Страница:
Николай взглянул в ее лицо, сияя благодарной, мальчишеской улыбкой, и ответил:
– Здесь. С тобой.
Он отпустил ее, они взялись за руки – живые существа, из плоти и крови, – и смотрели в ледяную и великую бесконечность космоса.
– Ты принимаешь наши отношения всерьез, Бобби? – спросила Сара Коннер однажды ночью.
– Конечно, – ответил Бобби не подумав.
– Тогда нам нужна своя квартира, – с обычной твердостью заявила Сара. – Мне такая жизнь надоела. А тебе?
Бобби задумался. Приближался конец весеннего семестра. Вот уже пять месяцев, как они жили в его комнатке в Малой Москве, где негде было повернуться. Два компьютера, самодельные полки от пола до потолка, забитые книгами, дисками, бельем, Бог знает чем. Туалет, конечно, один. На кровати каждый день накапливалась куча всякой ерунды, так что, ложась спать, ее приходилось сваливать на пол.
Но квартира? Это серьезный шаг! И кроме того...
– А как будем платить? – спросил он.
– Я нашла подходящее место, – ответила Сара. – Квартирка небольшая, одна спальня. Мы выкрутимся.
То, что Сара, решив, что так нужно, пошла и выбрала квартиру, Бобби не удивило. Он давно понял ее характер. И подозревал, что с ним она действовала так же: захотела, пошла и выбрала – в духе Макиавелли, но суть-то одна.
– Квартира нам нужна только на лето и на два следующих семестра, до выпуска, – продолжала Сара. – То, что ты платишь здесь, плюс то, что присылают мои родители, плюс я уже сэкономила на общежитии. И еще мы заработаем летом – нам вполне хватит.
– Ты все подсчитала? – спросил Бобби, немного ошарашенно, но не без восхищения.
– Ага.
– Я надеялся, этим летом мы съездим в Париж, повидаем родителей, – неуверенно возразил Бобби.
– Ну, Бобби, сколько можно об этом говорить? Ты что, не читаешь газеты? – простонала Сара.
Бобби вздохнул. Это был еще один повод для восхищения. Дело не в том, что политикой занимались ее предки, что она заканчивала факультет журналистики с ясной целью – стать политическим обозревателем в газете или на худой конец на телевидении. Просто личное и политика были для Сары неразделимы. Это коснулось даже его имени.
– Боб – это ура-патриотическое имя, – заявила она. – Я тут же представляю сосущего пиво тупицу в шортах и с куриными мозгами. Я буду называть тебя Бобби, это напоминает мне Кеннеди, последнего политика моей страны, которой хоть чего-то стоил. Я, так и быть, согласна жить с тем, кого можно называть Бобби... Но, а уж если Бобби Рид – это вообще...
Она спросила, не родственник ли он Джона Рида, а он, к великому ее возмущению, даже не знал, кто это такой.
– У тебя с ним может быть много общего, – заявила Сара. – Джон Рид был американским журналистом, он отправился в Россию писать о революции и остался там, следуя своим убеждениям. А ты – европеец, решивший стать американцем...
Такова была Сара. Политическое чутье подсказывало ей, что о поездке в Париж не может быть и речи. Где-то в Вашингтоне в компьютере ЦАБ – досье на нее, и выездную визу в Европу ей не дадут. А что до Бобби, то с его отцом, с национальностью и работой матери – тоже никакой надежды, что его второй раз пустят в Штаты. А расставаться с Сарой навсегда Бобби тоже не хотел. Несмотря на мольбы отца по телефону.
Итак...
Итак, Бобби пошел смотреть квартиру – где-то на самых задворках. Жилье было скромным, едва тридцать квадратных метров. Плита и вытяжка на кухне были не в порядке, спуск в уборной не работал. Парочка тараканов вылезла навстречу новым хозяевам. Но все же по сравнению с Малой Москвой здесь было просторно, здесь была дверь между тесной гостиной и крохотной спальней и даже два чуланчика. В общем, они переехали.
На лето Бобби удалось получить в университете работу – переводить с французского статьи по истории для научных журналов. Сара пошла в официантки. Заработки были невелики, но к осени им удалось отложить на квартиру до окончания университета. А после...
Что ж, и на этот счет у Сары имелись соображения, и она принялась агитировать Бобби.
– Конечно, Беркли прекрасен, – говорила она, – но мы не можем жить здесь всегда. Ты же не хочешь преподавать в этом несчастном университете, никуда не ездить и думать, что мир кончается где-то южнее Окленда?
– Не хочу? – переспросил Бобби.
По правде говоря, до встречи с Сарой Коннер именно такие планы он и строил.
– Не хочешь! – настаивала Сара. – Во всяком случае, я не собираюсь губить себя и быть домохозяйкой в Беркли! Я хочу туда, где настоящая жизнь, где можно делать что-нибудь стоящее, с тобой или без тебя!
Пришлось задуматься: так был сделан первый намек на женитьбу. Собственно говоря, все в их жизни, в том числе финансы, было уже так переплетено, что Бобби и так считал себя мужем Сары. Завести еще один, очередной документ – что же, это не страшно. Мысль о жизни без Сары воспринималась как мысль о разводе. Это и решило дело: он любил ее, и мысль о расставании казалась невыносимой. Он был уверен, что и она его любит, но теперь выяснилось, что ему придется подстраиваться к Саре с выбором работы.
А Сара жаждала одного – выбраться в так называемый «настоящий мир». Что-то делать – это означало для нее, разумеется, изменение этого мира. Или по меньшей мере содействие изменениям! Ну, скажем, стать политическим обозревателем, пускай на краю света – только бы не прозябать в Беркли и долбить историю балбесам...
Как ни странно, Бобби все это не возмущало. Наоборот, он завидовал ее идеализму, потому что хорошо знал, что сам таковым не обладает. А Сара – она тоже все хорошо понимала и старалась зажечь его, найти стремление, которое он смог бы разделить с ней.
