Вальтер Скотт. Талисман, или Ричард Львиное-Сердце в Палестине

окружили хакима и рассказчика, приблизившись к ним настолько, насколько
позволяло им уважение к своему господину, и слушали с тем восторгом, какой у
жителей Востока всегда вызывают выступления сказочников.
В другое время сэр Кеннет, несмотря на то, что он недостаточно хорошо
понимал по-арабски, возможно заинтересовался бы повествованием, которое,
хотя и было порождено самой безудержной фантазией и выражено самым
напыщенным и образным языком, тем не менее сильно напоминало рыцарские
романы, бывшие тогда столь модными в Европе. Но при теперешних
обстоятельствах он едва ли даже замечал, что человек в центре кавалькады
почти два часа рассказывал и пел вполголоса, передавая интонациями различные
оттенки чувств и вызывая в ответ то тихий шепот одобрения, то невнятные
удивленные восклицания, то вздохи и слезы, а подчас - чего трудней всего
было добиться от таких слушателей - улыбки и даже смех.
Во время этой импровизации внимание изгнанника, хотя и поглощенного
своим глубоким горем, иногда привлекал собачий вой, который доносился из
корзины, притороченной к седлу одного из верблюдов: шотландец, опытный
охотник, сразу признал своего верного пса; а жалобный лай животного не
оставлял сомнений, что оно чувствует близость хозяина и взывает о помощи,
прося освободить его и взять к себе.
- Увы, бедный Росваль, - сказал сэр Кеннет, - ты молишь о помощи и
сочувствии того, кто осужден на более тяжкую неволю, чем ты. Я не подам
вида, что интересуюсь тобой, и ничем не отплачу тебе за твою любовь, ибо это
поведет только к тому, что наше расставание будет еще горше.
Так прошли остаток ночи и тусклые, туманные предрассветные сумерки,
возвещающие о наступлении сирийского утра. Но когда над плоским горизонтом
показался край солнечного диска и первый луч, сверкая в росе, протянулся по
пустыне, до которой путешественники теперь добрались, звучный голос самого
эль-хакима заглушил и оборвал повествование сказочника, и по песчаным
просторам разнесся торжественный призыв, каким по утрам оглашают воздух
муэдзины с минаретов всех мечетей:
- На молитву! На молитву! Нет бога, кроме бога... На молитву... На
молитву! Мухаммед - пророк бога... На молитву, на молитву! Время не ждет...
На молитву, на молитву! Страшный суд приближается!
В мгновение ока все мусульмане соскочили с коней, повернулись лицом к
Мекке и совершили песком подобие омовения, которое обычно полагается делать
водой; при этом каждый из них в краткой, но горячей молитве поручал себя
заботам бога и пророка и выражал надежду на прощение ими его грехов. Даже
сэр Кеннет, чей разум - вкупе с предрассудками - возмутился при виде своих
спутников, которые предавались, на его взгляд, идолопоклонству, даже он не
мог не проникнуться уважением к искренности их рвения, хотя и направленного
по ложному пути. Побуждаемый их пылом, он тоже стал возносить хвалу
истинному богу, сам удивляясь тому неожиданно возникшему в нем чувству,
которое заставило его присоединиться к молитве сарацин, чью языческую
религию он считал преступной, позорящей страну, где некогда совершились
великие чудеса, где занялась утренняя звезда, возвестившая о пришествии
Спасителя.
Будучи естественным проявлением свойственного шотландскому рыцарю
благочестия, эта молитва, хотя и совершенная в столь странном обществе,
произвела обычное действие и внесла успокоение в душу, измученную
несчастьями, которые так быстро следовали одно за другим. Искреннее и пылкое
обращение христианина к престолу всевышнего лучше всего приучает к терпению
в беде. Ибо к чему издеваться над богом нашими молениями, если мы ропщем на
его волю? Признав каждым словом нашей молитвы тщету и ничтожество
преходящего по сравнению с вечным, можем ли мы надеяться обмануть того, кто
читает в человеческих сердцах, если сразу же после торжественного обращения
к небу мир и мирские страсти вновь овладеют нами? Но сэр Кеннет был не таким
человеком. Он почувствовал себя утешенным, укрепился духом и был теперь
лучше подготовлен к тому, чтобы выполнить предначертания судьбы или
подчиниться ее велениям.
