Страница:
направляюсь. Иду. Только подхожу к консульству, ворота запираются. (Обычно
запираются только на ночь.) Звоню в парадное. Тот самый швейцар, который был
так любезен раньше, приоткрыл дверь и грубо отвечает: праздник, и тотчас же
захлопнул дверь. Пошел в английское консульство, говорю, что меня не
приняли. Вижу, что знают. Наблюдение. Тогда говорят, чтобы я достал деньги и
визу, куда хочу ехать, и только в этом случае они меня пропустят через Ирак,
и то под конвоем. Я говорю, что послал телеграмму в Берлин, и думаю, что
деньги получу. Приходите вечером.
Вечером не пошел, а пошел на другой день вечером. Тучи сгущались.
Положение было напряженное. Полиция нервничала. Шпики стали ходить стаями.
Теперь ходили не только шпики Персии и СССР, но и других консульств, в том
числе и английские. Не знаешь, которых нужно больше бояться. Столовая, в
которой я обедал, наполнялась необыкновенно народом, и с одной стороны
раздавалось, что я английский шпион, а с другой что меня могут убить
сторонники СССР как опасного политического противника... Вокруг меня велась
игра -- грязная и для меня ничего хорошего не обещавшая.
Что делать? Идти или не идти в английское консульство? Пошел. Показал
телеграммы. Их у меня взяли и просили подождать. Ждать пришлось минут
десять. Я нервничал и вошел в кабинет. Ничего особенного. Но показалось мне,
что телеграммы сфотографированы, так как были прикреплены на кнопки. Меня
тотчас же попросили выйти и подождать, так как, де, я делаю перевод, с тем
чтобы секретарь мог дать Вам визу.
Минуты через две вынесли телеграммы и сказали, что секретаря здесь нет,
если угодно, то ждите ответа на мое письмо, которое я ему послал. Я ждать не
хотел, так как хотел зайти еще в немецкое консульство и просить его помешать
моему аресту и выдаче. Пошел. Господин Мейер меня не принял, но через
русскую прислугу всячески отделывался от меня. Грубо, дрянно, пакостно.
Делать нечего. Пошел в сопровождении всей той же артели шпиков в
полицию, "домой".
Спал плохо. Вернее, не спал совсем. Часов в 6 утра иду на
Индо-европейский телеграф, подаю телеграмму большую, излагаю все сначала.
Неужели, думаю, я их обману?
На другой день пошел в турецкое, польское, чехословацкое, французское
консульства. Результат тот же.
Потом мне выдают полицейский паспорт, но визы на нем не выдают.
Все время мне внушали мысль, что, если я поеду в Турцию без визы, то
меня сразу выдадут в руки правительства СССР. Проверить этого я не мог.
Верил.
Потом снова пошел по всем консульствам. В английском сказали, что им
известно, что мне немцы отказывают в визе. Это надо так понимать, что и они
не дадут. Сходите в польское, может быть, дадут в Данциг. Пошел: не дали.
Пошел во все остальные: то же самое.
Полиция нажимала. Страсти у борющихся интригующих сторон разгораются,
теперь я уже не только английский, но и немецкий шпион: открыто без
стеснения говорят, а, с другой, открыто же говорят, что меня убьют
сторонники СССР. Говорят по-русски и то, и другое. Что делать?
Я подал заявление на имя начальника полиции Персии, что вокруг меня
ведется какая-то пропаганда, и отказался без конвоя выходить куда бы то ни
было. Это путало все карты. Полиция была недовольна. Теперь я боялся уже,
что меня убьют белогвардейцы по наущению английского консульства, так как
этим они убивают двух зайцев: 1) разделываются со мной за Михаила
Романова85 и 2) убив меня, могут очень легко обвинить в моей
смерти Полпредство СССР. Вот почему я не выходил. Я не хотел дать мой труп
на потребу английской буржуазии.
В это время я получаю перевод по телеграфу из Берлина от Корш на 150
марок. Обрадовался. Но ненадолго, так как вскоре же подумал, что полиция и
советское представительство возвращают мне таким образом деньги за не
посланные телеграммы.
Деньги пошел получать в сопровождении городового. Увидев, что ничего
опасного как будто нет, я вновь пошел по консульствам, но теперь ходил
только в три -- турецкое, немецкое, чехословацкое.
Удалось мне уговорить турецкое консульство подать за мой счет
телеграмму в Ангору86 министру иностранных дел. На третий день
пришел ответ. Но прежде, чем я туда пошел, там был Давтян. Виза была, но
получить ее не удалось. Ходил, надоедал. Турецкий консул однажды сказал: "А
вы как-нибудь проберитесь в Бутор, сядьте на пароход, попросите высадить вас
вблизи Константинополя и явитесь в турецкую полицию". Я сказал: А кто же
меня без визы на пароход посадит? [Если] посадит [на] пароход СССР, то он
увезет меня в СССР. Скажите, вы ведь не даете визы по просьбе полпредства и
полиции?
Он немного смешался и сказал: "Начальство запретило". Я понял, что виза
выслана, но не дают.
Полиция нажимала. Однажды приходит в полицию один, как видно, из
ответственных работников советского представительства -- как будто за визой.
Я говорю -- согласен сдаваться. В тот же день я получаю книгу
Госиздательства, в которой, как я понял, должен написать что-нибудь. Я
прочитал книгу с удовольствием, так как не мог добиться, чтобы мне давали
книги и газеты, и все время ничего не читал. Но сделал вид, что ничего не
понял, и ничего не написал. Полицейский офицер спросил -- прочитали? -- Да.
-- И ничего? -- Ничего.
Нажим сделался невыносимым. Меня загоняли в единственную дверь, в СССР.
При всех моих посещениях полпредства и консульства СССР те и другие
настойчиво предлагали поехать в СССР.
После моего слова о сдаче полиция стала глаже. Я пошел в консульство.
Двери открылись. Просил опять паспорт, получил отказ. Я не переставал ходить
в немецкое, турецкое и чехословацкое консульства: результат один.
Я понял, что Франция, Англия, Польша тоже не прочь загнать меня в СССР,
с тем чтобы поймать с поличным руководящую партию Коминтерна, что она
добилась выдачи меня -- этим самым смазать всю политику Коминтерна о праве
убежища для политических эмигрантов и, второе, руками ГПУ разделаться со
мной, чтобы иметь возможность лишний раз сказать "тайное словцо" о ГПУ.
