Вальтер Скотт. Талисман, или Ричард Львиное-Сердце в Палестине

могучих первобытных духов, от которых ведем наш род. Мы верим и надеемся,
что эти духи осуждены не окончательно, но лишь проходят свое испытание и
могут еще быть впоследствии наказаны или вознаграждены. Предоставим муллам и
имамам судить об этом. Нам довольно того, что почитание этих духов не
отвергнуто учением корана, и многие из нас еще воспевают старую веру наших
отцов в таких стихах.
При этих словах он запел очень старое по складу и стиху песнопение, по
преданию сочиненное почитателями злого духа Аримана:

АРИМАН

Дух мрака, темный Ариман,
Доныне для восточных стран
Ты - злое божество.
Склоняясь в капище твоем,
Где в мире царство мы найдем
Сильнее твоего?
Дух блага повелит - и вмиг
Для путников пустынь родник
Забрызжет из земли.
А ты у неприступных скал
Завихришь смерч, запенишь вал -
И тонут корабли.
Бог повелел - и травы нам
Дают целительный бальзам
Для немощей людских,
Но разве одолеть ему
Горячку, язву и чуму -
Отраву стрел твоих?
Ты властно в мысли к нам проник,
И, что бы ни твердил язык
Пред алтарем чужим,
В толпе покорных прихожан
Тебя, великий Ариман,
Мы тайно в сердце чтим.
Ты преднамеренно ль жесток?
Ты можешь ли, как мнит Восток,
Знать, мыслить, ощущать?
Плащом из туч окутать твердь,
Раскинув крылья, сеять смерть,
Клыками жертву рвать?
Иль просто ты - природы часть,
Стихийная, немая власть,
Которой нет преград?
Иль, в сердце затаясь людском,
Ты источаешь над добром
Победоносный яд?
Так или нет, но ты один
И всех событий властелин
И ощущений всех.
Все, что живет в людских сердцах:
Страсть, гнев, любовь, гордыню, страх -
Ты превращаешь в грех.
Как только солнце поднялось
Смягчить удел юдоли слез,
Ты неизменно тут:
Ты мигом скромный хлебный нож
На острый меч перекуешь -
Орудье грозных смут.
От первой жизненной черты
До судорог предсмертных ты -
Хозяин бытия.
И можно ль знать нам, что за той,
Дух тьмы, последнею чертой
Исчезнет власть твоя?

Эта песня, может быть, и была плодом фантазии какого-нибудь
полупросвещенного философа, который в этом сказочном божестве Аримане видел
лишь преобладание духовного и телесного злого начала, на слух Кеннета это
произвело иное впечатление: спетая тем, кто только что похвалялся своим
происхождением от демонов, она звучала как похвала самому сатане. Слыша
такое богохульство в пустыне, где был побежден возгордившийся сатана, он
стал раздумывать, как ему поступить: достаточно ли будет лишь расстаться с
этим сарацином, чтобы выразить свое возмущение, или, следуя обету
крестоносца, он должен немедленно вызвать этого басурмана на поединок,
оставив его труп в пустыне на съедение диким зверям? Но внезапно его
внимание было отвлечено неожиданным происшествием.
Хотя наступали сумерки, рыцарь разглядел, что в этой пустыне они больше
не одни: какое-то высокое и изможденное существо наблюдало за ними, ловко
перескакивая через кусты и скалы. Вид этого волосатого дикаря напомнил ему
фавнов и сильванов, изображения которых он видел в древних храмах Рима. И
прямодушный шотландец, ни на минуту не сомневавшийся в том, что боги этих
древних язычников действительно являются демонами, сразу поверил, что
богохульный гимн сарацина вызвал этого духа ада.
"Но что мне до того? - подумал про себя Кеннет. - Чтоб они сгинули, эти
бесы и все их приспешники! "
Однако он не счел нужным бросить вызов двум противникам, что,
несомненно, сделал бы, имея дело лишь е одним. Его рука все же коснулась
булавы, и, может быть, неосторожный сарацин поплатился бы за свою персидскую
легенду - он без всякой видимой причины тут же разнес бы сарацину череп. Но
судьба уберегла шотландского рыцаря от поступка, который мог опорочить его
оружие. Видение, за которым он некоторое время наблюдал, сначала следовало
за ними, прячась за скалы и кусты, проворно преодолевая все препятствия и
ловко используя любую возможность, чтобы укрыться от их взоров. Но в ту
минуту, когда сарацин прервал свое пение, призрак этот, оказавшийся высоким
человеком, одетым в козью шкуру, выскочил на середину тропы и вцепился
обеими руками в узду коня сарацина, заставив его круто осадить назад.
