Спинрад Норман Ричард. Русская весна

   Она понимала, что от нее при первой же возможности избавятся. И когда Роберт безапелляционно сообщил о принятии американского гражданства – а это ее окончательно губило, – она потеряла контроль над собой.
   ...Однако – как она считала – это не оправдывало тона, который Джерри позволил себе в разговоре с Франей. Через два дня после этих перемен дочь дозвонилась родителям, чтобы порадовать их хорошими новостями. При звонках с орбиты видеосвязь не работала, но Соня и так представляла себе счастливое лицо дочери.
   Один ее друг, космонавт (судя по голосу, не просто друг) устроил ей через всесильного родственника направление в школу пилотов «Конкордски» – сразу же по окончании ее срока на «Сагдееве».
   – Это так здорово, папа! – кричала Франя. – Имея пилотские права «Конкордски» и год работы на орбите, я буду первой в списках, когда начнет разворачиваться твой «Гранд Тур Наветт». Николай говорит то же, что и ты!
   При словах «твой “Гранд Тур Наветт”» Соня и Джерри вздрогнули.
   – Мы очень рады за тебя, Франя, – поспешно сказала мать, чтобы молчание отца не было так заметно. Теперь она радовалась, что видеоканал не работал – не хватало, чтобы Франя увидела выражение его лица. – Ты уверена, что все уже решено?
   – Нет проблем, мама! – заверила ее Франя. – За меня ходатайствовал сам маршал Донец, и как только я получу гражданство...
   – Получишь что?! – рыкнул Джерри.
   – Советское гражданство. В Москве все решено, но, пока документы не придут в школу пилотов, они формально не могут...
   – Ты сделала это без моего разрешения? – хрипло спросил Джерри.
   – Я взрослый человек, отец, и твоего разрешения не требуется, – отрезала Франя. Затем гораздо мягче добавила: – Кроме того, маршал Красной Армии не может ходатайствовать за человека, у которого нет советского гражданства. Это выглядело бы смешно, если не хуже...
   – Ты сделала это, чтобы потрафить долбаному русскому генералу? – заорал Джерри.
   – Я... я думала обрадовать тебя, отец, – сказала Франя страдальческим голосом.
   – Чем обрадовать? Что приняла советское гражданство и лижешь волосатую задницу русского генерала?
   – Джерри, прекрати!
   – Папа, я хотела тебя обрадовать: у меня есть шанс оказаться на борту твоего «Гранд Тур», может быть, пилотом! – Франя едва сдерживала гнев и обиду. – Ты же говорил мне: мы с тобой на ГТН летим к Луне, к Марсу...
   Франя еще не договорила, но Соня поняла, что отец сейчас взорвется. Худшего нельзя было придумать. Джерри в последние дни себя не помнил, когда затрагивали эту тему. Но такой злости она от него не ожидала. Лицо его позеленело, руки сжались в кулаки, глаза наполнились слезами.
   – Мой «Гранд Тур»! – закричал он прерывающимся от рыданий голосом. – Проклятые русские украли у меня проект. Я не полечу на своем корабле из-за проклятых русских! Я никогда не увижу Луны! Русские свиньи украли у меня жизнь! Ты мне противна, Франя! Мне тошно тебя слушать!
   – Джерри!
   – Отец!
   Но он уже выскочил из гостиной и захлопнул за собой дверь.
   ...Итак, после всех этих бедствий и драм, они сидели вдвоем в гостиной и в очередной раз ругались из-за Роберта и Франи. Вторая чашка кофе остыла, как их супружеское ложе. Соня сидела на огромном диване, обтянутом голубой кожей, Джерри намеренно пересел в кресло по другую сторону кофейного столика.
   – Умоляю, Джерри, – говорила Соня. – Ты должен помириться с Франей. Ты не можешь оттолкнуть от себя дочь!
   – Тогда ты должна помириться с Бобби! – огрызнулся он.
   – Я уже говорила, как только ты извинишься перед Франей, я позвоню Роберту и все улажу. Более того, если ты согласен помириться с Франей, я могу позвонить Роберту первой.
   – Это она должна извиниться передо мной!
   – За что? За то, что поступила в школу пилотов и кое-что вынуждена была для этого сделать?
   – Чем это лучше того, что сделал Бобби?
   Соня вздохнула.
   – Ничем. Я тоже была неправа. Но я хочу все исправить. Ты просто упрямишься, Джерри, ты сам это видишь. Ты злишься на Вельникова, а вымещаешь злость на первом попавшемся русском, и этим человеком оказывается твоя дочь. Не говоря уже...