Но мне делать было нечего. Я подаю заявление, что настойчивое
требование немедленного выезда заставляет меня пойти в полпредство СССР и
соглашаться поехать туда, так как все остальные консульства в визе мне
отказали. Но ехать я туда согласен при следующих двух условиях: 1)если есть
у меня какое-либо преступление, то пусть судят меня гласно, дав право защиты
в размере не меньшем, чем тот, какой предоставлялся ЦК
социалистов-революционеров87, или же 2)гарантия
неприкосновенности моей личности. Только что подал это заявление, как в тот
же день получил следующее письмо (привожу буквально):
Берлин, 24 марта 1929 г.
Уважаемый товарищ!
Узнав через Абрамовича о том, что вы протелеграфировали, решили мы с
некоторыми сочувствующими делать все возможное, чтобы исполнять Ваше
желание. К нашему кругу, кроме подписателя и других, принадлежит и Василий
Руматов, которого Вы хорошо знаете из "Блумменштр[ассе] 28". Мы перевели на
Ваше имя одновременно 150 марок (через банк Националь де Перс88),
мы пользовались помощью знакомого лица, чтобы снабдить Вас адресом одного
знакомого, кому Вы можете обращаться в случае надобности. Это доктор Эраш,
его адрес: Арсенал, Тегеран. Можете ссылаться у него на рекомендацию Яфти и
проф. Леви из Берлина. Мы передали дело о выдаче Вам визума89
присяжным поверенным Теодору Либкнехту90 и Оскару
Кону91. Мы просим Вас сейчас по получении сего написать возможно
подробное письмо на нижеследующий адрес о Вашем положении, о тех
мероприятиях, которые Вы уже предприняли, и о точных указаниях тех мер,
которые мы должны предпринять в Вашем интересе. Немецкий консул в Тегеране
уже получил телеграмму выдать Вам разрешение иммиграции в Германию.
С приветом Карл Корш
Берлин, Неу-Темпельгоф, Визенерштрассе 60.
Первое впечатление было очень хорошее, письмо подлинное, особенно
соблазнительная подробность о Вас. Руматове, Блуменштр[ассе] 28. Но читая и
перечитывая его бесконечное количество раз, я, как по его содержанию, так и
по поведению полиции убеждался, что оно -- подделка.
Потом вскоре получил телеграмму из Стамбула без подписи, которую надо
было считать ответом на мою телеграмму Л.Д.Троцкому: "Письмо и деньги
посланы". Ни письма, ни денег я не получил. Это также надо считать
подделкой.
Делать все же нечего. Представьте себе человека, которого сильнейшие
физически люди выталкивают из комнаты. В комнате же есть одна единственная
незапертая дверь. Явное дело, что волей-неволей, пошатавшись по этой
комнате, он попадает в эту дверь. В таком положении был я.
Придется пойти в полпредство и согласиться поехать. Но прежде, чем это
сделать, необходимо отправить мои рукописи в ваш адрес. Как это сделать? На
примете два человека - один эсер, другой - генчакист92. Попробую.
Согласились. И я тихонько, в заранее условленное место несу весь портфель. А
чтобы не было заметно, портфель так же набиваю полно, как и раньше, и выхожу
с ним. Получили ли вы эти рукописи? Неужели они пропали?
Сделав это, я пошел в полпредство и согласился ехать, но так, чтобы мне
выдали письмо, гарантирующее свободный проезд до Москвы с заездом в город
Эривань к семье.
Они согласились. Выдают мне проходное свидетельство с визой. Персидская
полиция, упорно отказывавшаяся визировать выданный ими же полицейский
паспорт, очень охотно и поспешно выдает визу на проходном свидетельстве.
Получив визу, еду с портфелем и одеялом (мой багаж) в консульство СССР,
откуда, как было условлено, я уезжаю в автомобиле в Пехлеви, а оттуда -- в
Баку. Но консульство хочет во что бы то ни стало узнать, что у меня в
портфеле. Везу ли я обратно все рукописи. Садят меня ужинать. В это время
вещи мои ощупываются и... Тогда начинается волынка. Письма для меня нет,
телеграмму, де, послали. Я настаиваю на письме. Они "не шьют, не порют". Я
собираю вещи и ухожу в полицию. Вслед мне говорят, что письмо будет. Я
ухожу. А утром на другой день иду в турецкое, чехословацкое и немецкое
консульства и показываю проходное свидетельство с визами и говорю, что
условленного письма не дали и я не поехал. Но делать нечего, ехать придется,
вы ответственны за все, что произойдет со мной, а засим пошел в консульство
СССР. Сказали, что пароход из Пехлеви (Энзели) через неделю -- придется
неделю ждать. Переезжайте ко мне жить, говорит Вайнман. Соглашаюсь.
Переехал. Вот во время моего пребывания в консульстве я через
"беспартийного", как мне его представили, разъясняю, что враждебная СССР
коалиция не дает виз потому, что хочет поймать ВКП(б) с поличным, что она
добилась выдачи меня, и тем самым скомпрометировать все поведение Коминтерна
в вопросе об убежище.
Сей "беспартийный", разумеется, передал куда нужно это, и сразу все
меняется. Приходят и говорят: "Ваши дела хороши. Вам хотят выдать паспорт".
Думаю, что за ход. Оказалось, что паспорта выдать они не хотят, а под
предлогом обмена проходного свидетельства на паспорт хотят отобрать и
проходное свидетельство, на котором имеется виза персидского правительства о
выезде из Персии через любую границу. Я понял это и не пошел на обман.
Деньги, выданные мне в сумме 40 туманов93, обратно не прошли
(я думаю, что они мне возвратили таким путем деньги за не посланные
телеграммы). Давтян делает вид, что они не хотят моего возвращения, а хотят
только получить от меня "проходное свидетельство". Я его не отдаю. Он
говорит, что мне хуже будет. Отвечаю, что положение мое настолько плохое,
что трудно его ухудшить.
После этого я ухожу в полицию. Добиваюсь дня через два пропуска на Хой
и еду. Еду в Тавриз, Хой, Макку, Бирзеглянд и в сопровождении "почтальона"
приезжаю в турецкое селение Курджибулак -- к коменданту, где меня
расспрашивают, а затем на другой день отправляют в Баязет. Из Баязета после
допроса направляют в Диадин, а из Диадина в Каракеса, где я ожидаю
распоряжения Ангоры.
