Страница:
одного и того же класса. Именно такой характер получила в русской революции
борьба против "троцкизма". Связь совершенно схоластических подчас
умствований с материальными интересами классов или слоев явилась в данном
случае настолько очевидной, что когда-нибудь этот исторический опыт войдет в
качестве особой главы в школьные учебники исторического
материализма35.
Октябрьская революция делится болезнью и смертью Ленина на два
периода36, которые тем резче будут отличаться один от другого,
чем дальше мы будем отходить от них. Первый период был временем завоевания
власти, установления и упрочения диктатуры пролетариата, ее военной обороны,
ее основных шагов в деле определения хозяйственного пути. Партия в целом
сознает себя носительницей диктатуры пролетариата и в этом сознании черпает
свою внутреннюю уверенность.
Второй период характеризуется нарастающими элементами двоевластия в
стране. Пролетариат, завоевавший в октябре власть, вследствие ряда
материальных и духовных причин внутреннего и международного порядка
отодвигается и оттирается в сторону и назад. Рядом с ним, позади него,
иногда и впереди него, выдвигаются другие элементы, другие прослойки, части
других классов, которые прибирают к рукам значительную долю если не власти,
то прямого влияния на власть. Эти другие слои: чиновники государства,
профессиональных союзов и кооперативов, лица свободных профессий, торговцы и
посредники все более складываются в систему сообщающихся сосудов. В то же
время они по условиям жизни, по повседневному обиходу и по навыкам мысли
отделены от пролетариата или все больше отделяются от него. Сюда относятся в
последнем счете и партийные чиновники, поскольку они слагаются в сплоченную
касту, которая не столько внутренними средствами, сколько средствами
государственного аппарата обеспечивает свою несменяемость.
По своему происхождению и традициям, по источникам своей сегодняшней
силы советская власть продолжает опираться на пролетариат, хотя и все менее
непосредственно. Через перечисленные выше социальные прослойки она попадает
все больше под давление буржуазных интересов. Это давление становится тем
более ощутительным, что значительная часть не только государственного, но и
партийного аппарата является если и не сознательным, то во всяком случае
добровольным проводником буржуазных взглядов и надежд. Как ни слаба сама по
себе наша внутренняя буржуазия, она справедливо сознает себя частью мировой
буржуазии и является передаточным механизмом мирового империализма. Но и
внутренняя база буржуазии совсем не ничтожна. Поскольку крестьянское
хозяйство развивается на индивидуальных основах рынка, оно неизбежно
выделяет из себя многочисленную мелкую сельскую буржуазию. Богатеющий мужик
или мужик, только стремящийся разбогатеть и наталкивающийся на препятствия
советского законодательства, является естественным носителем тенденций
бонапартизма. Это доказано всем ходом новейшей истории и еще раз проверено
на опыте Советской республики. Таковы социальные источники элементов
двоевластия, окрашивающего вторую, послеленинскую главу Октябрьской
революции.
Разумеется, и первый период -- 1917-1923 гг. -- не однороден на всем
своем протяжении. И там были не только наступления, но и отступления. И там
революция шла на большие уступки: крестьянству -- с одной стороны, мировой
буржуазии -- с другой. Первым отступлением победоносной революции был
Брест-Литовский мир. Затем революция перешла в новое наступление. Политика
торговых и промышленных концессий, как ни скромны до сих пор ее практические
результаты, представляла собою в принципе серьезный маневр отступления.
Самым крупным отступлением явилась, однако, новая экономическая политика в
целом (нэп). Восстанавливая рынок, нэп тем самым воссоздал условия
возрождения мелкой буржуазии и превращения отдельных ее элементов и групп в
среднюю буржуазию. Таким образом, в нэпе были заложены возможности
двоевластия. Но они находились лишь в экономической потенции. Действительную
силу они развили лишь во второй главе, которая в общем и целом открывается
болезнью и смертью Ленина и началом концентрированной борьбы против
"троцкизма"37.
Сами по себе уступки буржуазным классам еще не нарушают, разумеется,
диктатуры пролетариата. Химически чистого классового государства в истории
не бывает вообще. Буржуазия господствует, опираясь на другие классы,
подчиняя их себе, подкупая их или застращивая. Социальные реформы в пользу
рабочих сами по себе нисколько не нарушают единодержавия буржуазии в стране.
Каждому капиталисту в отдельности кажется, правда, будто он уже не полный
хозяин в своем доме, т. е. на заводе и фабрике, так как вынужден считаться с
законодательными ограничениями его хозяйской диктатуры. Но эти ограничения
служат только для того, чтобы сохранить и поддержать власть класса в целом.
Интересы отдельного капиталиста на каждом шагу приходят в противоречие с
интересами капиталистического государства не только в вопросах социального
законодательства, но и в вопросах налогов, государственных долгов, войны и
мира и проч. и проч. Перевес остается за интересами класса в целом. Именно
этот последний решает, какие реформы и в каких пределах он может дать, не
нарушая основ своего господства.
Аналогично ставится вопрос и в отношении диктатуры пролетариата.
Химически чистой диктатура могла бы быть только в безвоздушном пространстве.
Правящий пролетариат вынужден считаться с другими классами и в зависимости
от соотношения сил внутри страны или на международной арене идти на уступки
другим классам в целях сохранения своего господства. Весь вопрос -- в
пределах этих уступок и в степени сознательности, с которою они делаются.
Новая экономическая политика заключала в себе две стороны. Во-первых,
она вытекала из необходимости для самого пролетариата использовать для
руководства промышленностью и всем вообще хозяйством методы и приемы,
выработанные капитализмом. Во-вторых, она означала уступку буржуазии,
непосредственно мелкой буржуазии, поскольку давала ей возможность вести
хозяйство в наиболее ей свойственных формах купли-продажи. В России с ее
преобладающим крестьянским населением эта вторая сторона нэпа имела решающий
характер. При задержке революционного развития других стран нэп как широкое
и длительное отступление был совершенно неизбежен. Мы провели его под
руководством Ленина вполне единодушно. Отступление было во всеуслышание
названо отступлением. Партия и через нее рабочий класс в общем правильно
понимали то, что делают. Мелкая буржуазия получала в известных пределах
возможность накоплять. Но власть, а, следовательно, и право определять
пределы накопления, оставалась по-прежнему в руках пролетариата.
