Вальтер Скотт. Талисман, или Ричард Львиное-Сердце в Палестине

боится за свою огромную тушу.
Вскоре послышались звуки тамбуринов, и все сарацинские всадники
соскочили с лошадей и припали к земле, словно собираясь повторить утреннюю
молитву. Это было сделано для того, чтобы дать возможность королеве с Эдит и
со свитой проследовать из шатра в предназначенную для них галерею. Их
сопровождали с саблями наголо пятьдесят стражей султанского гарема, которым
был дан приказ изрубить на куски всякого, будь то знатный или простолюдин,
кто осмелится взглянуть на проходящих дам или хотя бы поднять голову, пока
прекращение музыки не оповестит всех, что они уже разместились в галерее и
недоступны для любопытных взглядов.
Эта дань уважения к прекрасному полу, неукоснительно оказываемая на
Востоке, вызвала со стороны королевы Беренгарии замечания, весьма нелестные
для Саладина и его страны. Однако пещера, как называла галерею царственная
красавица, была надежно скрыта от взоров и охранялась черными слугами, а
потому Беренгарии пришлось удовольствоваться тем, что она сама видит, и
оставить всякую надежду на еще большее наслаждение, которое она получила бы,
если б ее видели другие.
Тем временем поручители обоих рыцарей, как того требовала их
обязанность, отправились проверить, должным ли образом они вооружены и
готовы ли к поединку. Эрцгерцог австрийский не спешил с выполнением этой
части церемонии, так как накануне вечером особенно рьяно приналег на
ширазское вино. Но гроссмейстер ордена тамплиеров, больше заинтересованный в
исходе единоборства, спозаранку пришел к шатру Конрада Монсерратского. К
великому его удивлению, слуги отказались его впустить.
- Вы что, не знаете меня, мошенники? - гневно спросил гроссмейстер.
- Знаем, доблестнейший и почтеннейший, - ответил оруженосец Конрада, -
но даже вы не можете сейчас войти: маркиз готовится к исповеди.
- К исповеди! - воскликнул тамплиер, и в его голосе прозвучала тревога,
смешанная с удивлением и презрением. - А кому, скажи на милость, будет он
исповедоваться?
- Господин велел мне держать это в тайне, - сказал оруженосец.
Гроссмейстер оттолкнул его и чуть не силой ворвался в шатер.
Маркиз Монсерратский стоял на коленях у ног энгаддийского отшельника,
собираясь приступить к исповеди.
- Что это значит, маркиз? - сказал гроссмейстер. - Постыдитесь,
встаньте... А если вам необходимо исповедоваться, разве нет здесь меня?
- Я слишком часто исповедовался вам, - дрожащим голосом возразил
Конрад, бледный от волнения. - Ради бога, гроссмейстер, уходите и дайте мне
покаяться в грехах перед этим святым человеком.
- Чем он превосходит меня в святости? - спросил гроссмейстер. -
Отшельник, пророк, безумец - скажи, если смеешь, чем ты лучше меня?
- Дерзкий и дурной человек, - ответил отшельник, - знай, что я подобен
решетчатому окну, и божественный свет проходит сквозь него на благо другим,
хотя, увы, мне он не помогает. Ты же подобен железному ставню, который сам
не воспринимает света и скрывает его от всех.
- Не болтай чепухи и уходи из шатра, - сказал гроссмейстер. - Сегодня
утром маркиз если и будет исповедоваться, то только мне, потому что я не
расстанусь с ним.
- Таково и твое желание? - спросил отшельник Конрада. - Не думай, что я
послушаюсь этого гордого человека, если ты по-прежнему жаждешь моей помощи.
- Увы! - нерешительно сказал Конрад. - Что я могу сказать тебе?..
Прощай. Мы скоро увидимся и поговорим.
- О промедление! - воскликнул отшельник. - Ты убийца души! Прощай,
несчастный человек, мы увидимся не скоро. Прощай до новой встречи -
где-нибудь... А что до тебя, - добавил он, обернувшись к гроссмейстеру, -
трепещи!
- Трепетать! - презрительно повторил тамплиер. - Я не смог бы, если бы
даже и хотел.
Отшельник не слышал его ответа, так как уже покинул шатер.
- Ну, приступай скорей, - сказал гроссмейстер, - если тебе так уж
хочется заниматься этими глупостями. Слушай... По-моему, я знаю наизусть
большую часть твоих прегрешений, так что мы можем пренебречь подробностями,
которые отняли бы слишком много времени, и начать сразу с отпущения. Стоит
ли считать пятна грязи, если мы скоро смоем их с наших рук?
