Вальтер Скотт. Талисман, или Ричард Львиное-Сердце в Палестине

Он не страшился мечей, ему ли бояться кинжала.
- Опасность и смерть близки, - повторил пророк; и глухим замогильным
голосом он добавил: - А после смерти - Страшный суд!
- Святой отец, - сказал Ричард, - я чту тебя и твою святость...
- Почитай не меня! - перебил отшельник. - С таким же основанием ты
можешь почитать самое мерзкое насекомое, ползающее на берегах Мертвого моря
и питающееся его проклятой богом тиной. Но почитай того, чьих велений я
глашатай. Почитай того, чей гроб ты поклялся освободить. Соблюдай клятву
верности, принесенную тобой, и не разрывай драгоценных уз единства и
согласия, которыми ты связал себя со своими августейшими союзниками.
- Благой отец, - сказал король, - вы, служители церкви, как кажется
мне, недостойному мирянину, слишком высокого мнения о величии вашего
священного звания. Не оспаривая вашего права заботиться о нашей совести, я
все же думаю, что вы могли бы предоставить нам самим заботиться о своей
чести.
- Слишком высокого мнения! - повторил отшельник. - Это я, достославный
Ричард, слишком высокого мнения, я - лишь колокол, повинующийся руке
звонаря, лишь бесчувственная, ничтожная труба, разносящая повеления того,
кто трубит в нее! Смотри, я опускаюсь пред тобой на колени и умоляю тебя
сжалиться над всем христианским миром, над Англией, над собой!
- Встань, встань, - сказал Ричард, понуждая отшельника подняться.
- Не пристало, чтобы колени, которые ты так часто преклонял перед
богом, попирали землю в воздаянии почести человеку. Какая опасность ожидает
нас, преподобный отец? И когда могущество Англии падало так низко, чтобы
шумная похвальба этого обозлившегося новоявленного герцога могла встревожить
ее или ее государя?
- Я наблюдал с башни у себя в горах за небесным звездным воинством,
когда каждая звезда в своем ночном круговращении посылает другой весть о
грядущем и мудрость тем немногим, кто понимает их голоса. В Доме Жизни сидит
эраг, мой король, завидующий одновременно и твоей славе и твоему
благоденствию, - эманация Сатурна, грозящая тебе мгновенной и жестокой
гибелью, которая, если только ты не смиришь свою гордую волю перед велением
долга, вскоре поразит тебя даже в твоей гордыне.
- Довольно, довольно... Это языческая наука, - сказал король. -
Христиане ею не занимаются, мудрые люди не верят в нее. Старик, ты безумец.
- Я не безумец, Ричард, - ответил отшельник. - Я не настолько счастлив.
Я знаю свое состояние и то, что какая-то часть разума оставлена мне не ради
меня самого, а ради блага церкви и преуспеяния крестоносцев. Я слепец,
который освещает факелом путь другим, но сам не видит его света. Спроси меня
о том, что имеет отношение к процветанию христианства и успеху этого
крестового похода, и я буду говорить с тобой как самый мудрый советник,
обладающий непревзойденным даром убеждения. Заговори со мной о моей
злополучной жизни, и мои слова будут словами помешанного изгнанника, каким
меня справедливо считают.
- Я не хотел бы разрывать узы единения между
государями-крестоносцами, - сказал Ричард, несколько смягчившись. - Но какое
удовлетворение они могут дать мне за причиненную несправедливость и обиду?
- Я могу ответить и на этот вопрос, так как имею полномочия говорить с
тобой от имени совета, который спешно собрался по предложению Филиппа
Французского, чтобы принять необходимые для этой цели меры.
- Странно, - заметил Ричард, - что другие решают, чем должно загладить
оскорбление, нанесенное величию Англии!
- Они готовы пойти навстречу всем твоим требованиям, если это окажется
возможным, - ответил отшельник. - Они единодушно согласились, чтобы
английское знамя было снова водружено на холме святого Георгия, чтобы
объявить вне закона дерзкого злодея или злодеев, посягнувших на него,
назначить княжеское вознаграждение тому, кто укажет виновного, и отдать тело
преступника на растерзание волкам и воронью.
- А австриец, - сказал Ричард, - на ком лежит столь серьезное
подозрение, что он совершил этот недостойный поступок?
- Чтобы предупредить распри среди священного воинства, - ответил
отшельник, - австриец должен очистить себя от подозрения, подвергнувшись
любому испытанию, которое назначит патриарх Иерусалимский.