Тем временем сарацины снова вскочили на лошадей и возобновили путь, а
сказочник Хасан продолжил свой рассказ; но теперь слушатели не были уже так
внимательны. Верховой, который поднялся на возвышенность, находившуюся
справа от маленького каравана, быстрым галопом вернулся к эль-хакиму и
что-то сказал ему. Тогда в ту сторону были посланы еще четыре или пять
всадников, и небольшой отряд, примерно из двадцати или тридцати человек,
стал следить за ними, не спуская глаз, словно их знаки, их движение вперед
или отступление могли предвещать благополучие либо несчастье. Хасан, заметив
невнимательность слушателей или сам заинтересованный появлением в той
стороне чего-то подозрительного, прекратил свое пение, и все двигались
молча; лишь изредка слышался голос погонщика верблюдов, покрикивавшего на
своих терпеливых животных, да быстрый тихий шепот взволнованных спутников
хакима, переговаривающихся с ближайшим соседом.
Это напряженное состояние длилось до тех пор, пока они не обогнули
гряду песчаных холмов, прежде скрывавшую от всего каравана то, что вызвало
тревогу у разведчиков. Теперь сэр Кеннет увидел на расстоянии приблизительно
мили какие-то темные точки; они быстро двигались по пустыне, и его опытный
глаз сразу определил, что то был конный отряд, численностью значительно
превосходивший их собственный. А яркие блики, которые то и дело вспыхивали в
косых лучах восходящего солнца, не оставляли сомнения, что это ехали
европейские рыцари в полном вооружении.
Всадники эль-хакима бросали на своего предводителя тревожные взгляды,
выдававшие серьезные опасения, между тем как он сам с тем же невозмутимым,
полным собственного достоинства видом, с каким призывал спутников к молитве,
отрядил двух лучших наездников, поручив им приблизиться, насколько позволит
благоразумие, к замеченным в пустыне людям, более точно установить их
численность и кто они такие и, если удастся, выяснить их намерения.
Приближение опасности, подлинной или мнимой, подействовало как возбуждающее
лекарство на больного, который впал было в безразличное состояние, и привело
сэра Кеннета в себя, вернув его к действительности.
- Почему ты боишься этих всадников? Ведь они по всей видимости
христиане, - спросил он хакима.
- Боюсь! - с презрением повторил эль-хаким. - Мудрец не боится никого,
кроме бога... но всегда ждет от злых людей худшего, на что они способны.
- Они христиане, - сказал сэр Кеннет, - а сейчас перемирие. Почему же
ты опасаешься вероломства?
- Это воинствующие монахи-тамплиеры, - ответил эль-хаким, - и их обет
предписывает им не вступать в перемирие с приверженцами ислама и не
соблюдать по отношению к ним правил чести. Да пошлет пророк гибель на все их
племя! Их мир - это война, а их честь - вероломство. Другие захватчики,
вторгнувшиеся в Палестину, по временам проявляют благородство. Лев Ричард
щадит побежденного врага... Орел Филипп складывает свои крылья после того,
как схватит добычу... Даже австрийский медведь спит, наевшись. Но эта стая
вечно голодных волков, занимаясь грабежом, не знает отдыха и никогда не
насыщается... Разве ты не видишь, что от их отряда отделилась группа и
направилась к востоку? Вон их пажи и оруженосцы, которых они обучают своим
проклятым таинствам; они в более легких доспехах, а потому их послали
отрезать нас от источника. Но их ждет разочарование; я лучше, нежели они,
знаю, как воевать в пустыне.
Хаким сказал несколько слов главному из своих приближенных. Он весь
мгновенно преобразился; теперь это уже был не преисполненный величавого
спокойствия восточный мудрец, привыкший скорей к созерцанию, чем к действию,
а доблестный воин с быстрым и гордым взглядом, взыгравший сердцем от
приближения опасности, которую он предвидит и в то же время презирает.
Сэр Кеннет совершенно иными глазами смотрел на надвигающиеся события, и
когда Адонбек сказал ему: "Ты должен держаться рядом со мной", ответил
решительным отказом.
- Там, - сказал он, - мои братья по оружию - люди, вместе с которыми я
дал клятву победить или умереть; на их знамени сверкает эмблема нашего
блаженнейшего искупления... Я не могу заодно с полумесяцем бежать от креста.
- Глупец! - сказал хаким. - Они первым делом предадут тебя смерти, хотя
бы только для того, чтобы скрыть нарушение ими перемирия.
