Страница:
ягненка - замену той жертвы, которую его сообщник предлагал ему принести, но
не всевышнему, а Молоху их собственного честолюбия. Озираясь кругом, он
увидел широкие складки английского знамени, развевающегося под дуновением
слабого ночного ветерка. Оно стояло на искусственном холме почти в центре
лагеря. Быть может, в древние времена какой-нибудь еврейский вождь или воин
воздвиг этот памятник на месте, избранном им для своего вечного успокоения.
Как бы то ни было, древнее его название было забыто; крестоносцы назвали его
холмом святого Георгия, ибо на этой высоте английское знамя царило над
знаменами всех знатных и благородных вельмож и даже королей, как бы
олицетворяя верховную власть короля Англии.
В остром уме Конрада мысли рождались с быстротой молнии. Один взгляд на
знамя сразу развеял его нерешительность. Быстрыми и твердыми шагами
направился он к своему шатру с видом человека, решившего осуществить свой
план. Он отпустил великолепную свиту, которая ждала его возвращения.
Улегшись в постель, он повторил про себя уже несколько измененное намерение
сначала испробовать более мягкие средства, прежде чем прибегнуть к более
решительным.
- Завтра я буду сидеть за столом у эрцгерцога австрийского. Посмотрим,
нельзя ли осуществить нашу цель, не прибегая к жестоким замыслам тамплиера.
Глава XI
Известно в нашей северной стране,
Что знатность, мужество, богатство, ум
Друг другу уступают по значенью.
Но зависть, что идет за ними вслед,
Как гончая за молодым оленем,
По очереди всех их низлагает.
Сэр Дэвид Линдсей
Леопольд, великий герцог Австрии, был первым властителем этой
благородной страны, обладавшим столь высоким титулом. Он получил герцогский
титул в Германской империи благодаря близкому родству с императором Генрихом
и владел самыми прекрасными провинциями, орошаемыми Дунаем. Репутация его
была запятнана вероломным поступком, совершенным в связи с походом в святую
землю. Запятнал он свою репутацию, взяв Ричарда в плен, когда последний,
переодетый и без всякой свиты, возвращался на родину через его владения.
Поступок этот не соответствовал, однако, характеру Леопольда. Его скорее
можно было назвать слабохарактерным и тщеславным, чем честолюбивым и
деспотическим правителем. Его умственные способности гармонировали с его
внешностью. Он был высок ростом, красив и силен, на белой коже его лица
играл яркий румянец. Длинные светлые волосы ниспадали на плечи красивыми
локонами. Однако в его походке была заметна какая-то неловкость, как будто
ему не хватало силы, чтобы приводить в движение свое статное тело, и хотя он
носил роскошные одежды, казалось, что они ему не к лицу. Как правитель он
недостаточно сознавал свое достоинство; часто не зная, как заставить
приближенных подчиняться своей власти, он прибегал к грубым выражениям и
даже стремительным насильственным действиям, чтобы вновь завоевать
потерянную территорию, которую легко можно было бы сохранить, выказав больше
присутствия духа при возникновении конфликта.
Эти недостатки были видны не только окружающим: сам эрцгерцог иной раз
с горечью сознавал, что не вполне подходит к несению своих высоких
обязанностей. К этому надо добавить нередко мучившее его, иногда вполне
оправданное подозрение, что окружающие не уважают его.
Впервые присоединившись к крестовому походу со своей великолепной
свитой, Леопольд пожелал установить дружбу и близкие отношения с Ричардом.
Для этого он предпринял действия, на которые английский король должен был
ответить. Однако эрцгерцог, хоть и не лишенный храбрости, совершенно не
обладал дерзновенной пылкостью характера Львиного Сердца, который искал
опасности, как влюбленный юноша домогается благосклонности своей
возлюбленной. Король очень скоро почувствовал к нему презрение.
Кроме того, Ричард, норманский властитель (а этому народу вообще была
свойственна умеренность), презирал германцев за склонность к веселым
пиршествам, а в особенности за их пристрастие к вину. По этим, а также
другим личным причинам король Англии вскоре стал смотреть на австрийского
принца с презрением, которое даже не старался скрывать или смягчать. Это
немедленно было замечено подозрительным Леопольдом, который ответил ему
глубокой ненавистью. Вражда искусно разжигалась тайными интригами Филиппа
Французского, одного из самых дальновидных монархов того времени. Последний,
опасаясь вспыльчивого и властного характера Ричарда и видя в нем своего
главного соперника, чувствовал себя оскорбленным тем, что Ричард, имевший
владения на континенте и будучи поэтому вассалом Франции, относился
по-диктаторски к своему сюзерену. Филипп старался укрепить свою партию и
ослабить партию Ричарда, привлекая к себе менее влиятельных
монархов-крестоносцев с целью убедить их не подчиняться королю Англии.
Таковы были расчеты и настроения эрцгерцога австрийского, когда Конрад
Монсерратский решил разжечь его ненависть к Англии и тем привести союз
крестоносцев если не к распаду, то по крайней мере к ослаблению.
Для визита был избран полдень; он явился под предлогом преподнести
эрцгерцогу кипрского вина, которое незадолго до того попалось ему в руки,
чтобы тот мог убедиться в его преимуществе перед венгерским и рейнским. В
ответ на это эрцгерцог любезно пригласил Конрада к столу. Все было сделано,
чтобы пиршество оказалось достойным единовластного государя. Но итальянец,
обладавший утонченным вкусом, увидел в обилии яств, от которых ломился стол,
не изысканность и блеск, а скорее обременительную роскошь.
Хотя германцы унаследовали воинственный и открытый характер своих
предков, покоривших Рим, они сохранили немало следов былого варварства.
Рыцарские обычаи и законы не достигли среди них утонченности, свойственной
французским и английским рыцарям. Они не соблюдали строго предписанных
правил поведения в обществе, которые свидетельствовали о высокой культуре и
воспитании французов и англичан. Сидя за столом эрцгерцога, Конрад был
ошеломлен, его со всех сторон оглушали звуки тевтонских голосов. Все это
отнюдь не гармонировало с торжественностью роскошного банкета. Их платье
тоже казалось ему вычурным. Многие из знатных австрийцев сохраняли свои
длинные бороды и носили короткие куртки разных цветов, скроенные и
разукрашенные по образцу, не принятому в Западной Европе.