Первое впечатление очень хорошее. Турецкие власти держат себя в
отношении меня великолепно. Одно то, что я считаю возможным писать вам это
письмо, доказывает необычайно много: то, что я не мог сделать в течение
шести месяцев, находясь в руках персидской полиции, то мне разрешается на
третий день по прибытии в Каракеса властями Турции. Если турецкие власти
устоят против напора полпредства СССР, то все будет хорошо.
Я прекрасно знаю, что Сталин и Ко еще не отказались от своих замыслов:
тем или иным путем разделаться со мной.
Здесь все будет пущено в ход: влияние, деньги, клевета, как и в Персии.
Борьба переносится на территорию Турции. Но она ближе к Европе и более
самостоятельна в политике, а затем здесь, в Константинополе, живут
Белобородов, Раковский и Троцкий, которые, разумеется, мне помогут94. И,
если я благополучно добрался до них, то все будет хорошо.
Моя просьба к вам, дорогие товарищи, состоит в том, чтобы вы помогли
мне. Помочь можно так: достать для меня визу на въезд в Германию, прислать
деньги. Если получите это письмо, то немедленно телеграфируйте в
Константинополь. Я сомневаюсь в том, что телеграммы и письмо -- подделка.
Необходимо точно установить, посылал ли Абрамович телеграммы, а Корш --
деньги, и только тогда можно будет судить, насколько я прав, и нет ли в моих
догадках просто больных расстроенных явлений. Дело это не шутка. Если
устанавливается, что и телеграмма, и письмо -- подделка, то тем самым
устанавливается очень тесный союз между руководящей партией Коминтерна и
персидской полицией, которые в союзе ведут против оппозиции борьбу, не
брезгуя никакими средствами, до подделки документов и клеветы включительно.
Выступать с подобными обвинениями нельзя без самых серьезных и проверенных
данных.
Да смотря по обстановке (политической ситуации), может быть, даже
тогда, когда есть самые неопровержимые факты и доказательства, выступать с
этим все же приходится воздерживаться. Вот почему, уважаемые товарищи,
получив это письмо, без сношения со мной, покорнейшая просьба, не
опубликовывать его.
Еще просьба: если получите мои рукописи, то брошюру "Немного правды"
прошу не печатать, так как там есть некоторые неточности. Необходимо
исправить.
Мое письмо необычайно разрослось. Пусть. Думаю, что это не вредно.
Оно больше похоже на брошюру. Но что же делать? Я не мог поступить
иначе. Я и так очень много упустил.
Ну, пока что крепко жму ваши руки. С рабочим приветом
Г. Мясников
Так выручайте же меня!
Г. М[ясников]
Конст[антино]поль, 23 мая 1929 г.
Adler copie 95
Конс[тантино]поль, 25 мая 1929 г.
Дорогая Раиса Тимофеевна!
Мы вам так давно не писали, что вы, пожалуй, уж и вправе на нас
сердиться. Объясняется мое долгое молчание оттяжками приезда Франка. Мы
ждали его уже давно, и я надеялся написать вам сейчас же после его приезда,
полагая, что, может быть, он привезет с собою какие-нибудь новости. Сегодня
он, наконец, приехал. В силу каких-то недоразумений его не встретили на
вокзале, как предполагалось. Сын мой96 должен приехать за ним из
города: сейчас мы живем от города в расстоянии полутора часов пароходной
езды97. Если Франк сообщит что-либо, относящееся к данному
письму, то я напишу дополнительно.
Живем мы сейчас в очень благоприятных дачных условиях: природа
прекрасная, и на климат нельзя пожаловаться. Много работаем. Я условился с
разными европейскими и американскими издательствами о выпуске целого ряда
своих книг. Сейчас все еще сижу над своей автобиографией, которая сильно
разрослась против первоначальных предположений. С приездом Франка, т. е. с
завтрашнего дня, приступлю к параллельной подготовке двух других книг: об
Октябрьской революции98 и о Ленине99.
За это время мы имели здесь много (сравнительно, конечно) посещений.
Приезжало несколько издателей (немцы и американцы). Приезжали французские
друзья: их перебывало здесь семь человек. Старые наши друзья, Росмер с
женою, и сейчас живут у нас.
Я получил большое количество документов, касающихся австрийской
оппозиции. Часть этих документов пришла от вас. Все они мне будут полезны,
так как помогут войти в существо спорных вопросов. То, что мне кажется
безусловно необходимым сделать больше всего, -- это создать некоторое общее
техническое бюро для всех немецких групп Австрии и Германии: надо добиться
хотя бы того, чтобы переводы с иностранных языков, в частности с русского,
делались в одном месте. Обо всем этом я переговорю с Франком.
К интернациональному журналу100 оппозиции подход оказывается
более медленный, чем можно было думать. Во главе французского издания
станет, по-видимому, Росмер, который пользуется наибольшим личным доверием и
авторитетом у всех групп.
Знают ли австрийские друзья т. Вебера, руководителя веддингской
оппозиции, и как они к нему относятся? Дело в том, что выдвигается мысль о
его привлечении к ближайшему участию в немецком издании международного
журнала оппозиции.
Что касается острой полемики и, в частности, выпадов Фрея лично против
вас, Раиса Тимофеевна, то вы и без моих пояснений понимаете, что это не
может доставить мне никакого удовольствия. Но я не вижу другого способа
положить конец такого рода отравленной внутренней полемике, кроме как
добиться сплочения или, по крайней мере, сближения близких к нам группировок
на общей работе.
Я не ответил на большое последнее письмо т. Ландау101 по той
же самой причине, по которой не отвечал вам: я ждал приезда Франка, через
которого вообще надеюсь вести свою немецкую корреспонденцию. Передайте,
пожалуйста, Ландау мой привет и извинение за запоздание. Я ему, разумеется,
еще напишу.
Что касается здоровья, то -- с колебаниями в ту и другую сторону -- оно
в общем удовлетворительное и у Натальи Ивановны, и у меня, хотя
необходимость в курортном лечении несомненна.
Немедленно почти по приезде в Константинополь я получил из
Брюнна102 телеграмму от Коварда, директора Рабочего Дома. Он
сообщал мне о возможности моего допущения в Чехословакию на время лечения и
предлагал приехать в Константинополь для переговоров. Я тогда отклонил его
приезд, так как ждал со дня на день разрешения на переезд в Германию. Не
могут ли австрийские друзья узнать, в какую сторону определился Ковард:
единомышленник ли это или противник? Как обстоит дело с возможностью моей
поездки в Чехословакию? Оставила ли Коварда мысль о приезде в
Константинополь или нет? Если он или кто-либо другой из чешских друзей хочет
приехать сюда, то я могу такое намерение только приветствовать.