– Ты можешь многое, Бобби, – настаивала она. – Ты в совершенстве владеешь французским и русский знаешь гораздо лучше, чем думаешь. У тебя солидная подготовка по истории, ты жил в Европе – из тебя же должен получиться обалденный репортер! Даже зарубежный корреспондент, если какая-нибудь газета заинтересуется тобой настолько, что возьмет на себя дела с визами...
Убедить Бобби оказалось не так уж трудно. В самом деле, журналистов, хорошо знающих французский и умеющих объясниться по-русски, было в Америке не густо. Еще меньше было таких, кто вырос по ту сторону Атлантики и знал Европу всерьез, по собственному опыту.
– Это твой долг перед собой и перед твоей страной, Бобби! – нажимала Сара. – Средства массовой информации захватили гринго, а ты должен суметь выразить другую точку зрения. Было бы просто обидно, если бы ты загубил свои возможности в таком ученом клоповнике, как Беркли! У тебя ведь есть возможность действительно сделать что-нибудь путное!
Бобби хотелось верить, что именно эти доводы подвигнули его к переходу на отделение журналистики. Он выбирал серьезное дело, лучшую и лучше оплачиваемую работу, он выбирал путь, на котором можно помочь изменению мира. И самому стать человеком, что-то значащим. И еще он выбирал жизнь с любимой женщиной, которая вывела его на этот увлекательный и романтический путь.
Роман Франи с космонавтом полковником Николаем Михайловичем Смирновым вызвал немало слухов и пересудов. Естественно, обезьяны ей завидовали, но по здешним понятиям об этикете ничем, кроме добродушных насмешек и сплетен, ей это не грозило.
Все осложнила сама Франя. Она «грубо нарушила внутренний распорядок»: даже не перенося к Николаю своих вещей, она стала проводить у него все отведенное для сна время. А это было неслыханным нарушением неписаного кодекса обезьян... Сексуальные контакты между обезьянами и начальством не осуждались – все были согласны, что начальство – обитатели одноместных и двухместных модулей – тоже люди. Но вот пользоваться амурными делами, чтобы постоянно жить в большем комфорте, – это считалось уже «классовым предательством» и проституцией. И сурово осуждалось обществом.
Еще хуже было то, что Франя и Николай хранили друг другу верность; они даже не трахались прилюдно. Иными словами, у них установились отношения – вещь недопустимая, с точки зрения обезьяньей этики. Отношения означали страсть, ревность, зависть и Бог знает какие еще эмоции. А эмоции – опасны в замкнутом мирке космограда. Только высокое положение Смирнова – космонавта, полковника, командира экспедиции на Марс, Героя Советского Союза, сдерживало официальное недовольство.
Франя, конечно, все это знала, но думала об этом примерно так: «Вы, товарищи, думайте, что хотите, мне на это – плевать». Она и без того страдала, из последних сил не позволяя себе влюбиться окончательно. Никогда раньше Франя не встречала похожих на Николая мужчин. И не его замечательная ловкость и сила, умение владеть телом в невесомости, не звания и высокое положение были здесь важны. Франя восхищалась им самим – тем, каким он стал, пройдя через все испытания.
Николай странным образом напоминал ей отца – тех времен, когда тот был моложе и сильнее, поступал всегда правильно, сохраняя наивность и чистоту. Оставался мальчиком, который строил телескоп, читал фантастику и в мыслях своих пересекал черную пустоту космоса. Юношеский идеализм Николая не был задавлен реальной жизнью. Взрослый, сильный мужчина с детскими мечтами, честный и решительный человек, сознательно идущий на риск и лишения, – близость с ним поднимала Франю в собственных глазах. В эти времена звания и титулы, даже Героя Советского Союза, воспринимались уже иронически, и Франя всегда представляла себе таких героев истуканами в мундирах, увешанных дурацкими медалями. Но Николай придал и этому званию как бы новое значение, потому что был настоящим человеком – заботливым, мягким, талантливым, ироничным. Николай оживил ее мечты, задавленные долгими месяцами скуки на «Сагдееве». Он возродил в ней силу духа и стремление к цели – быть может, недостижимой.
Трудно было не влюбиться в такого человека. Но какими несчастьями могло это для нее обернуться! Через месяц он отправится на Марс и вернется не раньше, чем через два с половиной года. Надеяться на совместную жизнь после его возращения не приходилось. Если только...
Франя понимала, что это – безнадежно, но ведь надо было что-то делать! И вот дней за десять до отхода «Никиты Хрущева» она решилась:
– Николай, я хочу полететь с тобой на Марс.
Космонавт засмеялся.
– Я тоже хочу. И еще я хочу дожить до двухсот лет и пойти с первой экспедицией на Барнарды.
– Я серьезно!
– Я тоже.
– Николай!
– Франя, пожалуйста...
– У тебя такие связи, ты командир экспедиции! И ты говорил, что твоя сестра замужем за маршалом, – мурлыкала Франя.
– Ну да, все просто, – буркнул Николай. – Только и всего, что позвонить зятю-маршалу и сказать, что хочу вместо специалиста, которого готовили не один год, взять в мужской экипаж свою подружку. А маршал Донец позвонит президенту – и наш роман тронет его славянское сердце. Ох!
– Ну что ж, я хотя бы спросила, – вздохнула Франя и почувствовала даже облегчение: теперь, по крайней мере, заведомо обреченная на неудачу попытка позади.
Николай нежно поцеловал ее.
– Пожелай что-нибудь еще, что-нибудь выполнимое. Я действительно многое могу... Ладно. Давай так: чего ты хочешь от жизни?
Франя задумалась.
– Я росла с мечтой стать космонавтом. Таким, как ты. И я очень старалась, чтобы поступить в Гагаринский университет, а когда поступила, из кожи вон лезла, чтобы попасть в отряд. А когда из этого ничего не вышло, позволила себя уговорить и стала космической обезьяной в надежде, что когда-нибудь...
– «Когда-нибудь» – что?
– Программа «Гранд Тур Наветт» пойдет в ход. Им понадобятся люди, а у меня уже будет опыт работы в невесомости, пусть и небольшой... Но здесь, на «Сагдееве», я поняла... – Франя немного помолчала. – Я поняла, что не хочу губить свою жизнь в этих дурацких обезьянниках. А потом я встретила тебя, Николай, и снова стала другой. Я опять мечтаю о Марсе, о Титане, о дальних мирах. Но надежды на все это, как оказалось, нет никакой, и... я совсем запуталась.