- Для человека, который знает, каков ты сам, - сказал Конрад, - твои
разговоры об отпущении грехов другим - святотатство.
- Это противоречит церковным канонам, маркиз, - сказал тамплиер. - Ты
щепетильный человек, но не правоверный христианин. Отпущение грехов
нечестивым священником столь же действительно, как и в том случае, если бы
он был святым, - иначе горе было бы несчастным кающимся! Найдется ли такой
раненый, который станет осведомляться, чисты ли руки у врача, накладывающего
ему повязку? Так что ж, приступим к этой забаве?
- Нет, - ответил Конрад, - я скорее умру без покаяния, чем допущу
надругательство над святым таинством.
- Полно, благородный маркиз, - сказал тамплиер, - соберись с мужеством
и перестань так говорить. Через час ты выйдешь победителем из поединка или
же исповедуешься своему шлему, как подобает доблестному рыцарю.
- Увы, гроссмейстер! Все предвещает злосчастный исход. Необыкновенный
инстинкт собаки, которая узнала меня, этот воскресший шотландский рыцарь,
словно привидение явившийся на ристалище, - все это дурные признаки.
- Глупости! - воскликнул тамплиер. - Я видел, как ты смело сражался с
шотландцем во время рыцарских игр, и ваши силы были тогда равны; вообрази,
что это просто турнир, и никто лучше тебя не управится с ним на ристалище...
Эй, оруженосцы и оружейники, пора готовить вашего господина к поединку.
Слуги вошли и стали надевать на маркиза доспехи.
- Какая погода сегодня? - спросил Конрад.
- Заря занимается в туманной дымке, - ответил один из оруженосцев.
- Вот видишь, гроссмейстер, - сказал Конрад, - ничто не улыбается нам.
- Тем прохладней тебе будет сражаться, сын мой, - возразил тамплиер. -
Благодари небо, которое ради тебя умерило жар палестинского солнца.
Так шутил гроссмейстер, но его шутки уже не оказывали влияния на
смятенный ум маркиза; и несмотря на все старания тамплиера казаться веселым,
мрачное настроение Конрада передалось и ему.
"Этот трус, - думал он, - потерпит поражение лишь по робости и слабости
духа, которую он называет чуткой совестью. Я сам должен был бы сразиться в
этом поединке, ибо меня не смущают ни призраки, ни предсказания и я тверд,
как скала, в достижении своей цели... И если ему не суждено победить, что
было бы лучше всего, то да будет воля божья, чтобы шотландец убил его на
месте. Но как бы там ни было, у него не должно быть другого духовника, кроме
меня: у нас слишком много общих грехов, и он может покаяться не только в
своей доле, но и в моей".
Между тем как эти мысли проносились в голове гроссмейстера, он
продолжал наблюдать, как одевали маркиза, но уже не говорил ни слова.
Наконец наступил назначенный час, заиграли трубы, рыцари въехали на
ристалище закованные в сталь и в полном вооружении, как положено тем, кому
предстоит сражаться за честь своей страны. С поднятым забралом они сделали
три круга по арене, чтобы зрители могли их рассмотреть. Оба противника были
хорошо сложены и имели благородную внешность. Но лицо шотландца выражало
мужественную уверенность, светлую надежду, почти радость, а на лице Конрада,
несмотря на то, что гордость и усилие воли отчасти вернули ему врожденную
смелость, по-прежнему лежала тень зловещего уныния. Казалось, даже его конь
выступал под звуки труб не столь легко и весело, как благородный арабский
скакун, на котором ехал сэр Кеннет. И рассказчик покачал головой, когда
заметил, что обвинитель движется вокруг ристалища по солнцу, - то есть
справа налево, а обвиняемый совершает тот же круг слева направо, что в
большинстве стран считается дурной приметой.
Как раз под галереей, где находилась королева, был установлен временный
алтарь, а около него стоял отшельник в одеянии монаха ордена кармелитов, к
которому он принадлежал. Присутствовали и другие лица духовного звания.