   Зазвонил телефон, Джерри нажал кнопку ответа.
   На экране мелькнул советский флаг. Сменился лицом молодой женщины.
   – Почему-то думаю, это тебя, – проворчал Джерри, уступая Соне место перед аппаратом.
   – Соня Гагарина-Рид?
   – Да, я.
   – Мне поручено передать, что вам необходимо явиться в четверг к трем часам дня к помощнику советника заместителя начальника политотдела советского посольства Ивану Иосифовичу Лигацкому.
   – А вам... вам не поручено сообщить, по какому вопросу?
   Молодая женщина посмотрела – или сделала вид, что посмотрела, – на скрытую от камеры бумажку.
   – По вопросу членства в партии, – сказала она. – Постарайтесь не опаздывать.
   Соня ошеломленно смотрела на погасший экран.
   – Что это было? – ядовито спросил Джерри. – Тебе приклеят очередную красную ленточку?
   Соня посмотрела на него и по тому, как переменилось его лицо, догадалась, как она сама сейчас выглядит.
   – Что-то серьезное? – мягко спросил он, глядя на нее с неподдельным участием, чего с ним не было уже очень давно.
   – Очень серьезное, – мрачно ответила Соня. – Похоже, случилось то, чего я боялась, когда Роберт принял американское гражданство. Я знала, что Шорчева повернет этот факт против меня, но так...
   Джерри подошел к ней и опустил руку на спинку кресла, не касаясь, однако, ее плеча.
   – Это связано с КГБ?
   В другое время Соня рассмеялась бы, услышав такой вопрос.
   – Хотела бы я, чтобы было так. КГБ сейчас не может влиять на руководство «Красной Звезды»; хватило бы двух звонков Ильи, чтобы они отстали. Нет, это... это гораздо хуже.
   – Хуже, чем КГБ? – нервно переспросил Джерри. – Разве что-нибудь может быть хуже?
   Его гнев прошел, в голосе чувствовалась искренняя озабоченность. Возможно ли, чтобы он еще мог по-настоящему за нее тревожиться?
   – Все, что связано с принадлежностью к партии, – ответила Соня. – Шорчева не успокоится, пока я не выложу партбилет.
   – Они действительно могут так сделать?
   – Может быть, и нет. Но бесследно ничто не проходит, а в моем личном деле и без того хватает черных пятен.
   Джерри положил руку ей на плечо.
   – Неужели вся эта бюрократическая возня имеет какое-нибудь значение?
   Соня посмотрела ему в глаза и кивнула:
   – Очень большое.
   Они смотрели друг на друга, и Соня видела, чего стоило Джерри произнести следующие слова:
   – Может быть, твой Пашиков сумеет помочь?
   Он сказал это без малейшей иронии, и ей стало стыдно.
   – В таком деле – нет, – ответила она. – Любая попытка только запятнает его характеристику.
   – А этим ты рисковать не можешь! – снова взорвался Джерри.
   – Да, не могу. Это было бы несправедливо по отношению к Илье, – сказала Соня.
   Она словно кричала сквозь стену. Между ними стояла глухая стена непонимания.
 

Обращение к Конгрессу народов

   Делегации народов Европы, борющихся за обретение государственности, собрались сегодня на четырехдневную встречу в Пор-Мейо. Они намерены выработать обращение к проходящему в Париже Конгрессу народов по вопросу так называемых «национальных меньшинств». На встречу прибыли делегации басков, шотландцев, украинцев, валлонов, словаков, валлийцев, баварцев, узбеков, корсиканцев, каталонцев и бретонцев.
   Отмечая разногласия в отношении конечных целей движения, большинство участников сошлись на том, что представители всех национальностей, не имеющих собственных государственных формирований в рамках Объединенной Европы, должны объединить усилия. Только вместе можно добиться осуществления лозунга: «Европа народов, а не Европа наций».

«Ле Монд»

 
   Как ненавидел Джерри Рид тесную камеру своих иллюзий!
   Когда Корно выделил ему неприглядный кабинет, в котором не было даже окон, Джерри не придал этому большого значения, хотя понимал, что в системе бюрократических ценностей это кое-что значит. Главное, что в кабинете были стол, кресло, компьютер на столе – а что еще надо ему для работы?