Выше мы сказали, что существует аналогия между социальными реформами в
интересах пролетариата, которые видит себя вынужденной провести правящая
буржуазия, и между теми уступками буржуазным классам, которые делает
правящий пролетариат. Эту аналогию нужно, однако, если мы хотим избежать
ошибок, ввести в определенные исторические рамки. Буржуазная власть
существует столетия, она имеет мировой характер, она опирается на огромные
накопленные богатства, в ее распоряжении находится могущественная система
учреждений, связей и идей. Века господства создали своего рода инстинкт
господства, который не раз уже в трудных условиях безошибочно руководил
буржуазией.
Века буржуазного господства были для пролетариата веками угнетения. Ни
исторических традиций господства, ни, тем более, инстинкта власти у него
нет. Он пришел к власти в одной из самых бедных и отсталых стран Европы. Это
означает, что диктатура пролетариата в данных исторических условиях, на
данном этапе несравненно меньше ограждена, чем власть буржуазии. Правильная
политика, реалистическая оценка собственных шагов, в том числе неизбежных
уступок буржуазным классам, являются для советской власти вопросом жизни и
смерти.
Послеленинская глава Октябрьской революции характеризуется ростом как
социалистических, так и капиталистических сил советского хозяйства. Вопрос
решается динамическим соотношением между ними. Проверка этого соотношения
дается не столько статистикой, сколько повседневным ходом экономической
жизни. Нынешний глубокий кризис, принявший парадоксальную форму недостатка
сельскохозяйственных продуктов в земледельческой стране, является
объективным и безошибочным доказательством нарушения основных хозяйственных
пропорций. Еще весною 1923 года на XII съезде партии автор этой книги
предупреждал о тех последствиях, к которым может привести неправильное
хозяйственное руководство: отставание промышленности порождает "ножницы" цен
на промышленные и сельскохозяйственные продукты, что, в свою очередь, влечет
за собою задержку развития сельского хозяйства38. Наступление
этих последствий само по себе отнюдь не означает ни неизбежности, ни тем
более близости крушения советского режима. Оно означает лишь -- но с полной
повелительностью -- необходимость перемены хозяйственной политики.
В стране, где важнейшие производительные силы являются собственностью
государства, политика государственного руководства является непосредственным
и для известного этапа решающим фактором хозяйства. Вопрос, следовательно,
сводится к тому, способно ли данное руководство понять необходимость
изменения политики и в силах ли оно эти изменения провести на деле. Мы
приходим тут снова к вопросу о том, в какой мере государственная власть
находится еще в руках пролетариата и его партии, т. е в какой мере это все
еще власть Октябрьской революции. Ответить на этот вопрос априорно нельзя.
Политика не имеет механических масштабов. Силы классов и партий
обнаруживаются в борьбе. А борьба еще целиком впереди.
Двоевластие, т. е. параллельное существование власти или полувласти
двух антагонистических классов -- как, например, в эпоху Керенского -- не
может длиться долго. Такого рода критическое состояние должно разрешиться в
ту или другую сторону. Утверждение анархистов или анархиствующих, будто СССР
уже представляет собою буржуазную страну, лучше всего опровергается
отношением к вопросу самой буржуазии, внутренней и иностранной. Идти дальше
признания элементов двоевластия было бы теоретически неправильно,
политически опасно, даже самоубийственно. В свою очередь, проблема
двоевластия означает для данного момента вопрос о том, в какой мере
буржуазные классы внедрились в советский государственный аппарат и в какой
мере буржуазные идеи и тенденции внедрились в партийный аппарат
пролетариата? Ибо от этой степени зависит маневренная свобода партии и
возможность для рабочего класса предпринимать необходимые меры обороны и
наступления.
Вторая глава Октябрьской революции характеризуется не просто ростом
экономических позиций мелкой буржуазии города и деревни, но гораздо более
опасным и острым процессом теоретического и политического разоружения
пролетариата параллельно с ростом политической самоуверенности буржуазных
слоев. В соответствии с этой стадией, через которую проходят эти процессы,
политический интерес растущих мелкобуржуазных классов состоял и сейчас еще
состоит в том, чтобы по возможности замаскировать свое продвижение вперед,
окрасить свои успехи в советскую покровительственную окраску и представить
свои опорные базы как составные части социалистического строительства.
Известные и притом значительные успехи буржуазии на основе нэпа были
неизбежны и при том необходимы для успехов самого социализма. Но одни и те
же экономические достижения буржуазии получают совершенно разное значение и
представляют совершенно разную степень опасности в зависимости от того, в
какой мере рабочий класс и прежде всего его партия правильно оценивают
происходящие процессы и сдвиги в стране и в какой степени твердо они держат
руль в руках. Политика есть концентрированная экономика. На данном этапе
хозяйственный вопрос Советской республики более, чем когда-либо, решается
политически.
Порочный характер послеленинской политики состоит не столько в том, что
она делала новые крупные уступки разным слоям буржуазии внутри страны, в
Западной Европе, в Азии. Одни из этих уступок были необходимы или неизбежны,
хотя бы в результате предшествовавших ошибок. Таковы новые уступки кулаку в
апреле 1925 года: разрешение аренды земли и найма рабочей силы39.
Другие из этих уступок были сами по себе ошибочны, вредны и даже гибельны.