– Я могу сказать точно, – встрепенулся Николай. – Программа потребует массу персонала. Построят еще космограды, город или два на Луне, колонию на Марсе. Экспедиции будут отправляться одна за другой, и нужны будут не столько космические обезьяны, сколько пилоты.
– Пилоты?
– Точнее, пилоты, летающие на «Конкордски». Заметь, это, по сути, космические аппараты. Они выходят на орбиты к космоградам и Спейсвиллю – серьезные машины... Пилота, освоившего «Конкордски», можно подготовить для полетов на ГТН за несколько недель. Если ты получишь такую квалификацию, ты будешь одной из первых, когда настанет время.
– Но как я ее получу?
Николай рассмеялся.
– Такую услугу маршал Донец всегда окажет своему зятю, Герою Советского Союза...
За два месяца до окончания университета Бобби начал искать себе место и обнаружил, что каждый раз перед ним встает каменная стена. Отметки были хорошие, он написал сотни страниц хорошей прозы, у него были превосходные переводы с французского и русского; в либеральных кругах плюсом считалось даже его европейское происхождение. Но ответ был всегда один:
– Мы бы рады принять вас, мистер Рид, но, к сожалению, не можем этого сделать: вы не гражданин США.
Согласно федеральному закону, ни одна компания, платящая федеральный налог, не имела права принять на работу человека, не имеющего американского гражданства или разрешения на трудовую деятельность – «зеленой карточки». Но из-за роста безработицы «зеленых карточек» давно не выпускали, разрешения давали в редчайших случаях. К Джерри это, конечно, никак не могло относиться.
– Если я приму американское гражданство, я никогда не увижу родителей. Меня не выпустят, – сказал однажды Бобби за обедом.
– А если ты его не примешь, – парировала Сара, – у тебя не будет работы. И без всяких «может быть». Это ясно как день. Ты же не хочешь, чтобы я содержала тебя всю жизнь?
– Но... – пробормотал несчастный Бобби.
– Посмотри на дело с другой стороны. Вся проблема – из-за идиотского Закона о национальной безопасности. Но ведь именно это мы стремимся изменить, не так ли?
– Ну и что?
– Твоя мать – марксистка, разве она не одобрит твой шаг? Это будет осознанный классовый выбор!
– Ты не знаешь маму, – уныло сказал Бобби. – А папа...
– Господи прости, Бобби, твой отец стал перебежчиком, чтобы заниматься тем, во что он верил. Он не лицемер.
– Нет, но...
– А обо мне ты подумал? Если ты не примешь американского гражданства, как мы сможем жить вместе?
– Да-да, – вздохнул Бобби. – Ну, хорошо. Хорошо, Сара, я сделаю это. Но ты тоже сделаешь кое-что. Ты... выйдешь за меня замуж!
Сара уронила вилку и уставилась на Бобби.
– Думала, ты никогда не сделаешь предложения.
– Так уж и не думала!
– Да нет, ничего, – рассмеялась Сара. – Но я представляла себе это как-то... романтичнее.
– Что еще может быть романтичнее? – возразил Бобби, чувствуя, что он в самом деле взволнован. – Я заточаю себя в этой дурацкой стране, обрекаю себя на безнадежные хлопоты, чтобы ее изменить, и делаю это из-за любимой женщины. По-моему, это куда романтичней, чем цветы и фальшивые скрипки!
Сара ласково улыбнулась, перегнулась через стол и поцеловала его.
Спустя неделю Бобби заполнил анкету на получение американского гражданства.
Через месяц пришло благоприятное решение. А еще через неделю Сара и Бобби расписались в муниципалитете. После церемонии он произнес клятву верности Соединенным Штатам.
Смотровая рубка была забита любопытными провожающими. Все наблюдали, как «Никита Хрущев» медленно отходит от космограда «Сагдеев». Полковник Смирнов в последний раз воспользовался своим влиянием: Фране было позволено наблюдать за стартом в гордом одиночестве из открытого космоса. Вокруг была звездная пустота, готовая поглотить любимого человека.
Слезы капали у нее из глаз, и нельзя было стереть их с поверхности шлема. Радужной пеленой слезы застилали уходящий к Марсу корабль, приглушали блеск звезд и смягчали грусть.
Всю последнюю неделю Николай переговаривался с маршалом Донцом, и в конце концов тот обещал помочь. Франю возьмут в школу пилотов «Конкордски» в Средней Азии; ей осталось только заполнить бумаги.
Они отчаянно любили друг друга в эти последние дни. Слез почти не было; все-таки он был Герой Советского Союза, а она – бывалая космическая обезьяна. Они с самого начала знали, что расставание неизбежно, они были звездными любовниками во всех смыслах этого слова.
Франя обернулась и посмотрела на Землю, куда ей скоро предстояло вернуться, где ее ждала новая жизнь – тоже своего рода подарок Николая. Возрождалась ее мечта, ее цель, возможность карьеры. Он, ее любимый мужчина, сделал все, что мог.
«Никита Хрущев» отошел от космограда на пять километров. Из главного двигателя беззвучно вырвался язык пламени – постепенно разросся в столб голубого света. Марсианский корабль стал набирать скорость, стремительно уходя в космос, к далекой цели.
Франя дождалась, пока он превратился в еще одну звездочку, крошечную голубую точку, плывущую в черной бесконечности.
– Я люблю вас, Николай Михайлович Смирнов! – сказала Франя громко, хотя никто не мог ее слышать.
Но это уже не имело значения. Или, может быть, только это и имело значение.
XX
– Здесь. С тобой.
Он отпустил ее, они взялись за руки – живые существа, из плоти и крови, – и смотрели в ледяную и великую бесконечность космоса.
Карсон предлагает ограничения на выезд
Сенатор-республиканец Гарри Карсон (Техас) представил законопроект, позволяющий Центральному агентству безопасности отказывать гражданам в выездных визах, исходя из национальных интересов. Согласно законопроекту, ЦАБ сможет не доказывать, что затронута «национальная безопасность», как требует действующий закон.
