Вальтер Скотт. Талисман, или Ричард Львиное-Сердце в Палестине

ответил Блондель.
- Разумеется, Блондель, - сказал Ричард, - и все же, думается мне, для
этого куплета, когда уже ждешь, что сейчас посыплются удары, больше подходит
громоносный александрийский стих, который напоминает кавалерийскую атаку;
между тем как другие размеры - это переваливающаяся иноходь дамской верховой
лошади.
- Как будет угодно вашему величеству, - сказал Блондель и снова заиграл
вступление.
- Нет, сперва подкрепи свое воображение кубком искрящегося хиосского
вина, - сказал король. - Послушай, я хотел бы, чтобы ты отказался от своей
новой выдумки заканчивать строки одними и теми же строгими рифмами. Они
связывают полет воображения и делают тебя похожим на человека, который
танцует с путами на ногах.
- Эти путы, во всяком случае, легко отбросить, - заметил Блондель и
снова стал перебирать пальцами струны, как бы показывая этим, что он
предпочитает играть, а не выслушивать критические замечания.
- Но к чему их надевать, мой друг? - продолжал король. - К чему
заковывать свой гений в железные кандалы? Удивляюсь, как у тебя вообще
что-либо получается... Я, конечно, не мог бы сочинить и одной строфы,
соблюдая столь стеснительные правила.
Блондель нагнулся и занялся струнами своей арфы, чтобы скрыть невольную
улыбку, набежавшую на его лицо; но она не ускользнула от взгляда Ричарда.
- Клянусь, ты смеешься надо мной, Блондель, - сказал он. - И, право,
этого заслуживает всякий, кто осмеливается разыгрывать из себя учителя, хотя
ему надлежит быть учеником; но у нас, королей, дурная привычка к
самонадеянности... Ну, продолжай свою песню, дорогой Блондель, продолжай по
своему разумению; и это будет лучше, нежели все, что мы можем посоветовать,
хотя нам и необходимо было высказаться.
Блондель снова запел, и так как он умел импровизировать, то не преминул
воспользоваться указаниями короля, испытывая при этом, вероятно, некоторое
удовольствие, что ему представился случай показать, с какой легкостью он
может экспромтом придать своей поэме новую форму.

СКАЗ ВТОРОЙ

Вот в день Иоанна восток заалел,
На ристалище каждый обрел свой удел:
Копья с треском ломались, и меч разил,
Победителям - честь, павшим - темень могил.
Там много свершилось геройских дел,
Но тот был особо удал и смел,
Кто сражался без лат, покрытый льняной
Девической тонкой сорочкой ночной.
Одни нанесли ему множество ран,
Но другие щадили прекрасный стан,
Говоря: "Видно, здесь обещанье дано,
А за верность убить паладина грешно".
Вот герцог свой жезл опустил - и турнир
Окончен, фанфары вещают мир.
Но кто ж победил, что герольды гласят?
То рыцарь Сорочки, что бился без лат.
Собиралась леди на пир во дворец
И на мессу во храм. Вдруг мчится гонец
И покров подает ей, ужасный на вид:
Он изрублен мечами, разорван, пробит,
С конских морд на нем пена, и пыль, и грязь,
И пурпурная кровь на нем запеклась.
И с мизинчик миледи, с ее ноготок
Не остался там чистым ткани клочок.
"Сэр Томас, чья родина - дальний Кент,
Шлет покров тот миледи в ее Беневент.
Кто упасть не боится - сорвет себе плод,
Перепрыгнув бездну - до цели дойдет.
Господин мой сказал: "Жизнь я ставил в залог,
Доказать свою верность настал твой срок.
Повелевшая снять мне и латы и шлем,
Пусть открыто объявит об этом всем.
Я хочу, чтобы леди в кровавый наряд,
Который я ей посылаю назад,
В свой черед облеклась. Ткань от крови красна,
Но позорного там не найдешь ты пятна".
Зарделась миледи от этих слов,
Но прижала к устам кровавый покров:
"И замок и храм, господину скажи,
Увидят верность его госпожи".
Когда же на мессу двинулось в храм
Шествие знатных вельмож и дам,
Миледи была - видел весь Беневент -
В кровавой сорочке сверх кружев и лент.
И позже за трапезой пышной она,
Отцу поднося его кубок вина,
Сверх мантии - все лицезрели кругом -
Покрыта кровавым была полотном.
