Вальтер Скотт. Талисман, или Ричард Львиное-Сердце в Палестине

это дары аллаха. Свято храни данный обет, даже если это принесет вред тебе
самому. Если ты встретишь святых людей, обрабатывающих землю своими руками и
служащих богу в пустыне, не причиняй им зла и не разрушай их жилищ. Но если
только встретишь бритые головы, то знай, что это они из синагоги сатаны!
Убивай, руби их саблей до тех пор, пока не обратятся в нашу веру или не
станут нашими данниками". Как приказал нам калиф, друг пророка, так мы и
поступаем, и наше правосудие карает только тех, кто служит сатане. Тех же
добрых людей, которые искренне исповедуют веру в Исса бен-Мариам, не сея
вражды между народами, охраняет наш щит. Таков тот, кого ты ищешь, и хоть
вера в пророка не осенила его своим светом, он всегда будет пользоваться
моей любовью, уважением и защитой.
- Тот отшельник, которого я хочу навестить, - сказал воин-пилигрим, -
как я слышал, не священник. Но если он принадлежит к этому святому сословию,
я бы своим копьем показал язычникам и неверным....
- Не будем презирать друг друга, брат мой, - прервал его сарацин.
- Каждый из нас найдет достаточно франков и мусульман, на которых можно
было бы направить меч и копье. Этот Теодорик пользуется покровительством
турок и арабов. Иногда он ведет себя странно, но он верный служитель своего
пророка и заслуживает защиты того, кто был послан...
- Клянусь пресвятой девой, сарацин! - воскликнул христианин. - Если ты
только дерзнешь произнести имя этого погонщика верблюдов из Мекки рядом с
именем...
Гневная дрожь, словно электрический ток, пробежала по телу эмира. Но
это была лишь мимолетная вспышка, и ответ его дышал спокойствием,
достоинством и сознанием своей правоты, когда он сказал:
- Не поноси того, кого не знаешь. Тем более что мы уважаем основателя
твоей религии, хоть и порицаем учение, которым опутали вас ваши священники.
Я сам тебя провожу до пещеры отшельника, которую, думаю, без моей помощи
тебе трудно будет найти. А пока предоставим муллам и монахам спорить о
божественном происхождении нашей веры и будем говорить на темы, более
подходящие молодым воинам: о битвах, красивых женщинах, острых мечах и
блестящих доспехах.

Глава III

После недолгого отдыха, окончив свою скромную трапезу, воины поднялись
с места, и каждый любезно помог другому приладить упряжь и доспехи, от
которых на время были освобождены их верные кони. Видно было, что они
прекрасно владели этим искусством, составлявшим в те времена весьма важную
часть ратного дела. Их кони, верные товарищи во всех странствиях и войнах,
выказывали им доверие и привязанность, поскольку это допускает разница между
животным и разумным существом. Для сарацина эта дружба с конем была
привычной с раннего детства: в шатрах воинственных племен Востока конь воина
занимает почти такое же важное место, как его жена и дети. Для западного же
воина его боевой конь, деливший с ним все невзгоды, был верным собратом по
оружию. Поэтому кони спокойно расстались со своим пастбищем и свободой, они
приветливо ржали, обнюхивая своих хозяев, пока те прилаживали седла и
доспехи для предстоящего трудного пути. Каждый воин, занимаясь своим делом
или любезно помогая своему товарищу, с пытливым любопытством разглядывал
снаряжение своего попутчика, замечая все, что казалось ему необычным в его
приемах.
Прежде чем сесть на коней и продолжать путь, христианский рыцарь снова
смочил губы и окунул руки в живительный источник.
- Хотел бы я знать название этого чудесного источника, - сказал он
своему товарищу-мусульманину, - чтобы запечатлеть его в моей благодарной
памяти: никогда еще столь живительная влага не утоляла жажды более
томительной, чем я испытал сегодня.
- На арабском языке, - отвечал сарацин, - его название означает "Алмаз
пустыни".
- Правильно его назвали, - ответил христианин. - В моей родной долине
тысяча родников, но ни с одним из них у меня не будет связано таких дорогих
воспоминаний, как с этим одиноким источником, дарящим свою драгоценную влагу
там, где она не только дает наслаждение, но и необходима для жизни.
- Правду ты говоришь, - сказал сарацин, - ибо на том море смерти все
еще лежит проклятие, и ни человек, ни зверь не пьет ни из него, ни из реки,
что его питает, но не может насытить. Из нее пьют лишь за пределами этой
негостеприимной пустыни.