Таковы: капитуляция перед бужуазными агентами в британском рабочем движении
и еще худшая капитуляция перед китайской буржуазией. Но главное преступление
послеленинской и антиленинской политики состояло в том, что тяжкие уступки
выдавались за успехи пролетариата; что отступления изображались как
продвижения вперед; что рост внутренних затруднений истолковывался как
победоносное продвижение к национальному социалистическому обществу.
Эта предательская, по сути дела, работа теоретического разрушения
партии и угашения политической бдительности пролетариата производилась в
течение последних шести лет под видом борьбы с "троцкизмом". Краеугольные
принципы марксизма, основные методы Октябрьской революции, важнейшие уроки
ленинской стратегии подвергались ожесточенному и свирепому пересмотру, в
котором находила свое выражение нетерпеливая потребность привилегированного
чиновника и оправившегося мелкого буржуа в спокойствии и порядке. Идея
перманентной революции40, т. е. неразрывной и действительной
связи судьбы Советской республики с ходом пролетарской революции во всем
мире, больше всего раздражала новые консервативные слои, которые внутри себя
убеждены, что после того, как революция подняла их наверх, она тем самым
выполнила свое предназначение.
Мои критики из социал-демократического и демократического лагеря очень
авторитетно разъясняют мне, что Россия "не созрела" для социализма и что
Сталин совершенно прав, поворачивая ее зигзагами на путь капитализма.
Правда, то, что социал-демократы с полным удовлетворением называют
возрождением капитализма, Сталин называет построением национального
социализма. Но, так как они говорят об одном и том же процессе, то разница в
терминологии не должна скрывать от наших глаз тождества по существу. Если бы
даже Сталин выполнял свою работу сознательно, о чем пока что нет и речи, он
все равно вынужден был бы с целью смягчения трений именовать капитализм
социализмом. Он делает это тем увереннее, чем хуже разбирается в основных
исторических процессах. Слепота избавляет его в данном случае от
необходимости лицемерить.
Вопрос, однако, вовсе не сводится к тому, способна ли Россия
собственными средствами построить социализм. Такого вопроса для марксизма
вообще не существует. Все, что было сказано по этому поводу сталинской
школой, относится по теоретическому типу к области алхимии41 и
астрологии42. Сталинизм, как доктрина, пригоден лишь для
теоретической кунсткамеры43. Основной вопрос состоит в том,
способен ли капитализм вывести Европу из исторического тупика. Способна ли
подняться из рабства и нищеты Индия, не выступая из рамок мирного
капиталистического прогресса? Способен ли Китай достигнуть высот
американской и европейской культуры без революций и войны? Способны ли
Соединенные Штаты совладать со своими собственными производительными силами,
не потрясая Европу и не подготовляя чудовищную военную катастрофу всего
человечества? Вот как стоит вопрос о дальнейшей судьбе Октябрьской
революции.
Если допустить, что капитализм все еще представляет прогрессивную
историческую силу; что он способен своими методами и приемами разрешить
основные проблемы, стоящие на исторической очереди и поднять человечество
еще на несколько ступеней, тогда не могло быть и речи о превращении
Советской республики в социалистическую страну. Тогда социалистическая
надстройка Октябрьской революции неизбежно пошла бы на слом, оставив в
наследство только свои аграрно-демократические завоевания. Совершился бы
спуск от пролетарской революции к буржуазной через фракцию Сталина или через
часть этой фракции или же понадобилась бы новая политическая смена и даже не
одна
-- это все вопросы второго порядка. Я уже не раз писал, что
политической формой такого спуска был бы, вероятнее всего, бонапартизм, --
никак не демократия. Основной вопрос состоит, однако, в том, является ли еще
капитализм прогрессивным, как мировая система. Именно в этом вопросе наши
социал-демократические противники проявляют жалкий, дряблый и беспомощный
утопизм -- утопизм реакции, а не движения вперед.
Политика Сталина есть "центризм", то есть течение, колеблющееся между
соцал-демократией и коммунизмом. Главные "теоретические" усилия школы
Сталина, возникшей лишь после смерти Ленина, были направлены на то, чтобы
отделить судьбу Советской республики от мирового развития в целом. Это
значило пытаться освободить Октябрьскую революцию от нее самой.
Теоретическая проблема эпигонов приняла форму противопоставления троцкизма
ленинизму.
Чтобы освободиться от интернациональной сущности марксизма, сохраняя до
поры до времени верность ему на словах, надо было направить оружие в первую
голову против тех, которые были носителями идей Октябрьской революции и
пролетарского интернационализма. Первое место принадлежало тут Ленину. Но
Ленин умер на рубеже двух этапов революции. Он не мог уже отстаивать дело
своей жизни. Эпигоны порезали его книги на цитаты и этим оружием стали
бороться против живого Ленина, воздвигая ему погребальные мавзолеи не только
на Красной площади, но и в сознании партии. Как бы предвидя судьбу своих
идей на ближайшем этапе, Ленин начал свою книгу о государстве44
следующими словами, посвященными судьбе великих революционеров: "После их
смерти делаются попытки превратить их в безвредные иконы, так сказать,
канонизировать их, предоставить известную славу их имени для "утешения"
угнетенных классов и для одурачения их, выхолащивая содержание
революционного учения, притупляя его революционное острие, опошляя его" (т.
XIV, ч. 2, стр. 299) 45. К этим вещим словам остается только
добавить, что Н. К.Крупская нашла в себе однажды решимость бросить их
фракции Сталина в лицо.
Вторая половина задачи эпигонов состояла в том, чтобы дальнейшую защиту
и развитие идей Ленина изобразить как враждебную Ленину доктрину. Эту
историческую службу сослужил миф "троцкизма". Нужно ли повторять здесь, что
я не претендовал и не претендую на создание особой доктрины? Теоретически я
ученик Маркса. В отношении методов революции я прошел школу Ленина. Я не
знаю троцкизма. Или, если угодно, я знаю "троцкизм" как наименование, данное
идеям Маркса и Ленина теми эпигонами, которые от этих идей хотят во что бы
то ни стало освободиться, но еще не смеют этого сделать открыто.