И шепот пошел по блестящим рядам,
Ужимки, смешки кавалеров и дам,
И герцог, смущеньем и гневом объят,
Метнул на виновную грозный взгляд:
"Ты смело призналась в безумье своем,
Но скоро жестоко раскаешься в том:
Вы оба - ты, Томас, и ты, моя дочь, -
Из Беневента ступайте прочь! "
Тут Томас поднялся, шатаясь от ран,
Но духом все так же отважен и рьян.
"Как кравчий - вино, так щедро в бою
Я кровь свою пролил за дочь твою.
Ты как нищую гонишь ее из ворот,
Я ж супругу свою охраню от невзгод.
И не станет она вспоминать Беневент,
Госпожою вступив в мое графство Кент".

Шепот одобрения пробежал среди слушателей, как только сам Ричард подал
пример, осыпав похвалами своего любимого менестреля и в заключение подарив
ему кольцо изрядной ценности. Королева поспешила преподнести любимцу мужа
дорогой браслет, и многие из присутствующих рыцарей последовали примеру
королевской четы.
- Неужели наша кузина Эдит, - сказал король, - стала нечувствительна к
звукам арфы, которые она когда-то так любила?
- Она благодарит Блонделя за его песню, - ответила Эдит, - и вдвойне -
любезного родственника за то, что тот предложил ее исполнить.
- Ты рассердилась, кузина, - сказал король, - рассердилась, потому что
услышала о женщине более своенравной, чем ты. Но тебе не избавиться от меня:
я провожу тебя до шатра королевы, когда вы будете возвращаться... Мы должны
поговорить, прежде чем ночь сменится утром.
Королева и ее приближенные уже встали, а остальные гости покинули шатер
короля. Слуги с ярко горящими факелами и охрана из лучников ожидали
Беренгарию снаружи, и вскоре она уже была на пути домой. Ричард, как и
намеревался, шел рядом со своей родственницей и заставил ее опереться на
свою руку, так что они могли разговаривать, не опасаясь быть услышанными.
- Какой же ответ дать мне благородному султану? - спросил Ричард.
- Государи и князья церкви покидают меня, Эдит; эта новая ссора опять
усилила их враждебность. Если не победой, то хоть соглашением я мог бы
что-нибудь сделать для освобождения гроба господня; но увы, это зависит от
каприза женщины. Я готов скорее один выйти с копьем против десяти лучших
копий христианского мира, чем убеждать упрямую девицу, не понимающую
собственного блага... Какой ответ, кузина, дать мне султану? Он должен быть
окончательным.
- Скажи ему, - ответила Эдит, - что самая бедная из Плантагенетов
предпочтет повенчаться лучше с нищетой, нежели с ложной верой.
- Может быть, с рабством, Эдит? - сказал король. - Мне кажется, ты
скорее это имела в виду.
- Нет никаких оснований для подозрений, на которые ты намекаешь.
Телесное рабство может внушить жалость, но рабство души вызывает только
презрение. Стыдись, король веселой Англии! Ты отдал в рабство и тело и душу
рыцаря, чья слава почти не уступала твоей.
- Разве я не должен был помешать своей родственнице выпить яд,
загрязнив содержавший его сосуд, если не видел другого средства внушить ей
отвращение к роковому напитку? - возразил король.
- Ты сам, - ответила Эдит, - настаиваешь, чтобы я выпила яд, потому что
его подносят мне в золотой чаше.
- Эдит, - сказал Ричард, - я не могу принуждать тебя к тому или иному
решению; но смотри, как бы ты не захлопнула дверь, которую открывает небо.
Энгаддийский отшельник, кого папы и духовные соборы считают пророком, прочел
в звездах, что твое замужество примирит меня с могущественным врагом и что
твоим супругом будет христианин; таким образом, он дал все основания
уповать, что последствием твоего бракосочетания с Саладином будет обращение
султана в христианство и приход в лоно церкви сынов Измаила. Ты должна
принести жертву, а не разбивать столь счастливые надежды.
- Люди могут приносить в жертву баранов и козлов, - сказала Эдит,
- но не честь и совесть. Я слышала, что бесчестье одной христианской
девицы было причиной захвата сарацинами Испании; позор другой вряд ли
приведет к изгнанию их из Палестины.
- Ты считаешь позором стать императрицей? - сказал король.