Они сели на коней и продолжали путь через песчаную пустыню. Полуденный
зной спадал, и легкий ветерок немного смягчил зной пустыни, хоть и нес на
своих крыльях мельчайшую пыль. Сарацин мало обращал на нее внимания, в то
время как его тяжело вооруженному спутнику это так досаждало, что он снял
свой железный шлем, повесил его на луку седла и заменил его легким
колпачком, носившим в те времена название mortier <ступка (франц.)> из-за
его сходства со ступкой. Некоторое время они ехали молча. Сарацин взял на
себя роль проводника, указывая дорогу и всматриваясь в едва заметные
очертания скал горного хребта, к которому они приближались. Казалось, он был
всецело поглощен этим занятием, как кормчий, ведущий корабль по узкому
проливу. Но не проехав полумили и убедившись в правильности выбранной им
дороги, он, вопреки характерной для своего народа сдержанности, пустился в
разговор:
- Ты спрашивал о названии того источника, напоминающего живое существо.
Да простишь ты меня, если я спрошу тебя об имени моего спутника, с которым я
сначала померился силами в опасной схватке, а потом разделил минуты отдыха.
Оно, вероятно, небезызвестно даже здесь, в Палестине?
- Оно еще недостойно славы, - сказал христианин. - Однако знай, что
среди крестоносцев я известен под именем Кеннета - Кеннет, рыцарь Спящего
Леопарда. На родине у меня есть еще много имен, но для слуха восточных
племен они показались бы слишком резкими и грубыми. Теперь, храбрый сарацин,
позволь и мне спросить, к какому арабскому племени принадлежишь ты и под
каким именем ты известен?
- Рыцарь Кеннет, - сказал мусульманин, - я рад, что мои уста легко
могут произнести твое имя. Хоть я и не араб, но происхождение свое веду от
рода не менее дикого и воинственного. Да будет тебе известно, рыцарь
Леопарда, что я - Шееркоф, Горный Лев, и что в Курдистане, откуда я
происхожу, нет рода более благородного, чем род сельджуков.
- Я слышал, - отвечал христианин, - что ваш великий султан происходит
из того же рода.
- Слава пророку, так почтившему наши горы: из их недр он послал в мир
того, чье имя - победа, - отвечал язычник. - Пред королем Египта и Сирии я -
лишь червь, но все же мое имя на моей родине кое-что значит. Скажи,
чужестранец, сколько воинов вышло с тобой вместе на эту войну?
- Клянусь честью, - сказал рыцарь Кеннет, - с помощью друзей и
сородичей я едва снарядил десяток хорошо вооруженных всадников и пятьдесят
воинов, включая стрелков из лука и слуг. Одни покинули несчастливое знамя,
другие пали в боях, некоторые умерли от болезней, а мой верный оруженосец,
ради которого я предпринял это паломничество, лежит больной.
- Христианин, - сказал Шееркоф, - здесь у меня в колчане пять стрел, и
на каждой - перо из орлиного крыла. Стоит мне послать одну к шатрам моего
племени, как тысяча воинов сейчас же сядет на коней, пошлю другую - встанет
еще такое же войско, а пять стрел заставят пять тысяч всадников повиноваться
мне. Отправлю туда лук - и пустыня сотрясется от десяти тысяч всадников. А
ты со своими пятьюдесятью пришел сюда покорить эту страну, в которой я -
один из самых ничтожных.
- Клянусь распятием, сарацин, - возразил западный воин, - прежде чем
похваляться, подумай о том, что одна железная рукавица может раздавить целый
рой ос.
- Да, но сначала железная рукавица должна поймать их, - сказал сарацин
с такой саркастической улыбкой, которая могла бы испортить их новую дружбу,
если бы он не переменил тему разговора, и сразу добавил:
- А разве храбрость так высоко ценится среди знатных, что ты, без денег
и без войска, можешь стать, как ты говорил, моим покровителем и защитником в
стане твоих собратьев?
- Знай же, сарацин, - сказал христианин, - что имя рыцаря и его
благородная кровь дают ему право занять место в рядах самых знатных
властелинов и равняться с ними во всем, кроме королевской власти и владений.
Если бы сам Ричард, король Англии, задумал оскорбить честь рыцаря, хоть бы и
такого бедного, как я, он по рыцарским законам не мог бы отказаться от
поединка.
