, но все-таки с незнакомыми людьми...
Сара словно переключилась снова.
– Извини, ладно? – сказала она с подкупающей искренностью. – Я просто хотела посмотреть, как ты будешь реагировать. Видно, я перестаралась, мне часто говорят, что я меры не знаю...
– Во что могу поверить...
– Но я действительно хочу помочь кампании Вольфовица. Ты уж, пожалуйста, улыбнись и не держи на меня зла, ладно?
– Тогда начнем сначала, – предложил Бобби. – Пошли наверх...
– К тебе в комнату?
Бобби закатил глаза.
– В комнату Ната! – застонал он. – Мне надо это выгрузить! – Он поднес к ее лицу шляпу, наполненную деньгами.
Сара рассмеялась. На этот раз и Бобби заставил себя рассмеяться.
На кровати Вольфовица была куча денег; Бобби высыпал содержимое шляпы туда же.
– Ого! Солидный фундамент для дела! – сказала Сара.
– Не так уж здесь много, как кажется, – вздохнул Бобби. – Бумажек много, да все мелкие. Нат – мой друг, но... Ты действительно думаешь, что он выиграет?
– Нет. И что?
– А это что? – Он показал на кровать.
– Думаешь, он украдет деньги?!
– Конечно нет. Истратит все до последнего цента, вложит еще и свои, и выигранные в покер, но...
– Что «но»?
– А то, что ничего не выйдет. И он знает, что не победит. Мы морочим людям голову!
– Вовсе нет! – Сара села на кровать рядом с ним. – Все не так, никто никого не дурачит. Я понимаю, что Вольфовиц не победит на выборах, и большинство людей, чьи деньги лежат в этой куче, понимают тоже, но вопрос не в победе...
– Только, пожалуйста, не уверяй меня, что в игре важна не победа, а участие!
Сара ответила очень серьезно:
– Важно изменить саму игру. Выборы в этой стране потеряли всякий смысл. Демократы говорят одно, республиканцы – чуть-чуть другое, а суть-то одна! К серьезным вещам они одинаково равнодушны, а страна катится в пропасть, и даже те, кто это видит, ничего не предпринимают, потому что система так и задумана, чтобы ничего нельзя было изменить...
Зеленые глаза девушки искрились яростью. Бобби был ошеломлен и очарован.
– Да-да! Твой Вольфовиц говорит о запретных вещах. Его обзовут коммунистом и предателем-европешкой, и он проиграет выборы. Но, всячески его оскорбляя, они будут вынуждены спорить о том, что он предлагает. Так вот, люди, по крайней мере, услышат правду о том, что творится в Заливе. Что с того, что Вольфовиц проиграет? Знаешь, что самое главное в говорящей собаке?
Бобби удивленно поднял брови.
– Не то, о чем она говорит, а сам факт, что она может разговаривать!
Бобби рассмеялся и придвинулся к ней – она сделала вид, что не заметила.
– Пришло время лихих поступков! – говорила она. – Мой прадед был террористом в Ирландии, а бабка – в числе тех, кто случайно уцелел, когда полиция открыла огонь по студентам. Я пошла в них, и я говорю: надо что-то делать! Побеждать или проигрывать, но не протирать штаны в разговорах. Вот почему я хочу работать на Вольфовица! Люди хотят действия! Ты понимаешь это, Бобби Рид? Разве тебе этого никогда не хотелось?
Бобби вспомнил свои мальчишеские мечты об Америке. Вспомнил, как долго сюда стремился и как отстаивал свое решение остаться здесь. Вспомнил беспорядки у посольства в Париже и шествие с перевернутым флагом на Телеграф-авеню. Он остался в Америке, чтобы быть настоящим американцем, но что он сделал стоящего с тех пор? Что, кроме нытья и жалоб? Там, за флагом, шли настоящие американцы, они заставили его гордиться ими. И Америкой. Девушка рядом с ним – такая же, одна из них.