Большое число приближенных, старых и молодых, прислуживало в шатре,
иногда вмешиваясь в разговор. Они получали остатки пиршества и поглощали их
тут же за спинами гостей. Было там и много шутов, карликов и менестрелей,
которые вели себя шумнее и развязнее, чем это им было бы позволено в более
светском обществе. Так как им разрешалось принимать участие в попойке (а
вино там лилось рекой), то их бесчинства становились все более
непристойными.
Во время пира, среди говора и суматохи; что делало шатер больше похожим
на немецкую таверну во время ярмарки, эрцгерцогу все же прислуживали
согласно этикету. Это говорило о том, что он стремился сохранить
торжественный церемониал, к которому его обязывало высокое положение. Ему
прислуживали с колена, и притом лишь пажи дворянского происхождения; еда
подавалась ему на серебряных блюдах, токайское и рейнское вино он пил из
золотого кубка. Его герцогская мантия была роскошно оторочена горностаем, а
корона могла бы поспорить с королевской. Ноги его, обутые в бархатные
сапоги, длиной вместе с острыми концами около двух футов, покоились на
скамеечке из массивного серебра. Желая оказать внимание и честь маркизу
Монсерратскому, он посадил его с правой стороны от себя. Тем не менее он
обращал больше внимания на своего Spruchsprecher'a, то есть рассказчика,
стоящего справа, позади него.
Этот человек был пышно одет в плащ и камзол из черного бархата,
украшенный золотыми и серебряными монетами в память щедрых монархов, которые
осыпали его подарками. В руках у него был короткий жезл, к которому тоже
была прикреплена связка серебряных монет, соединенных кольцами. Им он
бряцал, чтобы обратить на себя внимание, когда собирался что-то сказать. Его
положение при дворе эрцгерцога было чем-то средним между личным советником и
менестрелем. Он был то льстецом, то поэтом, то оратором; и тот, кто хотел
снискать расположение герцога, обычно сперва старался заслужить благоволение
этого рассказчика.
Чтобы избыток мудрости этой особы не слишком утомлял герцога, слева от
него стоял его Hofnarr, или придворный шут, по имени Йонас Шванкер. Он так
же звенел своим шутовским колпаком с колокольчиками и бубенчиками, как
рассказчик своим жезлом.
Слушая мудрые нелепости одного и смешные прибаутки другого, смеясь и
хлопая в ладоши, хозяин их тщательно наблюдал за выражением лица своего
знатного гостя, чтобы угадать, какое впечатление производят на него
австрийское красноречие и остроумие. Трудно сказать, что больше
содействовало общему веселью и что больше ценил герцог - мудрые изречения
рассказчика или прибаутки шута. Во всяком случае, те и другие находили у
гостей отменный прием. Иногда они перебивали друг друга, побрякивая своими
бубенцами и бойко соперничая друг с другом. Но в общем они, видимо, были в
приятельских отношениях и так привыкли подыгрывать друг другу, что
рассказчик снисходил до разъяснения острот шута, чтобы сделать их более
понятными, а шут не оставался в долгу, то и дело оживляя скучную речь
рассказчика меткой шуткой.
Каковы бы ни были его настоящие чувства, Конрад был озабочен лишь тем,
чтобы выражение его лица говорило о полном удовольствии от всего, что он
слышит; он улыбался и усердно аплодировал, как и сам эрцгерцог, напыщенным
глупостям рассказчика и тарабарщине шута. На самом деле он лишь настороженно
выжидал того момента, когда тот или другой коснется темы, которая имела
отношение к его плану.
Вскоре шут заговорил об английском короле. Он привык прохаживаться
насчет Дикона, рыцаря Метлы (таков был непочтительный эпитет, которым он
наградил Ричарда Плантагенета). Это всегда было неисчерпаемой темой
насмешек. Рассказчик сначала молчал. Лишь когда Конрад обратился к нему, он
заметил, что Тениста, или дрок, служит эмблемой скромности, и хорошо было
бы, чтоб об этом помнил тот, кто носит это имя.
Намек на знаменитый герб Плантагенета стал, таким образом, достаточно
очевидным, и Йонас Шванкер заметил, что только скромность возвышает
человека.
- Воздадим честь всем, кто ее заслужил, - отозвался маркиз
Монсерратский. - Мы все участвовали в этих походах и сражениях, и я думаю,
что и другие монархи могли бы получить хоть долю славы, которую воздают ему
менестрели и миннезингеры. Не споет ли кто-нибудь песню во славу эрцгерцога
Австрии, нашего высокого хозяина?
Три менестреля, соперничая друг с другом, выступили вперед с арфами.
Двух из них рассказчик, игравший роль церемониймейстера, с трудом заставил
замолчать, когда воцарилась тишина. Наконец поэт, которому было отдано
предпочтение, стал петь по-немецки строфы, которые можно перевести так:
Кто из рыцарей достоии
Здесь главою стать над всеми?
Лучший всадник, лучший воин,
Гордый, с перьями на шлеме!
Тут оратор, бряцая жезлом, остановил певца, чтобы дать объяснения тем,
кто мог не понять, что под смелым полководцем подразумевается высокий
хозяин. Полный кубок пошел по рукам, послышались приветственные возгласы:
"Hoch lebe der Herzog Leopold! " <Да здравствует герцог Леопольд! (нем.)>
Далее последовала еще одна строфа:
Не дивись, что поднимает
Австрия всех выше знамя:
Диво ль, что орел летает
Выше всех над облаками?
- Орел, - сказал толкователь, - это эмблема его светлости, нашего
благородного эрцгерцога, его королевского высочества, сказал бы я, и орел
парит выше всех, ближе всех пернатых к солнцу.
- Лев прыгнул выше орла, - небрежно заметил Конрад.
Эрцгерцог покраснел и уставился на говорившего, а рассказчик после
минутного молчания ответил:
- Да простит мне маркиз, но лев не может летать выше орла, ибо у него
нет крыльев.
- За исключением льва святого Марка, - откликнулся шут.
- Это венецианское знамя, - сказал эрцгерцог. - Но ведь эта земноводная
порода - полудворяне, полукупцы - не посмеет равняться с нами?
- Нет, я говорил не о венецианском льве, - сказал маркиз
Монсерратский, - но о трех идущих львах английского герба; говорят, что
раньше это были леопарды, а теперь они стали настоящими львами и должны
главенствовать над зверьми, рыбами и птицами. Горе тому, кто станет перечить
им.
- Вы это серьезно говорите, милорд? - спросил австриец, раскрасневшийся
от вина. Вы думаете, что Ричард Английский претендует на превосходство над
свободными монархами, его добровольными союзниками в этом крестовом походе?