- Я считаю позором и бесчестьем осквернить христианское таинство,
вступив в брак с неверным, которого это таинство ничем не связывает; и я
считаю гнусным бесчестьем, если я, чьи предки были христианскими королями,
соглашусь по доброй воле стать главой гарема языческих наложниц.
- Ну что ж, кузина, - сказал король после некоторого молчания, - я не
должен ссориться с тобой, хотя, как мне кажется, твое зависимое положение
могло бы сделать тебя более уступчивой.
- Ваше величество, - ответила Эдит, - вы по праву унаследовали все
богатства, титулы и владения рода Плантагенетов... Не пожалейте для своей
бедной родственницы хотя бы небольшой доли их гордости.
- Клянусь честью, девица, - сказал король, ты выбила меня из седла
одним этим словом. Ну, поцелуемся и будем друзьями. Я немедленно отправлю
ответ Саладину. Но все же, кузина, не лучше ли повременить с ответом, пока
ты его не увидишь? Грворят, он поразительно красив.
- Мы никогда не встретимся, милорд.
- Клянусь святым Георгием, вы почти наверняка встретитесь, - возразил
король, - ибо Саладин, несомненно, предоставит нам нейтральное место для
этого нового поединка из-за знамени и будет сам присутствовать на нем.
Беренгарии страшно хочется тоже посмотреть на единоборство, и я готов
присягнуть, что ни одна из вас, ее подруг и приближенных, не отстанет от
нее - а тем более ты, моя прекрасная кузина. Вот мы уже добрались до шатра и
должны расстаться - надеюсь, без неприязни... Нет, нет, подтверди это
губами, а не только рукопожатием, милая Эдит; как сюзерен, я имею право
целовать моих хорошеньких вассалок.
Ричард почтительно и нежно обнял свою родственницу и зашагал назад по
залитому лунным светом лагерю, напевая вполголоса те отрывки из песни
Блонделя, какие он мог вспомнить.
Вернувшись к себе, он не теряя времени засел за письма к Саладину и
вручил их нубийцу, приказав ему на рассвете отправиться в обратный путь к
султану.

Глава XXVII

И мы тогда услышали: "Текбир! " -
Тот клич, которым, ринувшись в атаку,
Арабы небо молят о победе.
"Осада Дамаска"

На следующее утро Филипп Французский пригласил Ричарда для беседы, во
время которой, наговорив множество фраз о своем высоком уважении к
английскому брату, сообщил ему в выражениях чрезвычайно учтивых, но в то же
время достаточно ясных, чтобы не быть превратно понятым, о твердом намерении
вернуться в Европу и заняться приведением в порядок дел своего королевства.
В оправдание он указал на то, что потери, понесенные армией крестоносцев, и
внутренние раздоры не оставляют никакой надежды на успех их предприятия.
Ричард протестовал, но тщетно; и он не удивился, когда по окончании беседы
получил послание от герцога австрийского и некоторых других государей, в
котором они извещали о решении последовать примеру Филиппа и в достаточно
резких выражениях выставляли причиной своего отхода от дела крестоносцев
непомерное честолюбие и произвол Ричарда Английского. Теперь надо было
отбросить всякую мысль о продолжении войны, так как рассчитывать на конечный
успех больше не приходилось, и Ричард, горько скорбя о рухнувших надеждах на
славу, не испытывал большого утешения от сознания, что в неудаче повинны его
запальчивость и неблагоразумие, которые дали козырь в руки врагам.
- Они не осмелились бы бросить так моего отца , - сказал он де Во с
досадой. - Ни одному слову их клеветы на столь мудрого короля никто не
поверил бы в христианском мире; между тем как я - по собственной глупости! -
дал им не только предлог бросить меня, но и возможность взвалить всю вину за
разрыв на мой злосчастный характер.
Эти мысли были так мучительны для короля, что де Во обрадовался, когда
прибытие посланца Саладина отвлекло внимание Ричарда в другую сторону.