Настоящая книга показывает часть того идеологического процесса, при
помощи которого нынешнее руководство Советской республики сменяло свою
теоретическую кожу в соответствии с изменением своей социальной сущности. Я
показываю, как одни и те же лица об одних и тех же фактах, идеях или
деятелях при Ленине и после Ленина отзывались прямо противоположным образом.
Я вынужден в этой книге давать много цитат, что, замечу мимоходом,
противоречит моим обычным литературным приемам. Однако в борьбе против
политиков, которые торопливо и воровато открещиваются от своего вчерашнего
дня, клянясь в то же время в верности ему, невозможно обойтись без цитат,
ибо они играют в данном случае роль прямых и неопровержимых улик. Если
нетерпеливый читатель будет досадовать, что ему приходится совершать часть
своего пути по кочкам, пусть примет, по крайней мере, во внимание, что
собрать эти цитаты, выделить из них наиболее поучительные и привести в
необходимую политическую связь требовало неизмеримо большей затраты труда,
чем внимательное чтение этих документальных свидетельств борьбы двух столь
близких и столь непримиримых лагерей.
Первой частью этой книги является мое письмо в Институт истории партии
и революции (Истпарт)46, написанное мною к моменту 10-й годовщины
Октябрьского переворота. Институт с протестом вернул мою рукопись, которая
врезалась инородным телом в ту работу неслыханной исторической
фальсификации, которой занимается это учреждение в борьбе с троцкизмом.
Вторую часть книги составляют четыре речи, произнесенные мною перед
высшими учреждениями партии в течение июня -- октября 1927 года, т. е. в
период наиболее концентрированной идейной борьбы между оппозицией и фракцией
Сталина47. Я выбрал из многих документов последних лет
стенограммы этих четырех речей как потому, что они в сжатой форме дают
достаточно полное изложение борющихся взглядов, так и потому, что в своей
хронологической последовательности они способны, как мне кажется, приблизить
читателя к драматической динамике самой борьбы. Добавлю еще, что нередкие
аналогии с французской революцией способны облегчить историческую
ориентировку французскому читателю.
Я произвел в тексте речей значительные сокращения, чтобы освободить их
от повторений, в той или иной степени все же неизбежных. Все необходимые
пояснения даются мною в виде вступительных замечаний к самим речам, которые
в настоящем издании вообще впервые появляются в печати. В СССР они остаются
запретными рукописями.
В заключение я даю небольшой памфлет, написанный мною уже в ссылке, в
Алма-Ате в 1928 г.48, в ответ на увещевательное
письмо, обращенное ко мне одним из благожелательных
противников49. Мне думается, что этот документ, широко ходивший в
рукописи по рукам, дает всей книге необходимое завершение, вводя читателя в
самую последнюю стадию борьбы, непосредственно предшествовавшую моему
изгнанию.
Эта книга охватывает вчерашний день. Но только для того, чтобы
соединить его с сегодняшним. Ни один из процессов, о которых идет здесь
речь, не завершен, ни один из вопросов -- не разрешен. Каждый новый день
будет приносить дополнительную проверку борющихся концепций. Эта книга
посвящена текущей истории, т. е. политике. Она рассматривает прошлое только
как непосредственное введение к будущему.
Л.Троцкий
Константинополь, 1 мая 1929 г.
4.V.1929[г]
Дорогой друг,
Посылаю вам девять рукописей в полное ваше распоряжение. Эти рукописи
вошли в состав двух французских томов, которые должны выйти у Ридера. Я вам
не посылаю ни своего письма в Истпарт, ни "Критики программы", ибо оба эти
произведения у вас имеются. Во французском издании один том называется
"Изуродованная революция"51 и заключает в себе, кроме моего
письма в Истпарт, еще четыре речи и "Беседу с благожелательным противником".
Второй том посвящен Коммунистическому Интернационалу и, помимо "Критики
программы", включает в свой состав ряд статей, прилагаемых мною здесь.
Если найдете нужным и возможным, издайте все прилагаемые работы в виде
одного тома. Я к этому мог бы написать специальное предисловие для
американского читателя. Вернее сказать, я мог бы переделать два своих
французских предисловия52, приспособив их к американской книге.
Но для этого я должен знать, прежде всего, выйдет ли эта книга в свет и в
каком составе.
Если бы не удалось устроить эту книгу у одного из капиталистических
издателей, то рукописи могли бы быть частично использованы издательством
"Милитант"53. Сообщите мне поскорее о судьбе посылаемых вам при
сем рукописей. Если вы прочитаете два предисловия к французским томам, то
вам будет легче сообразить возможный состав американского тома и его общую
физиономию.
Издатель Бони54 обратился к Пазу55 с предложением
издать четыре моих книги, в том числе "Ленин и эпигоны" (или "Против
эпигонов")56. Я получил из Парижа по этому поводу телеграфный
запрос. Я ответил, что вопрос об "Эпигонах" может быть разрешен только по
соглашению с вами, так как вы уже ведете, вероятно, переговоры с какими-либо
американскими издателями. Так как Бони хочет издать несколько томов, то
желательно было бы сговориться с ним насчет тома "Ленин и эпигоны".
Вы совершенно правы, указывая на то, что при удачном выпуске этих книг
можно будет надолго обеспечить хорошее марксистское издательство и в первую
очередь оппозиционный журнал международного характера.
Я ужасно жалею, что в вопросе о марксизме вы заняли столь неприемлемую
и теоретически неправильную позицию. Боюсь, что придется нам сильно драться.
