Вальтер Скотт. Талисман, или Ричард Львиное-Сердце в Палестине

помазаннике божьем - повелителе христианского войска?
- Солнце аллаха, - отвечал мудрец, - светит как на назареян, так и на
правоверных, и служитель его не смеет делать различия между ними, коль скоро
он призван применить свое искусство исцеления.
- Неверный хаким, - сказал гроссмейстер, - или как там тебя,
некрещеного слугу тьмы, еще называют, ты должен помнить, что будешь разорван
дикими конями, если король Ричард умрет от твоего лечения.
- Суровая расправа, - отвечал лекарь. - Но ведь я могу пользоваться
только человеческими средствами, а исход врачевания записан в книге света.
- Нет, уважаемый и храбрый гроссмейстер, - сказал маркиз
Монсерратский, - не забывайте, что этот ученый муж незнаком с решением
нашего совета, принятым во славу божью и ради благополучия его помазанника.
Да будет тебе известно, мудрый лекарь, в искусстве которого мы не
сомневаемся, что для тебя было бы лучше всего предстать перед советом нашего
союза и разъяснить мудрым и ученым лекарям способ лечения, которым ты
собираешься исцелить нашего высокопоставленного больного. Так ты избегнешь
опасности, которой легко можешь подвергнуться, беря на себя ответственность
в таком важном деле.
- Милорды, - сказал эль-хаким, - я вас прекрасно понял. Но наука так же
имеет своих поборников, как и ваше военное искусство, и даже своих
мучеников, подобно мученикам за веру. Мой повелитель султан Саладин приказал
мне исцелить короля назареян, и, с благословения пророка, я подчиняюсь его
приказаниям. Если меня постигнет неудача, вы пустите в ход мечи, жаждущие
крови правоверных, и я подставлю свое тело под удары вашего оружия. Но я не
буду спорить ни с одним несведущим о достоинствах снадобий, которыми я
научился пользоваться по милости пророка, и прошу вас без промедления
допустить меня к больному.
- Кто говорит о промедлении? - сказал барон де Во, поспешно входя в
шатер. - У нас их и так было немало. Приветствую вас, лорд Монсерратский, и
вас, храбрый гроссмейстер, но мне нужно провести этого ученого лекаря к
постели моего повелителя.
- Милорд, - сказал маркиз на франко-норман-ском наречии, или на языке
уи, как его тогда называли. - Известно ли вам, что мы пришли сюда, чтобы от
имени Совета монархов и принцев-крестоносцев обратить ваше внимание на тот
большой риск, который возникнет, если язычнику и восточному лекарю будет
позволено играть драгоценным здоровьем вашего повелителя короля Ричарда.
- Благородный маркиз, - резко ответил англичанин, - я не могу сейчас
тратить много слов и не имею ни малейшего желания выслушать их. Кроме того,
я склонен больше доверять тому, что видели мои глаза, чем тому, что слышали
мои уши. Я убежден, что этот язычник может излечить короля Ричарда, и я верю
и надеюсь, что он сделает все возможное. Нам дорого время. Если бы сам
Мухаммед - да будет он проклят богом! - стоял у порога шатра с тем же
искренним намерением, как этот Адонбек эль-хаким, я считал бы грехом хоть на
минуту удержать его.
- Итак, прощайте, милорд.
- Но ведь сам король хотел, чтобы мы присутствовали при лечении, -
сказал Конрад Монсерратский.
Барон пошептался с камергером, вероятно, чтобы узнать, правду ли сказал
маркиз, и затем ответил:
- Милорды, если вы проявите достаточно терпения, вы можете войти с
нами. Но если вы действием либо угрозами станете мешать этому искусному
лекарю в исполнении его обязанностей, да будет вам известно, что, невзирая
на ваше высокое положение, я силой выведу вас из шатра Ричарда. Знайте: я
настолько уверовал в лекарства этого человека, что даже если бы Ричард
отказался их принять, я думаю, что нашел бы в себе силы заставить его
сделать это даже против его желания. Иди вперед, эль-хаким.
Последние слова были сказаны на лингва-франка; лекарь немедленно
подчинился. Гроссмейстер угрюмо посмотрел на бесцеремонного старого воина,
но, обменявшись взглядом с маркизом, постарался смягчить суровое выражение
лица, и оба пошли за де Во и арабом в шатер, где лежал Ричард. Последний
ждал их с нетерпением, с каким больной всегда прислушивается к шагам своего
лекаря. Сэр Кеннет, присутствию которого не противились, хотя никто и не
просил его уйти, чувствовал, что обстоятельства дают ему право следовать за
этими высокопоставленными лицами; однако, помня о своем подчиненном
положении и ранге, он держался в некотором отдалении.