   Положение консультанта имело свои преимущества. Он был избавлен от бюрократической суеты, не имел ни подчиненных, ни начальников, ему не вменялось в обязанность представлять регулярные отчеты. Его вообще никто не трогал, и он мог спокойно заниматься чертежами.
   Проект находился еще в самой начальной стадии, и, пока остальные разрывались между бесчисленными совещаниями, Джерри имел возможность не спеша проверить на компьютере свои предварительные наработки и подготовить чертежи узлов. К тому времени, когда его номинальный начальник Штайнхольц с командой сообразили, как должны выглядеть маневренные системы, у Джерри Рида эта конструкция была детально проработана, и можно было заключать договора с подрядчиками.
   Пожалуй, имело смысл подойти к Штайнхольцу и отхлестать его по морде папкой с результатами работы. Вместо этого Джерри передал папку Патрису Корно.
   – Я вижу, ты временя зря не терял, Джерри, – сказал Патрис и похлопал его по плечу. – Кое-что из этого мы, наверное, используем. Я передам бумаги Вельникову и попрошу, чтобы он показал их Штайнхольцу.
   – О чем ты говоришь, Патрис? Это законченные разработки по системе маневра! Все готово, можно начинать производство. Мы выиграем месяцы!
   Директор Проекта покачал головой:
   – Наивно, Джерри. Мы не можем заключать договора с подрядчиками, пока не будет чертежей всех систем и элементов. Твои разработки сами по себе выглядят очень неплохо, но откуда нам знать, как они будут смотреться на общем фоне – уже по той причине, что общего фона пока нет.
   Джерри был вынужден согласиться. Все последующие месяцы, продолжая создавать свои варианты подсистем, он со смешанным чувством горькой ярости и профессионального удовлетворения наблюдал на своем терминале, как команда Штайнхольца методично и скрупулезно, шаг за шагом, с черепашьей скоростью копирует его работу, внося в нее незначительные изменения, чтобы хоть как-то оправдать свое существование. Однажды Джерри показал Корно предварительные наброски несущей рамы и компоновки двигателей.
   – Выглядит весьма элегантно, Джерри, – осторожно сказал Корно. – Но все это ни к чему.
   – Что ты имеешь в виду?
   – В большинстве случаев ты дублируешь то, что делают остальные. Что-то совпадает, в чем-то есть различия, но ничто не согласуется с общим проектом. Что толку от чертежей несущей рамы, разработанных в отрыве от топливной системы? Какой смысл заниматься системой двигателей, не зная общей грузоподъемности?
   – К черту, Патрис, почему ты не даешь мне допуска к основному банку данных? Что там у вас происходит, будь оно проклято? Ты сам говоришь, что мне необходима информация!
   Компьютер Джерри имел выход только на данные по системам маневра; остальные выходы были заблокированы. Патрис когда-то обещал пересмотреть ситуацию «в надлежащее время», и сейчас, судя по его речам, время пришло. Тем не менее он пожал плечами и отвернулся.
   – Боюсь, что не смогу, Джерри.
   – Что значит – не смогу? Ты директор Проекта или нет?
   Патрис упорно отводил взгляд.
   – Видишь ли, это скорее политический вопрос...
   – Нет, не вижу! Что все это значит?
   Корно вздохнул.
   – Это значит, что Вельников на уши встанет, если я дам тебе доступ ко всему банку.
   – В конце концов, Патрис, кто здесь директор – ты или этот русский ублюдок?
   – Как бы тебе сказать... Понимаешь, русские вложили в Проект огромные деньги, а Вельников как-никак поставлен Москвой. Мне это нравится ничуть не больше, чем тебе, но приходится считаться с фактами.
   – Посмотрим, что скажет насчет всего этого Эмиль Лурад! – крикнул Джерри.
   – А это от него и исходит, – спокойно заметил Корно. – Эмиль подотчетен именно Вельникову... в некоторых вопросах.
   – Вроде моего допуска к банку данных?
   – Вроде того, Джерри.
   – Да будь оно проклято! Ты же обещал, что я получу допуск!
   – Выход, Джерри, выход, а не полный допуск. И я не беру своих слов обратно. Я введу в банк твои разработки по раме и двигателям, и все, кто работает на этих направлениях, в любую минуту смогут к ним обратиться. Точно так же я поступлю со всем, что ты предложишь.
   – Большая услуга!
   – Но это все, что я могу, – сказал Патрис. – Все, что могу. И мне очень жаль, поверь, Джерри.