- Я сужу по тому, что вижу, - отвечал Кок-рад. - Вон там, в середине
нашего лагеря, красуется его знамя, как будто он король - главнокомандующий
всем христианским войском.
- И вы с этим спокойно миритесь и хладнокровно об этом говорите? -
сказал эрцгерцог.
- Нет, милорд, - отвечал Конрад, - я, бедный маркиз Монсерратский, не
могу бороться против несправедливости, которой покорно подчинились такие
могущественные государи, как Филипп Французский и Леопольд Австрийский.
Бесчестие, которому подчиняетесь вы, не может быть позором для меня.
Леопольд сжал кулак и яростно ударил по столу.
- Я говорил об этом Филиппу, - сказал он. - Я часто говорил ему, что
наш долг защищать ниже нас стоящих монархов против притязаний этого
островитянина. Но он всегда холодно отвечал мне, что таковы взаимоотношения
между суверенными монархами и вассалами и что неполитично, с его точки
зрения, идти в такое время на открытый разрыв.
- Мудрость Филиппа известна всему свету, - сказал Конрад. - Свою
покорность он будет объяснять политическими соображениями. Вы же, милорд,
можете полагаться лишь на собственную политику. Но я не сомневаюсь, что у
вас есть веские причины подчиняться английскому господству.
- Мне - подчиняться? - сказал Леопольд с негодованием. - Мне,
эрцгерцогу австрийскому, опоре Священной Римской империи, подчиняться этому
королю половины острова, этому внуку норманского ублюдка? Нет, клянусь
небом, весь стан и все христианство увидят, как я могу постоять за себя и
уступлю ли я хоть вершок земли этому английскому догу. Вставайте, мои
вассалы и друзья! За мной! Не теряя ни минуты, мы заставим австрийского орла
взлететь так высоко, как никогда не реяли эмблемы короля или кайзера.
С этими словами он вскочил с места и под бессвязные крики своих гостей
и приближенных направился к двери шатра. Затем он схватил свое собственное
знамя, развевавшееся перед шатром.
- Остановитесь, милорд, - сказал Конрад, делая вид, что хочет помешать
ему, - не нужно поднимать переполох в лагере в такой час. Может быть, лучше
еще немного потерпеть, примирившись с английской узурпацией, чем...
- Ни часа, ни минуты дольше! - крикнул эрцгерцог и со знаменем в руке,
провожаемый восклицаниями гостей и приближенных, быстро направился к холму,
где развевалось английское знамя. Там он схватил рукой древко, как бы желая
вырвать его из земли.
- Господин мой, дорогой господин - сказал Йонас Шванкер, обнимая
эрцгерцога, - берегитесь: у львов есть зубы.
- А у орлов - когти, - сказал эрцгерцог, не выпуская из рук древка, но
еще не решаясь выдернуть его из земли.
Рассказчик, несмотря на то, что выдумки были его профессией, временами
проявлял и здравый рассудок. Он загремел жезлом, что заставило Леопольда по
привычке обернуться к своему советчику.
- Орел - царь пернатых, - сказал рассказчик. - А лев - царь зверей на
земле. Каждый имеет свои владения, отдаленные друг от друга, как Англия от
Германии. Благородный орел не причиняет никакого бесчестия царственному
льву, но пусть оба ваши знамени остаются здесь и мирно развеваются рядом.
Леопольд выпустил из рук древко и обернулся, ища глазами Конрада
Монсерратского. Но маркиза и след простыл, ибо как только он увидел, что
надвигается беда, он тотчас же скрылся, выразив некоторым из присутствующих
сожаление, что эрцгерцог избрал столь поздний час после обеда, чтобы
отплатить за обиду, которую, как он считал, нельзя было стерпеть. Не видя
своего гостя, с которым ему так хотелось обменяться мыслями, эрцгерцог
громко объявил, что, не желая вносить раскол в армию крестоносцев, он
отстаивает лишь свои привилегии и право быть на равной ноге с королем
Англии, но не желает ставить свое знамя, которое он унаследовал от
императоров, своих предков, выше знамени потомка каких-то графов Анжу.
Закончив свою речь, он приказал принести бочонок вина. Под барабанный бой и
музыку гости осушили не один кубок в честь австрийского знамени.
Их буйное веселье сопровождалось шумом, который переполошил весь
лагерь.
Настал решительный час, когда, как предсказал: лекарь, согласно
правилам своего искусства, можно, было спокойно разбудить царственного
пациента. Для этого он поднес к его лицу губку. Через некоторое время он
объявил барону Гилсленду, что лихорадка окончательно покинула короля и что,
принимая во внимание его крепкую натуру, уже не надо, как обычно, давать ему
вторую дозу этого сильного снадобья. Ричард был, по-видимому, того же
мнения: сидя на постели и протирая глаза, он спросил де Во о том, сколько
денег в королевской казне.
Барон не мог назвать точную цифру.
- Это ничего не значит, - сказал Ричард, - сколько бы там ни было,
отдай все этому ученому лекарю, который, как я верю, возвратил меня к делам
крестового похода. Если там меньше тысячи безантов, дополни сумму
драгоценностями.
- Я не продаю мудрость, которой меня наделил аллах, - отвечал арабский
лекарь, - и знай, великий государь, что то божественное лекарство, которое
ты на себе испытал, утратило бы свою силу в моих недостойных руках, если бы
я обменял ее на золото или бриллианты.
"Лекарь отказывается от вознаграждения! - подумал де Во. - Это еще
более удивительно, чем то, что ему сто лет".
- Томас де Во, - сказал Ричард, - как ты знаешь, храбрость - это удел
войны, а щедрость и добродетель - удел рыцарства. А вот этот мавр,
отказывающийся принять награду, может быть поставлен в пример всем тем, кто
считает себя цветом рыцарства.
Сложив руки на груди с видом человека, исполненного чувством
собственного достоинства, и вместе с тем выказывая знаки глубокого уважения,
мавр произнес:
- Для меня достаточная награда слышать, что великий король Мелек Рик
<Так называли Ричарда восточные народы. (Прим. автора.)> так говорит о своем
слуге. Но теперь прошу вас опять лечь! Я думаю, вам больше не придется
принимать божественное зелье, но все же не следует вставать с постели, пока
силы окончательно не восстановятся, ибо это может принести вред.