- Согласится ли он очистить себя судебным поединком? - спросил король
Ричард.
- Клятва запрещает ему это, - сказал отшельник. - К тому же совет
государей...
- Никогда не разрешит битвы ни с сарацинами, - перебил Ричард, - ни с
кем-либо другим. Но довольно, отец мой, ты доказал мне безрассудство того
образа действий, что я избрал. Скорей удастся разжечь факел в дождевой луже,
чем высечь искру благородства из труса с холодной кровью. На австрийце не
приобретешь славы, а потому не будем больше говорить о нем. Впрочем, я
заставлю его лжесвидетельствовать; я настою на испытании. Я хорошо посмеюсь,
когда зашипят его неуклюжие пальцы, сжимая раскаленный докрасна железный
шар! Или когда его огромный рот чуть не разорвется, а распухшая глотка
доведет до удушья при попытке проглотить освященный хлеб.
- Молчи, Ричард, - сказал отшельник. - Молчи, если не из любви к богу,
то хоть для того, чтобы не позорить себя! Кто станет восхвалять или почитать
государей, которые позволяют себе взаимные оскорбления и клевещут друг на
друга? Увы? Такой доблестный человек, как ты, столь великий в
государственных помыслах и рыцарской отваге, словно рожденный для того,
чтобы своими деяниями прославить христианский мир, и управлять им с присущей
тебе в спокойном настроении мудростью, преисполнен в то же время
бессмысленной и дикой яростью льва, сочетающейся с благородством и смелостью
этого царя лесов!
На несколько секунд отшельник погрузился в размышления, устремив взгляд
в землю, затем продолжал:
- Но небесный создатель, знающий несовершенство нашей природы,
примиряется с неполнотой нашего послушания, и он отсрочил - но не
отвратил! - ужасный конец твоей отважной жизни. Ангел смерти остановился,
как некогда у гумна Орны Иевусеянина, и держит в руке занесенный меч, перед
которым в недалеком времени Ричард с львиным сердцем будет столь же
ничтожен, как самый простой земледелец.
- Неужели это произойдет так скоро? - спросил Ричард. - Что ж, пусть
так. Мой путь будет хоть и коротким, но славным!
- Увы, благородный король, - сказал пустынник, и, казалось, слезы
(непрошеные гостьи) навернулись на его суровые, потускневшие от старости
глаза. - Коротка и печальна отмеченная унижениями, невзгодами и пленениями
стезя, отделяющая тебя от разверстой могилы - могилы, в которую ты ляжешь,
не оставив продолжателя своего рода, не оплакиваемый подданными, уставшими
от бесконечных войн, не получив признания со стороны народа, ничего не
сделав для того, чтобы он стал счастливей.
- Но зато увенчанный славой, монах, оплакиваемый царицей моей любви!
Эти утешения, которых тебе не дано знать или оценить, ждут Ричарда в его
могиле.
- Мне не надо знать, я не могу оценить восхвалений менестреля и женскую
любовь! - возразил отшельник, и на мгновение в его голосе зазвучала такая же
страстность, как и у самого Ричарда. - Король Англии, - продолжал он,
простирая свою худую руку, - кровь, кипящая в твоих голубых жилах, не более
благородна, нежели та, что медленно течет в моих. Ее не много, и она
холодна, но все же это кровь царственного Лузиньяна - доблестного и святого
Готфрида. Меня зовут - вернее, звали, когда я был в миру - Альберик
Мортемар.
- О чьих подвигах, - перебил Ричард, - столь часто гремели трубы славы!
Неужели это правда, может ли это быть? Как могло случиться, чтобы такое
светило исчезло с горизонта рыцарства и никто не знал, куда оно, угаснув,
скрылось?
- Отыщи упавшую на землю звезду - и ты увидишь лишь мерзкую студенистую
массу, которая, проносясь по небосводу, на миг зажглась ослепительным
светом. Ричард, если бы я надеялся, сорвав кровавую завесу, окутывающую мою
ужасную судьбу, заставить твое гордое сердце подчиниться велениям церкви, я
нашел бы в себе мужество рассказать тебе о том, что терзает мои внутренности
и что доныне я, подобно стойкому юноше-язычнику, хранил втайне от всех.