– Да, изменение одного слова может показаться бюрократическим крючкотворством, – признал Карсон, – но в прежнем толковании закона все сомнения разрешались в пользу предающих родину крыс. Мы должны развязать руки ЦАБ и предоставить ему широкие полномочия.
Ассошиэйтед Пресс
– Ты принимаешь наши отношения всерьез, Бобби? – спросила Сара Коннер однажды ночью.
– Конечно, – ответил Бобби не подумав.
– Тогда нам нужна своя квартира, – с обычной твердостью заявила Сара. – Мне такая жизнь надоела. А тебе?
Бобби задумался. Приближался конец весеннего семестра. Вот уже пять месяцев, как они жили в его комнатке в Малой Москве, где негде было повернуться. Два компьютера, самодельные полки от пола до потолка, забитые книгами, дисками, бельем, Бог знает чем. Туалет, конечно, один. На кровати каждый день накапливалась куча всякой ерунды, так что, ложась спать, ее приходилось сваливать на пол.
Но квартира? Это серьезный шаг! И кроме того...
– А как будем платить? – спросил он.
– Я нашла подходящее место, – ответила Сара. – Квартирка небольшая, одна спальня. Мы выкрутимся.
То, что Сара, решив, что так нужно, пошла и выбрала квартиру, Бобби не удивило. Он давно понял ее характер. И подозревал, что с ним она действовала так же: захотела, пошла и выбрала – в духе Макиавелли, но суть-то одна.
– Квартира нам нужна только на лето и на два следующих семестра, до выпуска, – продолжала Сара. – То, что ты платишь здесь, плюс то, что присылают мои родители, плюс я уже сэкономила на общежитии. И еще мы заработаем летом – нам вполне хватит.
– Ты все подсчитала? – спросил Бобби, немного ошарашенно, но не без восхищения.
– Ага.
– Я надеялся, этим летом мы съездим в Париж, повидаем родителей, – неуверенно возразил Бобби.
– Ну, Бобби, сколько можно об этом говорить? Ты что, не читаешь газеты? – простонала Сара.
Бобби вздохнул. Это был еще один повод для восхищения. Дело не в том, что политикой занимались ее предки, что она заканчивала факультет журналистики с ясной целью – стать политическим обозревателем в газете или на худой конец на телевидении. Просто личное и политика были для Сары неразделимы. Это коснулось даже его имени.
– Боб – это ура-патриотическое имя, – заявила она. – Я тут же представляю сосущего пиво тупицу в шортах и с куриными мозгами. Я буду называть тебя Бобби, это напоминает мне Кеннеди, последнего политика моей страны, которой хоть чего-то стоил. Я, так и быть, согласна жить с тем, кого можно называть Бобби... Но, а уж если Бобби Рид – это вообще...
Она спросила, не родственник ли он Джона Рида, а он, к великому ее возмущению, даже не знал, кто это такой.
– У тебя с ним может быть много общего, – заявила Сара. – Джон Рид был американским журналистом, он отправился в Россию писать о революции и остался там, следуя своим убеждениям. А ты – европеец, решивший стать американцем...
Такова была Сара. Политическое чутье подсказывало ей, что о поездке в Париж не может быть и речи. Где-то в Вашингтоне в компьютере ЦАБ – досье на нее, и выездную визу в Европу ей не дадут. А что до Бобби, то с его отцом, с национальностью и работой матери – тоже никакой надежды, что его второй раз пустят в Штаты. А расставаться с Сарой навсегда Бобби тоже не хотел. Несмотря на мольбы отца по телефону.
Итак...
Итак, Бобби пошел смотреть квартиру – где-то на самых задворках. Жилье было скромным, едва тридцать квадратных метров. Плита и вытяжка на кухне были не в порядке, спуск в уборной не работал. Парочка тараканов вылезла навстречу новым хозяевам. Но все же по сравнению с Малой Москвой здесь было просторно, здесь была дверь между тесной гостиной и крохотной спальней и даже два чуланчика. В общем, они переехали.
На лето Бобби удалось получить в университете работу – переводить с французского статьи по истории для научных журналов. Сара пошла в официантки. Заработки были невелики, но к осени им удалось отложить на квартиру до окончания университета. А после...
Что ж, и на этот счет у Сары имелись соображения, и она принялась агитировать Бобби.
– Конечно, Беркли прекрасен, – говорила она, – но мы не можем жить здесь всегда. Ты же не хочешь преподавать в этом несчастном университете, никуда не ездить и думать, что мир кончается где-то южнее Окленда?
– Не хочу? – переспросил Бобби.
По правде говоря, до встречи с Сарой Коннер именно такие планы он и строил.
– Не хочешь! – настаивала Сара. – Во всяком случае, я не собираюсь губить себя и быть домохозяйкой в Беркли! Я хочу туда, где настоящая жизнь, где можно делать что-нибудь стоящее, с тобой или без тебя!
Пришлось задуматься: так был сделан первый намек на женитьбу. Собственно говоря, все в их жизни, в том числе финансы, было уже так переплетено, что Бобби и так считал себя мужем Сары. Завести еще один, очередной документ – что же, это не страшно. Мысль о жизни без Сары воспринималась как мысль о разводе. Это и решило дело: он любил ее, и мысль о расставании казалась невыносимой. Он был уверен, что и она его любит, но теперь выяснилось, что ему придется подстраиваться к Саре с выбором работы.
А Сара жаждала одного – выбраться в так называемый «настоящий мир». Что-то делать – это означало для нее, разумеется, изменение этого мира. Или по меньшей мере содействие изменениям! Ну, скажем, стать политическим обозревателем, пускай на краю света – только бы не прозябать в Беркли и долбить историю балбесам...
Как ни странно, Бобби все это не возмущало. Наоборот, он завидовал ее идеализму, потому что хорошо знал, что сам таковым не обладает. А Сара – она тоже все хорошо понимала и старалась зажечь его, найти стремление, которое он смог бы разделить с ней.