Вот, кажись, и все.
[Л.Д.Троцкий]
(речь на объединенном пленуме ЦК и ЦКК 23 октября 1927 г.)"
103
Устранение Троцкого от руководства было задумано еще во время первой
болезни Ленина, т. е. в 1922 году. В течение следующего 1923 года
подготовительная работа была в полном ходу; к концу года кампания выступила
наружу. Руководство этой работой принадлежало "тройке" (Сталин, Зиновьев,
Каменев) 104. В 1925 году тройка распадается. Зиновьев и Каменев
попадают сами под зубья аппарата, построенного ими против
Троцкого105. Отныне задачей сталинской фракции является изменить
полностью состав руководства, устранив со всех постов тех, которые
руководили партией и государством при Ленине. В июле 1926 года Троцкий
оглашает на объединенном пленуме Центрального Комитета и Центральной
контрольной комиссии декларацию, в которой совершенно точно предсказываются
дальнейшие мероприятия сталинской фракции с целью замены ленинского
руководства сталинским106. Эта программа выполнялась сталинцами в
течение ближайших лет с поразительной точностью.
Важнейшим этапом на этом пути явилось привлечение к ответственности
перед судом Президиума ЦКК Троцкого по обвинению в двух преступлениях: 1)в
произнесении "фракционных" речей на пленуме Исполнительного комитета
Коминтерна и 2)в участии в демонстративных проводах члена Центрального
комитета Смилги, который незадолго перед тем отправлен был в наказание за
оппозиционность на Дальний Восток, в Хабаровск. В подобных же преступлениях
обвинялся и Зиновьев. В качестве наказания намечался вывод обоих из состава
ЦК.
Август, сентябрь и октябрь были использованы сталинской фракцией для
борьбы против оппозиции на основе решений июльско-августовского пленума. В
октябре наступил, наконец, момент, когда правящая фракция должна была
решиться привести свое намерение в исполнение. Октябрьский объединенный
пленум имел своей задачей не только вывести Троцкого и Зиновьева из
Центрального комитета, но и подготовить необходимые условия для применения
политики репрессий в широком масштабе.
Июльско-августовский пленум ввел в обиход партии обвинение оппозиции в
нежелании защищать Советскую Республику против империалистских врагов. Этого
бесчестного обвинения, которое быстро износилось, было для новой стадии уже
недостаточно. Извлечены были последние идейные резервы Сталина. На поле
борьбы выведена была версия о некоем военном заговоре, который почти что был
замышлен и почти что был связан с оппозицией. Связь состояла в том, что один
из военных специалистов в разговоре с другими специалистами, которые,
правда, как и первый, не были заговорщиками, но могли ими стать, назвал имя
Троцкого, не для целей заговора, а без всякой определенной цели. Но все
равно: было имя Троцкого, были где-то какие-то военные специалисты, и,
вообще говоря, мог быть военный заговор. Правда, военный специалист,
назвавший Троцкого -- как по разным поводам, называли то же имя тысячи
других -- находился во время преступной беседы в Монголии, т. е. в пункте,
мало благоприятном для руководства переворотом в Москве. Но разве же
сталинские агитаторы обязаны называть Монголию и вообще заниматься
географией в своих выступлениях перед партийными ячейками? Несколько
специалистов были арестованы в разных местах, по-видимому, без малейшего
основания. Председатель ГПУ Менжинский читал об этом деле доклад на
октябрьском пленуме ЦК и ЦКК, когда в порядке дня стоял вопрос об оппозиции.
Даже наиболее тупые и бессовестные сторонники сталинской фракции слушали
доклад с чувством тревоги и стыда. Термидорианская амальгама слишком грубо
торчала наружу. Некоторые из большинства выражали в кулуарах возмущение.
Провал сталинской махинации на пленуме был так очевиден, что в дальнейшем
все ораторы, кроме не вполне вменяемого Бухарина, осторожно или брезгливо
обходили этот вопрос. Это не помешало, разумеется, агитаторам Сталина
отравлять в дальнейшем партию слухами о контрреволюционном заговоре.
Исключение Троцкого и Зиновьева из ЦК накануне XV съезда являлось
только необходимым предисловием к исключению оппозиции из партии и ссылке
активных оппозиционеров в Сибирь и Центральную Азию107. В
развитии революции открывался новый этап.
[Май 1929 г.]
[Л.Д.Троцкий]
copie108 a A.Kliatschko109
Конс[тантино]поль, 1 июня 1929 г.
Дорогая Анна Константиновна!
Кроме вашего привета получили мы неожиданно через т. Франка два томика
Гейне, и были очень тронуты вашим вниманием. Не зная, откуда томики, и
увидев их на моем столе через несколько минут после получения, Наталья
Ивановна очень удивилась тому, как они похожи на наши старые книжки. Старых
друзей всегда приятно находить, -- и в книжках, и в людях.
Мы живем на острове Принкипо, куда я когда-то собирался ехать по
приглашению Ллойд-Джорджа на международную конференцию110. Хотя
из затеи Ллойд-Джорджа ничего не вышло, но географически его выбор был
недурен: полная изолированность от остального мира и прекрасная погода. Вид
из наших окон открывается во все стороны прекрасный до неправдоподобия.
Единственным минусом являются москиты, которые, несмотря на холодную весну,
уже дают себя по ночам знать.
Я все еще с головой погружен в эту самую автобиографию и не знаю, как
из нее выбраться. В сущности, я мог бы давно ее закончить, но мешает
проклятый педантизм: продолжаю наводить справки, проверяю даты, одно
вычеркиваю, другое вписываю. Уже не раз подмывало меня желание бросить все
это в камин и заняться более серьезной работой, но, как на грех, время
летнее, и в каминах нет огня. Впрочем, здесь нет и каминов.
Победа рабочей партии в Англии111 открывает для меня
небольшую
-- совсем небольшую -- надежду переселиться в Англию. Если бы
Макдональд получил абсолютное большинство, ему было бы очень трудно мне
отказать. Но теперь он может, пожалуй, ответить мне то же самое, что он
будет отвечать на требования своих собственных рабочих: "рад бы в рай, да
либералы112 не пускают"...113 Все же, как только он
встанет во главе правительства (а это как будто неизбежно), я немедленно же
пошлю ему телеграмму и обращусь специально в здешнее британское
консульство114.
У нас здесь сейчас гости: Росмер с женой. Вообще посещений за это время
было немало: с одной стороны, немецкие и американские издатели, с другой
стороны, французские друзья.