А я не знаю в истории революционного движения последних тридцати лет ни
одного случая, когда бы отказ от марксизма не губил революционера и
политически. Повторяю: ни одного случая. Зато я знаю многие десятки
выдающихся случаев, когда люди начинали с отрицания диалектического
борьба против "троцкизма". Связь совершенно схоластических подчас
умствований с материальными интересами классов или слоев явилась в данном
случае настолько очевидной, что когда-нибудь этот исторический опыт войдет в
качестве особой главы в школьные учебники исторического
материализма35.
Октябрьская революция делится болезнью и смертью Ленина на два
периода36, которые тем резче будут отличаться один от другого,
чем дальше мы будем отходить от них. Первый период был временем завоевания
власти, установления и упрочения диктатуры пролетариата, ее военной обороны,
ее основных шагов в деле определения хозяйственного пути. Партия в целом
сознает себя носительницей диктатуры пролетариата и в этом сознании черпает
свою внутреннюю уверенность.
Второй период характеризуется нарастающими элементами двоевластия в
стране. Пролетариат, завоевавший в октябре власть, вследствие ряда
материальных и духовных причин внутреннего и международного порядка
отодвигается и оттирается в сторону и назад. Рядом с ним, позади него,
иногда и впереди него, выдвигаются другие элементы, другие прослойки, части
других классов, которые прибирают к рукам значительную долю если не власти,
то прямого влияния на власть. Эти другие слои: чиновники государства,
профессиональных союзов и кооперативов, лица свободных профессий, торговцы и
посредники все более складываются в систему сообщающихся сосудов. В то же
время они по условиям жизни, по повседневному обиходу и по навыкам мысли
отделены от пролетариата или все больше отделяются от него. Сюда относятся в
последнем счете и партийные чиновники, поскольку они слагаются в сплоченную
касту, которая не столько внутренними средствами, сколько средствами
государственного аппарата обеспечивает свою несменяемость.
По своему происхождению и традициям, по источникам своей сегодняшней
силы советская власть продолжает опираться на пролетариат, хотя и все менее
непосредственно. Через перечисленные выше социальные прослойки она попадает
все больше под давление буржуазных интересов. Это давление становится тем
более ощутительным, что значительная часть не только государственного, но и
партийного аппарата является если и не сознательным, то во всяком случае
добровольным проводником буржуазных взглядов и надежд. Как ни слаба сама по
себе наша внутренняя буржуазия, она справедливо сознает себя частью мировой
буржуазии и является передаточным механизмом мирового империализма. Но и
внутренняя база буржуазии совсем не ничтожна. Поскольку крестьянское
хозяйство развивается на индивидуальных основах рынка, оно неизбежно
выделяет из себя многочисленную мелкую сельскую буржуазию. Богатеющий мужик
или мужик, только стремящийся разбогатеть и наталкивающийся на препятствия
советского законодательства, является естественным носителем тенденций
бонапартизма. Это доказано всем ходом новейшей истории и еще раз проверено
на опыте Советской республики. Таковы социальные источники элементов
двоевластия, окрашивающего вторую, послеленинскую главу Октябрьской
революции.
Разумеется, и первый период -- 1917-1923 гг. -- не однороден на всем
своем протяжении. И там были не только наступления, но и отступления. И там
революция шла на большие уступки: крестьянству -- с одной стороны, мировой
буржуазии -- с другой. Первым отступлением победоносной революции был
Брест-Литовский мир. Затем революция перешла в новое наступление. Политика
торговых и промышленных концессий, как ни скромны до сих пор ее практические
результаты, представляла собою в принципе серьезный маневр отступления.
Самым крупным отступлением явилась, однако, новая экономическая политика в
целом (нэп). Восстанавливая рынок, нэп тем самым воссоздал условия
возрождения мелкой буржуазии и превращения отдельных ее элементов и групп в
среднюю буржуазию. Таким образом, в нэпе были заложены возможности
двоевластия. Но они находились лишь в экономической потенции. Действительную
силу они развили лишь во второй главе, которая в общем и целом открывается
болезнью и смертью Ленина и началом концентрированной борьбы против
"троцкизма"37.
Сами по себе уступки буржуазным классам еще не нарушают, разумеется,
диктатуры пролетариата. Химически чистого классового государства в истории
не бывает вообще. Буржуазия господствует, опираясь на другие классы,
подчиняя их себе, подкупая их или застращивая. Социальные реформы в пользу
рабочих сами по себе нисколько не нарушают единодержавия буржуазии в стране.
Каждому капиталисту в отдельности кажется, правда, будто он уже не полный
хозяин в своем доме, т. е. на заводе и фабрике, так как вынужден считаться с
законодательными ограничениями его хозяйской диктатуры. Но эти ограничения
служат только для того, чтобы сохранить и поддержать власть класса в целом.
Интересы отдельного капиталиста на каждом шагу приходят в противоречие с
интересами капиталистического государства не только в вопросах социального
законодательства, но и в вопросах налогов, государственных долгов, войны и
мира и проч. и проч. Перевес остается за интересами класса в целом. Именно
этот последний решает, какие реформы и в каких пределах он может дать, не
нарушая основ своего господства.
Аналогично ставится вопрос и в отношении диктатуры пролетариата.
Химически чистой диктатура могла бы быть только в безвоздушном пространстве.
Правящий пролетариат вынужден считаться с другими классами и в зависимости
от соотношения сил внутри страны или на международной арене идти на уступки
другим классам в целях сохранения своего господства. Весь вопрос -- в
пределах этих уступок и в степени сознательности, с которою они делаются.
Новая экономическая политика заключала в себе две стороны. Во-первых,
она вытекала из необходимости для самого пролетариата использовать для
руководства промышленностью и всем вообще хозяйством методы и приемы,
выработанные капитализмом. Во-вторых, она означала уступку буржуазии,
непосредственно мелкой буржуазии, поскольку давала ей возможность вести
хозяйство в наиболее ей свойственных формах купли-продажи. В России с ее
преобладающим крестьянским населением эта вторая сторона нэпа имела решающий
характер. При задержке революционного развития других стран нэп как широкое
и длительное отступление был совершенно неизбежен. Мы провели его под
руководством Ленина вполне единодушно. Отступление было во всеуслышание
названо отступлением. Партия и через нее рабочий класс в общем правильно
понимали то, что делают. Мелкая буржуазия получала в известных пределах
возможность накоплять. Но власть, а, следовательно, и право определять
пределы накопления, оставалась по-прежнему в руках пролетариата.