– Ты можешь многое, Бобби, – настаивала она. – Ты в совершенстве владеешь французским и русский знаешь гораздо лучше, чем думаешь. У тебя солидная подготовка по истории, ты жил в Европе – из тебя же должен получиться обалденный репортер! Даже зарубежный корреспондент, если какая-нибудь газета заинтересуется тобой настолько, что возьмет на себя дела с визами...
Убедить Бобби оказалось не так уж трудно. В самом деле, журналистов, хорошо знающих французский и умеющих объясниться по-русски, было в Америке не густо. Еще меньше было таких, кто вырос по ту сторону Атлантики и знал Европу всерьез, по собственному опыту.
– Это твой долг перед собой и перед твоей страной, Бобби! – нажимала Сара. – Средства массовой информации захватили гринго, а ты должен суметь выразить другую точку зрения. Было бы просто обидно, если бы ты загубил свои возможности в таком ученом клоповнике, как Беркли! У тебя ведь есть возможность действительно сделать что-нибудь путное!
Бобби хотелось верить, что именно эти доводы подвигнули его к переходу на отделение журналистики. Он выбирал серьезное дело, лучшую и лучше оплачиваемую работу, он выбирал путь, на котором можно помочь изменению мира. И самому стать человеком, что-то значащим. И еще он выбирал жизнь с любимой женщиной, которая вывела его на этот увлекательный и романтический путь.
Роман Франи с космонавтом полковником Николаем Михайловичем Смирновым вызвал немало слухов и пересудов. Естественно, обезьяны ей завидовали, но по здешним понятиям об этикете ничем, кроме добродушных насмешек и сплетен, ей это не грозило.
Все осложнила сама Франя. Она «грубо нарушила внутренний распорядок»: даже не перенося к Николаю своих вещей, она стала проводить у него все отведенное для сна время. А это было неслыханным нарушением неписаного кодекса обезьян... Сексуальные контакты между обезьянами и начальством не осуждались – все были согласны, что начальство – обитатели одноместных и двухместных модулей – тоже люди. Но вот пользоваться амурными делами, чтобы постоянно жить в большем комфорте, – это считалось уже «классовым предательством» и проституцией. И сурово осуждалось обществом.
Еще хуже было то, что Франя и Николай хранили друг другу верность; они даже не трахались прилюдно. Иными словами, у них установились отношения – вещь недопустимая, с точки зрения обезьяньей этики. Отношения означали страсть, ревность, зависть и Бог знает какие еще эмоции. А эмоции – опасны в замкнутом мирке космограда. Только высокое положение Смирнова – космонавта, полковника, командира экспедиции на Марс, Героя Советского Союза, сдерживало официальное недовольство.
Франя, конечно, все это знала, но думала об этом примерно так: «Вы, товарищи, думайте, что хотите, мне на это – плевать». Она и без того страдала, из последних сил не позволяя себе влюбиться окончательно. Никогда раньше Франя не встречала похожих на Николая мужчин. И не его замечательная ловкость и сила, умение владеть телом в невесомости, не звания и высокое положение были здесь важны. Франя восхищалась им самим – тем, каким он стал, пройдя через все испытания.
Николай странным образом напоминал ей отца – тех времен, когда тот был моложе и сильнее, поступал всегда правильно, сохраняя наивность и чистоту. Оставался мальчиком, который строил телескоп, читал фантастику и в мыслях своих пересекал черную пустоту космоса. Юношеский идеализм Николая не был задавлен реальной жизнью. Взрослый, сильный мужчина с детскими мечтами, честный и решительный человек, сознательно идущий на риск и лишения, – близость с ним поднимала Франю в собственных глазах. В эти времена звания и титулы, даже Героя Советского Союза, воспринимались уже иронически, и Франя всегда представляла себе таких героев истуканами в мундирах, увешанных дурацкими медалями. Но Николай придал и этому званию как бы новое значение, потому что был настоящим человеком – заботливым, мягким, талантливым, ироничным. Николай оживил ее мечты, задавленные долгими месяцами скуки на «Сагдееве». Он возродил в ней силу духа и стремление к цели – быть может, недостижимой.
Трудно было не влюбиться в такого человека. Но какими несчастьями могло это для нее обернуться! Через месяц он отправится на Марс и вернется не раньше, чем через два с половиной года. Надеяться на совместную жизнь после его возращения не приходилось. Если только...
Франя понимала, что это – безнадежно, но ведь надо было что-то делать! И вот дней за десять до отхода «Никиты Хрущева» она решилась:
– Николай, я хочу полететь с тобой на Марс.
Космонавт засмеялся.
– Я тоже хочу. И еще я хочу дожить до двухсот лет и пойти с первой экспедицией на Барнарды.
– Я серьезно!
– Я тоже.
– Николай!
– Франя, пожалуйста...
– У тебя такие связи, ты командир экспедиции! И ты говорил, что твоя сестра замужем за маршалом, – мурлыкала Франя.
– Ну да, все просто, – буркнул Николай. – Только и всего, что позвонить зятю-маршалу и сказать, что хочу вместо специалиста, которого готовили не один год, взять в мужской экипаж свою подружку. А маршал Донец позвонит президенту – и наш роман тронет его славянское сердце. Ох!
– Ну что ж, я хотя бы спросила, – вздохнула Франя и почувствовала даже облегчение: теперь, по крайней мере, заведомо обреченная на неудачу попытка позади.
Николай нежно поцеловал ее.
– Пожелай что-нибудь еще, что-нибудь выполнимое. Я действительно многое могу... Ладно. Давай так: чего ты хочешь от жизни?
Франя задумалась.
– Я росла с мечтой стать космонавтом. Таким, как ты. И я очень старалась, чтобы поступить в Гагаринский университет, а когда поступила, из кожи вон лезла, чтобы попасть в отряд. А когда из этого ничего не вышло, позволила себя уговорить и стала космической обезьяной в надежде, что когда-нибудь...
– «Когда-нибудь» – что?