- Это меня не остановит, - ответил сэр Кеннет. - Я сброшу с себя оковы
неверных, лишь только мне представится к этому возможность.
- Тогда я заставлю тебя следовать за мной.
- Заставлю! - гневно повторил сэр Кеннет. - Не будь ты моим
благодетелем или, во всяком случае, человеком, выразившим намерение стать
им, и если бы я не был обязан твоему доверию свободой вот этих рук, которые
ты мог заковать, я доказал бы тебе, что, даже безоружного, меня не легко к
чему-нибудь принудить.
- Довольно, довольно, - сказал арабский врач, - мы теряем время, когда
оно стало для нас драгоценным.
Он взмахнул рукой и испустил громкий, пронзительный крик; по этому
сигналу его спутники рассыпались по пустыне во все стороны, как рассыпаются
зерна четок, когда порвется шнурок. Сэр Кеннет не успел заметить, что
произошло с ним дальше, ибо в то же мгновение хаким схватил повод его коня и
пустил своего во весь опор. Обе лошади в мгновение ока понеслись вперед с
головокружительной быстротой; у шотландского рыцаря захватило дух, и он был
совершенно не способен, даже при желании, замедлить бешеную скачку сарацина.
Хотя сэр Кеннет с юных лет был искусным наездником, самая быстрая лошадь, на
которую ему приходилось когда-либо садиться, могла показаться черепахой по
сравнению с лошадьми арабского мудреца. Песок вздымался столбом позади них,
они как бы пожирали пустыню перед собой; миля летела за милей, а силы их не
ослабевали, и дышали они так же свободно, как тогда, когда начинали свой
замечательный бег. Их движения были так легки и стремительны, что
шотландскому рыцарю казалось, будто он летит по воздуху, а не едет по земле,
и он испытывал довольно приятное ощущение, если не считать страха,
естественного для того, кто мчится с такой изумительной быстротой, и
затрудненности дыхания от слишком большой скорости движения.
Лишь по истечении часа чудовищной скачки, когда все преследователи
остались далеко-далеко позади, хаким придержал наконец лошадей и перевел их
на легкий галоп. Спокойным и ровным голосом, словно все происшедшее за
последний час было простой прогулкой, он принялся разъяснять сэру Кеннету
превосходные качества своих скакунов, но тот едва переводил дыхание и,
полуослепший, полуоглохший, все еще не придя в себя от головокружения, почти
не понимал слов, которые в таком изобилии слетали с губ его спутника.
- Эти лошади, - говорил эль-хаким, - из породы, называемой Крылатой;
быстротой они не уступают никому, кроме Борака, коня пророка. Их кормят
золотистым ячменем Йемена с добавлением пряностей и небольшого количества
сушеной баранины. За обладание таким конем, сохраняющим свою резвость до
самой старости, короли отдавали целые провинции. Ты, назареянин, первый из
не признающих истинной веры, кому довелось сжимать своими бедрами бока
животного этой великолепной породы, потомка коня, подаренного самим пророком
благословенному Али, его родственнику и сподвижнику, справедливо прозванному
Господним Львом. Печать времени лишь слегка коснулась этих благородных
животных; пять пятилетий прошло над кобылой, на которой ты сидишь, а она
сохранила прежнюю быстроту и силу; только на полном карьере ей теперь нужна
поддержка поводьев, управляемых более опытной рукой, чем твоя. Да будет
благословен пророк, давший правоверным средство стремительно наступать и
отступать, что заставляет их одетых в железо врагов изнемогать под
непомерной тяжестью своих доспехов! Как должны были храпеть и пыхтеть лошади
этих собак тамплиеров после того, как, увязая по щетки в песке пустыни, они
пробежали одну двадцатую того расстояния, какое оставили за собой эти добрые
кони, дыша совершенно свободно, не увлажнив свою гладкую, бархатную кожу ни
одной каплей пота.
Шотландский рыцарь, который успел уже немного перевести дух и обрел
способность слушать и понимать, в душе должен был признать преимущество
восточных воинов, обладавших лошадьми, одинаково пригодными для набегов и
отступлений и прекрасно приспособленными к передвижению по ровным песчаным
пустыням Аравии и Сирии. Но он не захотел потакать гордости мусульманина,
согласившись с его высокомерными притязаниями на превосходство, а потому
промолчал. Оглядевшись вокруг, сэр Кеннет теперь, когда они двигались
медленнее, убедился, что находится в знакомых местах.