Выше мы сказали, что существует аналогия между социальными реформами в
интересах пролетариата, которые видит себя вынужденной провести правящая
буржуазия, и между теми уступками буржуазным классам, которые делает
правящий пролетариат. Эту аналогию нужно, однако, если мы хотим избежать
ошибок, ввести в определенные исторические рамки. Буржуазная власть
существует столетия, она имеет мировой характер, она опирается на огромные
накопленные богатства, в ее распоряжении находится могущественная система
учреждений, связей и идей. Века господства создали своего рода инстинкт
господства, который не раз уже в трудных условиях безошибочно руководил
буржуазией.
Века буржуазного господства были для пролетариата веками угнетения. Ни
исторических традиций господства, ни, тем более, инстинкта власти у него
нет. Он пришел к власти в одной из самых бедных и отсталых стран Европы. Это
означает, что диктатура пролетариата в данных исторических условиях, на
данном этапе несравненно меньше ограждена, чем власть буржуазии. Правильная
политика, реалистическая оценка собственных шагов, в том числе неизбежных
уступок буржуазным классам, являются для советской власти вопросом жизни и
смерти.
Послеленинская глава Октябрьской революции характеризуется ростом как
социалистических, так и капиталистических сил советского хозяйства. Вопрос
решается динамическим соотношением между ними. Проверка этого соотношения
дается не столько статистикой, сколько повседневным ходом экономической
жизни. Нынешний глубокий кризис, принявший парадоксальную форму недостатка
сельскохозяйственных продуктов в земледельческой стране, является
объективным и безошибочным доказательством нарушения основных хозяйственных
пропорций. Еще весною 1923 года на XII съезде партии автор этой книги
предупреждал о тех последствиях, к которым может привести неправильное
хозяйственное руководство: отставание промышленности порождает "ножницы" цен
на промышленные и сельскохозяйственные продукты, что, в свою очередь, влечет
за собою задержку развития сельского хозяйства38. Наступление
этих последствий само по себе отнюдь не означает ни неизбежности, ни тем
более близости крушения советского режима. Оно означает лишь -- но с полной
повелительностью -- необходимость перемены хозяйственной политики.
В стране, где важнейшие производительные силы являются собственностью
государства, политика государственного руководства является непосредственным
и для известного этапа решающим фактором хозяйства. Вопрос, следовательно,
сводится к тому, способно ли данное руководство понять необходимость
изменения политики и в силах ли оно эти изменения провести на деле. Мы
приходим тут снова к вопросу о том, в какой мере государственная власть
находится еще в руках пролетариата и его партии, т. е в какой мере это все
еще власть Октябрьской революции. Ответить на этот вопрос априорно нельзя.
Политика не имеет механических масштабов. Силы классов и партий
обнаруживаются в борьбе. А борьба еще целиком впереди.
Двоевластие, т. е. параллельное существование власти или полувласти
двух антагонистических классов -- как, например, в эпоху Керенского -- не
может длиться долго. Такого рода критическое состояние должно разрешиться в
ту или другую сторону. Утверждение анархистов или анархиствующих, будто СССР
уже представляет собою буржуазную страну, лучше всего опровергается
отношением к вопросу самой буржуазии, внутренней и иностранной. Идти дальше
признания элементов двоевластия было бы теоретически неправильно,
политически опасно, даже самоубийственно. В свою очередь, проблема
двоевластия означает для данного момента вопрос о том, в какой мере
буржуазные классы внедрились в советский государственный аппарат и в какой
мере буржуазные идеи и тенденции внедрились в партийный аппарат
пролетариата? Ибо от этой степени зависит маневренная свобода партии и
возможность для рабочего класса предпринимать необходимые меры обороны и
наступления.
Вторая глава Октябрьской революции характеризуется не просто ростом
экономических позиций мелкой буржуазии города и деревни, но гораздо более
опасным и острым процессом теоретического и политического разоружения
пролетариата параллельно с ростом политической самоуверенности буржуазных
слоев. В соответствии с этой стадией, через которую проходят эти процессы,
политический интерес растущих мелкобуржуазных классов состоял и сейчас еще
состоит в том, чтобы по возможности замаскировать свое продвижение вперед,
окрасить свои успехи в советскую покровительственную окраску и представить
свои опорные базы как составные части социалистического строительства.
Известные и притом значительные успехи буржуазии на основе нэпа были
неизбежны и при том необходимы для успехов самого социализма. Но одни и те
же экономические достижения буржуазии получают совершенно разное значение и
представляют совершенно разную степень опасности в зависимости от того, в
какой мере рабочий класс и прежде всего его партия правильно оценивают
происходящие процессы и сдвиги в стране и в какой степени твердо они держат
руль в руках. Политика есть концентрированная экономика. На данном этапе
хозяйственный вопрос Советской республики более, чем когда-либо, решается
политически.
Порочный характер послеленинской политики состоит не столько в том, что
она делала новые крупные уступки разным слоям буржуазии внутри страны, в
Западной Европе, в Азии. Одни из этих уступок были необходимы или неизбежны,
хотя бы в результате предшествовавших ошибок. Таковы новые уступки кулаку в
апреле 1925 года: разрешение аренды земли и найма рабочей силы39.
Другие из этих уступок были сами по себе ошибочны, вредны и даже гибельны.