- Я должен повиноваться тебе, каким, - сказал король, - хотя поверь
мне: я чувствую, как грудь моя освободилась от изнурительного жара, который
сжигал меня столько дней, и готов вновь подставить ее под копье любого
храбреца. Но что это? Что за крики и музыка в стане? Томас де Во, пойди и
разузнай, в чем дело.
- Это эрцгерцог Леопольд, - сказал де Во, возвратившись через несколько
минут, - прогуливается со своими собутыльниками.
- Этот пьяный болван! - воскликнул Ричард. - Неужели он не может
зверски пьянствовать в своем шатре? Нет, ему, видите ли, нужно позорить себя
перед всем христианским миром! Что скажете, маркиз? - добавил он, обращаясь
к Конраду Монсерратскому, который в это время входил в шатер.
- Скажу только, - ответил маркиз, - что я счастлив видеть ваше
величество в добром здравии, и не каждый на моем месте произнес бы такую
длинную речь после того, как удостоился гостеприимства эрцгерцога
австрийского.
- Как? Вы обедали у этого тевтонского пьяницы? - воскликнул король. -
Какую еще штуку он придумал, чтобы вызвать беспорядки? По правде сказать,
сэр Конрад, я считал вас завзятым гулякой и не понимаю, как это вы могли
уйти с пира в самом его разгаре.
Де Во стоял позади короля и взглядом и жестами старался дать понять
маркизу, чтобы тот ничего не говорил. Но Конрад не понял или сделал вид, что
не понял его предостережения.
- Проделки эрцгерцога мало кого могут занимать, да и сам он не сознает
того, что делает. Но, по правде говоря, я бы не хотел принимать участие в
этой веселой выходке: ведь он посреди стана, на холме святого Георгия,
сбрасывает знамя Англии и водружает вместо него свое собственное.
- Что ты говоришь? - закричал король голосом, который мог бы разбудить
и мертвого.
- Но не стоит, ваше величество, - сказал маркиз, - из-за того, что
какой-то сумасшедший поступает так, как подсказывает ему его безумие...
- Замолчи, - сказал Ричард, вскочив с кровати и одеваясь с
необыкновенной быстротой, - не говори мне ничего, маркиз! Де Малтон,
запрещаю тебе произносить хоть слово: тот, кто вымолвит хоть одно слово, не
друг Ричарду Плантагенету. Хаким, заклинаю тебя, замолчи!
Продолжая торопливо одеваться, он схватил висевший на столбе меч и, без
всякого иного оружия, не взяв с собой никого из приближенных, бросился из
шатра. Конрад как бы в изумлении всплеснул руками, желая что-то сказать де
Во, но сэр Томас, грубо отстранив его, прошел мимо и, подозвав одного из
королевских конюших, быстро дал ему приказание:
- Беги к лорду Солсбери: скажи, чтобы он собрал своих людей и
немедленно шел за мной к холму святого Георгия. Скажи ему, что лихорадка
бросилась королю в голову.
Не расслышав ничего толком и плохо понимая, что значат слова де Во,
наспех отдавшего приказание, конюший вместе со своими товарищами поспешил в
ближние шатры, занятые знатными вельможами. Не разбираясь в причинах
переполоха, они подняли тревогу среди британских войск. Английские солдаты,
разбуженные во время полдневного отдыха, которому они любили предаваться,
приученные к тому жарким климатом, растерянно спрашивали друг друга о
причинах переполоха; не ожидая ответа, некоторые, из них восполняли
недостаток сведений домыслом своего воображения. Одни говорили, что сарацины
ворвались в лагерь, другие - что было покушение на жизнь короля, третьи -
что он умер ночью от лихорадки или убит австрийским эрцгерцогом. Как высшие
чины, так и воины, не имея достоверных вестей об истинной причине всей этой
суматохи, заботились лишь о том, чтобы собрать вооруженных людей и чтобы
всеобщая растерянность не внесла беспорядка в армию крестоносцев. Громко и
пронзительно затрубили английские трубы. Тревожные крики: "За луки и
алебарды! " - неслись из конца в колец и подхватывались вооруженными людьми,
смешиваясь с возгласами: "Да хранит святой Георгий дорогую Англию! "
Сначала тревога охватила ближайшие войска, и люди самых различных
национальностей, среди которых были представители чуть ли не всех
христианских народов, бежали за оружием и собирались группами среди всеобщей
сумятицы, о причине которой никто не знал. К счастью, во всей этой страшной
мешанине граф Солсбери, спешивший на вызов де Во с несколькими вооруженными
англичанами, не потерял присутствия духа. Ему удалось выстроить английские
части в боевой порядок под надлежащей командой, чтобы в случае необходимости
двинуть их на помощь Ричарду, избегая торопливости и суматохи, которые могли
бы вызвать их собственная тревога и забота о спасении короля. Он приказал
построить армию в боевой порядок и держать ее наготове. Надлежало
действовать без шума и спешки.
Между тем, не обращая внимания на крики и царившую кругом суматоху,
Ричард в беспорядочно наброшенном платье и с вложенным в ножны мечом спешил
как можно скорее добраться до холма святого Георгия; за ним бежали де Во и
двое-трое приближенных.
Он даже опередил тех, кто был поднят на ноги тревогой, еще более
подогревая их своей стремительностью. Когда он проходил мимо своих
доблестных воинов из Нормандии, Пуату, Гаскони и Анжу, до них еще эта
тревога не докатилась; все же шум, поднятый пьяным германцем, заставил
многих подняться и прислушаться. Небольшая часть шотландцев,
расквартированная поблизости, тоже не была еще поднята на ноги. Однако облик
короля и его стремительность были замечены рыцарем Леопарда, который понял,
что грозит какая-то опасность, и поспешил на помощь. Схватив щит и меч, он
присоединился к де Во, который с трудом поспевал за своим пылким и
нетерпеливым повелителем. В ответ на вопросительный взгляд шотландского
рыцаря, де Во пожал своими широкими плечами, и они продолжали свой путь,
следуя за Ричардом.
Скоро король оказался у подножия холма святого Георгия. На самой
площадке и вокруг нее толпились приближенные эрцгерцога австрийского. Они
шумно праздновали событие, которое, как они считали, было защитой их
национальной чести. Были там и люди других национальностей, не питавшие
особой симпатии к англичанам или просто любопытные, желающие поглазеть на
необычайное происшествие.
Как гордый корабль под парусами, рассекающий грозные валы, не боясь,
что они с ревом сомкнутся за его кормой, ворвался Ричард в толпу.