Унылые берега и мрачные воды Мертвого моря, зубчатые цепи обрывистых
гор, поднимавшиеся слева, купа из нескольких пальм - единственное зеленое
пятно на обширном пространстве бесплодной пустыни, - все это, однажды
виденное, трудно было забыть, и шотландец понял, что они приближаются к
источнику, называемому "Алмазом пустыни", где когда-то произошла у него
встреча с Шееркофом, или Ильдеримом, сарацинским эмиром. Через несколько
минут путешественники остановили своих лошадей у родника; хаким предложил
сэру Кеннету спешиться и отдохнуть, так как здесь им ничто не угрожало. Они
разнуздали коней, и эль-хаким сказал, что заботиться о них больше не нужно,
ибо те из его слуг, что скачут на самых быстрых лошадях, вскоре прибудут и
займутся всем необходимым.
- Тем временем, - сказал он, раскладывая на траве еду, - поешь и попей
и не приходи в отчаяние. Судьба может вознести или унизить простого
смертного, но состояние духа мудреца и воина не должно зависеть от ее
превратностей.
Шотландский рыцарь попытался послушанием выразить свою благодарность;
хотя он из любезности заставлял себя есть, необычайный контраст между его
теперешним положением и тем, какое он - посланец государей и победитель в
единоборстве - занимал тогда, когда впервые посетил это место, подействовал
на него угнетающе, а от голода, изнурения и усталости он почувствовал упадок
сил. Эль-хаким пощупал пульс сэра Кеннета, который бился учащенно, и
заметил, что у него красные, воспаленные глаза, горячие руки и что он тяжело
дышит.
- Ум, - сказал он, - становится изощренней от бодрствования, но тело,
сотворенное из более грубого материала, требует отдыха. Тебе надо уснуть; и,
для того чтобы сон пошел тебе на пользу, выпей глоток воды, смешанной с этим
эликсиром.
Он достал из-за пазухи маленький хрустальный пузырек в оправе из
филигранного серебра и налил в золотую чашечку немного темной жидкости.
- Это, - пояснил он, - один из тех даров, что аллах послал на землю на
благо людям, хотя их слабость и порочность подчас превращали его в
проклятие. Оно обладает такой же силой, как и вино назареян, смежая вежды
бессонных очей и снимая тяжесть со стесненной груди; но если это вещество
применяют для удовлетворения прихоти и страсти к наслаждению, оно терзает
нервы, разрушает здоровье, расслабляет ум и подтачивает жизнь. Не бойся,
однако, прибегнуть в случае необходимости к его целебным свойствам, ибо
мудрый согревается той же самой головней, которой безумец сжигает свой
шатер. <Речь идет, по-видимому, о каком-то препарате опиума. (Прим.
автора.)>
- Я слишком хорошо знаю твое искусство, мудрый каким, - ответил сэр
Кеннет, - чтобы оспаривать твое приказание.
Он проглотил наркотик, разбавленный небольшим количеством воды из
источника, затем завернулся в хайк, или арабский плащ, отвязав его от луки
своего седла, и, по предписанию врача, покойно улегся под сенью пальм в
ожидании обещанного сна. Сначала, однако, сон не приходил, а вместо него
появилась вереница приятных, но не волнующих и не прогоняющих дремоту
ощущений. Сэр Кеннет впал в такое состояние, при котором он, продолжая
сознавать, кто он и что с ним, уже не только не испытывал тревоги и скорби,
но относился ко всему спокойно, как сторонний зритель своих злоключений или,
вернее, как мог бы бесплотный дух взирать на перипетии своего прежнего
существования. Его мысли от прошлого, которое больше не волновало, стало
почти безразличным, перенеслись вперед, в будущее. Несмотря на все тучи,
заволакивавшие его, оно сверкало такими радужными красками, каких без
возбуждающего влияния наркотика не способно было создать самое разгоряченное
воображение молодого шотландца даже при более счастливых предзнаменованиях.
Свобода, слава, любовь, казалось, несомненно, и притом в скором времени,
ожидают раба-изгнанника, опозоренного рыцаря и отчаявшегося влюбленного, чьи
мечты о счастье вознеслись на такую высоту, которая была совершенно
недостижима при самом благоприятном для осуществления его надежд стечении
обстоятельств. По мере того как сознание затуманивалось, эти радостные
видения постепенно тускнели, подобно меркнущим краскам заката, и наконец
исчезли, уступив место полному забвению; сэр Кеннет лежал, распростертый у
ног эль-хакима, и если бы не глубокое дыхание, то вполне можно было бы
подумать, что жизнь покинула его неподвижное тело.