Таковы: капитуляция перед бужуазными агентами в британском рабочем движении
и еще худшая капитуляция перед китайской буржуазией. Но главное преступление
послеленинской и антиленинской политики состояло в том, что тяжкие уступки
выдавались за успехи пролетариата; что отступления изображались как
продвижения вперед; что рост внутренних затруднений истолковывался как
победоносное продвижение к национальному социалистическому обществу.
Эта предательская, по сути дела, работа теоретического разрушения
партии и угашения политической бдительности пролетариата производилась в
течение последних шести лет под видом борьбы с "троцкизмом". Краеугольные
принципы марксизма, основные методы Октябрьской революции, важнейшие уроки
ленинской стратегии подвергались ожесточенному и свирепому пересмотру, в
котором находила свое выражение нетерпеливая потребность привилегированного
чиновника и оправившегося мелкого буржуа в спокойствии и порядке. Идея
перманентной революции40, т. е. неразрывной и действительной
связи судьбы Советской республики с ходом пролетарской революции во всем
мире, больше всего раздражала новые консервативные слои, которые внутри себя
убеждены, что после того, как революция подняла их наверх, она тем самым
выполнила свое предназначение.
Мои критики из социал-демократического и демократического лагеря очень
авторитетно разъясняют мне, что Россия "не созрела" для социализма и что
Сталин совершенно прав, поворачивая ее зигзагами на путь капитализма.
Правда, то, что социал-демократы с полным удовлетворением называют
возрождением капитализма, Сталин называет построением национального
социализма. Но, так как они говорят об одном и том же процессе, то разница в
терминологии не должна скрывать от наших глаз тождества по существу. Если бы
даже Сталин выполнял свою работу сознательно, о чем пока что нет и речи, он
все равно вынужден был бы с целью смягчения трений именовать капитализм
социализмом. Он делает это тем увереннее, чем хуже разбирается в основных
исторических процессах. Слепота избавляет его в данном случае от
необходимости лицемерить.
Вопрос, однако, вовсе не сводится к тому, способна ли Россия
собственными средствами построить социализм. Такого вопроса для марксизма
вообще не существует. Все, что было сказано по этому поводу сталинской
школой, относится по теоретическому типу к области алхимии41 и
астрологии42. Сталинизм, как доктрина, пригоден лишь для
теоретической кунсткамеры43. Основной вопрос состоит в том,
способен ли капитализм вывести Европу из исторического тупика. Способна ли
подняться из рабства и нищеты Индия, не выступая из рамок мирного
капиталистического прогресса? Способен ли Китай достигнуть высот
американской и европейской культуры без революций и войны? Способны ли
Соединенные Штаты совладать со своими собственными производительными силами,
не потрясая Европу и не подготовляя чудовищную военную катастрофу всего
человечества? Вот как стоит вопрос о дальнейшей судьбе Октябрьской
революции.
Если допустить, что капитализм все еще представляет прогрессивную
историческую силу; что он способен своими методами и приемами разрешить
основные проблемы, стоящие на исторической очереди и поднять человечество
еще на несколько ступеней, тогда не могло быть и речи о превращении
Советской республики в социалистическую страну. Тогда социалистическая
надстройка Октябрьской революции неизбежно пошла бы на слом, оставив в
наследство только свои аграрно-демократические завоевания. Совершился бы
спуск от пролетарской революции к буржуазной через фракцию Сталина или через
часть этой фракции или же понадобилась бы новая политическая смена и даже не
одна
-- это все вопросы второго порядка. Я уже не раз писал, что
политической формой такого спуска был бы, вероятнее всего, бонапартизм, --
никак не демократия. Основной вопрос состоит, однако, в том, является ли еще
капитализм прогрессивным, как мировая система. Именно в этом вопросе наши
социал-демократические противники проявляют жалкий, дряблый и беспомощный
утопизм -- утопизм реакции, а не движения вперед.
Политика Сталина есть "центризм", то есть течение, колеблющееся между
соцал-демократией и коммунизмом. Главные "теоретические" усилия школы
Сталина, возникшей лишь после смерти Ленина, были направлены на то, чтобы
отделить судьбу Советской республики от мирового развития в целом. Это
значило пытаться освободить Октябрьскую революцию от нее самой.
Теоретическая проблема эпигонов приняла форму противопоставления троцкизма
ленинизму.
Чтобы освободиться от интернациональной сущности марксизма, сохраняя до
поры до времени верность ему на словах, надо было направить оружие в первую
голову против тех, которые были носителями идей Октябрьской революции и
пролетарского интернационализма. Первое место принадлежало тут Ленину. Но
Ленин умер на рубеже двух этапов революции. Он не мог уже отстаивать дело
своей жизни. Эпигоны порезали его книги на цитаты и этим оружием стали
бороться против живого Ленина, воздвигая ему погребальные мавзолеи не только
на Красной площади, но и в сознании партии. Как бы предвидя судьбу своих
идей на ближайшем этапе, Ленин начал свою книгу о государстве44
следующими словами, посвященными судьбе великих революционеров: "После их
смерти делаются попытки превратить их в безвредные иконы, так сказать,
канонизировать их, предоставить известную славу их имени для "утешения"
угнетенных классов и для одурачения их, выхолащивая содержание
революционного учения, притупляя его революционное острие, опошляя его" (т.
XIV, ч. 2, стр. 299) 45. К этим вещим словам остается только
добавить, что Н. К.Крупская нашла в себе однажды решимость бросить их
фракции Сталина в лицо.
Вторая половина задачи эпигонов состояла в том, чтобы дальнейшую защиту
и развитие идей Ленина изобразить как враждебную Ленину доктрину. Эту
историческую службу сослужил миф "троцкизма". Нужно ли повторять здесь, что
я не претендовал и не претендую на создание особой доктрины? Теоретически я
ученик Маркса. В отношении методов революции я прошел школу Ленина. Я не
знаю троцкизма. Или, если угодно, я знаю "троцкизм" как наименование, данное
идеям Маркса и Ленина теми эпигонами, которые от этих идей хотят во что бы
то ни стало освободиться, но еще не смеют этого сделать открыто.