Новым послом был эмир, которого султан очень уважал и которого звали
Абдалла эль-хаджи. Он вел свой род от семьи пророка, и предки его
принадлежали к племени хашем; о его высоком происхождении свидетельствовала
зеленая чалма огромных размеров. Он трижды совершил путешествие в Мекку,
отчего и произошло его прозвище эль-хаджи, то есть паломник. Несмотря на
такое множество причин для притязаний на святость, Абдалла был (для араба)
общительный человек, который любил веселую беседу и забывал о подобающей ему
важности, если представлялся случай в тесной компании осушить, не опасаясь
сплетен, флягу живительного вина. Он обладал также мудростью
государственного деятеля, и Саладин не раз пользовался его услугами при
различных переговорах с христианскими государями, главным образом с
Ричардом, который лично знал эль-хаджи и был к нему весьма расположен. Посол
Саладина охотно согласился предоставить подходящее место для поединка и
снабдить охранными грамотами всех, кто пожелает присутствовать на нем; он
предложил, что сам будет заложником, если нужна гарантия его верности.
Увлекшись обсуждением подробностей предстоящего единоборства на ристалище,
Ричард вскоре забыл о своих обманутых надеждах и о близком распаде союза
крестоносцев.
Для поединка было избрано место, расположенное почти на одинаковом
расстоянии от христианского и сарацинского лагерей и известное под названием
"Алмаз пустыни". Договорились о том, что Конрад Монсерратский, защищающаяся
сторона, и его поручители эрцгерцог австрийский и гроссмейстер ордена
тамплиеров явятся туда в назначенный для поединка день в сопровождении не
больше чем ста вооруженных всадников; что Ричард Английский и его брат
Солсбери, которые поддерживают обвинение, прибудут с таким же числом
сторонников для защиты своего заступника; и что султан приведет с собою
охрану из пятисот отборных воинов - отряд, который следовало считать по силе
лишь равным двумстам христианским рыцарям. Знатные лица, приглашенные каждой
из сторон посмотреть на поединок, должны были явиться без доспехов, имея при
себе только меч. Султан брал на себя подготовку ристалища, устройство
помещения и снабжение пищей всех, кто будет присутствовать на торжественной
церемонии. В своем письме Саладин в весьма учтивых выражениях высказывал
удовольствие, предвкушаемое им от мирной личной встречи с Мелеком Риком, и
свое горячее стремление сделать его пребывание у себя в гостях как можно
более приятным.
После того как все предварительные переговоры были закончены и их
результаты доведены до сведения Конрада и его поручителей, хаджи Абдалла был
принят в тесном кругу и с восторгом слушал пение Блонделя. Предусмотрительно
спрятав свою зеленую чалму и надев вместо нее греческую шапочку, он в
благодарность за наслаждение, полученное им от музыки норманского
менестреля, исполнил персидскую застольную песню, а затем осушил добрую
флягу кипрского вина в доказательство того, что слово у него не расходится с
делом. На другой день, серьезный и трезвый, как пьющий лишь воду Мирглип, он
простерся ниц перед Саладином и доложил ему о результатах своего посольства.
Накануне дня, назначенного для поединка, Конрад и его друзья на
рассвете двинулись в путь, направляясь к условленному месту. В тот же час и
с той же целью Ричард также покинул лагерь, однако, как было условлено, он
поехал другой дорогой - предосторожность, которую сочли необходимой, чтобы
предотвратить возможность ссоры между вооруженными приспешниками обеих
сторон.
Сам славный король не имел желания с кем-нибудь ссориться. Он радостно
предвкушал отчаянную кровавую схватку на ристалище, и охватившее его веселое
возбуждение могло бы быть еще сильнее лишь в том случае, если бы он сам,
своей королевской особой, был одним из участников единоборства; и он снова
готов был обнять всех, даже Конрада Монсерратского. Легко вооруженный, в
богатом одеянии, счастливый, как жених накануне свадьбы, Ричард гарцевал
рядом с паланкином королевы Беренгарии, обращая ее внимание на
примечательные места, мимо которых они проезжали, и оглашая стихами и
песнями негостеприимные просторы пустыни. Во время паломничества королевы в
Энгаддийский монастырь ее путь проходил по другую сторону горного хребта,
так что для нее и для ее свиты ландшафт пустыни был новым. Хотя Беренгария
слишком хорошо знала характер мужа и старалась делать вид, будто
интересуется тем, что ему было угодно говорить или петь, все же, очутившись
в этих мрачных местах, она не могла не испытывать свойственного женщинам
страха. Их сопровождала такая малочисленная охрана, что она казалась чем-то
вроде движущегося пятнышка среди бескрайней равнины; к тому же королеве было
известно, что они находятся не очень далеко от лагеря Саладина и в любой миг
могут быть захвачены врасплох и сметены превосходящим численностью отрядом
мчащейся как вихрь конницы, если только язычник окажется вероломным и
воспользуется столь соблазнительной возможностью, Но когда Беренгария
высказала свои подозрения Ричарду, тот с гневом и презрением отверг их.