Благородный конь, не выдержав внезапного нападения незнакомца, схватившего
его за удила и мундштук, состоявший, по восточному обычаю, из толстого
железного кольца, взвился на дыбы и опрокинулся назад, упав на своего
хозяина, которому все же удалось избегнуть гибели, оттолкнувшись от него при
падении.
Затем нападающий, бросив коня, быстро обхватил обеими руками шею
всадника, навалился на отбивающегося сарацина и, несмотря на его юность и
ловкость, прижал к земле. Пленник сердито, но в то же время полусмеясь
закричал:
- Хамако, дурак ты этакий, отпусти меня! Как ты смеешь! Отпусти, или я
заколю тебя кинжалом!
- Кинжалом? Собака ты неверная, - сказал человек в козьей шкуре. -
Удержи его в своей руке, коли можешь! - И в одно мгновение он выхватил
кинжал из рук сарацина и взмахнул им над головой.
- На помощь, назареянин! - закричал Шееркоф, не на шутку испугавшись. -
Ведь Хамако заколет меня!
- И стоило бы заколоть! - отвечал житель пустыни. - Разве ты не
заслуживаешь смерти за твои богохульные гимны, которые ты тут распеваешь,
восхваляя не только своего лжепророка - предвестника дьявола, но и самого
сатану!
Рыцарь-христианин все еще в изумлении смотрел на эту странную сцену -
столь неожиданным было это внезапное нападение. Наконец он почувствовал, что
долг повелевает ему вмешаться и прийти на помощь своему побежденному
спутнику; и он обратился к победителю в козьей шкуре со следующими словами.
- Кто бы ты ни был, - сказал он, - приверженец ли добрых или злых
духов, знай, что я поклялся быть верным товарищем сарацину, которого ты
держишь под собой. Поэтому, прошу тебя, дай ему встать, иначе я вступлюсь за
него.
- Хорош бы ты был, крестоносец, - ответил Хамако, - сражаясь с
человеком своей святой веры из-за какой-то некрещеной собаки. Разве ты
пришел в эту пустыню сражаться против креста и защищать полумесяц? Хорош ты,
воин господень, слушающий тех, кто воспевает сатану!
Говоря это, он все же встал, позволив сарацину подняться, и возвратил
ему кинжал.
- Ты видишь, к каким опасностям тебя привела твоя гордыня, - продолжал
человек в козьей шкуре, обращаясь к Шееркофу, - и с какими ничтожными
средствами можно одолеть твою хваленую ловкость и силу, если на то будет
воля господня! Берегись же, Ильдерим, и знай, что если бы в звезде, под
которой ты родился, не было отблеска, предвещающего тебе что-то хорошее и
угодное небу, я не отпустил бы тебя, пока не перерезал бы глотку, из которой
только что извергались эти богохульства.
- Хамако, - спокойно сказал сарацин, не обращая внимания ни на его
грубые слова, ни на еще более яростное нападение, которому он подвергся. -
Прошу тебя, добрый Хамако, будь осторожнее и не пытайся снова злоупотреблять
своим нравом. Хоть я, мусульманин, и уважаю тех, у кого небо отняло разум,
чтобы одарить их духом пророчества, я не потерплю, чтобы кто-либо схватил за
узду моего коня или задел меня самого. Говори что хочешь и будь уверен - я
не обижусь на тебя. Но образумься и пойми, что если ты еще раз попытаешься
напасть на меня, я снесу твою косматую голову с твоих тощих плеч. Тебе же,
друг мой Кеннет, я должен сказать, - добавил он, садясь на своего коня, -
что в пустыне я предпочел бы получить от своего попутчика дружескую помощь,
чем слушать его высокопарные речи. Довольно я их от тебя наслушался, и было
бы лучше, если б ты мне помог в схватке с этим Хамако, который в своем
бешенстве чуть не прикончил меня.
- Клянусь честью, - сказал рыцарь, - я действительно виноват в том, что
немного запоздал со своей помощью. Но все произошло так внезапно и твой
противник выглядел так странно. Сначала я подумал, что твоя дикая и
нечестивая песня вызвала дьявола, который встал между нами. Я так был
ошеломлен, что прошло две-три минуты, прежде чем я взялся за оружие.