- Хотел бы посмотреть на такое странное зрелище, - сказал эмир, - где
какой-то кожаный пояс и пара шпор позволяют самому бедному стать рядом с
самым могущественным.
- Не забудь прибавить к этому благородную кровь и неустрашимое
сердце, - сказал христианин, - тогда бы ты не судил ложно о благородстве
рыцарства.
- И вы так же смело можете обращаться с женщинами, принадлежащими вашим
военачальникам и вождям? - спросил сарацин.
- Видит бог, - сказал рыцарь Спящего Леопарда, - самый ничтожный рыцарь
в христианской стране волен посвятить свою руку и меч, славу своих подвигов
и непоколебимую преданность сердца благородному служению прекраснейшей из
принцесс, чело которой когда-либо было увенчано короной.
- Однако ты только что говорил, - сказал сарацин, - что любовь - это
высшее сокровище сердца. И твоя любовь, наверно, посвящена знатной,
благородной женщине?
- Чужестранец, - отвечал христианин, густо краснея, - мы не разглашаем
опрометчиво, где мы храним наше драгоценное сокровище. Достаточно тебе
знать, что моя любовь посвящена даме самой благородной, самой родовитой.
Если ты хочешь услышать о любви и сломанных копьях, отважься, как ты
намеревался, приблизиться к стану крестоносцев, и, если захочешь, ты найдешь
дело и для своих рук, да и уши всего наслышатся.
Приподнявшись в стременах и потрясая в воздухе копьем, восточный воин
воскликнул:
- Боюсь, что среди крестоносцев не найдется ни одного, кто бы померился
со мной в метании копья.
- Не могу обещать тебе этого, - отвечал рыцарь. - Хотя, конечно, в
стане найдется несколько испанцев, весьма искусных в ваших восточных
состязаниях с метанием копья.
- Собаки и собачьи сыны! - воскликнул сарацин. - И на что потребовалось
этим испанцам идти сюда покорять правоверных, когда в их собственной стране
мусульмане - их владыки и хозяева? Уж с ними бы я не стал затевать никаких
военных игр.
- Смотри, чтобы рыцари Леона или Астурии не услышали, как ты о них
говоришь, - сказал рыцарь Леопарда. - Но, - добавил он, улыбнувшись при
воспоминании об утренней схватке, - если бы вместо стрелы ты захотел
выдержать удар секирой, нашлось бы достаточно западных воинов, которые могли
бы удовлетворить твое желание.
- Клянусь бородой моего отца, благородный рыцарь, - сказал сарацин,
подавляя смех, - такая игра слишком груба, чтобы заниматься ею просто ради
забавы, но в бою я никогда не старался бы избежать с ними встречи; голова же
моя, - тут он приложил руку ко лбу, - никогда не позволит мне искать таких
встреч ради забавы.
- Хотел бы я, чтобы ты посмотрел на секиру короля Ричарда, - отвечал
западный воин, - та, что привешена к луке моего седла, перышко в сравнении с
ней.
- Мы много слышали об этом властелине на острове, - сказал сарацин. -
Ты тоже принадлежишь к числу его подданных?
- Я один из его соратников в этом походе, - отвечал рыцарь, - и служу
ему верой и правдой. Но я не родился его подданным, хоть и принадлежу к
уроженцам того острова, которым он правит.
- Как это надо понимать? - спросил восточный воин. - Разве у вас два
короля на одном маленьком острове?
- Это именно так, как ты говоришь, - сказал шотландец (сэр Кеннет был
родом из Шотландии). - Хоть население обеих окраин этого острова находится в
постоянной войне, страна, как ты видишь, может снарядить войско, способное
совершить далекий поход, чтобы освободить города Сиона, томящиеся под
нечестивым игом твоего властелина.
- Клянусь бородой Саладина, назареянин, ведь это безумие и ребячество!
Я бы мог. посмеяться над простодушием вашего великого султана: он приходит
завоевывать пустыни и скалы, сражаясь с государями в десять раз сильнее его,
оставляя часть своего узкого островка, где он царствовал, под скипетром
другого властелина. Право же, сэр Кеннет, и ты и все твои добрые товарищи -
вы должны были бы подчиниться власти короля Ричарда, прежде чем оставить
свою родную землю, разделенную на два лагеря, и отправиться в этот поход.
Горячим и стремительным был ответ Кеннета:
- Нет, клянусь небесным светилом! Если бы английский король не начал
крестовый поход до того, как стал властелином Шотландии, полумесяц мог бы
вечно сиять над стенами Сиона - ни я, да и никто из верных сынов Шотландии и
пальцем не шевельнул бы.