Настоящая книга показывает часть того идеологического процесса, при
помощи которого нынешнее руководство Советской республики сменяло свою
теоретическую кожу в соответствии с изменением своей социальной сущности. Я
показываю, как одни и те же лица об одних и тех же фактах, идеях или
деятелях при Ленине и после Ленина отзывались прямо противоположным образом.
Я вынужден в этой книге давать много цитат, что, замечу мимоходом,
противоречит моим обычным литературным приемам. Однако в борьбе против
политиков, которые торопливо и воровато открещиваются от своего вчерашнего
дня, клянясь в то же время в верности ему, невозможно обойтись без цитат,
ибо они играют в данном случае роль прямых и неопровержимых улик. Если
нетерпеливый читатель будет досадовать, что ему приходится совершать часть
своего пути по кочкам, пусть примет, по крайней мере, во внимание, что
собрать эти цитаты, выделить из них наиболее поучительные и привести в
необходимую политическую связь требовало неизмеримо большей затраты труда,
чем внимательное чтение этих документальных свидетельств борьбы двух столь
близких и столь непримиримых лагерей.
Первой частью этой книги является мое письмо в Институт истории партии
и революции (Истпарт)46, написанное мною к моменту 10-й годовщины
Октябрьского переворота. Институт с протестом вернул мою рукопись, которая
врезалась инородным телом в ту работу неслыханной исторической
фальсификации, которой занимается это учреждение в борьбе с троцкизмом.
Вторую часть книги составляют четыре речи, произнесенные мною перед
высшими учреждениями партии в течение июня -- октября 1927 года, т. е. в
период наиболее концентрированной идейной борьбы между оппозицией и фракцией
Сталина47. Я выбрал из многих документов последних лет
стенограммы этих четырех речей как потому, что они в сжатой форме дают
достаточно полное изложение борющихся взглядов, так и потому, что в своей
хронологической последовательности они способны, как мне кажется, приблизить
читателя к драматической динамике самой борьбы. Добавлю еще, что нередкие
аналогии с французской революцией способны облегчить историческую
ориентировку французскому читателю.
Я произвел в тексте речей значительные сокращения, чтобы освободить их
от повторений, в той или иной степени все же неизбежных. Все необходимые
пояснения даются мною в виде вступительных замечаний к самим речам, которые
в настоящем издании вообще впервые появляются в печати. В СССР они остаются
запретными рукописями.
В заключение я даю небольшой памфлет, написанный мною уже в ссылке, в
Алма-Ате в 1928 г.48, в ответ на увещевательное
письмо, обращенное ко мне одним из благожелательных
противников49. Мне думается, что этот документ, широко ходивший в
рукописи по рукам, дает всей книге необходимое завершение, вводя читателя в
самую последнюю стадию борьбы, непосредственно предшествовавшую моему
изгнанию.
Эта книга охватывает вчерашний день. Но только для того, чтобы
соединить его с сегодняшним. Ни один из процессов, о которых идет здесь
речь, не завершен, ни один из вопросов -- не разрешен. Каждый новый день
будет приносить дополнительную проверку борющихся концепций. Эта книга
посвящена текущей истории, т. е. политике. Она рассматривает прошлое только
как непосредственное введение к будущему.
Л.Троцкий
Константинополь, 1 мая 1929 г.
4.V.1929[г]
Дорогой друг,
Посылаю вам девять рукописей в полное ваше распоряжение. Эти рукописи
вошли в состав двух французских томов, которые должны выйти у Ридера. Я вам
не посылаю ни своего письма в Истпарт, ни "Критики программы", ибо оба эти
произведения у вас имеются. Во французском издании один том называется
"Изуродованная революция"51 и заключает в себе, кроме моего
письма в Истпарт, еще четыре речи и "Беседу с благожелательным противником".
Второй том посвящен Коммунистическому Интернационалу и, помимо "Критики
программы", включает в свой состав ряд статей, прилагаемых мною здесь.
Если найдете нужным и возможным, издайте все прилагаемые работы в виде
одного тома. Я к этому мог бы написать специальное предисловие для
американского читателя. Вернее сказать, я мог бы переделать два своих
французских предисловия52, приспособив их к американской книге.
Но для этого я должен знать, прежде всего, выйдет ли эта книга в свет и в
каком составе.
Если бы не удалось устроить эту книгу у одного из капиталистических
издателей, то рукописи могли бы быть частично использованы издательством
"Милитант"53. Сообщите мне поскорее о судьбе посылаемых вам при
сем рукописей. Если вы прочитаете два предисловия к французским томам, то
вам будет легче сообразить возможный состав американского тома и его общую
физиономию.
Издатель Бони54 обратился к Пазу55 с предложением
издать четыре моих книги, в том числе "Ленин и эпигоны" (или "Против
эпигонов")56. Я получил из Парижа по этому поводу телеграфный
запрос. Я ответил, что вопрос об "Эпигонах" может быть разрешен только по
соглашению с вами, так как вы уже ведете, вероятно, переговоры с какими-либо
американскими издателями. Так как Бони хочет издать несколько томов, то
желательно было бы сговориться с ним насчет тома "Ленин и эпигоны".
Вы совершенно правы, указывая на то, что при удачном выпуске этих книг
можно будет надолго обеспечить хорошее марксистское издательство и в первую
очередь оппозиционный журнал международного характера.
Я ужасно жалею, что в вопросе о марксизме вы заняли столь неприемлемую
и теоретически неправильную позицию. Боюсь, что придется нам сильно драться.
А я не знаю в истории революционного движения последних тридцати лет ни
одного случая, когда бы отказ от марксизма не губил революционера и
политически. Повторяю: ни одного случая. Зато я знаю многие десятки
выдающихся случаев, когда люди начинали с отрицания диалектического