- Вижу, что ты холодный и рассудительный друг, - сказал сарацин. - Будь
Хамако более яростен, твой товарищ был бы убит у тебя на глазах к твоему
вечному позору. А ты и пальцем не пошевельнул, чтобы мне помочь, оставаясь
на коне во всем вооружении.
- Даю тебе слово, сарацин, - сказал христианин, - и сознаюсь
откровенно, я принял это странное существо за дьявола, и, поскольку он
должен был, как мне казалось, принадлежать к твоему племени, я не мог
догадаться, какие там семейные тайны могли вы сообщать друг другу, катаясь
на песке в дружеских объятиях.
- Твоя насмешка не ответ, брат Кеннет, - сказал сарацин. - Будь
нападавший на меня самим князем тьмы, ты тем не менее обязан был вступить с
ним в бой, выручая своего товарища. Знай также: что бы ни говорилось о
Хамако дурного и злого, он больше сродни твоему племени, чем моему. По
правде сказать, этот Хамако на самом деле и есть тот отшельник, которого ты
намерен был навестить.
- Этот? - воскликнул Кеннет, бросив взгляд на стоявшую перед ним
атлетическую, но несколько изнуренную фигуру. - Это он? Да ты смеешься надо
мной, сарацин! Это не может быть почтенный Теодорик!
- Спроси его самого, если не веришь мне, - отвечал Шееркоф. Но только
он успел сказать это, как отшельник сам заговорил о себе.
- Я - Теодорик Энгаддийский, - сказал он, - отшельник этой пустыни. Я
друг креста и бич неверных, еретиков и поклонников сатаны. Беги, беги от
них! Пусть сгинут Магунд, Термагант и иже присные! - С этими словами он
вытащил из-под своей лохматой одежды что-то похожее на цеп или окованную
железом дубинку, которой он очень проворно стал размахивать над головой.
- Полюбуйся на своего святого, - сказал сарацин, впервые рассмеявшись и
видя неподдельное удивление, с которым Кеннет смотрел на дикую жестикуляцию
Теодорика и слушал его угрюмое бормотание. Помахав дубинкой и, видимо,
совершенно не беспокоясь о том, что он может задеть за головы стоящих рядом,
отшельник показал наконец свою собственную силу и крепость своего оружия,
ударив по лежащему вблизи камню и разбив его на куски.
- Это сумасшедший! - сказал Кеннет.
- Не хуже других святых, - возразил мусульманин, разумея известное на
Востоке поверье о том, что сумасшедшие действуют под влиянием мгновенного
наития. - Знай, христианин, что когда один глаз выколот, другой делается
более зорким, а когда одна рука отрезана, другая делается более сильной. Так
и когда разум наш, обращенный к делам людским, помрачен, проясняется наш
взор, обращенный к небу.
Тут голос сарацина был заглушен голосом отшельника, который дико стал
выкрикивать нараспев:
- Я - Теодорик Энгаддийский, я - светоч в пустыне, я - бич неверных! И
лев и леопард станут моими друзьями и будут укрываться в моей келье, козы не
будут бояться их когтей. Я - светильник и факел! Господи помилуй!
Он закончил свои причитания и, сделав три прыжка, ринулся вперед. Эти
прыжки получили бы, пожалуй, хорошую оценку в школе гимнастики, но все это
настолько не вязалось с его ролью отшельника, что шотландский рыцарь пришел
в полное недоумение.
Казалось, сарацин понимал его лучше.
- Видишь, - сказал он, - Теодорик ждет, чтобы мы последовали за ним в
его келью: ведь только там мы сможем найти ночлег. Ты - леопард, как видно
по изображению на твоем щите, я - лев, как и говорит мое имя, а коза, судя
по его наряду из козьей шкуры, - это он сам. Однако не надо терять его из
виду: ведь он бегает как верблюд.
Эта задача оказалась нелегкой, хотя досточтимый проводник иногда и
останавливался и махал рукой, как бы поощряя их следовать за ним. Хорошо
знакомый со всеми лощинами и проходами и обладая необычайной подвижностью,
свойственной людям с помраченным рассудком, он вел всадников по таким
тропинкам и крутизнам, что даже легко вооруженный сарацин со своим
испытанным арабским скакуном подвергался постоянному риску, а закованный в
броню европеец и его обремененный тяжелыми доспехами конь каждое мгновение
смотрели в лицо такой опасности, что рыцарь предпочел бы очутиться на поле
битвы, чем продолжать это путешествие. После этой дикой скачки он с
облегчением увидел святого человека, их проводника, стоящего перед входом в
пещеру с большим факелом в руке - куском дерева, пропитанным горной смолой,
который озарял все окружающее мерцающим светом, издавая сильный серный
запах.