Глава XXIII

Волшебным мановением руки
В цветущий сад превращены пески.
И прежняя пустыня стала мниться
Неясным порожденьем огневицы.
"Астольфо", рыцарский роман

Пробудившись от продолжительного и глубокого сна, рыцарь Леопарда
увидел себя в обстановке, совершенно непохожей на ту, которая окружала его,
когда он ложился спать, и ему подумалось, что он еще грезит или что все
изменилось по какому-то волшебству. Он лежал не на сырой траве, а на
роскошной восточной тахте, и чьи-то заботливые руки сняли с него замшевую
куртку, которую он носил под доспехами, и заменили ее ночной сорочкой
тончайшего полотна и широким шелковым халатом. Прежде он лежал под сенью
пальм пустыни, а теперь - под шелковой крышей шатра, сверкавшей самыми
яркими красками, какие только могло создать воображение китайских ткачей.
Вокруг тахты был натянут тонкий полог из легкого газа, предназначенный для
защиты от насекомых, чьей постоянной беспомощной добычей был сэр Кеннет со
времени прибытия в эти края. Он оглянулся, как бы желая убедиться, что, в
самом деле, уже не спит, и все, представшее его взору, не уступало по
роскоши ложу. Переносная ванна кедрового дерева, инкрустированная серебром,
стояла готовая к его услугам, и поднимавшийся из нее пар разносил запах
ароматических веществ, добавленных к воде. Рядом с тахтой на небольшом
столике черного дерева стояла серебряная чаша с великолепным, холодным как
снег шербетом; жажда, всегда возникающая после употребления сильного
наркотика, делала его особенно вкусным. Чтобы окончательно рассеять остатки
одури, рыцарь решил принять ванну и почувствовал после нее восхитительную
бодрость. Он вытерся полотенцами из индийской шерсти и собирался облачиться
в свою грубую одежду, чтобы выйти и посмотреть, изменился ли мир снаружи
столь же сильно, как то место, где он заснул. Но его одежды нигде не было, а
вместо нее он увидел сарацинский наряд из богатых тканей, саблю, кинжал и
все, что полагается носить знатному эмиру. Он не мог понять причину этой
чрезмерной заботливости, и в нем возникло подозрение, что она имела целью
пошатнуть его в своей вере; и в самом деле, как хорошо было известно,
султан, высоко ценивший знания и храбрость европейцев, с безграничной
щедростью одарял тех, кто, попав к нему в плен, соглашался надеть чалму.
Поэтому сэр Кеннет, набожно перекрестившись, решил не дать завлечь себя в
ловушку; и, чтобы ничто не могло его поколебать, он твердо вознамерился как
можно меньше пользоваться вниманием и роскошью, которыми его столь щедро
осыпали. Однако он все еще чувствовал тяжесть в голове и сонливость; понимая
к тому же, что в домашнем одеянии нельзя показаться на людях, он прилег на
тахту и снова погрузился в дремоту.
Но на этот раз его сон был нарушен. Молодого шотландца разбудил голос
врача; стоя у входа в шатер, тот осведомлялся о его здоровье и о том, хорошо
ли он отдохнул.
- Могу я войти к тебе? - спросил он в заключение. - Ибо полог перед
входом задернут.
- Хозяин не нуждается в разрешении, чтобы войти в палатку своего
раба, - возразил сэр Кеннет, желая показать, что он не забыл о своем
положении.
- А если я пришел не как хозяин? - задал вопрос эль-хаким, все еще не
переступая порога.
- Врач, - ответил рыцарь, - пользуется свободным доступом к постели
больного.
- Я пришел и не как врач, - сказал эль-хаким, - а потому я все же хочу
получить разрешение, прежде чем войти под сень твоего шатра.
- Тот, кто приходит как друг - а таковым ты до сих пор был для меня, -
находит жилище друга всегда открытым для себя, - сказал сэр Кеннет.
- Но все-таки, - продолжал восточный мудрец, не оставляя манеры своих
соплеменников выражаться обиняками, - если я пришел не как друг?
- Для чего бы ты ни пришел, - сказал шотландский рыцарь, которому уже
надоели все эти разглагольствования. - Кем бы ты ни был... Ты хорошо знаешь,
что я не властен и не склонен запрещать тебе входить ко мне.