Зайдя так далеко в своих рассуждениях и как бы спохватившись, он
прошептал: "Меа culpa! Mea culpa! <Моя вина! Моя вина! (лат.)>Разве мне,
воину креста, подобает вспоминать о войнах между христианскими народами? "
От мусульманина не ускользнул этот внезапный порыв, сдержанный чувством
долга, и хотя он не совсем понимал, что все это означало, все же он услышал
достаточно, чтобы убедиться, что у христиан, как и у мусульман, есть свои
личные обиды и национальные распри, не всегда примиримые. Но сарацины
принадлежали к племени, у которого вежливость стояла на первом месте, как им
указывала их религия, и высоко ценили правила учтивости, и он пропустил мимо
ушей слова, выражающие противоречивые чувства сэра Кеннета, в сознании
которого крестоносец и шотландец спорили друг с другом.
По мере их продвижения вперед ландшафт заметно менялся. Теперь они
повернули к востоку и приблизились к крутым голым склонам гор, окружающих
пустынную равнину. Эти горы вносят некоторое разнообразие в пейзажи, не
скрашивая, однако, облик этой унылой пустыни. С обеих сторон дороги
появились скалистые остроконечные вершины, а далее - глубокие ущелья и
высокие кручи с узкими, труднопроходимыми тропинками. Все это создавало для
путников иные препятствия по сравнению с теми, какие они преодолевали до сих
пор. Мрачные пещеры и бездны среди скал - гроты, так часто упоминаемые в
библии, грозно зияли по обе стороны по мере того, как путники продвигались
вперед. Шотландский рыцарь слушал рассказы эмира о том, как зачастую все эти
ущелья были убежищем хищных зверей или людей еще более свирепых. Доведенные
до отчаяния постоянными войнами и притеснениями со стороны воинов как
креста, так и полумесяца, они становились разбойниками и не щадили никого,
без различия звания, религии, пола и возраста своих жертв.
Шотландский рыцарь, уверенный в своей отваге и силе, без особого
любопытства прислушивался к рассказам о нападениях диких зверей и
разбойников. Однако его обуял какой-то непонятный страх при мысли, что он
теперь находится среди той ужасной пустыни сорокадневного поста, где злой
дух искушал сына человеческого. Он рассеянно слушал, постепенно переставая
обращать внимание на речи воина-язычника, ехавшего рядом с ним: в другом
месте веселая болтовня его спутника, пожалуй, и занимала бы его. Но Кеннет
чувствовал, что какой-нибудь босоногий монах больше подходил бы ему в
спутники, чем этот веселый язычник - в особенности в этих пустынных,
иссохших местах, где витали злые духи, изгнанные из тел смертных, где они
раньше обитали.
Эти мысли тяготили его тем сильнее, чем веселее становился сарацин по
мере их продвижения вперед: чем дальше он двигался среди этих мрачных,
уединенных скал, тем непринужденнее становилась его болтовня. Она даже
перешла в песню, когда он увидел, что его слова остаются без ответа.
Кеннет достаточно знал восточные языки, чтобы убедиться в том, что он
пел любовные песни, полные пламенного восхваления красоты, столь щедро
расточаемого восточными поэтами; это никак не гармонировало с его серьезными
и благочестивыми мыслями, сосредоточенными на созерцании Пустыни великого
искушения. Вопреки заповедям своей веры, сарацин начал также петь песни,
восхвалявшие вино, этот влажный рубин персидских поэтов, и веселость его
стала в конце концов настолько противной чувствам, одолевшим
рыцаря-христианина, что если бы не клятва в дружбе, которой они сегодня
обменялись, сэр Кеннет, несомненно, заставил бы своего спутника петь совсем
иные песни. Крестоносцу казалось, что его сопровождает веселый, беспутный
демон, старающийся его обольстить, угрожая его вечному спасению, вселяя в
него вольные мысли о земных благах и оскверняя его набожность, - ведь
верующая душа христианина и обет пилигрима призывали его к самым серьезным и
покаянным помыслам. Он пришел в недоумение и не знал, как ему поступить. С
запальчивостью и негодованием он, наконец нарушив молчание, прервал песню
знаменитого Рудаки, в которой тот воспевает родинку на груди своей
возлюбленной, предпочитая ее всем сокровищам Бухары и Самарканда.