Как только они вошли, Ричард воскликнул:
- Ох, добрые друзья пришли посмотреть, как Ричард совершит прыжок во
мрак! Мои благородные союзники, приветствую вас, представителей нашего
братства. Или Ричард будет опять среди вас в своем прежнем виде, или вы
опустите в могилу его бренные останки. Де Во, останусь я жив или умру, прими
благодарность твоего государя. Здесь есть еще кто-то, но я плохо вижу,
лихорадка затуманила мне глаза... Храбрый шотландец, который хотел без
лестницы взобраться на небо, приветствую также и его.,, Подойди ко мне, сэр
хаким, и... к делу, к делу!
Лекарь, уже успевший узнать о различных симптомах болезни короля, долго
и с большим вниманием щупал его пульс. Все кругом стояли молча, ожидая с
затаенным дыханием. Мудрец наполнил чашку ключевой водой и погрузил в нее
небольшой красный мешочек, который он вытащил из-за пазухи. Когда он решил,
что вода достаточно насыщена, он хотел было предложить ее монарху, но
последний воспротивился, сказав:
- Подожди минуту. Ты испробовал мой пульс. Позволь мне положить палец
на твою руку. Я, как подобает настоящему рыцарю, тоже кое-что смыслю в твоем
искусстве.
Не задумываясь, араб дал свою руку, и его длинные, тонкие темные пальцы
на одно мгновение скрылись, как бы утонув в широкой ладони короля Ричарда.
- Пульс его бьется ровно, как у ребенка, - сказал король. - Не таков он
у тех, кто собирается отравить государя. Де Во, останемся мы жить или умрем,
отпусти этого хакима с честью и с миром. Передай, приятель, наш привет
благородному Саладину. Если мне суждено умереть, я умру с верой в его
честность, останусь жить - сумею отблагодарить его как подобает воину.
Затем он приподнялся, взял в руку чашу и, обернувшись к маркизу и
гроссмейстеру, сказал:
- Запомните мои слова, и пусть царственные собратья выпьют кипрского
вина за мое здоровье. Пью за бессмертную славу того крестоносца, который
первым вонзит копье или меч в ворота Иерусалима, и да будет покрыт позором и
вечным бесчестием тот, кто повернет вспять от начатого дела и бросит плуг,
за который взялась его рука.
Он залпом осушил чашу до дна и передал ее арабу, откинувшись на
подушки, как бы обессиленный. Затем лекарь выразительным жестом дал понять,
чтобы все покинули шатер, за исключением де Во, которого никакие увещания не
могли заставить отойти от больного, Шатер опустел.

Глава X

Теперь я тайную раскрою книгу
И к вашему, как видно, огорченью
Прочту о важном и опасном деле.
"Генрих IV", ч. I

Маркиз Монсерратский и гроссмейстер ордена тамплиеров стояли перед
королевским шатром, где произошла вышеописанная сцена, глядя на стражу со
стрелами и алебардами, поставленную у шатра, чтобы никто не потревожил
спящего монарха. Молча, опустив угрюмые лица и склоняя оружие, словно на
похоронах, стражники ступали так осторожно, что не было слышно ни шума
щитов, ни звона мечей, несмотря на то что вокруг шатра беспрерывно сновали
вооруженные воины. Когда знатные посетители проходили мимо их рядов, воины с
глубоким почтением склоняли перед ними свое оружие, ничем не нарушая тишину.
- Видно, приуныли эти собаки островитяне, - произнес гроссмейстер,
обращаясь к Конраду, когда они миновали стражу Ричарда. - Какое шумное
веселье царило раньше перед этим шатром! Только и слышен был лязг железа,
удары мяча, борьба, хриплые песий, звон кубков и бутылей, как будто эти
дюжие йомены справляли сельский храмовой праздник, собравшись вокруг
майского дерева вместо королевского знамени.
- Мастифы - порода преданная, - сказал Конрад, - и их хозяин король
снискал их любовь тем, что готов бороться, спорить, пировать со своими
любимцами, как только на него найдет веселье.
- Он полон причуд и веселья, - сказал гроссмейстер. - Вы слышали, какой
заздравный тост он произнес вместо молитвы, осушая свою чашу?