- Сомневаться в честности благородного султана, - сказал он, - было бы
хуже неблагодарности.
Однако сомнения и страхи, волновавшие робкую королеву, не раз
закрадывались и в душу Эдит Плантагенет, которая обладала более твердым
характером и более трезвым умом. Она не настолько доверяла честности
мусульман, чтобы чувствовать себя совершенно спокойной, находясь почти
всецело в их власти; и если бы пустыня вокруг внезапно огласилась криками
"аллаху" и отряд арабской конницы устремился на них, как ястребы на добычу,
она, конечно, испугалась бы, но не очень удивилась. Эти подозрения ни в коей
мере не ослабели, когда под вечер был замечен одинокий всадник, которого по
чалме и длинному копью легко было признать за араба; подобно парящему в
воздухе соколу, он, казалось, что-то высматривал с вершины небольшого холма
и при появлении королевского кортежа мгновенно умчался с быстротой той же
птицы, когда она падает камнем с высоты и исчезает за горизонтом.
- Мы, должно быть, приближаемся к условленному месту, - сказал король
Ричард. - Этот всадник - один из дозорных Саладина... Я как будто слышу
звуки мавританских рогов и цимбал. Постройтесь, друзья, и тесно, по-военному
окружите дам.
Едва он сказал это, как все рыцари, оруженосцы и лучники поспешно
заняли назначенные им места и дальше двигались сомкнутой колонной, которая
теперь казалась еще малочисленнее. Они, вероятно, не испытывали страха, но,
говоря по правде, к их любопытству примешивалась тревога, когда они
внимательно прислушивались к дикому шуму мавританской музыки, все явственней
доносившейся с той стороны, где исчез арабский всадник.
Де Во прошептал королю:
- Милорд, не следует ли отправить пажа на вершину того песчаного холма?
Или, быть может, вам угодно, чтобы я поскакал вперед? Судя по всему этому
шуму и грохоту, мне кажется, что если за холмами не больше пятисот человек,
то половина свиты султана - барабанщики и цимбалисты... Пришпорить мне коня?
Барон натянул повод и уже собирался вонзить шпоры в бока своей лошади,
как вдруг король воскликнул:
- Ни в коем случае! Такая предосторожность будет означать недоверие и в
то же время едва ли поможет в случае какой-нибудь неожиданности, опасаться
которой, по-моему, нет оснований.
Так они двигались плотным, сомкнутым строем, пока не перевалили за
линию низких песчаных холмов и не увидели перед собой цель своего
путешествия; их взору предстало великолепное, но вместе с тем встревожившее
их зрелище.
"Алмаз пустыни", еще так недавно уединенный источник, о существовании
которого среди бесплодных песков можно было догадаться только по одиноким
купам пальм, стал теперь центром лагеря, где повсюду сверкали расшитые
знамена и позолоченные украшения, отливавшие тысячью различных тонов в лучах
заходящего солнца. Крыши больших шатров были алые, желтые, светло-синие и
других ослепительно ярких цветов, а шатровые столбы, или стояки, были
наверху украшены шарами и шелковыми флажками. Но, кроме этих шатров для
избранных, были еще обыкновенные черные арабские палатки; их количество
показалось Томасу де Во чудовищным, достаточным, на его взгляд, чтобы
вместить, по принятому на Востоке обыкновению, армию в пять тысяч человек.
Арабы и курды, число которых вполне соответствовало размерам лагеря,
поспешно стекались со всех сторон, ведя в поводу своих лошадей, и сбор
сопровождался ужасающим грохотом военной музыки, во все времена
воодушевлявшей арабов на битвы.