   В полной изоляции, без сотрудников, без информации о работе других групп, не имея даже возможности узнать, что из его изобретений они уже присвоили, Джерри продолжал работать над своими проектами. В глубине души он понимал, что все, чем он сейчас занимается, может удовлетворить его тщеславие, и не более того, но что еще оставалось делать? Как бы то ни было, он работал, он занимался Проектом – насколько ему позволяли. Придуманные им узлы один за другим уходили в банк данных, и в руках у Джерри оставались лишь копии распечаток. Он наклеивал их на стены, а иногда мастерил из них макеты корабля и расставлял их по полкам.
   О том, что будет, когда завершатся проектные разработки, Джерри старался не думать. Точно так же, как старался не думать о сыне, которого вряд ли теперь доведется увидеть, и о Сониной истории с Пашиковым.
   Когда начнется строительство корабля, Вельников со всей очевидностью не подпустит его к руководящей работе. И вообще консультанту по проектированию систем маневра вряд ли найдется место в команде. Будущее представлялось огромной черной дырой, вглядываться в которую было страшно.
   Он избегал окончательного разрыва с Соней. Он знал, что она изменяет ему со своим красавчиком, и не раз давал понять, что знает. Она упорно делала вид, будто не понимает, о чем идет речь, и Джерри менял тему разговора. К чему еще одна пустота в будущем, зачем превращать настоящее в сущий ад?
   Конечно, он мог ускорить развязку в любой момент – достаточно было открыто высказать возмущение. Ей тоже не составило бы труда его спровоцировать, но она не делала этого. Все ночи Соня проводила исключительно дома, на авеню Трюден. Он ограничивался туманными намеками, она никогда не называла Илью Пашикова иначе, как «добрым другом».
   Странно, но Джерри удалось убедить себя, что Соня до сих пор его по-своему любит и поэтому ведет с ним такую игру. В конце концов Пашиков тем и известен, что не упустил ни одной женщины, Соня сама не раз над этим шутила. Может быть, она хотела дать ему понять, что эта связь не может иметь продолжения, что Пашиков – безопасен, ибо серьезные отношения с ним невозможны, и он не представляет угрозы тому, что у них еще сохранилось.
   А любит ли ее сам Джерри? Над этим вопросом он тоже не решался задуматься.
   И все-таки...
   И все-таки, как ни была мучительна их жизнь, она странным образом устоялась. Они прожили вместе так долго, что он не мог представить себе, как можно остаться без Сони – так же, как не мог вообразить жизни без работы, пусть бессмысленной, какой она стала в последнее время. И работа и Соня причиняли ему постоянные страдания, но каким-то образом они уравновешивали друг друга, и он боялся нарушить это равновесие: все другое могло оказаться еще хуже.
   Окончание проектных работ означало для него наступление смутных времен. Но внезапный звонок из советского посольства и замешательство Сони наполнили его страхом уже сейчас.
   Но чего он боялся?
   Джерри не мог представить себе надвигающуюся угрозу, он просто чувствовал ее приближение. Что-то неслось на него с бешеной скоростью, до самого последнего момента невидимое и неслышное, словно ракета, и как только она поразит цель, хрупкое равновесие его жизни разлетится в куски.
   Новая угроза тоже была безликой и бесформенной, но время поражения цели было известно с точностью до дня. В четверг.
 

   Огромный урожай пшеницы в Советском Союзе вызвал на мировом рынке падение текущих цен. Однако засуха на Среднем Западе уже повысила цены в контрактах под будущий урожай. Думается, причина в том, что Вашингтон не допустит продажи русской пшеницы на американском рынке, а в Патагонии повстанцы сорвут уборку обильного урожая.
   В то же время контрактные цены сдерживаются в последние недели многообещающим видом пшеничных полей в центральных областях Канады.
   Мы полагаем, что сегодня следует отказаться от предварительных закупок зерна. Очевидные изменения климата делают прогнозы невозможными. Нельзя рассчитывать на большой урожай в Канаде, нельзя исключить вариант, что повстанцы в Патагонии позволят собрать урожай. Отойдите в сторонку и ждите, пока все утрясется.