- Сарацин, - сурово воскликнул крестоносец, - ты ослеп и погряз в
заблуждениях своей ложной веры, но ты должен понять, что есть на земле места
более священные, чем другие; а есть и такие, где дьявол получает еще больше
власти над грешными смертными. Я тебе не скажу, какие ужасные причины
заставляют считать это место, эти скалы и пещеры с их мрачными сводами, как
бы ведущие в преисподнюю, излюбленным обиталищем сатаны и падших ангелов.
Скажу тебе только, что мудрые и святые люди, которым хорошо известны эти
проклятые места, давно уже предупреждали меня, чтобы я избегал их. Поэтому,
сарацин, воздержись от своего неразумного легкомыслия, так не вовремя
проявленного, и обрати свои мысли в другую сторону, помышляя об этих местах,
хотя, увы, твои молитвенные воздыхания обращены лишь в сторону греха и
богохульства.
Сарацин выслушал все это с некоторым удивлением и затем ответил со
свойственным ему добродушием и непринужденностью, несколько умеренной
требованиями вежливости:
- Добрый рыцарь Кеннет! Мне кажется, ты поступаешь несправедливо со
своим товарищем, или, быть может, правила учтивости толкуются иначе у
западных племен. Когда я видел, как ты поглощал свинину и пил вино, я не
произнес никаких обидных слов и позволил тебе наслаждаться твоим пиршеством:
ведь вы, христиане, относите это к вашей христианской свободе; я лишь в
глубине души жалел о столь недостойном препровождении времени. Почему же ты
протестуешь, когда я, как могу, стараюсь скрасить этот мрачный путь веселыми
песнями? Как сказал поэт: "Песня - это небесная роса, павшая на лоно
пустыни; она освежает путь странника! "
- Друг мой сарацин, - сказал христианин, - я не осуждаю твою склонность
к песне и веселью, хотя мы часто и уделяем им слишком много места в наших
мыслях и забываем о вещах более достойных. Молитвы и святые псалмы, а не
любовные или заздравные песни подобает петь странникам, путь которых лежит
через Долину Смерти, населенную демонами и злыми духами. Ведь молитвы святых
заставили их покинуть людские селения, чтобы скитаться в проклятых богом
местах.
- Не говори так о духах, христианин, - отвечал сарацин. - 3най, что ты
говоришь о том, кто принадлежит к племени, происходящему от этого
бессмертного рода, а ваша секта боится и проклинает его.
- Я так и думал, - отвечал крестоносец, - что твоя слепая раса
происходит от этих нечистых демонов: ведь без их помощи вам не удалось бы
удержать в своих руках святую землю Палестины против такого количества
доблестной божьей рати. Мои слова относятся не только лично к тебе, сарацин,
я говорю вообще о твоем племени и религии. И странным мне кажется не то, что
ты произошел от нечистых духов, но что ты еще и кичишься этим.
- Как же храбрейшим не хвалиться происхождением от того, кто храбрее
всех? - сказал сарацин. - От кого же самому гордому племени вести свою
родословную, как не от духа тьмы, который скорее пал бы в борьбе, чем
преклонил колена добровольно. Эблиса можно ненавидеть, чужестранец, но его
нужно бояться, и Эблису подобны его потомки из Курдистана.
Сказки о магии и колдовстве в те времена заменяли науку, и Кеннет
доверчиво и без особого удивления слушал признание своего попутчика о его
дьявольском происхождении. Однако он испытывал какую-то тайную дрожь,
находясь в этих мрачных местах в обществе того, кто открыто признавался в
своем ужасном родстве и гордился им. От рождения не знавший чувства страха,
он все же перекрестился. Сарацина же Кеннет настойчиво попросил рассказать о
своей родословной, которой он так похвалялся, и тот с готовностью
согласился.
- Да будет тебе известно, смелый чужестранец, - сказал он, - что когда
жестокий Зоххак, один из потомков Джамшида, овладел троном Персии, он
заключил союз с силами тьмы в тайных подземельях Истакара, которые были
высечены духами в первобытных скалах еще задолго до появления Адама. Здесь
жертвенной человеческой кровью он ежедневно поил двух кровожадных змей, и,
по свидетельству многих поэтов, они стали как бы частью его собственного
тела. Чтобы поддержать жизнь змей, он приказал каждый день приносить им в
жертву людей. Наконец терпение его подданных иссякло, и они, взявшись за
оружие, подняли восстание, подобно храброму Кузнецу и непобедимому Феридуну.