- Он нашел бы этот напиток слишком крепким и пряным, - сказал маркиз, -
если бы Саладин был похож на прочих турок, носящих тюрбан и обращающих лица
к Мекке при криках муэдзина. Но Саладин только притворяется верным, честным
и великодушным, как будто эта некрещеная собака может подражать христианским
добродетелям рыцаря. Говорят, что он обратился к Ричарду с просьбой, чтобы
его посвятили в рыцари.
- Святой Бернард! - воскликнул гроссмейстер. - Тогда остается только
скинуть пояса и шпоры, сэр Конрад, и уничтожить наши гербы, если эта
высочайшая честь христианства будет оказана некрещеному турку, не стоящему и
десяти пенсов.
- Вы слишком низко цените султана, - отвечал маркиз, - но, хоть он и
красивый мужчина, я видел еще более красивого язычника, проданного в рабство
за сорок пенсов.
Тем временем они приблизились к своим коням, Находившимся недалеко от
шатра, где они гарцевали среди блестящей свиты оруженосцев и пажей.
Помолчав, Конрад предложил воспользоваться прохладой вечера, отпустить свиту
и коней и пройтись до своих шатров по широко раскинувшемуся христианскому
лагерю. Гроссмейстер согласился, и они пошли пешком, как бы по молчаливому
уговору минуя более населенные части палаточного городка, по широкой
эспланаде между шатрами и наружными укреплениями, где могли тайно вести
беседу, незамеченные никем, кроме караульных, мимо которых они проходили.
Разговор шел о военных делах и приготовлениях к защите лагеря, но,
видимо, он мало интересовал собеседников и скоро прекратился. Воцарилось
длительное молчание. Его нарушил маркиз Монсерратский: он вдруг остановился,
как человек, принявший внезапное решение. Всматриваясь в неподвижное и
мрачное лицо гроссмейстера, он наконец обратился к нему с такими словами:
- Если это совместимо с вашим достоинством и священным саном, уважаемый
сэр Жиль Амори, я бы просил вас хоть раз приподнять темное забрало и
побеседовать с другом с открытым лицом.
Тамплиер улыбнулся.
- Есть светлые маски, - сказал он, - как и темные забрала, но и те и
другие одинаково скрывают естественное выражение лица.
- Будь по-вашему, - сказал маркиз, коснувшись рукой подбородка и быстро
отдернув ее, как бы срывая с себя маску. - Вот и я без маски. А теперь - что
вы думаете о судьбе вашего ордена и об исходе крестового похода?
- Вы срываете покрывало с моих мыслей, не обнаруживая своих, - сказал
гроссмейстер. - Я отвечу вам притчей, которую слышал от одного святого
пустынника: некий земледелец молил небо о ниспослании дождя и роптал, когда
дождь был не слишком сильным. В наказание за его нетерпение аллах, так
рассказывал мне пустынник, направил реку Евфрат на его хижину, и он погиб
вместе со всем своим скарбом, хоть его желание и было исполнено.
- Очень верно сказано, - сказал маркиз Конрад, - хоть бы океан поглотил
девятнадцать частей из вооружения этих западных принцев! Оставшаяся часть
могла бы лучше служить делу благородных иерусалимских христиан и спасти
жалкие остатки Латинского иерусалимского королевства. Предоставленные самим
себе, мы либо склонились бы перед бурей, либо, получив небольшую подмогу
деньгами и войском, принудили бы Саладина уважать нашу честь и достоинство,
согласиться на мир и даровать нам свое покровительство. Но этот крестовый
поход грозит Саладину серьезными опасностями. Если они его минуют, он не
потерпит, чтобы мы сохранили владения или княжества в Сирии, и, конечно, не
допустит существования военных христианских братств, которые причинили ему
столько зла.
- Да, но эти отважные крестоносцы, - сказал тамплиер, - могут достичь
своей цели и водрузить крест на стенах Сиона.
- Но какую пользу принесет это ордену тамплиеров и Конраду
Монсерратскому? - спросил маркиз.
- Вам это может принести пользу, - ответил гроссмейстер, - Конрад
Монсерратский может стать Конрадом, королем Иерусалимским.
- Это звучит не так уж плохо, - сказал маркиз, - но все же это лишь
звук пустой. Готфрид Бульонский может избрать терновый венец своей эмблемой.