Сопровождаемый каждый своим поручителем, обвинитель и обвиняемый по очереди
подъехали к алтарю. Спешившись перед ним, оба рыцаря торжественной присягой
над евангелием засвидетельствовали правоту своего дела и просили бога
даровать победу тому из них, чья клятва соответствует истине. Они поклялись
также, что будут сражаться по-рыцарски, обычным оружием, не прибегая для
склонения победы на свою сторону к чарам, колдовству и магическим
заклинаниям. Обвинитель произнec обет твердым, мужественным голосом, и лицо
его дышало смелостью и весельем. По окончании церемонии шотландский рыцарь
бросил взгляд на галерею и низко склонился в поклоне, как бы воздавая честь
невидимым красавицам, которые там сидели. Затем, хотя и обремененный
тяжелыми доспехами, он вскочил в седло, не коснувшись стремени, и, гарцуя,
направился к своему месту на восточной стороне ристалища. Конрад, представ
перед алтарем, также проявил достаточно смелости: но когда он принимал
присягу, его голос звучал глухо, словно тонул в шлеме. Когда он обратился к
небу с просьбой о победе для того, кто прав, его губы побелели, произнося
кощунственные, издевательские слова. Он повернулся и собрался уже снова
сесть на лошадь, но в это мгновение гроссмейстер приблизился к нему, якобы
для того, чтобы поправить стальное ожерелье, и прошептал:
- Трус и дурак! Опомнись и, смотри, бейся отважно, не то, клянусь
небом, если ты ускользнешь от него, от меня тебе не удастся ускользнуть!
Свирепый тон этого напутствия, вероятно, усилил смятение маркиза, так
как, садясь на лошадь, он оступился; удержавшись, однако, на ногах, он с
обычной ловкостью вскочил в седло и, показывая высокое искусство верховой
езды, подъехал к своему месту напротив обвинителя. Все же этот случай не
ускользнул от внимания тех, кто следил за приметами, которые могли бы
предсказать исход сегодняшнего сражения.
Священнослужители вознесли торжественную молитву богу, прося его
рассудить спор по справедливости, и удалились с ристалища. После этого
прозвучали фанфары англичан, и герольд возвестил на восточной стороне арены:
- Вот стоит доблестный рыцарь, сэр Кеннет Шотландский, заступник короля
Ричарда Английского, который обвиняет Конрада, маркиза Монсерратского, в
подлом предательстве и бесчестии, нанесенном сказанному королю.
Когда слова "Кеннет Шотландский" оповестили об имени и происхождении
заступника, которые прежде были большинству неизвестны, сторонники короля
Ричарда разразились громкими и радостными приветствиями, почти заглушившими,
несмотря на повторные призывы к тишине, ответ обвиняемого. Тот, разумеется,
заявил, что он невиновен и в доказательство готов биться, не щадя живота.
Затем к обоим противникам приблизились их оруженосцы и подали щит и копье;
они помогли надеть щит, подвязав его к шее, чтобы у сражающихся обе руки
оставались свободными, так как одной они должны были держать поводья, а
другой копье.
Щит шотландца был украшен его прежней эмблемой - леопардом, с
добавлением, однако, железного ошейника и разорванной цепи - намек на его
недавнее рабство. На щите маркиза в соответствии с его титулом была
изображена зубчатая гора. Оба рыцаря взмахнули копьями, как бы желая
определить их вес и прочность, затем опустили на фокр. Поручители, герольды
и оруженосцы отошли к ограде, и противники заняли свои места друг против
друга, лицом к лицу, взяв копье наперевес и опустив забрала; в своих
доспехах, скрывавших всю их фигуру, они напоминали скорее статуи литой
стали, чем существа из плоти и крови. Воцарилась напряженная тишина; зрители
учащенно дышали и, словно забыв обо всем на свете, не спускали глаз с арены;
не слышно было ни звука, кроме храпа коней и хруста песка, разрываемого их
копытами; благородным животным, которые чувствовали, что должно сейчас
произойти, не терпелось помчаться в карьер.
Рыцари простояли так минуты три. Но вот по знаку султана сотня
тамбуринов и цимбал огласила воздух медными звуками, и оба противника
вонзили шпоры в бока своих лошадей и отпустили поводья. Лошади понеслись во
весь опор, и рыцари, встретившись на середине арены, сшиблись с грохотом,
который напоминал удар грома. На чьей стороне была победа, никто не
сомневался, не сомневался ни минуты. Конрад, в самом деле, оказался опытным
бойцом: он по всем правилам нацелил копье в середину щита противника и
ударил так прямо и метко, что оно раскололось на части, от стального
наконечника до рукояти. Конь сэра Кеннета отпрянул на несколько ярдов и упал
на задние ноги, но всадник без труда поднял его, натянув поводья. Для
Конрада же все было кончено. Копье сэра Кеннета пробило щит, пластинчатые
латы миланской стали, кольчугу, надеваемую под латы, глубоко вонзилось
Конраду в грудь и вышибло его из седла; древко при этом сломалось, но часть
его осталась торчать в ране. Поручители, герольды и сам Саладин, сошедший со
своего трона, столпились вокруг раненого; сэр Кеннет вытащил было свой меч,
но как только увидел, что его враг совершенно беспомощен, стал требовать от
него признания вины. Поспешно подняли забрало шлема, и Конрад, устремив к
небу безумный взгляд, ответил:
- Что вам еще нужно?.. Бог рассудил справедливо... Я виновен... Но в
лагере есть более низкие предатели, нежели я... Ради спасения моей души,
приведите ко мне духовника!