[Л.Д.Троцкий]
запираются только на ночь.) Звоню в парадное. Тот самый швейцар, который был
так любезен раньше, приоткрыл дверь и грубо отвечает: праздник, и тотчас же
захлопнул дверь. Пошел в английское консульство, говорю, что меня не
приняли. Вижу, что знают. Наблюдение. Тогда говорят, чтобы я достал деньги и
визу, куда хочу ехать, и только в этом случае они меня пропустят через Ирак,
и то под конвоем. Я говорю, что послал телеграмму в Берлин, и думаю, что
деньги получу. Приходите вечером.
Вечером не пошел, а пошел на другой день вечером. Тучи сгущались.
Положение было напряженное. Полиция нервничала. Шпики стали ходить стаями.
Теперь ходили не только шпики Персии и СССР, но и других консульств, в том
числе и английские. Не знаешь, которых нужно больше бояться. Столовая, в
которой я обедал, наполнялась необыкновенно народом, и с одной стороны
раздавалось, что я английский шпион, а с другой что меня могут убить
сторонники СССР как опасного политического противника... Вокруг меня велась
игра -- грязная и для меня ничего хорошего не обещавшая.
Что делать? Идти или не идти в английское консульство? Пошел. Показал
телеграммы. Их у меня взяли и просили подождать. Ждать пришлось минут
десять. Я нервничал и вошел в кабинет. Ничего особенного. Но показалось мне,
что телеграммы сфотографированы, так как были прикреплены на кнопки. Меня
тотчас же попросили выйти и подождать, так как, де, я делаю перевод, с тем
чтобы секретарь мог дать Вам визу.
Минуты через две вынесли телеграммы и сказали, что секретаря здесь нет,
если угодно, то ждите ответа на мое письмо, которое я ему послал. Я ждать не
хотел, так как хотел зайти еще в немецкое консульство и просить его помешать
моему аресту и выдаче. Пошел. Господин Мейер меня не принял, но через
русскую прислугу всячески отделывался от меня. Грубо, дрянно, пакостно.
Делать нечего. Пошел в сопровождении всей той же артели шпиков в
полицию, "домой".
Спал плохо. Вернее, не спал совсем. Часов в 6 утра иду на
Индо-европейский телеграф, подаю телеграмму большую, излагаю все сначала.
Неужели, думаю, я их обману?
На другой день пошел в турецкое, польское, чехословацкое, французское
консульства. Результат тот же.
Потом мне выдают полицейский паспорт, но визы на нем не выдают.
Все время мне внушали мысль, что, если я поеду в Турцию без визы, то
меня сразу выдадут в руки правительства СССР. Проверить этого я не мог.
Верил.
Потом снова пошел по всем консульствам. В английском сказали, что им
известно, что мне немцы отказывают в визе. Это надо так понимать, что и они
не дадут. Сходите в польское, может быть, дадут в Данциг. Пошел: не дали.
Пошел во все остальные: то же самое.
Полиция нажимала. Страсти у борющихся интригующих сторон разгораются,
теперь я уже не только английский, но и немецкий шпион: открыто без
стеснения говорят, а, с другой, открыто же говорят, что меня убьют
сторонники СССР. Говорят по-русски и то, и другое. Что делать?
Я подал заявление на имя начальника полиции Персии, что вокруг меня
ведется какая-то пропаганда, и отказался без конвоя выходить куда бы то ни
было. Это путало все карты. Полиция была недовольна. Теперь я боялся уже,
что меня убьют белогвардейцы по наущению английского консульства, так как
этим они убивают двух зайцев: 1) разделываются со мной за Михаила
Романова85 и 2) убив меня, могут очень легко обвинить в моей
смерти Полпредство СССР. Вот почему я не выходил. Я не хотел дать мой труп
на потребу английской буржуазии.
В это время я получаю перевод по телеграфу из Берлина от Корш на 150
марок. Обрадовался. Но ненадолго, так как вскоре же подумал, что полиция и
советское представительство возвращают мне таким образом деньги за не
посланные телеграммы.
Деньги пошел получать в сопровождении городового. Увидев, что ничего
опасного как будто нет, я вновь пошел по консульствам, но теперь ходил
только в три -- турецкое, немецкое, чехословацкое.
Удалось мне уговорить турецкое консульство подать за мой счет
телеграмму в Ангору86 министру иностранных дел. На третий день
пришел ответ. Но прежде, чем я туда пошел, там был Давтян. Виза была, но
получить ее не удалось. Ходил, надоедал. Турецкий консул однажды сказал: "А
вы как-нибудь проберитесь в Бутор, сядьте на пароход, попросите высадить вас
вблизи Константинополя и явитесь в турецкую полицию". Я сказал: А кто же
меня без визы на пароход посадит? [Если] посадит [на] пароход СССР, то он
увезет меня в СССР. Скажите, вы ведь не даете визы по просьбе полпредства и
полиции?
Он немного смешался и сказал: "Начальство запретило". Я понял, что виза
выслана, но не дают.
Полиция нажимала. Однажды приходит в полицию один, как видно, из
ответственных работников советского представительства -- как будто за визой.
Я говорю -- согласен сдаваться. В тот же день я получаю книгу
Госиздательства, в которой, как я понял, должен написать что-нибудь. Я
прочитал книгу с удовольствием, так как не мог добиться, чтобы мне давали
книги и газеты, и все время ничего не читал. Но сделал вид, что ничего не
понял, и ничего не написал. Полицейский офицер спросил -- прочитали? -- Да.
-- И ничего? -- Ничего.
Нажим сделался невыносимым. Меня загоняли в единственную дверь, в СССР.
При всех моих посещениях полпредства и консульства СССР те и другие
настойчиво предлагали поехать в СССР.
После моего слова о сдаче полиция стала глаже. Я пошел в консульство.
Двери открылись. Просил опять паспорт, получил отказ. Я не переставал ходить
в немецкое, турецкое и чехословацкое консульства: результат один.
Я понял, что Франция, Англия, Польша тоже не прочь загнать меня в СССР,
с тем чтобы поймать с поличным руководящую партию Коминтерна, что она
добилась выдачи меня -- этим самым смазать всю политику Коминтерна о праве
убежища для политических эмигрантов и, второе, руками ГПУ разделаться со
мной, чтобы иметь возможность лишний раз сказать "тайное словцо" о ГПУ.