Вершина холма представляла собой небольшую ровную площадку, на которой
развевались два соперничающих знамени. Кругом находились друзья и свита
не всевышнему, а Молоху их собственного честолюбия. Озираясь кругом, он
увидел широкие складки английского знамени, развевающегося под дуновением
слабого ночного ветерка. Оно стояло на искусственном холме почти в центре
лагеря. Быть может, в древние времена какой-нибудь еврейский вождь или воин
воздвиг этот памятник на месте, избранном им для своего вечного успокоения.
Как бы то ни было, древнее его название было забыто; крестоносцы назвали его
холмом святого Георгия, ибо на этой высоте английское знамя царило над
знаменами всех знатных и благородных вельмож и даже королей, как бы
олицетворяя верховную власть короля Англии.
В остром уме Конрада мысли рождались с быстротой молнии. Один взгляд на
знамя сразу развеял его нерешительность. Быстрыми и твердыми шагами
направился он к своему шатру с видом человека, решившего осуществить свой
план. Он отпустил великолепную свиту, которая ждала его возвращения.
Улегшись в постель, он повторил про себя уже несколько измененное намерение
сначала испробовать более мягкие средства, прежде чем прибегнуть к более
решительным.
- Завтра я буду сидеть за столом у эрцгерцога австрийского. Посмотрим,
нельзя ли осуществить нашу цель, не прибегая к жестоким замыслам тамплиера.
Глава XI
Известно в нашей северной стране,
Что знатность, мужество, богатство, ум
Друг другу уступают по значенью.
Но зависть, что идет за ними вслед,
Как гончая за молодым оленем,
По очереди всех их низлагает.
Сэр Дэвид Линдсей
Леопольд, великий герцог Австрии, был первым властителем этой
благородной страны, обладавшим столь высоким титулом. Он получил герцогский
титул в Германской империи благодаря близкому родству с императором Генрихом
и владел самыми прекрасными провинциями, орошаемыми Дунаем. Репутация его
была запятнана вероломным поступком, совершенным в связи с походом в святую
землю. Запятнал он свою репутацию, взяв Ричарда в плен, когда последний,
переодетый и без всякой свиты, возвращался на родину через его владения.
Поступок этот не соответствовал, однако, характеру Леопольда. Его скорее
можно было назвать слабохарактерным и тщеславным, чем честолюбивым и
деспотическим правителем. Его умственные способности гармонировали с его
внешностью. Он был высок ростом, красив и силен, на белой коже его лица
играл яркий румянец. Длинные светлые волосы ниспадали на плечи красивыми
локонами. Однако в его походке была заметна какая-то неловкость, как будто
ему не хватало силы, чтобы приводить в движение свое статное тело, и хотя он
носил роскошные одежды, казалось, что они ему не к лицу. Как правитель он
недостаточно сознавал свое достоинство; часто не зная, как заставить
приближенных подчиняться своей власти, он прибегал к грубым выражениям и
даже стремительным насильственным действиям, чтобы вновь завоевать
потерянную территорию, которую легко можно было бы сохранить, выказав больше
присутствия духа при возникновении конфликта.
Эти недостатки были видны не только окружающим: сам эрцгерцог иной раз
с горечью сознавал, что не вполне подходит к несению своих высоких
обязанностей. К этому надо добавить нередко мучившее его, иногда вполне
оправданное подозрение, что окружающие не уважают его.
Впервые присоединившись к крестовому походу со своей великолепной
свитой, Леопольд пожелал установить дружбу и близкие отношения с Ричардом.
Для этого он предпринял действия, на которые английский король должен был
ответить. Однако эрцгерцог, хоть и не лишенный храбрости, совершенно не
обладал дерзновенной пылкостью характера Львиного Сердца, который искал
опасности, как влюбленный юноша домогается благосклонности своей
возлюбленной. Король очень скоро почувствовал к нему презрение.
Кроме того, Ричард, норманский властитель (а этому народу вообще была
свойственна умеренность), презирал германцев за склонность к веселым
пиршествам, а в особенности за их пристрастие к вину. По этим, а также
другим личным причинам король Англии вскоре стал смотреть на австрийского
принца с презрением, которое даже не старался скрывать или смягчать. Это
немедленно было замечено подозрительным Леопольдом, который ответил ему
глубокой ненавистью. Вражда искусно разжигалась тайными интригами Филиппа
Французского, одного из самых дальновидных монархов того времени. Последний,
опасаясь вспыльчивого и властного характера Ричарда и видя в нем своего
главного соперника, чувствовал себя оскорбленным тем, что Ричард, имевший
владения на континенте и будучи поэтому вассалом Франции, относился
по-диктаторски к своему сюзерену. Филипп старался укрепить свою партию и
ослабить партию Ричарда, привлекая к себе менее влиятельных
монархов-крестоносцев с целью убедить их не подчиняться королю Англии.
Таковы были расчеты и настроения эрцгерцога австрийского, когда Конрад
Монсерратский решил разжечь его ненависть к Англии и тем привести союз
крестоносцев если не к распаду, то по крайней мере к ослаблению.
Для визита был избран полдень; он явился под предлогом преподнести
эрцгерцогу кипрского вина, которое незадолго до того попалось ему в руки,
чтобы тот мог убедиться в его преимуществе перед венгерским и рейнским. В
ответ на это эрцгерцог любезно пригласил Конрада к столу. Все было сделано,
чтобы пиршество оказалось достойным единовластного государя. Но итальянец,
обладавший утонченным вкусом, увидел в обилии яств, от которых ломился стол,
не изысканность и блеск, а скорее обременительную роскошь.
Хотя германцы унаследовали воинственный и открытый характер своих
предков, покоривших Рим, они сохранили немало следов былого варварства.
Рыцарские обычаи и законы не достигли среди них утонченности, свойственной
французским и английским рыцарям. Они не соблюдали строго предписанных
правил поведения в обществе, которые свидетельствовали о высокой культуре и
воспитании французов и англичан. Сидя за столом эрцгерцога, Конрад был
ошеломлен, его со всех сторон оглушали звуки тевтонских голосов. Все это
отнюдь не гармонировало с торжественностью роскошного банкета. Их платье
тоже казалось ему вычурным. Многие из знатных австрийцев сохраняли свои
длинные бороды и носили короткие куртки разных цветов, скроенные и
разукрашенные по образцу, не принятому в Западной Европе.