– Программа «Гранд Тур Наветт» пойдет в ход. Им понадобятся люди, а у меня уже будет опыт работы в невесомости, пусть и небольшой... Но здесь, на «Сагдееве», я поняла... – Франя немного помолчала. – Я поняла, что не хочу губить свою жизнь в этих дурацких обезьянниках. А потом я встретила тебя, Николай, и снова стала другой. Я опять мечтаю о Марсе, о Титане, о дальних мирах. Но надежды на все это, как оказалось, нет никакой, и... я совсем запуталась.
– Я могу сказать точно, – встрепенулся Николай. – Программа потребует массу персонала. Построят еще космограды, город или два на Луне, колонию на Марсе. Экспедиции будут отправляться одна за другой, и нужны будут не столько космические обезьяны, сколько пилоты.
– Пилоты?
– Точнее, пилоты, летающие на «Конкордски». Заметь, это, по сути, космические аппараты. Они выходят на орбиты к космоградам и Спейсвиллю – серьезные машины... Пилота, освоившего «Конкордски», можно подготовить для полетов на ГТН за несколько недель. Если ты получишь такую квалификацию, ты будешь одной из первых, когда настанет время.
– Но как я ее получу?
Николай рассмеялся.
– Такую услугу маршал Донец всегда окажет своему зятю, Герою Советского Союза...
Первая шляпа по кругу
Натан Вольфовиц, преподаватель университета Беркли, бывший независимый кандидат в конгресс США, первым заявил свою кандидатуру на пост президента Соединенных Штатов. Он выступил с этим заявлением на пресс-конференции, проведенной в одном из казино Лас-Вегаса.
– Да, я тороплюсь, – сказал Вольфовиц корреспондентам. – Мне надо заботиться о своей популярности. Сверх того, никогда не рано начать сбор средств. Особенно если не приходится рассчитывать на толстосумов, от которых я ничего не приму, даже если они и предложат.
На вопрос, почему он выбрал столь необычное место для своего заявления, кандидат ответил, что намерен собрать сумму, необходимую для избирательной кампании, игрой в покер по высоким ставкам. Затем он предложил изумленным корреспондентам принять участие в первой игре сразу по окончании пресс-конференции.
Из хорошо информированных неофициальных источников известно, что через десять часов кандидат покинул казино с крупным выигрышем.
«Пипл»
За два месяца до окончания университета Бобби начал искать себе место и обнаружил, что каждый раз перед ним встает каменная стена. Отметки были хорошие, он написал сотни страниц хорошей прозы, у него были превосходные переводы с французского и русского; в либеральных кругах плюсом считалось даже его европейское происхождение. Но ответ был всегда один:
– Мы бы рады принять вас, мистер Рид, но, к сожалению, не можем этого сделать: вы не гражданин США.
Согласно федеральному закону, ни одна компания, платящая федеральный налог, не имела права принять на работу человека, не имеющего американского гражданства или разрешения на трудовую деятельность – «зеленой карточки». Но из-за роста безработицы «зеленых карточек» давно не выпускали, разрешения давали в редчайших случаях. К Джерри это, конечно, никак не могло относиться.
– Если я приму американское гражданство, я никогда не увижу родителей. Меня не выпустят, – сказал однажды Бобби за обедом.
– А если ты его не примешь, – парировала Сара, – у тебя не будет работы. И без всяких «может быть». Это ясно как день. Ты же не хочешь, чтобы я содержала тебя всю жизнь?
– Но... – пробормотал несчастный Бобби.
– Посмотри на дело с другой стороны. Вся проблема – из-за идиотского Закона о национальной безопасности. Но ведь именно это мы стремимся изменить, не так ли?
– Ну и что?
– Твоя мать – марксистка, разве она не одобрит твой шаг? Это будет осознанный классовый выбор!
– Ты не знаешь маму, – уныло сказал Бобби. – А папа...
– Господи прости, Бобби, твой отец стал перебежчиком, чтобы заниматься тем, во что он верил. Он не лицемер.
– Нет, но...
– А обо мне ты подумал? Если ты не примешь американского гражданства, как мы сможем жить вместе?
– Да-да, – вздохнул Бобби. – Ну, хорошо. Хорошо, Сара, я сделаю это. Но ты тоже сделаешь кое-что. Ты... выйдешь за меня замуж!
Сара уронила вилку и уставилась на Бобби.
– Думала, ты никогда не сделаешь предложения.
– Так уж и не думала!
– Да нет, ничего, – рассмеялась Сара. – Но я представляла себе это как-то... романтичнее.
– Что еще может быть романтичнее? – возразил Бобби, чувствуя, что он в самом деле взволнован. – Я заточаю себя в этой дурацкой стране, обрекаю себя на безнадежные хлопоты, чтобы ее изменить, и делаю это из-за любимой женщины. По-моему, это куда романтичней, чем цветы и фальшивые скрипки!
Сара ласково улыбнулась, перегнулась через стол и поцеловала его.
Спустя неделю Бобби заполнил анкету на получение американского гражданства.
Через месяц пришло благоприятное решение. А еще через неделю Сара и Бобби расписались в муниципалитете. После церемонии он произнес клятву верности Соединенным Штатам.
Космонавты летят к Барнарду?
По заявлению доктора Василия Игоревича Ермакова из Центра космических исследований Академии наук СССР, корабли с космонавтами на борту смогут отправиться к созвездию Барнарда уже в недалеком будущем. Для полета может быть использован усовершенствованный вариант «Гранд Тур Наветт», находящегося в стадии разработки.
Понадобится не одна сотня лет, чтобы такой корабль долетел до цели, но проблему можно решить, передав управление полетом искусственному интеллекту. Экипаж корабля будет находиться в летаргическом сне, или, как говорят сейчас, в состоянии криогенного анабиоза.
«Как у нас, так и в Америке работы по этой проблеме находятся в начальной стадии. Очень жаль, – указал Ермаков, – что мы, ученые, не можем обмениваться информацией».
«Известия»
Смотровая рубка была забита любопытными провожающими. Все наблюдали, как «Никита Хрущев» медленно отходит от космограда «Сагдеев». Полковник Смирнов в последний раз воспользовался своим влиянием: Фране было позволено наблюдать за стартом в гордом одиночестве из открытого космоса. Вокруг была звездная пустота, готовая поглотить любимого человека.