Не обращая внимания на удушливый дым, рыцарь слез с коня и вошел в
пещеру, довольно скудно обставленную. Келья была разделена на две части, В
передней части стояли каменный алтарь и распятие из тростника: она служила
отшельнику часовней. После некоторого колебания, вызванного благоговением
перед окружавшими его святынями, рыцарь-христианин привязал своего коня в
противоположном углу пещеры и расседлал его, устроив ему ночлег: он следовал
примеру сарацина, который дал ему понять, что таков был местный обычай.
Отшельник тем временем занялся приведением в порядок внутренней половины для
приема гостей, которые скоро к нему присоединились. В глубине первой
половины узкий проход, прикрытый простой доской, вел в спальню отшельника,
обставленную немного лучше. Поверхность пола трудами хозяина была выровнена
и посыпана белым песком; он его ежедневно поливал из небольшого родника,
который бил из расщелины скалы в одном углу. В таком жарком климате это
давало прохладу, ласкало слух и утоляло жажду. Циновки из сплетенных
водорослей лежали по бокам. Стены, как и пол, также были обтесаны и увешаны
травами и цветами. Две восковые свечи, зажженные отшельником, придавали
привлекательный и уютный вид этому жилищу, напоенному благоуханиями и
прохладой.
В одном углу лежали инструменты для работы, в другом была ниша с грубо
высеченной из камня статуей богоматери. Стол и два стула говорили о ручной
работе отшельника, ибо отличались своей формой от восточных образцов. На
столе лежали не только тростник и овощи, но и куски вяленого мяса, которые
Теодорик старательно разложил как бы для того, чтобы вызвать аппетит своих
гостей. Подобные признаки внимания, хоть молчаливые и выраженные лишь
жестами, в глазах Кеннета совсем не вязались с бурными и дикими выходками
отшельника, свидетелем которых он только что был. Движения отшельника стали
спокойными, а черты его лица, изможденные аскетическим образом жизни, можно
было бы назвать величественными и благородными, если бы на них не было
отпечатка религиозного смирения. Его поступь указывала на то, что он был
рожден властвовать над людьми, но отказался от власти, чтобы стать
служителем неба. Нужно признаться, что гигантский рост, длинные косматые
волосы и борода и огонь свирепых впалых глаз придавали ему облик скорее
воина, чем отшельника.
Даже сарацин, казалось, стал относиться к отшельнику с некоторым
уважением; пока тот был занят приготовлением трапезы, он прошептал Кеннету:
- Хамако теперь в лучшем настроении, однако он не будет с нами
разговаривать, пока мы не покончим с едой: таков его обет.
Теодорик молча указал шотландцу его место на низком стуле, Шееркоф по
обычаю своего племени расположился на циновке. Отшельник поднял обе руки,
как бы благословляя еду, которую разложил перед гостями, и они приступили к
трапезе, сохраняя такое же глубокое молчание, как и их хозяин. Для сарацина
эта суровая молчаливость была привычной, и христианин следовал его примеру,
раздумывая о странности своего положения и о контрасте между дикими,
свирепыми выходками и криками Теодорика при их первой встрече и его
смиренным, чинным, молчаливым и благопристойным поведением и усердием, какое
он выказал в роли гостеприимного хозяина.
Когда еда была закончена, отшельник, сам не притронувшийся к пище,
убрал со стола остатки и поставил перед сарацином кувшин с шербетом, а
шотландцу подал флягу с вином.
- Пейте, дети мои, - сказал он; то были первые слова, что он
произнес, - вкушайте дары божьи, вспоминая его.
Сказав это, он удалился во внешнюю половину кельи, вероятно для
молитвы, оставив гостей во внутренней половине. Тем временем Кеннет всячески
пытался выведать от Шееркофа, что тот знал об их хозяине; побуждало его к
этому не только простое любопытство. Нелегко было сочетать буйство и
воинственный пыл отшельника при первом появлении с его кротким и скромным
поведением в дальнейшем. Но еще труднее было примирить это с тем
исключительным уважением, которым, насколько было известно Кеннету,
отшельник пользовался в глазах самых просвещенных богословов христианского
мира. Теодорик, энгаддийский отшельник, вел переписку со многими духовными
лицами и даже соборами епископов. В своих письмах, полных пылкого
красноречия, он описывал те несчастья и невзгоды, какие претерпевали
латинские христиане на святой земле, гонимые неверными, и письма эти по
своей выразительности не уступали проповедям Петра Пустынника на Клермонском
соборе, когда он призывал к Первому крестовому походу. И когда христианский
рыцарь увидел, как этот столь высокочтимый старец бесновался, словно
безумный факир, он невольно призадумался - можно ли посвятить его в важные
дела, доверенные ему вождями крестовых походов.