Большое число приближенных, старых и молодых, прислуживало в шатре,
иногда вмешиваясь в разговор. Они получали остатки пиршества и поглощали их
тут же за спинами гостей. Было там и много шутов, карликов и менестрелей,
которые вели себя шумнее и развязнее, чем это им было бы позволено в более
светском обществе. Так как им разрешалось принимать участие в попойке (а
вино там лилось рекой), то их бесчинства становились все более
непристойными.
Во время пира, среди говора и суматохи; что делало шатер больше похожим
на немецкую таверну во время ярмарки, эрцгерцогу все же прислуживали
согласно этикету. Это говорило о том, что он стремился сохранить
торжественный церемониал, к которому его обязывало высокое положение. Ему
прислуживали с колена, и притом лишь пажи дворянского происхождения; еда
подавалась ему на серебряных блюдах, токайское и рейнское вино он пил из
золотого кубка. Его герцогская мантия была роскошно оторочена горностаем, а
корона могла бы поспорить с королевской. Ноги его, обутые в бархатные
сапоги, длиной вместе с острыми концами около двух футов, покоились на
скамеечке из массивного серебра. Желая оказать внимание и честь маркизу
Монсерратскому, он посадил его с правой стороны от себя. Тем не менее он
обращал больше внимания на своего Spruchsprecher'a, то есть рассказчика,
стоящего справа, позади него.
Этот человек был пышно одет в плащ и камзол из черного бархата,
украшенный золотыми и серебряными монетами в память щедрых монархов, которые
осыпали его подарками. В руках у него был короткий жезл, к которому тоже
была прикреплена связка серебряных монет, соединенных кольцами. Им он
бряцал, чтобы обратить на себя внимание, когда собирался что-то сказать. Его
положение при дворе эрцгерцога было чем-то средним между личным советником и
менестрелем. Он был то льстецом, то поэтом, то оратором; и тот, кто хотел
снискать расположение герцога, обычно сперва старался заслужить благоволение
этого рассказчика.
Чтобы избыток мудрости этой особы не слишком утомлял герцога, слева от
него стоял его Hofnarr, или придворный шут, по имени Йонас Шванкер. Он так
же звенел своим шутовским колпаком с колокольчиками и бубенчиками, как
рассказчик своим жезлом.
Слушая мудрые нелепости одного и смешные прибаутки другого, смеясь и
хлопая в ладоши, хозяин их тщательно наблюдал за выражением лица своего
знатного гостя, чтобы угадать, какое впечатление производят на него
австрийское красноречие и остроумие. Трудно сказать, что больше
содействовало общему веселью и что больше ценил герцог - мудрые изречения
рассказчика или прибаутки шута. Во всяком случае, те и другие находили у
гостей отменный прием. Иногда они перебивали друг друга, побрякивая своими
бубенцами и бойко соперничая друг с другом. Но в общем они, видимо, были в
приятельских отношениях и так привыкли подыгрывать друг другу, что
рассказчик снисходил до разъяснения острот шута, чтобы сделать их более
понятными, а шут не оставался в долгу, то и дело оживляя скучную речь
рассказчика меткой шуткой.
Каковы бы ни были его настоящие чувства, Конрад был озабочен лишь тем,
чтобы выражение его лица говорило о полном удовольствии от всего, что он
слышит; он улыбался и усердно аплодировал, как и сам эрцгерцог, напыщенным
глупостям рассказчика и тарабарщине шута. На самом деле он лишь настороженно
выжидал того момента, когда тот или другой коснется темы, которая имела
отношение к его плану.
Вскоре шут заговорил об английском короле. Он привык прохаживаться
насчет Дикона, рыцаря Метлы (таков был непочтительный эпитет, которым он
наградил Ричарда Плантагенета). Это всегда было неисчерпаемой темой
насмешек. Рассказчик сначала молчал. Лишь когда Конрад обратился к нему, он
заметил, что Тениста, или дрок, служит эмблемой скромности, и хорошо было
бы, чтоб об этом помнил тот, кто носит это имя.
Намек на знаменитый герб Плантагенета стал, таким образом, достаточно
очевидным, и Йонас Шванкер заметил, что только скромность возвышает
человека.
- Воздадим честь всем, кто ее заслужил, - отозвался маркиз
Монсерратский. - Мы все участвовали в этих походах и сражениях, и я думаю,
что и другие монархи могли бы получить хоть долю славы, которую воздают ему
менестрели и миннезингеры. Не споет ли кто-нибудь песню во славу эрцгерцога
Австрии, нашего высокого хозяина?
Три менестреля, соперничая друг с другом, выступили вперед с арфами.
Двух из них рассказчик, игравший роль церемониймейстера, с трудом заставил
замолчать, когда воцарилась тишина. Наконец поэт, которому было отдано
предпочтение, стал петь по-немецки строфы, которые можно перевести так:
Кто из рыцарей достоии
Здесь главою стать над всеми?
Лучший всадник, лучший воин,
Гордый, с перьями на шлеме!
Тут оратор, бряцая жезлом, остановил певца, чтобы дать объяснения тем,
кто мог не понять, что под смелым полководцем подразумевается высокий
хозяин. Полный кубок пошел по рукам, послышались приветственные возгласы:
"Hoch lebe der Herzog Leopold! " <Да здравствует герцог Леопольд! (нем.)>
Далее последовала еще одна строфа:
Не дивись, что поднимает
Австрия всех выше знамя:
Диво ль, что орел летает
Выше всех над облаками?
- Орел, - сказал толкователь, - это эмблема его светлости, нашего
благородного эрцгерцога, его королевского высочества, сказал бы я, и орел
парит выше всех, ближе всех пернатых к солнцу.
- Лев прыгнул выше орла, - небрежно заметил Конрад.
Эрцгерцог покраснел и уставился на говорившего, а рассказчик после
минутного молчания ответил:
- Да простит мне маркиз, но лев не может летать выше орла, ибо у него
нет крыльев.
- За исключением льва святого Марка, - откликнулся шут.
- Это венецианское знамя, - сказал эрцгерцог. - Но ведь эта земноводная
порода - полудворяне, полукупцы - не посмеет равняться с нами?
- Нет, я говорил не о венецианском льве, - сказал маркиз
Монсерратский, - но о трех идущих львах английского герба; говорят, что
раньше это были леопарды, а теперь они стали настоящими львами и должны
главенствовать над зверьми, рыбами и птицами. Горе тому, кто станет перечить
им.
- Вы это серьезно говорите, милорд? - спросил австриец, раскрасневшийся
от вина. Вы думаете, что Ричард Английский претендует на превосходство над
свободными монархами, его добровольными союзниками в этом крестовом походе?