Но мне делать было нечего. Я подаю заявление, что настойчивое
требование немедленного выезда заставляет меня пойти в полпредство СССР и
соглашаться поехать туда, так как все остальные консульства в визе мне
отказали. Но ехать я туда согласен при следующих двух условиях: 1)если есть
у меня какое-либо преступление, то пусть судят меня гласно, дав право защиты
в размере не меньшем, чем тот, какой предоставлялся ЦК
социалистов-революционеров87, или же 2)гарантия
неприкосновенности моей личности. Только что подал это заявление, как в тот
же день получил следующее письмо (привожу буквально):
Берлин, 24 марта 1929 г.
Уважаемый товарищ!
Узнав через Абрамовича о том, что вы протелеграфировали, решили мы с
некоторыми сочувствующими делать все возможное, чтобы исполнять Ваше
желание. К нашему кругу, кроме подписателя и других, принадлежит и Василий
Руматов, которого Вы хорошо знаете из "Блумменштр[ассе] 28". Мы перевели на
Ваше имя одновременно 150 марок (через банк Националь де Перс88),
мы пользовались помощью знакомого лица, чтобы снабдить Вас адресом одного
знакомого, кому Вы можете обращаться в случае надобности. Это доктор Эраш,
его адрес: Арсенал, Тегеран. Можете ссылаться у него на рекомендацию Яфти и
проф. Леви из Берлина. Мы передали дело о выдаче Вам визума89
присяжным поверенным Теодору Либкнехту90 и Оскару
Кону91. Мы просим Вас сейчас по получении сего написать возможно
подробное письмо на нижеследующий адрес о Вашем положении, о тех
мероприятиях, которые Вы уже предприняли, и о точных указаниях тех мер,
которые мы должны предпринять в Вашем интересе. Немецкий консул в Тегеране
уже получил телеграмму выдать Вам разрешение иммиграции в Германию.
С приветом Карл Корш
Берлин, Неу-Темпельгоф, Визенерштрассе 60.
Первое впечатление было очень хорошее, письмо подлинное, особенно
соблазнительная подробность о Вас. Руматове, Блуменштр[ассе] 28. Но читая и
перечитывая его бесконечное количество раз, я, как по его содержанию, так и
по поведению полиции убеждался, что оно -- подделка.
Потом вскоре получил телеграмму из Стамбула без подписи, которую надо
было считать ответом на мою телеграмму Л.Д.Троцкому: "Письмо и деньги
посланы". Ни письма, ни денег я не получил. Это также надо считать
подделкой.
Делать все же нечего. Представьте себе человека, которого сильнейшие
физически люди выталкивают из комнаты. В комнате же есть одна единственная
незапертая дверь. Явное дело, что волей-неволей, пошатавшись по этой
комнате, он попадает в эту дверь. В таком положении был я.
Придется пойти в полпредство и согласиться поехать. Но прежде, чем это
сделать, необходимо отправить мои рукописи в ваш адрес. Как это сделать? На
примете два человека - один эсер, другой - генчакист92. Попробую.
Согласились. И я тихонько, в заранее условленное место несу весь портфель. А
чтобы не было заметно, портфель так же набиваю полно, как и раньше, и выхожу
с ним. Получили ли вы эти рукописи? Неужели они пропали?
Сделав это, я пошел в полпредство и согласился ехать, но так, чтобы мне
выдали письмо, гарантирующее свободный проезд до Москвы с заездом в город
Эривань к семье.
Они согласились. Выдают мне проходное свидетельство с визой. Персидская
полиция, упорно отказывавшаяся визировать выданный ими же полицейский
паспорт, очень охотно и поспешно выдает визу на проходном свидетельстве.
Получив визу, еду с портфелем и одеялом (мой багаж) в консульство СССР,
откуда, как было условлено, я уезжаю в автомобиле в Пехлеви, а оттуда -- в
Баку. Но консульство хочет во что бы то ни стало узнать, что у меня в
портфеле. Везу ли я обратно все рукописи. Садят меня ужинать. В это время
вещи мои ощупываются и... Тогда начинается волынка. Письма для меня нет,
телеграмму, де, послали. Я настаиваю на письме. Они "не шьют, не порют". Я
собираю вещи и ухожу в полицию. Вслед мне говорят, что письмо будет. Я
ухожу. А утром на другой день иду в турецкое, чехословацкое и немецкое
консульства и показываю проходное свидетельство с визами и говорю, что
условленного письма не дали и я не поехал. Но делать нечего, ехать придется,
вы ответственны за все, что произойдет со мной, а засим пошел в консульство
СССР. Сказали, что пароход из Пехлеви (Энзели) через неделю -- придется
неделю ждать. Переезжайте ко мне жить, говорит Вайнман. Соглашаюсь.
Переехал. Вот во время моего пребывания в консульстве я через
"беспартийного", как мне его представили, разъясняю, что враждебная СССР
коалиция не дает виз потому, что хочет поймать ВКП(б) с поличным, что она
добилась выдачи меня, и тем самым скомпрометировать все поведение Коминтерна
в вопросе об убежище.
Сей "беспартийный", разумеется, передал куда нужно это, и сразу все
меняется. Приходят и говорят: "Ваши дела хороши. Вам хотят выдать паспорт".
Думаю, что за ход. Оказалось, что паспорта выдать они не хотят, а под
предлогом обмена проходного свидетельства на паспорт хотят отобрать и
проходное свидетельство, на котором имеется виза персидского правительства о
выезде из Персии через любую границу. Я понял это и не пошел на обман.
Деньги, выданные мне в сумме 40 туманов93, обратно не прошли
(я думаю, что они мне возвратили таким путем деньги за не посланные
телеграммы). Давтян делает вид, что они не хотят моего возвращения, а хотят
только получить от меня "проходное свидетельство". Я его не отдаю. Он
говорит, что мне хуже будет. Отвечаю, что положение мое настолько плохое,
что трудно его ухудшить.
После этого я ухожу в полицию. Добиваюсь дня через два пропуска на Хой
и еду. Еду в Тавриз, Хой, Макку, Бирзеглянд и в сопровождении "почтальона"
приезжаю в турецкое селение Курджибулак -- к коменданту, где меня
расспрашивают, а затем на другой день отправляют в Баязет. Из Баязета после
допроса направляют в Диадин, а из Диадина в Каракеса, где я ожидаю
распоряжения Ангоры.
Первое впечатление очень хорошее. Турецкие власти держат себя в
отношении меня великолепно. Одно то, что я считаю возможным писать вам это
письмо, доказывает необычайно много: то, что я не мог сделать в течение
шести месяцев, находясь в руках персидской полиции, то мне разрешается на
третий день по прибытии в Каракеса властями Турции. Если турецкие власти
устоят против напора полпредства СССР, то все будет хорошо.