Должен сознаться, гроссмейстер, что мне очень нравится восточная форма
правления: чистая и простая монархия должна состоять лишь из короля и
подданных. Это самая примитивная структура: пастух и его стадо. А вся
связующая внутренняя цепь феодальной зависимости создается искусственно: она
слишком сложна. Я предпочел бы держать жезл моего убогого маркизата, но
твердой рукой, и управлять им как я хочу, чем держать скипетр монарха,
ограниченный и униженный гордыми феодальными баронами, владеющими землей под
защитой иерусалимского кодекса. <Иерусалимский кодекс- сборник феодальных
законов, составленный Готфридом Бульонским для правительства латинских
владений в Палестине после отвоевания у сарацин. Он был составлен при
участии патриарха и баронов, духовенства и мирян и, как говорит историк
Гиббон, "является ценным памятником феодального законодательства,
основанного на принципах свободы, характерных для этой системы". (Прим.
автора.)>Король должен править свободно, гроссмейстер, а не под контролем:
здесь - канава, там - забор, тут - феодальная привилегия, там - закованный в
латы барон, о мечом в руке отстаивающий эти привилегии. Словом, я убежден,
что притязания Гвидо де Лузиньяна на престол будут иметь предпочтение перед
моими, если Ричард поправится и получит голос при избрании иерусалимского
государя.
- Довольно, - сказал гроссмейстер. - Ты меня убедил в своей
искренности. Другие могут быть того же мнения, но не всякий, за исключением
Конрада Монсерратского, имеет смелость признаться, что же лает не
восстановления Иерусалимского королевства, но хотел бы владеть частью его
обломков, как варвары-островитяне, которые не пытаются спасти прекрасное
судно от волн, а думают лишь о том, как бы обогатиться за счет
кораблекрушения.
- Уж не хочешь ли ты донести о моем намерении? - спросил Конрад,
подозрительно и сурово глядя на собеседника. - Так знай же, что мой язык
никогда не выдаст моей головы, а моя рука не дрогнет, защищая их. Если
хочешь, обвиняй меня публично, я готов защищаться, приняв вызов храбрейшего
тамплиера, когда-либо бравшего в руки копье.
- Ты наскакиваешь на меня, как сорвавшийся конь, - сказал
гроссмейстер. - Но клянусь святым храмом, который наш орден поклялся
защищать, что я, как верный товарищ, буду всегда советоваться с тобой.
- Каким это храмом? - спросил маркиз Монсерратский, который любил
пошутить и часто забывал сдержанность и осторожность. - Ты клянешься храмом
на горе Сион, который был построен царем Соломоном, или этим символическим,
аллегорическим зданием, которое, как слышно, члены ваших тайных советов
считают символом расширения вашего доблестного и почетного ордена?
Тамплиер бросил на него уничтожающий взгляд, но спокойно ответил:
- Каким бы храмом я ни клялся, будь уверен, маркиз, моя клятва
священна. Хотел бы я знать, как связать тебя такой же клятвой.
- Клянусь моей графской короной, - сказал, смеясь, маркиз, - которую я
надеюсь до окончания этих войн обратить во что-нибудь более драгоценное. Эта
легкая корона холодит мой лоб. Теплая герцогская корона лучше бы охраняла
его от этого ночного ветерка, что сейчас дует, а королевская корона,
отороченная теплым горностаем и бархатом, была бы еще лучше. Одним словом,
наши общие интересы связывают нас. И не подумай, лорд-гроссмейстер, что если
эти государи завоюют Иерусалим и посадят своего короля, они потерпят
существование вашего ордена, а также моего жалкого маркизата. Нам не
удержать независимость, которой мы теперь пользуемся. Клянусь пресвятой
девой - этого не будет. Ведь тогда гордые рыцари Святого Иоанна должны будут
опять накладывать пластыри и лечить чумные язвы в госпиталях. А вы, могучие
и почтенные рыцари ордена тамплиеров, должны будете стать простыми воинами,
спать втроем на жалкой постели, садиться по двое на одного коня, словом -
жить по старому обычаю, запечатленному на вашей печати.
- Достоинства, привилегии и богатство нашего ордена избавят нас от
унижения, которым вы нам угрожаете, - с гордостью возразил тамплиер.
- В этом и заключается ваше несчастье, - сказал Конрад Монсерратский, -
и вы, досточтимый гроссмейстер, как и я, знаете, что если союзные государи
одержат верх в Палестине, первым делом они постараются сломить независимость
вашего ордена. Если его святейшество папа вам не покровительствовал бы и
крестоносцы не нуждались бы в вашей помощи при завоевании Палестины, это
давно бы уже произошло. Одержи они победу, и вас вышвырнут вон, как осколки
сломанного копья за пределы турнирной арены.