«Сообщения с Уолл-стрит»

 
   Иван Иосифович Лигацкий обликом своим не был похож на стереотипный образ чекиста-душегуба прежних дней, на лысеющее мурло в скверно пошитом синем костюме. Он не был похож и на партийного педанта – тщедушного аскета в старомодных очках и с тощими поджатыми губами. На Лигацком был щегольской светло-серый костюм отличного покроя, волосы он имел черные и вьющиеся, губы – полные, и очков он не носил. Зато он носил густые усы, и хотя вряд ли они означали его принадлежность к хулиганам-сталинистам, это был еще один грозный знак. Вместо стандартной рубашки с галстуком он носил стилизованную крестьянскую блузу. Сонино сердце безошибочно почуяло беду, как только она на него взглянула. Лигацкий был «медведь» и не желал этого скрывать.
   – Пожалуйста, садитесь, товарищ Рид, – сказал он, не поднимаясь из-за стола.
   То, что он назвал ее американскую фамилию, было еще одним дурным признаком. Обычно ее называли Соня Ивановна. Тон, которым Лигацкий произнес слово «товарищ», тоже не предвещал ничего хорошего.
   «Возьми себя в руки, – твердила она себе, садясь на стул перед его стандартным металлическим столом. – Ты – заместитель начальника отдела “Красной Звезды”, а он, судя по должности и кабинету, – мелкий функционер».
   В кабинете было глухое окно, дешевый бежевый ковер на полу, терминал компьютера на столе. Ни дивана, ни кофейного столика, но был недурной электрический самовар и чайный сервиз. Цветная фотография Ленина. И, Господи, на книжном шкафу красовалась икона...
   Чаю он не предложил, и эта маленькая невежливость тоже была знаменательна.
   – Я перейду сразу к сути дела, – сказал Лигацкий. – Надеюсь, партийный билет у вас с собой?
   – Естественно, – ледяным голосом ответила Соня. Принимать позу унижения, как сказали бы японцы, перед таким человеком не следовало.
   – Позвольте, я его у вас заберу.
   – Что?
   – Вы так долго прожили на Западе, что разучились понимать вежливую форму приказа в русском языке? В таком случае я могу выразиться проще. Сдайте партбилет, товарищ Рид!
   Дрожа от страха, но без гнева, Соня достала из сумочки дорогую ей книжечку в пластиковой обложке. Но вместо того чтобы передать ее Лигацкому, она шлепнула книжечкой по столу. Лигацкий, сузив глаза, взглянул на нее, потом взял партбилет. Изучил его тщательно и постучал уголком по столу.
   – Здесь написано, что вы русская.
   – Конечно, – хмуро подтвердила Соня. – Такая же русская, как и вы.
   – Что вы говорите! Меня, в отличие от вас, никто не причисляет к безродным космополитам, которым ничего не стоит двадцать с лишним лет прожить вдали от родной земли!
   – Как советский человек и член партии я нахожусь там, куда послала меня страна, – в том же духе ответила ему Соня.
   – Выходя замуж за иностранца, вы, очевидно, хотели лишний раз подчеркнуть свой патриотизм?
   – Это не дело партии, и вы это знаете!
   – Это партия будет решать, что имеет к ней отношение, а что нет, – чеканя слова, сказал Лигацкий.
   «Следи за собой, – твердила себе Соня. – Слишком уж официально он держится».
   – Хорошо, товарищ Лигацкий. Позволю себе напомнить, что, когда я выходила замуж, партия не возражала. Напротив, было отмечено, что я выхожу за Джерри Рида в интересах моей страны. И это отражено в моей характеристике.
   – Там отражено также, что вы использовали свое партийное положение при переезде из Брюсселя в Париж.
   – От каждого по способностям – каждому по потребностям, – сухо сказала Соня.
   Лигацкий нахмурился.
   – Очень умно. Может быть, вы найдете у Ленина цитату, чтобы объяснить, как переход вашего сына на американскую сторону послужил интересам партии?
   – Роберт ни на чью сторону не перешел. Он обязан был принять американское гражданство по действующим в стране законам...
   – По советским законам он мог принять наше подданство! – перебил ее Лигацкий. – Он предпочел американское. Почему?
   Соня почувствовала, как гнев вытесняет в ней страх и чувство благоразумия.
   – Он взрослый человек, и он сделал свой выбор. Вас это не касается!
   – Это касается партии, товарищ Рид. Вы, как коммунист, должны были так воспитать сына, чтобы, став взрослым, он смог сделать правильный выбор. То, как вы его воспитали, можно рассматривать как невыполнение партийного долга и родительских обязанностей!
   Соня застыла с открытым ртом. Возражать не имело смысла, ибо всякое ее слово еще более осложнило бы ситуацию.