Слезы капали у нее из глаз, и нельзя было стереть их с поверхности шлема. Радужной пеленой слезы застилали уходящий к Марсу корабль, приглушали блеск звезд и смягчали грусть.
Всю последнюю неделю Николай переговаривался с маршалом Донцом, и в конце концов тот обещал помочь. Франю возьмут в школу пилотов «Конкордски» в Средней Азии; ей осталось только заполнить бумаги.
Они отчаянно любили друг друга в эти последние дни. Слез почти не было; все-таки он был Герой Советского Союза, а она – бывалая космическая обезьяна. Они с самого начала знали, что расставание неизбежно, они были звездными любовниками во всех смыслах этого слова.
Франя обернулась и посмотрела на Землю, куда ей скоро предстояло вернуться, где ее ждала новая жизнь – тоже своего рода подарок Николая. Возрождалась ее мечта, ее цель, возможность карьеры. Он, ее любимый мужчина, сделал все, что мог.
«Никита Хрущев» отошел от космограда на пять километров. Из главного двигателя беззвучно вырвался язык пламени – постепенно разросся в столб голубого света. Марсианский корабль стал набирать скорость, стремительно уходя в космос, к далекой цели.
Франя дождалась, пока он превратился в еще одну звездочку, крошечную голубую точку, плывущую в черной бесконечности.
– Я люблю вас, Николай Михайлович Смирнов! – сказала Франя громко, хотя никто не мог ее слышать.
Но это уже не имело значения. Или, может быть, только это и имело значение.
Рекордный урожай пшеницы на Украине
Министерство сельского хозяйства сообщает, что нынешний урожай зерновых на Украине – богатейший за всю историю. Успех объясняется, в частности, применением улучшенных технологий и генной инженерии. Однако в качестве главной причины указывают на общее потепление климата, приведшее к удлинению лета и обильным дождям. По заявлению представителя министерства, есть и другие обстоятельства. «Наши эксперименты по изменению климатических условий, – сказал он, – вступают в завершающую стадию».
«Новости»
XX
После того как Роберт бесцеремонно объявил о своем американском гражданстве и о женитьбе на женщине, с которой он их даже не познакомил, Соня Гагарина-Рид в ужасе ждала, какой еще камень упадет ей на голову.
Джерри, как всегда, усугублял ее переживания. Он упорно не желал понять причин ее гнева и в конце концов обвинил во всем Франю. После этого они ссорились уже беспрерывно.
– Как ты мог пойти на такой шаг, даже не спросив у нас совета? – говорила она сыну по телефону.
– Мы любим друг друга, мама, – объяснял Роберт.
– Я не о женитьбе, ты это прекрасно понимаешь!
– Нет, мам, я совсем не понимаю, о чем ты говоришь.
– Я говорю об американском гражданстве. Ты подумал хотя бы о последствиях?
– А как же иначе! Не имей я гражданства, как бы я смог найти здесь работу?
– А о моей работе ты подумал? – выкрикнула Соня, и Бобби наконец понял, отчего она так взволнована.
Рыночная экономика расцветала, и Соня ждала выдвижения на новую должность. Время шло, и ничего не происходило. Илья уверял, что не следует торопиться. Он вот-вот получит повышение, и тогда ее назначат на нужное ему место. В любом случае, пояснял он, нет смысла двигаться по горизонтали, становиться начальником какого-нибудь другого управления – она и там не сможет проявить своих способностей. Но спустя полгода Илью Пашикова назначили директором парижского отделения «Красной Звезды», а на его место прислали из Москвы редчайшую стерву по имени Раиса Шорчева. В тот день Илья пригласил Соню в дорогой французский ресторан «Черное море» – поил ее шампанским, угощал черной икрой, запеченным осетром, жареной куропаткой, романовской малиновой настойкой, – и упорно пытался представить происходящее как праздник. Для него так, пожалуй, и было. И, только изрядно нагрузившись, он нашел в себе мужество сказать:
– Что ж, как говорят американцы, есть две новости – хорошая и плохая. Хорошая – меня назначили директором парижского отделения...
– Илья, это прекрасно!
– А плохая... – Он замолчал, долго разглядывал пустую рюмку, потом сказал о Шорчевой.
Соня окаменела, она даже не могла плакать.
– Я предпринял все, что мог, поверь мне, из-за тебя и мое назначение чуть не сорвалось. Раньше наши отношения никто не замечал, но когда я начал звонить через головы прямо в Москву, они забегали, подключили то немногое, что у них тут осталось от КГБ, а уж те сообразили, сколько будет один и один, тем более что их хорошо подогрели.
– Но почему! – воскликнула Соня. – Это место мое по праву!
Илья пожал плечами.
– Похоже, «московские мандарины» не считают тебя политически благонадежной. Твой сын учится в американском университете, Джерри связывается через голову Бориса Вельникова со своими друзьями в ЕКА...
– Это так несправедливо! – Соня едва сдерживала слезы.
Илья взял ее за руку.
– Я согласен – ты меня знаешь... «Медведи» готовы загрызть любого... любого, кто кажется им недостаточно русским.
– Ты не слишком далеко зашел, желая помочь мне?
– А плевал я на них! – Он сделал неприличный жест. – А кто зашел слишком далеко, – эти ублюдки-шовинисты еще свое получат. Кто еще кого похоронит, как сказал Никита Хрущев...
– Ох, Илья! – вздохнула Соня.
В конце концов она отправилась к нему на квартиру и там нашла себе утешение – хотя бы на вечер. Он был таким надежным другом... И если ей надо иметь любовника – кто может быть лучше, чем Илья Пашиков?
Она не собиралась бросать Джерри из-за Ильи. Сама мысль, что в этого человека можно влюбиться и совершать из-за него безумства, была нелепа. Илья и сам частенько об этом говорил. Он был товарищем в лучшем смысле этого слова. Она понимала, что спать с ним – предательство, но, во всяком случае, это не грозило крушением семьи.