Произнося последние слова, он несколько оживился.
- Талисман... твое могущественное средство, царственный брат, - сказал
король Ричард Саладину.
- Предатель, - ответил султан, - заслуживает скорее, чтобы его стащили
за ноги с ристалища на виселицу, а не применяли к нему целительную силу
талисмана... И, судя по его взгляду, его ждет нечто подобное, - добавил он,
внимательно посмотрев на раненого, - ибо рану этого негодяя можно излечить,
но на его лбу уже лежит печать Азраила.
- Тем не менее, - сказал Ричард, - прошу тебя, сделай для него все, что
можешь, чтобы он хотя бы успел исповедаться... Не следует губить вместе с
телом и душу! Полчаса для него, возможно, в тысячу раз важнее, чем вся жизнь
самого старого патриарха.
- Желание моего царственного брата будет исполнено, - сказал Саладин. -
Рабы, отнесите раненого в наш шатер.
- Не делайте этого, - сказал тамплиер, который до тех пор молчал и с
мрачным видом смотрел на происходившее. - Царственный герцог австрийский и я
не позволим, чтобы этот несчастный христианский рыцарь был отдан сарацинам и
они испытывали на нем свои колдовские чары. Мы поручители маркиза
Монсерратского и требуем передачи его на наше попечение.
- Иначе говоря, вы отказываетесь воспользоваться предлагаемым верным
средством к спасению его жизни? - спросил Ричард.
- Это не так, - ответил гроссмейстер, овладев собой. - Если султан
применяет дозволенные способы лечения, он может пользовать больного в моем
шатре.
- Помоги ему, прошу тебя, мой добрый брат, - обратился Ричард к
Саладину, - хотя разрешение дано и не слишком охотно... Но перейдем теперь к
более почетному делу. Играйте, трубы! Англичане, в честь защитника Англии -
наш клич!
Разом загремели барабаны, сигнальные рожки, трубы и цимбалы, и мощные,
стройные возгласы, которыми испокон веков англичане выражали одобрение,
смешались с пронзительными, беспорядочными криками арабов, напоминая звуки
органа среди завывания бури... Наконец наступила тишина.
- Храбрый рыцарь Леопарда, - вновь заговорил Ричард Львиное Сердце. -
Ты доказал, что эфиоп может сменить свою кожу, а леопард потерять свои
пятна, хотя церковнослужители, ссылаясь на священное писание, утверждают,
что это невозможно. Остальное я скажу, когда приведу тебя к дамам, которые
лучше всех умеют ценить и награждать рыцарские подвиги.
Рыцарь Леопарда склонил голову в знак повиновения.
- А ты, благородный Саладин, тоже должен навестить их. Уверяю тебя, что
наша королева не будет считать, что ее хорошо приняли, если ей не
представится случай поблагодарить царственного хозяина за его великолепное
гостеприимство.
Саладин изящно поклонился, но отклонил приглашение.
- Я должен навестить раненого, - сказал он. - Подобно тому как боец не
покидает ристалища, так врач не покидает своего больного, если даже его
приглашают в райскую обитель. А кроме того, царственный Ричард, знай, что
кровь жителей Востока в присутствии красавиц не течет так спокойно, как
кровь людей твоей страны. Что сказано в коране? "Ее глаза подобны лезвию
меча пророка, кто осмелится взглянуть на них? " Тот, кто не желает сгореть,
остерегается ступить на раскаленные угли... Умные люди не расстилают лен
перед пылающим факелом. Тот, говорит мудрец, кто лишился сокровища, поступит
неразумно, если обернется, чтобы еще раз посмотреть на него.
Ричард, как и следовало ожидать, отнесся с уважением к деликатным
чувствам, которые проистекали из обычаев, столь отличных от принятых у него
на родине, и больше не настаивал.