Одна из главных целей паломничества Кеннета, предпринятого таким
необычайным путем, заключалась именно в том, чтобы передать ему это важное
послание. Однако то, что он увидел сегодня ночью, заставило его
призадуматься, прежде чем приступить к выполнению своей миссии. От эмира он
не мог получить много сведений; все же главнейшие сводились к следующему. По
слухам, отшельник был когда-то храбрым и доблестным воином, мудрым в советах
и счастливым в битвах: последнему легко можно было поверить, видя ту силу и
ловкость, которые он часто проявлял. Он прибыл в Иерусалим не как странник:
он решил остаться в святой земле до конца дней своих. Вскоре он окончательно
поселился в этой безлюдной пустыне, в которой они теперь нашли его. Латиняне
уважали отшельника за его аскетическую жизнь и преданность вере, а турки и
арабы - за случавшиеся с ним припадки сумасшествия, которые они принимали за
религиозный экстаз. От них же он получил кличку Хамако, что означает на
турецком языке - "вдохновенный безумец". Шееркоф, по-видимому, сам
затруднялся, к какой категории людей следует отнести их хозяина. Он говорил,
что отшельник - человек мудрый, что он часами мог произносить проповеди о
добродетели и мудрости и никогда не заговаривался. Временами, однако, он
становился свирепым и буйным; все же он никогда еще не видел его в таком
бешенстве, в каком он предстал передними в этот день; по его словам, он
впадал в такое бешенство, как только оскорбляли его религию. Сарацин поведал
о том, как однажды странствующие арабы подвергли оскорблению его веру и
разрушили его алтарь; он напал на этих арабов и убил их своей короткой
дубинкой, заменявшей ему всякое другое оружие. Это событие наделало много
шума, а страх перед окованной дубинкой отшельника и уважение к его особе
заставили кочевников относиться с почтением к его жилищу и часовне. Слава о
нем разнеслась так далеко, что Саладин издал даже особый приказ о том, чтобы
его оберегали и защищали. Он сам и многие знатные мусульмане не раз посещали
его келью, отчасти из любопытства, отчасти ожидая от этого ученого
христианина Хамако откровений и предсказаний будущего.
- На большой высоте, - продолжал сарацин, - он построил башню вроде
тех, что строят звездочеты, чтобы наблюдать за небесными светилами и
планетами, ибо как христиане, так и мусульмане верят в то, что по их
движению можно предсказать все события на земле и их предупредить.
Таковы были сведения, какими располагал эмир Шееркоф. У Кеннета они
вызвали некоторое сомнение: он не мог решить, происходило ли подобное
умопомешательство отшельника от чрезмерного религиозного рвения или это было
просто притворством, при помощи которого он хотел обеспечить себе
неприкосновенность. Видно было однако, что неверные проявляли к нему очень
большую терпимость, принимая во внимание фанатизм последователей Мухаммеда,
среди которых жил он, заклятый враг их веры. Ему казалось, что между
отшельником и сарацином существовало более близкое знакомство, чем это можно
было заключить из слов последнего. От него не ускользнуло и то, что
отшельник называл сарацина не тем именем, которое тот сам ему назвал. Все
эти соображения подсказывали ему если не подозрительность, то, во всяком
случае, осторожность. Он решил зорко наблюдать за своим хозяином и не
спешить с исполнением своего важного поручения.
- Берегись, сарацин, - сказал он, - мне сдается, что путает он также и
имена, не говоря уже о других вещах. Ведь тебя зовут Шееркоф, а он только
что называл тебя другим именем.
- Дома, в отцовском шатре, - отвечал курд, - меня звали Ильдерим, и
многие знают меня под этим именем. В походах и среди воинов мне дали
прозвище Горный Лев: меч мой завоевал это имя. Но тише! Вот идет Хамако
сказать нам, чтобы мы легли отдыхать. Я знаю его обычай: никто не имеет
права смотреть, как он молится.