Слушай же, Ричард, и пусть скорбь и отчаяние, которые не могут помочь
жалкому существу, когда-то бывшему человеком, пусть они возымеют
могущественную силу в качестве примера для столь благородного и в то же
время столь необузданного создания, как ты! Да, я это сделаю, я сорву
повязки с глубоко скрытых ран, хотя бы мне пришлось истечь кровью в твоем
присутствии!
Король Ричард, на которого история Альберика Мортемара произвела
глубокое впечатление в юности, когда в залах его отца менестрели развлекали
пировавших легендами о святой земле, выслушал с почтительным вниманием
краткую повесть, рассказанную сбивчиво и отрывочно, но достаточно
объяснявшую причину частичного безумия этого необыкновенного и крайне
несчастного человека.
- Мне не нужно, - говорил отшельник, - напоминать тебе, что я был
знатен, богат, искусен в обращении с оружием и мудр в совете. Таким я был;
но в то время как самые благородные дамы в Палестине соперничали за право
обвить гирляндами мой шлем, я воспылал любовью - вечной и преданной
любовью - к девушке низкого происхождения. Ее отец, старый воин-крестоносец,
заметил нашу взаимную страсть; зная, что мы неровня друг другу, и не видя
другого способа уберечь честь своей дочери, он поместил ее под сень
монастыря. Я возвратился из далекого похода с богатой добычей, увенчанный
славой, и узнал, что мое счастье навеки погибло! Я тоже искал забвения в
монастыре, но сатана, избравший меня своим орудием, вселил в мое сердце дух
религиозной гордыни, источником которой было его адское царство. Я вознесся
среди служителей церкви так же высоко, как раньше среди государственных
мужей. Поистине, я был мудр, самонадеян, праведен! Я был советником
церковных соборов, духовником прелатов - мог ли я споткнуться? Разве мог я
бояться искушения? Увы! Я стал исповедником монахинь, и среди этих монахинь
я встретил ту, кого некогда любил, кого некогда потерял. Избавь меня от
дальнейших признаний! Павшая инокиня, во искупление своей вины наложившая на
себя руки, покоится под сводами энгаддийского склепа, а над самой ее могилой
невнятно бормочет, стонет и вопиет жалкое существо, сохранившее лишь столько
разума, чтобы полностью сознавать свою злую участь!
- Несчастный! - воскликнул Ричард. - Теперь я не удивляюсь постигшим
тебя невзгодам. Но как избег ты кары, предписанной церковными уставами за
совершенное тобой преступление?
- Если ты спросишь кого-нибудь, в ком еще кипит мирская злоба, -
ответил отшельник, - он скажет, что мне сохранили жизнь из уважения к моему
прошлому и к знатности моего рода. Но я поведаю тебе, Ричард, что провидение
пощадило меня, чтобы вознести ввысь, как путеводный факел, пепел которого,
после того как угаснет земной огонь, будет ввергнут в Тофет. Как ни иссохло
и ни сморщилось это бренное тело, в нем еще живы два стремления: одно из
них, действенное, жгучее, неотступное, - служить делу иерусалимской церкви,
другое, низменное, презренное, порожденное невыносимой скорбью, приводящее
меня то к порогу безумия, то к отчаянию, - оплакивать свою злосчастную
судьбу и охранять священные останки, опасаясь как тягчайшего греха бросить
на них хотя один взгляд. Не жалей меня! Жалеть о гибели такого презренного
человека грешно... Не жалей меня, а извлеки пользу из моего примера. Ты
стоишь на высочайшей, а потому самой опасной вершине, на какую когда-либо
возносился христианский государь. Ты горд душой, падок на радости жизни и
скор на кровавую расправу. Отдали от себя грехи, этих прилепившихся к тебе
дщерей, хотя бы они и были дороги грешному Адаму, изгони злых фурий, которым
ты дал приют в своем сердце - гордыню, страсть к наслаждениям,
кровожадность.
- Он бредит, - сказал Ричард, отвернувшись от пустынника и обращаясь к
де Во с видом человека, задетого за живое язвительной насмешкой, но
вынужденного смиренно перенести ее; затем, снова устремив на отшельника
спокойный и слегка презрительный взгляд, ответил: - Ты нашел для меня,
преподобный отец, прелестных дочерей, хотя я и женат всего несколько
месяцев. Но коль скоро я должен удалить их из-под моего крова, то, как отцу,
мне следует позаботиться о подходящих мужьях для них. А посему я отдам мою
гордость благородным каноникам церкви, мою страсть к наслаждениям, как ты
называешь ее, - орденским монахам, а мою кровожадность - рыцарям Храма.