- В полдень, - сказал султан уходя, - вы все, надеюсь, пожалуете
отобедать в черном, крытом верблюжьей кожей шатре курдистанского вождя.
Такое же приглашение получили те из христиан, кто был достаточно
знатен, чтобы присутствовать на пиршестве, устроенном для государей.
- Слушайте! - сказал Ричард. - Тамбурины возвещают, что наша королева и
ее свита покидают галерею... И смотрите, чалмы склонились до земли, словно
их владельцев сразил ангел-истребитель. Все лежат ничком, как будто румянец
женских щек может померкнуть от взгляда араба! Ну, идемте же к шатру и
торжественно введем в него победителя... Как жаль мне благородного султана,
чье понятие о любви не отличается от понятий существ низшего порядка!
Блондель уже настраивал свою арфу на самый веселый лад, чтобы
приветствовать вступление победителя в шатер королевы Беренгарии. Сэр Кеннет
вошел, поддерживаемый с двух сторон своими поручителями, Ричардом и Уильямом
Длинным Мечом, и изящно преклонил колена перед королевой, но, воздавая эту
почесть, он мысленно обращался скорее к Эдит, сидевшей справа от Беренгарии.
- Снимите с него доспехи, сударыни, - сказал король, которому
доставляло удовольствие соблюдение всех рыцарских обычаев. - Да воздаст
красота честь рыцарству! Сними с него шпоры, Беренгария; хоть ты и королева,
ты обязана оказать ему все знаки милости, какие только возможны... Отстегни
его шлем, Эдит, сделай это своей рукой, хотя бы ты и была самой гордой из
рода Плантагенетов, а он - самым бедным рыцарем на земле!
Обе дамы повиновались приказу короля. Беренгария с суетливым усердием
торопилась исполнить желание мужа, а Эдит, то краснея, то бледнея, медленно
и неловко отстегивала шлем с помощью графа Солсбери.
- А что ожидаете вы увидеть под этой железной оболочкой? - спросил
Ричард, когда шлем был отстегнут и взорам предстало благородное лицо сэра
Кеннета, горевшее не только от недавнего напряжения, но и от тех чувств, что
он сейчас испытывал. - Что вы думаете о нем, храбрецы и красавицы? -
продолжал Ричард. - Похож он на эфиопского раба или это лицо искателя
приключений без роду и племени? Нет, клянусь своим добрым мечом! На этом
кончаются его различные перевоплощения. Он преклонил перед вами колена,
ничем не знаменитый, кроме своих собственных достоинств... Он встает
человеком высокого происхождения и столь же высокой доблести. Неведомый
рыцарь Кеннет встает Давидом, графом Хантингдоном, наследным принцем
Шотландии!
Со всех сторон послышались изумленные восклицания, а Эдит выронила из
рук шлем, который ей только что дали.
- Да, господа, - сказал король, - это именно так. Вы знаете, как
обманула нас Шотландия; она обещала послать своих самых смелых и благородных
рыцарей во главе с этим доблестным графом, чтобы помочь нашим войскам
завоевать Палестину, но не сдержала своего обязательства. Благородный юноша,
который должен был повести шотландских крестоносцев, счел для себя
недостойным отказаться от участия в священной войне и присоединился к нам в
Сицилии с небольшим отрядом преданных сторонников, который впоследствии
пополнился многими его соотечественниками, не знавшими, кем был их
предводитель. Все люди, посвященные в тайну наследного принца, за
исключением одного старого слуги, погибли, и она сохранялась так хорошо, что
я чуть не погубил в лице безвестного шотландца одного из благороднейших
наследников королевского дома в Европе... Почему вы не сказали о своем
звании, благородный Хантингдон, когда мой поспешный, продиктованный гневом
приговор угрожал вашей жизни? Неужели вы считали Ричарда способным
воспользоваться тем, что в его руках очутился сын короля, столь часто
бывшего его врагом?
- Я не был так несправедлив к вам, царственный Ричард, - ответил граф
Хантингдон. - Но моя гордость не позволяла мне признаться, что я шотландский
принц, лишь для того, чтобы спастись от смерти за нарушение верности. А
кроме того, я дал обет не раскрывать своего звания, пока крестовый поход не
будет закончен; и я рассказал о нем лишь достопочтенному отшельнику in
articulo mortis<на смертном одре (лат.)>, полагаясь на тайну исповеди.