   – Итак, товарищ Рид, что вы скажете о себе?
   – О себе? – опешила Соня. – Я вас попрошу, товарищ Лигацкий, говорить по существу.
   – Существо дела, товарищ Рид, заключается в том, что вы недостойны высокого звания коммуниста. – С этими словами Лигацкий бросил ее партбилет в стол и с лязгом захлопнул ящик.
   – Вы не имеете права! – Соня вскочила. – Это нарушение всех принципов социалистической законности!
   Лигацкий тоже поднялся.
   – Не вам учить партию законам! Вы считаете себя русской? Да за двадцать лет жизни на Западе вы окончательно разложились. Муж – американец. Сын – перебежчик. А сами завели интрижку с начальником и думаете, что он защитит вас, когда ваша измена вылезет наружу?
   – Так вот оно что! Теперь ясно. Кажется, здесь постаралась Раиса Шорчева.
   – Раиса Шорчева – русская патриотка, чего нельзя сказать о вас.
   – Я требую, чтобы мне немедленно вернули партбилет. Вы забрали его незаконно. Я требую, чтобы со мной обращались по советским законам!
   Лигацкий сел и скрестил на груди руки.
   – Членство в партии, – изрек он, – это не право. Это высокая честь. И я имею полномочия исключить вас из ее рядов. Вам ясно, что это означает?
   Соня медленно опустилась на стул, боевой дух оставил ее. Исключение из партии означало в лучшем случае потерю работы в Париже. Потом – ничтожная должность в Союзе, скорее всего, к востоку от Урала. Бунтовать бесполезно, в Париже для нее подходящей работы не найдется – ни одна солидная фирма не станет портить отношения с «Красной Звездой». Черный список... Подчиниться и поехать в Союз – и того хуже. Тогда ей не увидеть больше Илью. Придется расстаться и с Джерри. И потом – отвратительная работа в провинциальном городишке – скорее всего, до конца жизни...
   – Я вижу, что бы я ни говорила, вы не измените ваше решение, – жалобно пролепетала она.
   – Не тратьте зря времени, – отрезал Лигацкий. – Если бы дело зависело от меня, я поступил бы с вами как с предателем и закатал бы на долгие годы за Полярный круг.
   – Гулага больше нет, – возразила Соня.
   – К несчастью, пока это так...
   Соня неуверенно поднялась.
   – Сядьте, товарищ, – сказал Лигацкий.
   – Зачем? Я не хочу больше терпеть оскорбления, вы только что заявили, что себе я ничем не могу помочь. А поскольку терять мне нечего, я скажу, что я думаю о вас и о вашей...
   – Сядьте, товарищ, мы еще не закончили! – повторил Лигацкий тоном приказа.
   – Неужели?
   – Представьте себе. Мои личные симпатии и антипатии тут роли не играют. Мой долг – говорить от имени партии.
   Он вдруг встал, подошел к самовару, налил два стакана и предложил:
   – Давайте-ка выпьем чайку, товарищ Рид.
   Бюрократический инстинкт заговорил в Соне: не все потеряно... Похоже, начиналась игра, которую в Америке называют «злой полицейский – добрый полицейский», и Лигацкому, вопреки его желанию, приходится исполнять обе роли сразу.
   – Теперь от имени партии, а не от себя лично. Я должен, или, если вам так больше нравится, меня попросили предложить вам доказать свою лояльность. Вам будет возвращен партийный билет, и о нашем сегодняшнем разговоре мы забудем раз и навсегда...
   Говоря это, Лигацкий ерзал и переминался, словно сидел на колючках.
   – Говорите, – спокойно ответила Соня, прихлебывая чай.
   – Партия рассчитывает на вашу помощь, чтобы разрешить одну щекотливую ситуацию, – туманно пояснил Лигацкий. – О приеме вашей дочери в школу пилотов «Конкордски» ходатайствовал сам маршал Донец... Маршал сделал это еще до того, как стало известно об американском гражданстве вашего сына, и до того, как товарищ Шорчева сообщила о вашей связи с Ильей Шишковым. Таким образом, партия не знала, что предпринимает маршал Донец, а он не знал, что поставлен вопрос о вашем исключении. Вы поняли ситуацию?
   – Нисколько, – честно ответила Соня.
   Лигацкий вздохнул.
   – Видите ли, между руководством партии и армией иногда возникают некоторые идеологические разногласия. Кроме того, и в партии и в армии существуют политические группировки...
   – Еврорусские и «медведи»...