- Я сужу по тому, что вижу, - отвечал Кок-рад. - Вон там, в середине
нашего лагеря, красуется его знамя, как будто он король - главнокомандующий
всем христианским войском.
- И вы с этим спокойно миритесь и хладнокровно об этом говорите? -
сказал эрцгерцог.
- Нет, милорд, - отвечал Конрад, - я, бедный маркиз Монсерратский, не
могу бороться против несправедливости, которой покорно подчинились такие
могущественные государи, как Филипп Французский и Леопольд Австрийский.
Бесчестие, которому подчиняетесь вы, не может быть позором для меня.
Леопольд сжал кулак и яростно ударил по столу.
- Я говорил об этом Филиппу, - сказал он. - Я часто говорил ему, что
наш долг защищать ниже нас стоящих монархов против притязаний этого
островитянина. Но он всегда холодно отвечал мне, что таковы взаимоотношения
между суверенными монархами и вассалами и что неполитично, с его точки
зрения, идти в такое время на открытый разрыв.
- Мудрость Филиппа известна всему свету, - сказал Конрад. - Свою
покорность он будет объяснять политическими соображениями. Вы же, милорд,
можете полагаться лишь на собственную политику. Но я не сомневаюсь, что у
вас есть веские причины подчиняться английскому господству.
- Мне - подчиняться? - сказал Леопольд с негодованием. - Мне,
эрцгерцогу австрийскому, опоре Священной Римской империи, подчиняться этому
королю половины острова, этому внуку норманского ублюдка? Нет, клянусь
небом, весь стан и все христианство увидят, как я могу постоять за себя и
уступлю ли я хоть вершок земли этому английскому догу. Вставайте, мои
вассалы и друзья! За мной! Не теряя ни минуты, мы заставим австрийского орла
взлететь так высоко, как никогда не реяли эмблемы короля или кайзера.
С этими словами он вскочил с места и под бессвязные крики своих гостей
и приближенных направился к двери шатра. Затем он схватил свое собственное
знамя, развевавшееся перед шатром.
- Остановитесь, милорд, - сказал Конрад, делая вид, что хочет помешать
ему, - не нужно поднимать переполох в лагере в такой час. Может быть, лучше
еще немного потерпеть, примирившись с английской узурпацией, чем...
- Ни часа, ни минуты дольше! - крикнул эрцгерцог и со знаменем в руке,
провожаемый восклицаниями гостей и приближенных, быстро направился к холму,
где развевалось английское знамя. Там он схватил рукой древко, как бы желая
вырвать его из земли.
- Господин мой, дорогой господин - сказал Йонас Шванкер, обнимая
эрцгерцога, - берегитесь: у львов есть зубы.
- А у орлов - когти, - сказал эрцгерцог, не выпуская из рук древка, но
еще не решаясь выдернуть его из земли.
Рассказчик, несмотря на то, что выдумки были его профессией, временами
проявлял и здравый рассудок. Он загремел жезлом, что заставило Леопольда по
привычке обернуться к своему советчику.
- Орел - царь пернатых, - сказал рассказчик. - А лев - царь зверей на
земле. Каждый имеет свои владения, отдаленные друг от друга, как Англия от
Германии. Благородный орел не причиняет никакого бесчестия царственному
льву, но пусть оба ваши знамени остаются здесь и мирно развеваются рядом.
Леопольд выпустил из рук древко и обернулся, ища глазами Конрада
Монсерратского. Но маркиза и след простыл, ибо как только он увидел, что
надвигается беда, он тотчас же скрылся, выразив некоторым из присутствующих
сожаление, что эрцгерцог избрал столь поздний час после обеда, чтобы
отплатить за обиду, которую, как он считал, нельзя было стерпеть. Не видя
своего гостя, с которым ему так хотелось обменяться мыслями, эрцгерцог
громко объявил, что, не желая вносить раскол в армию крестоносцев, он
отстаивает лишь свои привилегии и право быть на равной ноге с королем
Англии, но не желает ставить свое знамя, которое он унаследовал от
императоров, своих предков, выше знамени потомка каких-то графов Анжу.
Закончив свою речь, он приказал принести бочонок вина. Под барабанный бой и
музыку гости осушили не один кубок в честь австрийского знамени.
Их буйное веселье сопровождалось шумом, который переполошил весь
лагерь.
Настал решительный час, когда, как предсказал: лекарь, согласно
правилам своего искусства, можно, было спокойно разбудить царственного
пациента. Для этого он поднес к его лицу губку. Через некоторое время он
объявил барону Гилсленду, что лихорадка окончательно покинула короля и что,
принимая во внимание его крепкую натуру, уже не надо, как обычно, давать ему
вторую дозу этого сильного снадобья. Ричард был, по-видимому, того же
мнения: сидя на постели и протирая глаза, он спросил де Во о том, сколько
денег в королевской казне.
Барон не мог назвать точную цифру.
- Это ничего не значит, - сказал Ричард, - сколько бы там ни было,
отдай все этому ученому лекарю, который, как я верю, возвратил меня к делам
крестового похода. Если там меньше тысячи безантов, дополни сумму
драгоценностями.
- Я не продаю мудрость, которой меня наделил аллах, - отвечал арабский
лекарь, - и знай, великий государь, что то божественное лекарство, которое
ты на себе испытал, утратило бы свою силу в моих недостойных руках, если бы
я обменял ее на золото или бриллианты.
"Лекарь отказывается от вознаграждения! - подумал де Во. - Это еще
более удивительно, чем то, что ему сто лет".
- Томас де Во, - сказал Ричард, - как ты знаешь, храбрость - это удел
войны, а щедрость и добродетель - удел рыцарства. А вот этот мавр,
отказывающийся принять награду, может быть поставлен в пример всем тем, кто
считает себя цветом рыцарства.
Сложив руки на груди с видом человека, исполненного чувством
собственного достоинства, и вместе с тем выказывая знаки глубокого уважения,
мавр произнес:
- Для меня достаточная награда слышать, что великий король Мелек Рик
<Так называли Ричарда восточные народы. (Прим. автора.)> так говорит о своем
слуге. Но теперь прошу вас опять лечь! Я думаю, вам больше не придется
принимать божественное зелье, но все же не следует вставать с постели, пока
силы окончательно не восстановятся, ибо это может принести вред.
- Я должен повиноваться тебе, каким, - сказал король, - хотя поверь
мне: я чувствую, как грудь моя освободилась от изнурительного жара, который
сжигал меня столько дней, и готов вновь подставить ее под копье любого
храбреца. Но что это? Что за крики и музыка в стане? Томас де Во, пойди и
разузнай, в чем дело.