Тиран был ими свергнут с трона и навсегда заключен в мрачные пещеры горы
Демавенд. Однако перед тем, как произошло это освобождение, и в то время,
как власть кровожадного тирана дошла до предела, шайка его рабов, которых он
послал добыть жертвы для своих ежедневных жертвоприношений, привела к сводам
дворца Истакара семь сестер такой красоты, что они походили на семь гурий.
То были дочери одного мудреца; у него не было никаких сокровищ, кроме этих
красавиц и своей собственной мудрости. Но последней было недостаточно, чтобы
предвидеть это несчастье, а первые были не в состоянии предотвратить его.
Старшей из его дочерей не минуло еще двадцати лет, младшей - едва
тринадцать. Они были так похожи друг на друга, что их можно было различить
лишь по росту: когда они стояли рядом, по старшинству, одна немного выше
другой, то это походило на лестницу, ведущую к воротам рая. Стоя перед
мрачными сводами, эти семь сестер, одетые лишь в белые шелковые хитоны, были
так прекрасны, что чары их тронули сердца бессмертных. Раздался гром, земля
пошатнулась, стена раздвинулась, и появился юноша в одежде охотника, с луком
и стрелами, за ним следовали шесть его братьев. Все они были рослые,
красивые, хоть и смуглые, но глаза их светились неподвижным, холодным
блеском, подобно глазам мертвецов: в них не было света, согревающего взгляд
живых людей. "Зейнаб, - сказал их предводитель, взяв старшую за руку; его
тихий голос звучал нежно и печально. - Я - Котроб, король подземного царства
и властелин Джиннистана. Мы принадлежим к тем, кто создан из чистого,
первозданного огня и кто с презрением отказался, даже вопреки воле
всемогущего, склониться перед глыбой земли лишь потому, что ей было дано имя
"Человек". Ты, может быть, слышала о нас как о жестоких и неумолимых
притеснителях? Это неверно. По природе мы храбры и великодушны, мы
становимся мстительными только тогда, когда нас оскорбляют, и жестокими -
когда на нас нападают. Мы храним верность тому, кто доверяет нам. Мы слышали
мольбы твоего отца, мудреца Митраспа, который оказывает почести не только
доброму началу, но и злому. Ты и сестры твои - накануне гибели. Пусть каждая
из вас в залог верности даст нам по одному волосу из своих светлых кос, и мы
перенесем вас за много миль отсюда в укромное место, и там вы можете уже не
страшиться Зоххака и его приспешников". "Боязнь скорой смерти, - сказал
поэт, - подобна жезлу пророка Гаруна; обратясь в змею, этот жезл на глазах у
фараона пожрал все другие жезлы, превратившиеся в змей". Дочери персидского
мудреца, менее других подверженные боязни, не испугались, услышав эти слова
духа. Они отдали ту дань, что у них просил Котроб, и в то же мгновение были
перенесены в волшебный замок в горах Тугрута в Курдистане, и никто из
смертных их больше не видел. Через некоторое время семеро юношей,
отличившихся в войне и на охоте, появились в окрестностях замка демонов. Они
были более смуглыми, более рослыми, более смелыми и более воинственными, чем
жители селений в долинах Курдистана. Они взяли себе жен и стали
родоначальниками семи курдистанских племен, доблесть которых известна всему
миру.
С удивлением слушал рыцарь-христианин эту дикую легенду, которая еще
доныне сохраняется в пределах Курдистана, затем, подумав немного, он
ответил:
- Верно ты говоришь, мой рыцарь: твоя родословная может внушать ужас и
ненависть, но ее нельзя презирать. Я больше не удивляюсь твоей упорной
приверженности к ложной вере, унаследованной тобой от предков, этих жестоких
охотников, как ты их описывал, которым свойственно любить ложь больше
правды. Я больше не удивляюсь и тому, что вас охватывает восторг и вы поете
песни при приближении к местам, где нашли себе прибежище злые духи. Это
должно тебя волновать и вызывать чувство радости, подобное тому, какое
многие испытывают, приближаясь к стране своих земных предков.
- Клянусь бородой моего отца, ты говоришь правду, - сказал сарацин,
скорее забавляясь, чем обижаясь, услышав такие откровенные слова
христианина. - Хотя пророк (да будет благословенно его имя!) и посеял в нас
семена лучшей веры, чем та, какой учили нас предки в населенных духами
мрачных убежищах Тугрута, мы не осуждаем, подобно другим мусульманам, тех