Я прекрасно знаю, что Сталин и Ко еще не отказались от своих замыслов:
тем или иным путем разделаться со мной.
Здесь все будет пущено в ход: влияние, деньги, клевета, как и в Персии.
Борьба переносится на территорию Турции. Но она ближе к Европе и более
самостоятельна в политике, а затем здесь, в Константинополе, живут
Белобородов, Раковский и Троцкий, которые, разумеется, мне помогут94. И,
если я благополучно добрался до них, то все будет хорошо.
Моя просьба к вам, дорогие товарищи, состоит в том, чтобы вы помогли
мне. Помочь можно так: достать для меня визу на въезд в Германию, прислать
деньги. Если получите это письмо, то немедленно телеграфируйте в
Константинополь. Я сомневаюсь в том, что телеграммы и письмо -- подделка.
Необходимо точно установить, посылал ли Абрамович телеграммы, а Корш --
деньги, и только тогда можно будет судить, насколько я прав, и нет ли в моих
догадках просто больных расстроенных явлений. Дело это не шутка. Если
устанавливается, что и телеграмма, и письмо -- подделка, то тем самым
устанавливается очень тесный союз между руководящей партией Коминтерна и
персидской полицией, которые в союзе ведут против оппозиции борьбу, не
брезгуя никакими средствами, до подделки документов и клеветы включительно.
Выступать с подобными обвинениями нельзя без самых серьезных и проверенных
данных.
Да смотря по обстановке (политической ситуации), может быть, даже
тогда, когда есть самые неопровержимые факты и доказательства, выступать с
этим все же приходится воздерживаться. Вот почему, уважаемые товарищи,
получив это письмо, без сношения со мной, покорнейшая просьба, не
опубликовывать его.
Еще просьба: если получите мои рукописи, то брошюру "Немного правды"
прошу не печатать, так как там есть некоторые неточности. Необходимо
исправить.
Мое письмо необычайно разрослось. Пусть. Думаю, что это не вредно.
Оно больше похоже на брошюру. Но что же делать? Я не мог поступить
иначе. Я и так очень много упустил.
Ну, пока что крепко жму ваши руки. С рабочим приветом
Г. Мясников
Так выручайте же меня!
Г. М[ясников]
Конст[антино]поль, 23 мая 1929 г.
Adler copie 95
Конс[тантино]поль, 25 мая 1929 г.
Дорогая Раиса Тимофеевна!
Мы вам так давно не писали, что вы, пожалуй, уж и вправе на нас
сердиться. Объясняется мое долгое молчание оттяжками приезда Франка. Мы
ждали его уже давно, и я надеялся написать вам сейчас же после его приезда,
полагая, что, может быть, он привезет с собою какие-нибудь новости. Сегодня
он, наконец, приехал. В силу каких-то недоразумений его не встретили на
вокзале, как предполагалось. Сын мой96 должен приехать за ним из
города: сейчас мы живем от города в расстоянии полутора часов пароходной
езды97. Если Франк сообщит что-либо, относящееся к данному
письму, то я напишу дополнительно.
Живем мы сейчас в очень благоприятных дачных условиях: природа
прекрасная, и на климат нельзя пожаловаться. Много работаем. Я условился с
разными европейскими и американскими издательствами о выпуске целого ряда
своих книг. Сейчас все еще сижу над своей автобиографией, которая сильно
разрослась против первоначальных предположений. С приездом Франка, т. е. с
завтрашнего дня, приступлю к параллельной подготовке двух других книг: об
Октябрьской революции98 и о Ленине99.
За это время мы имели здесь много (сравнительно, конечно) посещений.
Приезжало несколько издателей (немцы и американцы). Приезжали французские
друзья: их перебывало здесь семь человек. Старые наши друзья, Росмер с
женою, и сейчас живут у нас.
Я получил большое количество документов, касающихся австрийской
оппозиции. Часть этих документов пришла от вас. Все они мне будут полезны,
так как помогут войти в существо спорных вопросов. То, что мне кажется
безусловно необходимым сделать больше всего, -- это создать некоторое общее
техническое бюро для всех немецких групп Австрии и Германии: надо добиться
хотя бы того, чтобы переводы с иностранных языков, в частности с русского,
делались в одном месте. Обо всем этом я переговорю с Франком.
К интернациональному журналу100 оппозиции подход оказывается
более медленный, чем можно было думать. Во главе французского издания
станет, по-видимому, Росмер, который пользуется наибольшим личным доверием и
авторитетом у всех групп.
Знают ли австрийские друзья т. Вебера, руководителя веддингской
оппозиции, и как они к нему относятся? Дело в том, что выдвигается мысль о
его привлечении к ближайшему участию в немецком издании международного
журнала оппозиции.
Что касается острой полемики и, в частности, выпадов Фрея лично против
вас, Раиса Тимофеевна, то вы и без моих пояснений понимаете, что это не
может доставить мне никакого удовольствия. Но я не вижу другого способа
положить конец такого рода отравленной внутренней полемике, кроме как
добиться сплочения или, по крайней мере, сближения близких к нам группировок
на общей работе.
Я не ответил на большое последнее письмо т. Ландау101 по той
же самой причине, по которой не отвечал вам: я ждал приезда Франка, через
которого вообще надеюсь вести свою немецкую корреспонденцию. Передайте,
пожалуйста, Ландау мой привет и извинение за запоздание. Я ему, разумеется,
еще напишу.
Что касается здоровья, то -- с колебаниями в ту и другую сторону -- оно
в общем удовлетворительное и у Натальи Ивановны, и у меня, хотя
необходимость в курортном лечении несомненна.
Немедленно почти по приезде в Константинополь я получил из
Брюнна102 телеграмму от Коварда, директора Рабочего Дома. Он
сообщал мне о возможности моего допущения в Чехословакию на время лечения и
предлагал приехать в Константинополь для переговоров. Я тогда отклонил его
приезд, так как ждал со дня на день разрешения на переезд в Германию. Не
могут ли австрийские друзья узнать, в какую сторону определился Ковард:
единомышленник ли это или противник? Как обстоит дело с возможностью моей
поездки в Чехословакию? Оставила ли Коварда мысль о приезде в
Константинополь или нет? Если он или кто-либо другой из чешских друзей хочет
приехать сюда, то я могу такое намерение только приветствовать.
Вот, кажись, и все.