- Это эрцгерцог Леопольд, - сказал де Во, возвратившись через несколько
минут, - прогуливается со своими собутыльниками.
- Этот пьяный болван! - воскликнул Ричард. - Неужели он не может
зверски пьянствовать в своем шатре? Нет, ему, видите ли, нужно позорить себя
перед всем христианским миром! Что скажете, маркиз? - добавил он, обращаясь
к Конраду Монсерратскому, который в это время входил в шатер.
- Скажу только, - ответил маркиз, - что я счастлив видеть ваше
величество в добром здравии, и не каждый на моем месте произнес бы такую
длинную речь после того, как удостоился гостеприимства эрцгерцога
австрийского.
- Как? Вы обедали у этого тевтонского пьяницы? - воскликнул король. -
Какую еще штуку он придумал, чтобы вызвать беспорядки? По правде сказать,
сэр Конрад, я считал вас завзятым гулякой и не понимаю, как это вы могли
уйти с пира в самом его разгаре.
Де Во стоял позади короля и взглядом и жестами старался дать понять
маркизу, чтобы тот ничего не говорил. Но Конрад не понял или сделал вид, что
не понял его предостережения.
- Проделки эрцгерцога мало кого могут занимать, да и сам он не сознает
того, что делает. Но, по правде говоря, я бы не хотел принимать участие в
этой веселой выходке: ведь он посреди стана, на холме святого Георгия,
сбрасывает знамя Англии и водружает вместо него свое собственное.
- Что ты говоришь? - закричал король голосом, который мог бы разбудить
и мертвого.
- Но не стоит, ваше величество, - сказал маркиз, - из-за того, что
какой-то сумасшедший поступает так, как подсказывает ему его безумие...
- Замолчи, - сказал Ричард, вскочив с кровати и одеваясь с
необыкновенной быстротой, - не говори мне ничего, маркиз! Де Малтон,
запрещаю тебе произносить хоть слово: тот, кто вымолвит хоть одно слово, не
друг Ричарду Плантагенету. Хаким, заклинаю тебя, замолчи!
Продолжая торопливо одеваться, он схватил висевший на столбе меч и, без
всякого иного оружия, не взяв с собой никого из приближенных, бросился из
шатра. Конрад как бы в изумлении всплеснул руками, желая что-то сказать де
Во, но сэр Томас, грубо отстранив его, прошел мимо и, подозвав одного из
королевских конюших, быстро дал ему приказание:
- Беги к лорду Солсбери: скажи, чтобы он собрал своих людей и
немедленно шел за мной к холму святого Георгия. Скажи ему, что лихорадка
бросилась королю в голову.
Не расслышав ничего толком и плохо понимая, что значат слова де Во,
наспех отдавшего приказание, конюший вместе со своими товарищами поспешил в
ближние шатры, занятые знатными вельможами. Не разбираясь в причинах
переполоха, они подняли тревогу среди британских войск. Английские солдаты,
разбуженные во время полдневного отдыха, которому они любили предаваться,
приученные к тому жарким климатом, растерянно спрашивали друг друга о
причинах переполоха; не ожидая ответа, некоторые, из них восполняли
недостаток сведений домыслом своего воображения. Одни говорили, что сарацины
ворвались в лагерь, другие - что было покушение на жизнь короля, третьи -
что он умер ночью от лихорадки или убит австрийским эрцгерцогом. Как высшие
чины, так и воины, не имея достоверных вестей об истинной причине всей этой
суматохи, заботились лишь о том, чтобы собрать вооруженных людей и чтобы
всеобщая растерянность не внесла беспорядка в армию крестоносцев. Громко и
пронзительно затрубили английские трубы. Тревожные крики: "За луки и
алебарды! " - неслись из конца в колец и подхватывались вооруженными людьми,
смешиваясь с возгласами: "Да хранит святой Георгий дорогую Англию! "
Сначала тревога охватила ближайшие войска, и люди самых различных
национальностей, среди которых были представители чуть ли не всех
христианских народов, бежали за оружием и собирались группами среди всеобщей
сумятицы, о причине которой никто не знал. К счастью, во всей этой страшной
мешанине граф Солсбери, спешивший на вызов де Во с несколькими вооруженными
англичанами, не потерял присутствия духа. Ему удалось выстроить английские
части в боевой порядок под надлежащей командой, чтобы в случае необходимости
двинуть их на помощь Ричарду, избегая торопливости и суматохи, которые могли
бы вызвать их собственная тревога и забота о спасении короля. Он приказал
построить армию в боевой порядок и держать ее наготове. Надлежало
действовать без шума и спешки.
Между тем, не обращая внимания на крики и царившую кругом суматоху,
Ричард в беспорядочно наброшенном платье и с вложенным в ножны мечом спешил
как можно скорее добраться до холма святого Георгия; за ним бежали де Во и
двое-трое приближенных.
Он даже опередил тех, кто был поднят на ноги тревогой, еще более
подогревая их своей стремительностью. Когда он проходил мимо своих
доблестных воинов из Нормандии, Пуату, Гаскони и Анжу, до них еще эта
тревога не докатилась; все же шум, поднятый пьяным германцем, заставил
многих подняться и прислушаться. Небольшая часть шотландцев,
расквартированная поблизости, тоже не была еще поднята на ноги. Однако облик
короля и его стремительность были замечены рыцарем Леопарда, который понял,
что грозит какая-то опасность, и поспешил на помощь. Схватив щит и меч, он
присоединился к де Во, который с трудом поспевал за своим пылким и
нетерпеливым повелителем. В ответ на вопросительный взгляд шотландского
рыцаря, де Во пожал своими широкими плечами, и они продолжали свой путь,
следуя за Ричардом.
Скоро король оказался у подножия холма святого Георгия. На самой
площадке и вокруг нее толпились приближенные эрцгерцога австрийского. Они
шумно праздновали событие, которое, как они считали, было защитой их
национальной чести. Были там и люди других национальностей, не питавшие
особой симпатии к англичанам или просто любопытные, желающие поглазеть на
необычайное происшествие.
Как гордый корабль под парусами, рассекающий грозные валы, не боясь,
что они с ревом сомкнутся за его кормой, ворвался Ричард в толпу.
Вершина холма представляла собой небольшую ровную площадку, на которой
развевались два соперничающих знамени. Кругом находились друзья и свита