- О, стальное сердце и железная рука, - сказал отшельник, - для него
ничто и пример и совет! И все же на время тебе дана пощада, чтобы ты мог еще
одуматься и начать вести себя так, как угодно небесам... Что до меня, то я
должен вернуться к себе... Kyrie eleison! <Господи помилуй (древнегреч.)>Я
тот, сквозь кого лучи небесной благодати проходят, как солнечные лучи сквозь
зажигательное стекло, собирающее их в пучок и направляющее на какой-либо
предмет, который загорается и вспыхивает пламенем, между тем как само стекло
остается холодным и не претерпевает никаких изменений. Kyrie eleison...
Приходится звать бедных, ибо богатые отказались от пира. Kyrie eleison!
Сказав это, он с громким криком ринулся прочь из шатра.
- Безумный иерей! - проговорил Ричард. Неистовые вопли отшельника
несколько ослабили впечатление от его рассказа о своей несчастной жизни. -
Иди за ним, де Во, и посмотри, чтобы ему не причинили вреда; ибо, хотя мы и
крестоносцы, среди наших воинов фигляр пользуется большим уважением, нежели
служитель церкви или святой, и над ним, пожалуй, станут глумиться.
Барон повиновался, а Ричард погрузился в мысли, возникшие под влиянием
исступленных пророчеств монаха. "Умереть рано... не оставив продолжателя
рода... никем не оплаканным? Жестокий приговор, и хорошо, что он не
произнесен более правомочным судьей. Однако многие сарацины, столь сведущие
в магии, утверждают, будто бог, в чьих глазах мудрость величайших
философов - лишь безумие, наделяет мудростью и даром пророчества мнимого
безумца. Говорят, энгаддийский отшельник сведущ в толковании звезд -
искусстве, весьма распространенном в этой стране, где небесное воинство
некогда служило предметом языческого поклонения. Жаль, что я не спросил его
об исчезновении моего знамени; даже сам блаженный Фесвитянин, основатель его
ордена, не впадал в такое дикое исступление и не говорил языком, более
похожим на пророческий".
- Ну, де Во, какие вести о безумном иерее?
- Вы называете его безумным иереем, милорд? - спросил де Во. - Я
полагаю, он скорей напоминает блаженного Иоанна Крестителя, только что
покинувшего пустыню. Он влез на одну из осадных машин и оттуда стал
проповедовать воинам, как никто не проповедовал со времен Петра Пустынника.
Его крики встревожили весь лагерь, и собралась многотысячная толпа. То и
дело отступая от основной нити своей речи, он обращался к воинам на их
родных языках и для каждого народа находил наилучшие доводы, чтобы пробудить
в них усердие к делу освобождения Палестины.
- Клянусь богом, благородный отшельник! - воскликнул король Ричард. -
Но разве можно было ждать иного от потомка Готфрида? Неужели он отчаялся в
спасении, потому что когда-то пожертвовал всем ради любви? Я добьюсь, чтобы
папа послал ему полное отпущение грехов, и я не менее охотно стал бы его
заступником, если бы его belle amie <любовница (франц.)> была аббатисой.
В это время Ричарду доложили, что архиепископ Тирский настаивает на
аудиенции, чтобы передать английскому королю просьбу присутствовать, если
здоровье ему позволит, на секретном совещании вождей-крестоносцев и чтобы
разъяснить ему военные и политические события, происшедшие за время его
болезни.

Глава XIX

Как, нам в ножны вложить победный меч?
Вспять обратиться тем, что устремлялись
Вослед врагу всегда вперед со славой?
Кольчугу снять, которую во храме
На плечи мы с обетом возложили?
Обет нарушить, как посулы няньки
Обманные, чтоб только смолк ребенок...
И все предать забвенью?
Трагедия "Крестовый поход"

Выбор архиепископа Тирского в качестве посланца был очень удачен; ему
предстояло сообщить известия, которые вызвали бы у Ричарда Львиное Сердце
взрыв самого бурного гнева, если бы он узнал их от другого. Даже
проницательному и всеми уважаемому прелату было нелегко заставить короля
выслушать новости, разрушавшие все его надежды отвоевать силой оружия гроб
господень и тем заслужить славу, которую весь христианский мир был готов
воздать ему как защитнику креста.