Вскоре вся эта спешенная конница беспорядочно сгрудилась перед лагерем,
и по сигналу, поданному пронзительным криком и на миг заглушившему резкие
металлические звуки музыки, все всадники вскочили в седла. Туча пыли
поднялась при этом маневре и скрыла от Ричарда и его спутников лагерь,
пальмы и отдаленную цепь гор, а также войско, чье внезапное движение
взметнуло эту тучу; поднявшись высоко над головами, она принимала самые
причудливые очертания витых колонн, куполов и минаретов. Из-за пыльной
завесы снова послышался пронзительный крик. Это было сигналом коннице
двинуться вперед, и всадники пустили лошадей вскачь, построившись на ходу
таким образом, чтобы одновременно охватить спереди, с боков и сзади
маленький отряд телохранителей Ричарда, в мгновение ока оказавшийся
окруженным. Король и его свита чуть не задохнулись в пыли, которая
обволакивала их со всех сторон и в клубах которой то появлялись, то исчезали
страшные фигуры и исступленные лица сарацин, с дикими криками и воплями
потрясавших и как попало размахивавших пиками. Некоторые всадники осаживали
своих лошадей лишь тогда, когда от рыцарей их отделяло расстояние, равное
длине копья, а те, что остались сзади, выпускали поверх голов своих
соплеменников и христиан густые тучи стрел. Одна из них ударилась в паланкин
королевы, которая испустила громкий крик, и лицо Ричарда мгновенно вспыхнуло
гневным румянцем.
- Святой Георгий! - воскликнул он. - Мы должны образумить это языческое
отродье!
Но Эдит, чей паланкин был рядом, высунула голову и, держа в руке
стрелу, крикнула:
- Царственный Ричард, подумай, что ты делаешь! Взгляни, они без
наконечников!
- Благородная, разумная девица! - воскликнул Ричард. - Клянусь небом,
ты посрамила всех нас, превзойдя быстротой соображения и
наблюдательностью... Не тревожьтесь, мои добрые англичане, - крикнул он
своим спутникам, - их стрелы без наконечников, да и на пиках нет железного
острия. Это они так приветствуют нас по своему варварскому обыкновению, хотя
они, конечно, обрадовались бы, испугайся мы и приди в смятение. Вперед -
медленно, но решительно.
Маленькая колонна подвигалась вперед, окруженная со всех сторон
арабами, оглашавшими воздух самыми дикими и пронзительными криками; лучники
тем временем показывали свою ловкость, пуская стрелы так, что они пролетали
мимо рыцарских шлемов, едва не задевая их, а копейщики обменивались столь
крепкими ударами своих тупых пик, что не один из них вылетел из седла и чуть
не расстался с жизнью от такой грубой забавы. Вся эта суматоха, хотя она и
должна была выражать дружеское приветствие, казалась европейцам несколько
подозрительной.
Когда они проехали половину пути до лагеря - король Ричард и его
спутники в центре, а вокруг беспорядочная орда всадников, которые вопили,
гикали, сражались между собой, и мчались вскачь, создавая невообразимую
сумятицу, - снова послышался пронзительный крик, и вся эта дикая конница,
охватывавшая спереди и с флангов немногочисленный отряд европейцев, свернула
в сторону, построилась в длинную плотную колонну и, заняв место позади
воинов Ричарда, продолжала путь в относительном порядке и тишине. Облако
пыли впереди рассеялось, и сквозь него показалась двигавшаяся навстречу
англичанам конница совершенно иного и более обычного вида в полном боевом
вооружении, достойная служить личной охраной самого гордого из восточных
монархов. Великолепный отряд состоял из пятисот человек, и каждая лошадь в
нем стоила княжеского выкупа. На всадниках, юных грузинских и черкесских
рабах, были шлемы и кольчуги из блестящих стальных колец, которые сверкали
как серебро, одежда самых ярких цветов, у некоторых из золотой и серебряной
парчи, кушаки, обвитые золотыми и серебряными нитями, роскошные чалмы с
перьями и драгоценными камнями; а эфесы и ножны их сабель и кинжалов
дамасской стали были украшены золотом и самоцветами.
Это великолепное войско двигалось под звуки военной музыки и,
поравнявшись с христианскими рыцарями, расступилось на обе стороны,
образовав проход между рядами. Теперь Ричард понял, что приближается сам
Саладин, и занял место во главе своего отряда. Прошло немного времени, и
вот, окруженный телохранителями, в сопровождении придворных и тех
отвратительных негров, что сторожат восточные гаремы и чье уродство казалось
еще более страшным из-за богатства их одеяний, появился султан, весь вид и
осанка которого говорили, что он тот, у кого на челе природой начертано: "Се
царь! " В своей белоснежной чалме, такого же цвета плаще и широких восточных
шароварах, подпоясанный кушаком алого шелка, без всяких других украшений,
Саладин казался, пожалуй, одетым беднее, чем любой из его телохранителей. Но
более внимательный взгляд мог обнаружить в его чалме бесценный бриллиант,