- Тогда я вхожу, - сказал эль-хаким, - как твой старый враг, но враг
честный и благородный.
С этими словами он вошел и остановился у изголовья сэра Кеннета; голос
его был по-прежнему голосом Адонбека, арабского врача, но фигура, одежда и
черты лица - Ильдерима из Курдистана, прозванного Шееркофом. Сэр Кеннет
уставился на него, как бы ожидая, что этот призрак, созданный его
воображением, вот-вот исчезнет.
- Неужели ты, - сказал эль-хаким, - ты, прославленный витязь, удивлен
тем, что воин кое-что понимает в искусстве врачевания? Говорю тебе,
назареянин: настоящий рыцарь должен уметь чистить своего коня, а не только
управлять им; ковать свой меч на наковальне, а не только пользоваться им в
бою; доводить до блеска свои доспехи, а не только сражаться в них; и прежде
всего, он должен уметь лечить раны столь же хорошо, как и наносить их.
Пока он говорил, христианский рыцарь время от времени закрывал глаза,
и, когда они были закрыты, перед его мысленным взором возникал образ хакима
с размеренными жестами, в длинной, развевающейся одежде темного цвета и
высокой татарской шапке; но стоило ему открыть глаза, как изящная, богато
украшенная драгоценными камнями чалма, легкая кольчуга из стальных колец,
обвитых серебром, ярко сверкавшая при каждом движении тела, лицо, утратившее
выражение степенности, менее смуглое, не заросшее теперь волосами (осталась
только тщательно выхоленная борода), - все говорило, что перед ним воин, а
не мудрец.
- Ты все еще так сильно изумлен? - спросил эмир. - Неужели во время
твоих скитаний по свету ты проявил столь мало наблюдательности и не понял,
что люди не всегда бывают теми, кем они кажутся?.. А ты сам - разве ты тот,
кем кажешься?
- Клянусь святым Андреем, нет! - воскликнул рыцарь. - Для всего
христианского лагеря я изменник, и одному мне известно, что я честный, хотя
и заблудший человек.
- Именно таким я тебя и считал, - сказал Ильдерим, - и, так как мы
делили с тобой трапезу, я полагал своим долгом избавить тебя от смерти и
позора... Но почему ты все еще лежишь в постели, когда солнце уже высоко в
небе? Или эти одежды, доставленные на моих вьючных верблюдах, кажутся тебе
недостойными того, чтобы ты их носил?
- Конечно нет, но они не подходят для меня, - ответил шотландец. - Дай
мне платье раба, благородный Ильдерим, и я охотно надену его; но ни за что
на свете я не стану носить одеяние свободного восточного война и
мусульманскую чалму.
- Назареянин, - ответил эмир, - твои единоземцы так скоры на
подозрения, что легко могут сами внушить подозрение. Разве я не говорил
тебе, что Саладин не стремится обращать в мусульманство кого бы то ни было,
за исключением тех, кого святой пророк побудит к принятию его закона;
насилие и подкуп - одинаково неприемлемые средства для распространения
истинной веры. Слушай меня, брат мой. Когда слепому чудесным образом
возвращается зрение, пелена падает с его глаз по божественной воле...
Неужели ты думаешь, что какой-нибудь земной лекарь мог бы ее снять? Нет.
Такой врач либо мучил бы больного своими инструментами, либо облегчал его
страдания какими-нибудь успокоительными или укрепляющими снадобьями, но как
был человек незрячим, незрячим он и остался бы. То же самое относится и к
духовной слепоте. Если находятся среди франков люди, которые ради мирских
выгод надевают на себя чалму пророка и становятся последователями ислама,
упрекать за это следует только их совесть. Они сами стремились попасться на
крючок, а султан не бросал им никакой приманки. И когда после смерти они,
как лицемеры, будут обречены на пребывание в самой глубокой пучине ада, ниже
христиан и евреев, магов и многобожников, и осуждены питаться плодами дерева
заккум, которые являются не чем иным, как головами дьяволов, - себе, а не
султану будут они обязаны своим падением и постигшей их карой. Итак, без
колебаний и сомнений облачись в приготовленное для тебя платье, ибо если ты
отправишься в лагерь Саладина, твоя европейская одежда привлечет к тебе
назойливое внимание и, возможно, послужит поводом для оскорблений.