Однако из слов архиепископа выяснилось, что Саладин собирал огромную
армию, подняв на борьбу все сто своих племен, и что европейские государи по
различным причинам уже разочаровались в предпринятом ими походе, который
оказался очень рискованным и с каждым днем сулил все больше опасностей, а
потому решили отказаться от своей цели. В этом их поддерживал пример Филиппа
Французского. Рассыпаясь в изъявлениях уважения, уверяя, что первым делом
позаботится о безопасности своего брата, короля Англии, он заявил о
намерении вернуться в Европу. Его могущественный вассал граф Шампанский
принял такое же решение; не приходилось удивляться, что и Леопольд
Австрийский, оскорбленный Ричардом, был рад воспользоваться случаем и
отступиться от предприятия, возглавляемого, как признавали все, его
надменным противником. Остальные высказали те же намерения. Таким образом,
стало ясно, что английский король, если он пожелает остаться, будет иметь
поддержку лишь тех добровольцев, которые присоединятся к его армии, несмотря
на столь обескураживающие обстоятельства. Кроме того, он мог рассчитывать на
весьма сомнительную помощь Конрада Монсерратского да воинствующих орденов
иоаннитов и тамплиеров; хотя рыцари-монахи и дали обет вести войну против
сарацин, они в то же время опасались, как бы кто-нибудь из европейских
монархов не завоевал Палестину, где они, руководствуясь своей недальновидной
и эгоистической политикой, предполагали основать собственное независимое
государство.
Не понадобилось долгих доказательств, чтобы Ричард понял свое истинное
положение. После первого взрыва негодования он спокойно сел и, опустив
голову, скрестив на груди руки, с мрачным видом слушал рассуждения
архиепископа о невозможности продолжать крестовый поход, коль скоро союзники
его покидают. Больше того - он сдержался и не прервал прелата даже тогда,
когда тот осмелился осторожно намекнуть, что горячность самого Ричарда была
одной из главных причин, отвративших государей от этого похода.
- Confiteor<Сознаюсь, каюсь (лат.)>, - ответил Ричард, потупив взгляд и
с несколько грустной улыбкой. - Я признаю, преподобный отец, что у меня есть
основания восклицать culpa mea<Вина моя (лат.)>. Но разве не жестоко, чтобы
из-за Непостоянства моего нрава я заслужил такое наказание, чтобы за
несколько вспышек справедливого гнева мне было суждено увидеть, как вянет
передо мной на корню столь богатая жатва во имя господа и во славу
рыцарства? Но она не увянет. Клянусь душой Завоевателя, я водружу крест на
башнях Иерусалима или же он будет водружен на могиле Ричарда!
- Ты можешь этого достигнуть, - сказал прелат, - но так, что ни одной
капли христианской крови больше не прольется на поле брани.
- А, ты говоришь о соглашении, прелат; но тогда перестанет литься и
кровь этих неверных собак.
- Достаточно чести в том, - возразил архиепископ, - что силой оружия и
благодаря уважению, которое внушает твоя слава, мы добились от Саладина
принятия таких условий, как немедленное возвращение гроба господня, открытие
святой земли для паломников, обеспечение их безопасности путем постройки
сильных крепостей и, самое главное, обеспечение безопасности святого города
тем, что Ричарду будет присвоен титул короля - покровителя Иерусалима.
- Как! - вскричал Ричард, и его глаза засверкали необычным огнем.
- Я... я... я король - покровитель святого города! Даже победа - но это
и есть победа - не могла бы дать больше, вряд ли дала бы столько, если бы
была одержана потерявшими охоту воевать, разобщенными войсками... Но Саладин
предполагает все же сохранить свое влияние в святой земле?
- Как соправитель и поклявшийся в верности союзник могущественного
Ричарда, - ответил прелат, - как его родственник, если ему будет дозволено
породниться с ним путем брака.
- Путем брака! - воскликнул Ричард; он был удивлен, но не так сильно,
как ожидал прелат. - Ах, да!.. Эдит Плантагенет. Мне это приснилось? Или
действительно кто-то говорил об этом? Я еще плохо соображаю после
перенесенной лихорадки, да к тому же меня взволновали. Кто же это -
шотландец, или каким, или тот святой отшельник - намекал на возможность
такой нелепой сделки?
- Скорей всего энгаддийский отшельник, - сказал архиепископ, - ибо он
много потрудился для этого дела. Так как недовольство государей стало явным,
а разрыв между ними - неизбежным, он много раз совещался и с христианской
стороной и с языческой, чтобы добиться примирения, в результате которого
христианство достигнет хотя бы частично той цели, какую оно поставило перед
собой в этой священной войне.