- Может быть, и есть доля правды в том, что вы говорите, - сказал
тамплиер, хмуро улыбаясь, - но на что мы могли бы надеяться, если союзники
отступят со своими войсками и оставят Палестину во власти Саладина?
- Уверенный в своем могуществе, - отвечал Конрад, - султан согласился
бы отдать в качестве лена свои обширные владения, чтобы иметь хорошо
вооруженных франкских всадников. В Египте и Персии сотня таких иноземных
воинов, приданная его легкой кавалерии, обеспечила бы победу над самым
страшным противником. Но такая зависимость была бы лишь временной (может
быть, лишь при жизни этого предприимчивого султана), но ведь на Востоке
империи растут как грибы. Предположим, что он умрет, а мы будем усиливаться
благодаря постоянному притоку смелых и отважных воинов из Европы. Что бы
только мы ни создали, избавившись от монархов, которые затмевают нас своим
величием. И если они останутся здесь и успешно закончат поход, они всегда
будут держать нас в унижении и навяжут нам вечную зависимость.
- Вы прекрасно все это говорите, маркиз, - сказал гроссмейстер, - и
ваши слова находят отзвук в моем сердце. Но мы должны быть осторожны:
мудрость Филиппа Французского не уступает его доблести.
- Верно! И потому нетрудно будет убедить его отказаться от участия в
походе, к которому он так опрометчиво примкнул, подчиняясь мимолетному
порыву или уговорам своих приближенных. Он завидует королю Ричарду, своему
заклятому врагу, и жаждет вернуться, чтобы осуществить свои честолюбивые
замыслы ближе к Парижу, чем к Палестине. Любой благовидный предлог послужит
ему поводом, чтобы сойти со сцены, ибо здесь он лишь попусту тратит силы
своего королевства.
- А эрцгерцог австрийский? - спросил тамплиер.
- Что касается эрцгерцога, - отвечал Конрад, - то самодовольство и
глупость приведут его к тому же решению, что и хитрость и мудрость Филиппа.
Он считает, что с ним поступили неблагородно, потому что людская молва - и
даже его собственные миннезингеры <Так называли германских менестрелей.
(Прим. автора.)> - только и восхваляют короля Ричарда, которого он боится и
ненавидит и несчастью которого он радовался бы, подобно тому, как трусливые
дворняжки, видя, что волк схватил ту, что впереди, скорее сами схватят ее
сзади, чем придут ей на помощь. Все это я говорю, чтобы ты понял, как
искренне я желаю, чтобы этот союз распался и страна освободилась бы от этих
великих монархов со всем их войском. И ты отлично знаешь и видишь сам, что
все эти владетельные и могущественные монархи, за исключением одного, горят
желанием заключить с султаном мир.
- Согласен, - сказал тамплиер. - Слеп был бы тот, кто не заметил бы
этого во время последних обсуждений. Но приподними еще немного свою маску и
расскажи, где кроется истинная причина того, что ты навязал совету этого
северного англичанина, или шотландца, или как там еще называют этого рыцаря
Леопарда, для передачи мирных предложений?
- Тут есть веские причины, - заметил итальянец. - Как уроженец
Британии, он удовлетворял требованиям Саладина, который знал, что он служит
в войске Ричарда, но его шотландское происхождение и личное нерасположение к
нему Ричарда делают маловероятным, чтобы наш посланец по возвращении мог
получить доступ к постели больного короля, для которого его присутствие
всегда было невыносимым.
- Какая хитрая политика, - сказал гроссмейстер. - Поверь мне, вам
никогда не опутать итальянской паутиной этого неостриженного Самсона с
Британских островов; хорошо, если вам удастся связать его новыми веревками,
да и то самыми крепкими. Разве вы не видите, что посланец, которого вы
избрали с таким старанием, привез нам лекаря, чтобы вылечить этого
англичанина с львиным сердцем и бычьей шеей, дабы он мог продолжать свой
крестовый поход? А коль скоро он еще раз будет способен ринуться вперед, кто
из монархов посмеет остаться позади? Они должны из чувства стыда последовать
за ним, хотя с таким же удовольствием они стали бы сражаться под знаменем
сатаны.