- Так это знание твоей тайны заставило доброго человека настаивать
передо мной на отмене моего сурового приговора? - сказал Ричард. - Он
справедливо предупреждал меня, что, если этот доблестный рыцарь умрет по
моему приказанию, я готов буду отдать свою руку, лишь бы вернуть назад
роковые слова, обрекшие его на смерть... Руку! Я отдал бы свою жизнь, ибо
весь мир стал бы говорить, что Ричард воспользовался положением, в котором
оказался наследник шотландского престола, доверившись моему благородству.
- Можем ли мы узнать у вашего величества, благодаря какой
необыкновенной и счастливой случайности эта тайна была наконец разгадана? -
спросила королева Беренгария.
- Нам были доставлены письма из Англии, - ответил король, - из которых
среди других неприятных новостей мы узнали, что шотландский король захватил
трех наших вассалов, когда те совершали паломничество в Сент-Ниниан, и
выставил причиной то, что его наследник, якобы сражавшийся в это время в
рядах тевтонских рыцарей против язычников Боруссии, на самом деле находится
в нашем лагере и в наших руках; а потому Вильгельм собирался держать наших
вассалов заложниками и тем обеспечить безопасность своего сына. Это дало мне
первый намек на истинное звание рыцаря Леопарда; мои подозрения подтвердил
де Во; вернувшись из Аскалона, он привез с собой единственного слугу графа
Хантингдона, тупоголового раба, прошедшего тридцать миль, чтобы открыть де
Во тайну, о которой он должен был рассказать мне.
- Старого Страукана следует извинить, - сказал лорд Гилсленд. - Он знал
по опыту, что у меня сердце помягче, ибо я не прозываюсь Плантагенетом.
- У тебя мягкое сердце? Ты старая железная болванка... Кремень
камберлендский, вот кто ты! - воскликнул король. - Это мы, Плантагенеты,
славимся мягкими и чувствительными сердцами, не правда ли, Эдит? - И,
обернувшись к своей кузине, он так посмотрел на нее, что вся кровь бросилась
к ее щекам. - Дай мне твою руку, прекрасная кузина, а ты, принц шотландский,
твою.
- Погоди, мой повелитель, - сказала Эдит и отступила на шаг; пытаясь
скрыть свое смущение, она стала подшучивать над легковерием своего
царственного родственника. - Разве ты не помнишь, что моя рука должна
послужить обращению в христианскую веру сарацин и арабов, Саладина и всего
чалмоносного воинства?
- Да, но ветер пророчества начинает меняться и дует теперь с другой
стороны, - возразил Ричард.
- Не насмехайтесь, дабы не прогневать силы, тяготеющие над вашими
судьбами, - сказал отшельник, выступив вперед. - Небесное воинство
записывает в свою алмазную книгу только истину; но человеческое зрение
слишком слабо, чтобы правильно прочесть их письмена. Знай же, когда Саладин
и Кеннет Шотландский ночевали в моей пещере, я прочел в звездах, что под
моим кровом отдыхает исконный враг Ричарда, государь, с которым будет
связана судьба Эдит Плантагенет. Мог ли я сомневаться, что дело шло о
султане, чье звание мне было хорошо известно, так как он часто посещал мою
келью, чтобы беседовать о движении планет?.. Небесные светила возвещали
также, что государь, супруг Эдит Плантагенет, будет христианином; и я -
немощный, безумный толкователь! - сделал отсюда вывод о предстоящем
обращении в христианство благородного Саладина, добродетели которого,
казалось, подчас склоняли его к истинной вере. Сознание моей немощности
уничижало меня, обращало в прах, но и в прахе я нашел утешение! Я не сумел
правильно прочесть судьбы других... Могу ли я быть уверен, что не ошибся в
своей собственной судьбе? Богу не угодно, чтобы мы подслушивали решения его
синедриона или выведывали его сокровенные тайны. Бодрствуя и молясь, мы
должны со страхом и надеждой уповать на его волю. Я пришел сюда суровым
провидцем, гордым пророком, который способен, как я думал, поучать государей
и наделен даже сверхъестественным могуществом, но отягощен бременем,
посильным только для моих плеч. Но путы, связывающие меня, были разорваны. Я
ухожу отсюда униженный в своем невежестве, кающийся - но не без надежды.
С этими словами отшельник удалился. Говорят, с тех пор припадки
сумасшествия случались с ним редко, его покаяние приняло более мягкие формы,
и ему сопутствовала надежда на лучшее будущее. Даже в своем безумии он был
одержим громадным самомнением; теперь он убедился, что пророчество, на