- Моя родственница - жена неверного! - воскликнул Ричард, сверкая
глазами.
Прелат поспешил предотвратить вспышку его гнева.
- Разумеется, прежде всего надо получить согласие папы, и святой
отшельник, хорошо известный в Риме, вступит в переговоры со святым отцом.
- Как? Не дожидаясь моего согласия?
- Конечно нет, - ответил архиепископ спокойным, вкрадчивым тоном.
- Только при том непременном условии, если ты разрешишь.
- Я разрешу брак моей родственницы с неверным? - сказал Ричард; однако
в его голосе звучала скорее нерешительность, чем явное осуждение
предложенного плана. - Мне и во сне не снился такой мирный исход, когда я с
носа моей галеры прыгнул на сирийский берег, подобно льву, кидающемуся на
свою добычу! А теперь... Но продолжай, я буду терпеливо слушать.
Архиепископ, столь же довольный, сколь и изумленный тем, что его задача
оказалась значительно более легкой, нежели он ожидал, поспешил напомнить
Ричарду о примерах подобных браков в Испании, заключенных с одобрения
папского престола, и о неисчислимых выгодах, которые весь христианский мир
извлечет от союза между Ричардом и Саладином, скрепленного священными узами.
Но с особым жаром и настойчивостью он говорил о возможности того, что
Саладин, если предполагаемый брак состоится, переменит свою ложную веру на
истинную.
- Султан выразил желание стать христианином? - спросил Ричард. - Если
это правда, то ни одному королю в мире я не отдал бы руку моей родственницы
или даже сестры столь охотно, как благородному Саладину,
- хотя бы первый положил к ее ногам корону и скипетр, а другой мог
предложить ей лишь свой верный меч и еще более верное сердце!
- Саладин слушал наших христианских проповедников, - несколько
уклончиво сказал архиепископ, - меня, недостойного, и других; и так как он
терпеливо внимал нашим речам и отвечал спокойно, то он, несомненно,
уподобится головне, выхваченной из пламени. Magna est veritas, et
prevalebit. <Велика истина, и она восторжествует (лат.)>Больше того -
энгаддийский отшельник, чьи слова редко бывают произнесены втуне, полон
твердой уверенности, что близок день обращения сарацин и других язычников,
для которых этот брак послужит толчком. Он читает будущее в движении звезд;
умерщвляя плоть, он живет в тех отмеченных богом местах, где земля некогда
хранила следы святых и где дух Ильи Фесви-тянина, основателя его священного
ордена, являлся ему, как он явился пророку Елисею, сыну Сафатову, когда
накинул на него свою милость.
С тревогой во взгляде, нахмурившись, король Ричард слушал рассуждения
прелата.
- Не знаю, - сказал он, - что происходит со мной; кажется мне, что
христианские государи с их холодными умствованиями заразили и меня вялостью
духа. В былое время, если бы такой брачный союз предложил мне мирянин, я тут
же расправился бы с ним, а если бы это сделал какой-нибудь
священнослужитель, я плюнул бы ему в лицо, как вероотступнику и приспешнику
Ваала... А теперь такой совет кажется мне не столь уж нелепым. Почему, в
самом деле, мне не искать дружбы и союза с сарацином, честным, справедливым,
великодушным, который любит и почитает достойного врага как друга, между тем
как христианские государи отступаются от своих союзников, изменяют божьему
делу и заветам славного рыцарства. Но я возьму себя в руки и не буду думать
о них. Я предприму лишь одну попытку воскресить, если это окажется
возможным, благородный дух братского единения; если мне не удастся, тогда мы
поговорим с тобой, архиепископ, о твоем предложении, которого я пока не
принимаю, но и не отвергаю окончательно. Идем на совет, милорд, время не
ждет. Ты говоришь, Ричард запальчив и горд... Ты увидишь, как он унизится и
уподобится скромному дроку, которому он обязан своим прозвищем.
С помощью придворных король быстро облачился в короткую кожаную куртку
и темный одноцветный плащ. Не надев на себя никаких знаков королевского
достоинства, кроме золотой диадемы, он поспешил с архиепископом Тирским на
совет, ожидавший лишь его прибытия, чтобы начать свое заседание.
Совет, как всегда, собрался в просторном шатре; перед входом