Илья сделал все возможное, чтобы ее работа с Раисой Шорчевой оказалась более или менее терпимой. Раиса, в отличие от Ильи, обращалась с Соней не как с коллегой, а как с подчиненной. Шорчева была на десять лет моложе Сони и находила удовольствие в том, чтобы помыкать более опытной женщиной. Истинная причина заключалась, возможно, в том, что сама она ничего не умела, кроме как собирать планы и отчеты, ставить под ними свою подпись и представлять начальству как собственную работу. Ее назначение имело политическую подоплеку: московские «медведи» желали держать «Красную Звезду» за глотку. Раисе предписывалось проводить их экономическую стратегию: как можно скорее взять контроль над промышленностью Объединенной Европы. О последствиях такой стратегии никто не задумывался.
Шорчева без умолку трещала об особой славянской миссии, нажимая на то, что работу в Париже воспринимает как ссылку, которую надо перетерпеть, после чего она вновь вернется к серьезным и нужным делам на священной русской земле. Только Соня могла противостоять ее методам командования, грозившим катастрофой. В отсутствие Сони Илья предпочитал держаться от Шорчевой подальше. Что и как надо делать, они решали в частных беседах, – это, конечно, не способствовало добрым отношениям Сони с ее непосредственным начальством.
Джерри, как всегда, усугублял ее переживания. Он упорно не желал понять причин ее гнева и в конце концов обвинил во всем Франю. После этого они ссорились уже беспрерывно.
– Как ты мог пойти на такой шаг, даже не спросив у нас совета? – говорила она сыну по телефону.
– Мы любим друг друга, мама, – объяснял Роберт.
– Я не о женитьбе, ты это прекрасно понимаешь!
– Нет, мам, я совсем не понимаю, о чем ты говоришь.
– Я говорю об американском гражданстве. Ты подумал хотя бы о последствиях?
– А как же иначе! Не имей я гражданства, как бы я смог найти здесь работу?
– А о моей работе ты подумал? – выкрикнула Соня, и Бобби наконец понял, отчего она так взволнована.
Рыночная экономика расцветала, и Соня ждала выдвижения на новую должность. Время шло, и ничего не происходило. Илья уверял, что не следует торопиться. Он вот-вот получит повышение, и тогда ее назначат на нужное ему место. В любом случае, пояснял он, нет смысла двигаться по горизонтали, становиться начальником какого-нибудь другого управления – она и там не сможет проявить своих способностей. Но спустя полгода Илью Пашикова назначили директором парижского отделения «Красной Звезды», а на его место прислали из Москвы редчайшую стерву по имени Раиса Шорчева. В тот день Илья пригласил Соню в дорогой французский ресторан «Черное море» – поил ее шампанским, угощал черной икрой, запеченным осетром, жареной куропаткой, романовской малиновой настойкой, – и упорно пытался представить происходящее как праздник. Для него так, пожалуй, и было. И, только изрядно нагрузившись, он нашел в себе мужество сказать:
– Что ж, как говорят американцы, есть две новости – хорошая и плохая. Хорошая – меня назначили директором парижского отделения...
– Илья, это прекрасно!
– А плохая... – Он замолчал, долго разглядывал пустую рюмку, потом сказал о Шорчевой.
Соня окаменела, она даже не могла плакать.
– Я предпринял все, что мог, поверь мне, из-за тебя и мое назначение чуть не сорвалось. Раньше наши отношения никто не замечал, но когда я начал звонить через головы прямо в Москву, они забегали, подключили то немногое, что у них тут осталось от КГБ, а уж те сообразили, сколько будет один и один, тем более что их хорошо подогрели.
– Но почему! – воскликнула Соня. – Это место мое по праву!
Илья пожал плечами.
– Похоже, «московские мандарины» не считают тебя политически благонадежной. Твой сын учится в американском университете, Джерри связывается через голову Бориса Вельникова со своими друзьями в ЕКА...
– Это так несправедливо! – Соня едва сдерживала слезы.
Илья взял ее за руку.
– Я согласен – ты меня знаешь... «Медведи» готовы загрызть любого... любого, кто кажется им недостаточно русским.
– Ты не слишком далеко зашел, желая помочь мне?
– А плевал я на них! – Он сделал неприличный жест. – А кто зашел слишком далеко, – эти ублюдки-шовинисты еще свое получат. Кто еще кого похоронит, как сказал Никита Хрущев...
– Ох, Илья! – вздохнула Соня.
В конце концов она отправилась к нему на квартиру и там нашла себе утешение – хотя бы на вечер. Он был таким надежным другом... И если ей надо иметь любовника – кто может быть лучше, чем Илья Пашиков?
Она не собиралась бросать Джерри из-за Ильи. Сама мысль, что в этого человека можно влюбиться и совершать из-за него безумства, была нелепа. Илья и сам частенько об этом говорил. Он был товарищем в лучшем смысле этого слова. Она понимала, что спать с ним – предательство, но, во всяком случае, это не грозило крушением семьи.
Илья сделал все возможное, чтобы ее работа с Раисой Шорчевой оказалась более или менее терпимой. Раиса, в отличие от Ильи, обращалась с Соней не как с коллегой, а как с подчиненной. Шорчева была на десять лет моложе Сони и находила удовольствие в том, чтобы помыкать более опытной женщиной. Истинная причина заключалась, возможно, в том, что сама она ничего не умела, кроме как собирать планы и отчеты, ставить под ними свою подпись и представлять начальству как собственную работу. Ее назначение имело политическую подоплеку: московские «медведи» желали держать «Красную Звезду» за глотку. Раисе предписывалось проводить их экономическую стратегию: как можно скорее взять контроль над промышленностью Объединенной Европы. О последствиях такой стратегии никто не задумывался.
Шорчева без умолку трещала об особой славянской миссии, нажимая на то, что работу в Париже воспринимает как ссылку, которую надо перетерпеть, после чего она вновь вернется к серьезным и нужным делам на священной русской земле. Только Соня могла противостоять ее методам командования, грозившим катастрофой. В отсутствие Сони Илья предпочитал держаться от Шорчевой подальше. Что и как надо делать, они решали в частных беседах, – это, конечно, не способствовало добрым отношениям Сони с ее непосредственным начальством.