[Л.Д.Троцкий]
(речь на объединенном пленуме ЦК и ЦКК 23 октября 1927 г.)"
103
Устранение Троцкого от руководства было задумано еще во время первой
болезни Ленина, т. е. в 1922 году. В течение следующего 1923 года
подготовительная работа была в полном ходу; к концу года кампания выступила
наружу. Руководство этой работой принадлежало "тройке" (Сталин, Зиновьев,
Каменев) 104. В 1925 году тройка распадается. Зиновьев и Каменев
попадают сами под зубья аппарата, построенного ими против
Троцкого105. Отныне задачей сталинской фракции является изменить
полностью состав руководства, устранив со всех постов тех, которые
руководили партией и государством при Ленине. В июле 1926 года Троцкий
оглашает на объединенном пленуме Центрального Комитета и Центральной
контрольной комиссии декларацию, в которой совершенно точно предсказываются
дальнейшие мероприятия сталинской фракции с целью замены ленинского
руководства сталинским106. Эта программа выполнялась сталинцами в
течение ближайших лет с поразительной точностью.
Важнейшим этапом на этом пути явилось привлечение к ответственности
перед судом Президиума ЦКК Троцкого по обвинению в двух преступлениях: 1)в
произнесении "фракционных" речей на пленуме Исполнительного комитета
Коминтерна и 2)в участии в демонстративных проводах члена Центрального
комитета Смилги, который незадолго перед тем отправлен был в наказание за
оппозиционность на Дальний Восток, в Хабаровск. В подобных же преступлениях
обвинялся и Зиновьев. В качестве наказания намечался вывод обоих из состава
ЦК.
Август, сентябрь и октябрь были использованы сталинской фракцией для
борьбы против оппозиции на основе решений июльско-августовского пленума. В
октябре наступил, наконец, момент, когда правящая фракция должна была
решиться привести свое намерение в исполнение. Октябрьский объединенный
пленум имел своей задачей не только вывести Троцкого и Зиновьева из
Центрального комитета, но и подготовить необходимые условия для применения
политики репрессий в широком масштабе.
Июльско-августовский пленум ввел в обиход партии обвинение оппозиции в
нежелании защищать Советскую Республику против империалистских врагов. Этого
бесчестного обвинения, которое быстро износилось, было для новой стадии уже
недостаточно. Извлечены были последние идейные резервы Сталина. На поле
борьбы выведена была версия о некоем военном заговоре, который почти что был
замышлен и почти что был связан с оппозицией. Связь состояла в том, что один
из военных специалистов в разговоре с другими специалистами, которые,
правда, как и первый, не были заговорщиками, но могли ими стать, назвал имя
Троцкого, не для целей заговора, а без всякой определенной цели. Но все
равно: было имя Троцкого, были где-то какие-то военные специалисты, и,
вообще говоря, мог быть военный заговор. Правда, военный специалист,
назвавший Троцкого -- как по разным поводам, называли то же имя тысячи
других -- находился во время преступной беседы в Монголии, т. е. в пункте,
мало благоприятном для руководства переворотом в Москве. Но разве же
сталинские агитаторы обязаны называть Монголию и вообще заниматься
географией в своих выступлениях перед партийными ячейками? Несколько
специалистов были арестованы в разных местах, по-видимому, без малейшего
основания. Председатель ГПУ Менжинский читал об этом деле доклад на
октябрьском пленуме ЦК и ЦКК, когда в порядке дня стоял вопрос об оппозиции.
Даже наиболее тупые и бессовестные сторонники сталинской фракции слушали
доклад с чувством тревоги и стыда. Термидорианская амальгама слишком грубо
торчала наружу. Некоторые из большинства выражали в кулуарах возмущение.
Провал сталинской махинации на пленуме был так очевиден, что в дальнейшем
все ораторы, кроме не вполне вменяемого Бухарина, осторожно или брезгливо
обходили этот вопрос. Это не помешало, разумеется, агитаторам Сталина
отравлять в дальнейшем партию слухами о контрреволюционном заговоре.
Исключение Троцкого и Зиновьева из ЦК накануне XV съезда являлось
только необходимым предисловием к исключению оппозиции из партии и ссылке
активных оппозиционеров в Сибирь и Центральную Азию107. В
развитии революции открывался новый этап.
[Май 1929 г.]
[Л.Д.Троцкий]
copie108 a A.Kliatschko109
Конс[тантино]поль, 1 июня 1929 г.
Дорогая Анна Константиновна!
Кроме вашего привета получили мы неожиданно через т. Франка два томика
Гейне, и были очень тронуты вашим вниманием. Не зная, откуда томики, и
увидев их на моем столе через несколько минут после получения, Наталья
Ивановна очень удивилась тому, как они похожи на наши старые книжки. Старых
друзей всегда приятно находить, -- и в книжках, и в людях.
Мы живем на острове Принкипо, куда я когда-то собирался ехать по
приглашению Ллойд-Джорджа на международную конференцию110. Хотя
из затеи Ллойд-Джорджа ничего не вышло, но географически его выбор был
недурен: полная изолированность от остального мира и прекрасная погода. Вид
из наших окон открывается во все стороны прекрасный до неправдоподобия.
Единственным минусом являются москиты, которые, несмотря на холодную весну,
уже дают себя по ночам знать.
Я все еще с головой погружен в эту самую автобиографию и не знаю, как
из нее выбраться. В сущности, я мог бы давно ее закончить, но мешает
проклятый педантизм: продолжаю наводить справки, проверяю даты, одно
вычеркиваю, другое вписываю. Уже не раз подмывало меня желание бросить все
это в камин и заняться более серьезной работой, но, как на грех, время
летнее, и в каминах нет огня. Впрочем, здесь нет и каминов.
Победа рабочей партии в Англии111 открывает для меня
небольшую
-- совсем небольшую -- надежду переселиться в Англию. Если бы
Макдональд получил абсолютное большинство, ему было бы очень трудно мне
отказать. Но теперь он может, пожалуй, ответить мне то же самое, что он
будет отвечать на требования своих собственных рабочих: "рад бы в рай, да
либералы112 не пускают"...113 Все же, как только он
встанет во главе правительства (а это как будто неизбежно), я немедленно же
пошлю ему телеграмму и обращусь специально в здешнее британское
консульство114.
У нас здесь сейчас гости: Росмер с женой. Вообще посещений за это время
было немало: с одной стороны, немецкие и американские издатели, с другой
стороны, французские друзья.
[Л.Д.Троцкий]