Отшельник действительно вошел в келью, скрестил руки на груди и
торжественно сказал:
- Да будет благословенно имя того, кто ниспослал тихую ночь после
трудового дня и покойный сон, чтобы дать отдых усталому телу и успокоить
встревоженную душу!
Оба воина ответили: "Аминь" и, встав из-за стола, приготовились лечь в
постели, на которые им хозяин указал мановением руки. Поклонясь каждому из
них, он снова вышел из кельи.
Рыцарь Леопарда начал снимать с себя тяжелые доспехи. Сарацин любезно
помог ему снять щит и отстегнуть застежки, пока он не остался в замшевой
одежде, которую рыцари носили под своими панцирями. Сарацин, прежде
восхищавшийся силой своего противника, закованного в броню, был не меньше
поражен стройностью его мускулистой и хорошо сложенной фигуры. В свою
очередь, рыцарь, в ответ на любезность, помог сарацину снять верхнюю одежду,
чтобы ему было удобнее спать. Он также удивлялся, как такое тонкое и гибкое
тело могло гармонировать с той силой и ловкостью, какие он выказал в их
схватке.
Каждый из них, прежде чем лечь, помолился. Мусульманин повернулся лицом
к кебле, то есть к тому месту, куда каждый верующий в пророка должен
возносить молитвы, и стал шептать слова языческих молитв. Христианин же,
удалившись от нечестивого соседства неверного, водрузил перед собой свой меч
с крестообразной рукоятью и, став перед ним на колени как перед символом
спасения, начал перебирать четки с рвением, усиленным воспоминаниями о
событиях минувшего дня и об опасностях, которых ему удалось избежать. Оба
воина, утомленные трудной и длинной дорогой, каждый на своем соломенном
ложе, вскоре уснули крепким сном.

Глава IV

Шотландец Кеннет не знал, сколько времени он был погружен в глубокий
сон, когда он очнулся с ощущением, будто кто-то давит ему на грудь. Сначала
ему казалось, что во сне он сражается с каким-то могучим противником, потом
он окончательно проснулся. Он хотел было спросить, кто это, как вдруг,
открыв глаза, увидел отшельника все с тем же свирепым выражением лица, как
уже было сказано выше. Правую руку он положил ему на грудь, а левой держал
небольшую серебряную лампаду.
- Тише! - сказал отшельник, видя удивление рыцаря. - Мне надо тебе
сказать нечто такое, чего не должен слышать этот неверный.
Эти слова он произнес по-французски, а не на лингва-франка - той смеси
западного и восточного наречий, на котором они до этого изъяснялись.
- Встань, - продолжал он, - накинь плащ и молча следуй за мной. -
Кеннет встал и взял свой меч. - Он не понадобится тебе, - шепотом сказал
отшельник. - Мы идем туда, где важнее всего духовное оружие, а телесное
столь же излишне, как тростник или прогнившая тыква.
Рыцарь положил меч на прежнее место у постели и, вооружившись лишь
кинжалом, с которым он в этой опасной стране никогда не расставался,
приготовился следовать за своим таинственным хозяином.
Отшельник медленно двинулся вперед. За ним шел рыцарь, недоумевая, не
была ли эта фигура, показывающая ему дорогу, призраком, привидевшимся ему во
сне. Как тени, перешли они в наружную часть хижины отшельника, не потревожив
спящего эмира. Перед распятием и алтарем еще горела лампада и лежал
раскрытый молитвенник, а на полу валялась веревочная плеть, переплетенная
проволокой. На ней виднелись пятна крови: это свидетельствовало о суровой
епитимье, которой отшельник подвергал себя. Теодорик встал на колени и велел
рыцарю опуститься около себя на острые камни: по-видимому, они должны были
сделать молитвенное бдение менее удобным. Он прочел несколько католических
молитв и пропел тихим, но проникновенным голосом три покаянных псалма.
Последние сопровождались вздохами, слезами и судорожными стонами - видимо,
он глубоко переживал читаемое. Шотландский рыцарь с глубоким сочувствием
наблюдал за этими подвигами благочестия. Его мнение о старце начало
понемногу меняться: он спрашивал себя, не следует ли ему, видя всю суровость
епитимьи и тот пыл, с которым отшельник молился, счесть его за святого.
Когда они поднялись, он почтительно склонил голову, как ученик перед чтимым
наставником. В течение нескольких минут отшельник молча стоял около него,