- Не беспокойтесь, - сказал Конрад Монсерратский. - Прежде чем лекарь
своими волшебными зельями вылечит Ричарда, и если только ему не будут
помогать сверхъестественные силы, можно будет вызвать раздор между
французом, австрийцем и его английскими союзниками, да так, что брешь эту
уже нельзя будет заделать. Если Ричард и встанет с одра болезни, то он
сможет командовать лишь своими собственными войсками, но никогда больше, как
бы энергичен он ни был, он не сможет возглавить весь крестовый поход.
- Ты искусный стрелок, - сказал тамплиер, - но, Конрад Монсерратский,
лук твой слишком слаб, чтобы домчать стрелу до такой цели.
Тут он остановился и подозрительно оглянулся, чтобы убедиться, что его
никто не подслушивает. Взяв Конрада за руку, он крепко сжал ее, испытующе
всматриваясь в лицо итальянца, и медленно произнес:
- Ричард встанет с постели, говоришь ты? Конрад, он не должен встать
никогда!
Маркиз Монсерратский вздрогнул:
- Что? Так ты говоришь о Ричарде Английском, Львином Сердце, защитнике
христианства?
Он побледнел, и колени у него задрожали. Тамплиер посмотрел на него
холодным взглядом, и презрительная улыбка искривила его лицо.
- Знаешь, на кого ты похож в этот момент, сэр Конрад? Не на
расчетливого и храброго маркиза Монсерратского, руководящего Советом
монархов и вершащего судьбы империй, а на новичка, который, наткнувшись на
заклинания в волшебной книге своего учителя, вызвал дьявола, совершенно не
думая о нем, и теперь в ужасе стоит перед появившимся духом.
- Я согласен с тобой, - сказал Конрад, приходя в себя, - что если
только нет другого надежного пути, то ты намекнул на тот, что ведет прямо к
нашей цели. Но святая дева Мария! Мы станем проклятием всей Европы,
проклятием каждого - от папы на его троне до жалкого нищего: сидя на
церковной паперти, в лохмотьях, покрытый проказой, испивший до дна чашу
людских страданий, он будет благословлять небеса, что имя его не Жиль Амори
и не Конрад Монсерратский.
- Если так, - сказал гроссмейстер с прежним хладнокровием, - будем
считать, что между нами ничего не было, что мы разговаривали во сне:
проснулись, и видение исчезло.
- Оно никогда не исчезнет, - отвечал Конрад.
- Ты прав, - сказал гроссмейстер, - видения герцогских и королевских
корон не легко отогнать.
- Ну что ж, - ответил Конрад, - прежде всего я попытаюсь посеять раздор
между Австрией и Англией.
Они расстались. Конрад стоял, провожая взглядом развевающийся белый
плащ тамплиера; он медленно удалялся и скоро исчез в темноте быстро
надвигавшейся восточной ночи. Гордый, честолюбивый, неразборчивый в
средствах и расчетливый, маркиз Монсерратский не был жестоким по натуре.
Сластолюбивый эпикуреец, он, как и многие люди этого типа, не любил
причинять боль другим даже из эгоистических побуждений и чувствовал
отвращение ко всяким проявлениям жестокости. Ему удалось также сохранить
уважение к своей собственной репутации, которое иногда возмещало отсутствие
более высоких принципов, поддерживающих репутацию.
"Да, я действительно вызвал демона и получил по заслугам, - подумал он,
устремляя взгляд туда, где в последний раз мелькнул плащ тамплиера. - Кто бы
мог подумать, что этот строгий аскет гроссмейстер, чье счастье и несчастье
так слиты с его орденом, способен сделать для его процветания больше, чем
могу я в заботах о своих выгодах? Правда, я хотел положить конец этому
безумному крестовому походу, но я не дерзал и помыслить о том плане, который
этот непреклонный жрец осмелился предложить мне. Но это самый верный, быть
может, самый безопасный путь".
Таковы были размышления маркиза, когда его немой монолог был нарушен
донесшимся издали звуком человеческого голоса, возвещавшего зычным тоном
герольда: "Помни о гробе господнем! "
Призыв этот, словно эхо, передавался от одного часового к другому;
повторять его входило в обязанности часовых, чтобы все крестоносцы помнили о
той цели, ради которой они взялись за оружие. Хотя Конрад был знаком с этим
обычаем и привык часто слышать этот предостерегающий голос, в эту минуту он
так гармонировал с его собственными мыслями, что ему показалось, будто он
слышит голос с неба, предостерегающий его от злодеяния, которое он замышлял.
Он с тревогой посмотрел вокруг, словно, подобно древнему патриарху, хотя и
при совсем других обстоятельствах, ожидал увидеть запутавшегося в чаще