Вальтер Скотт. Талисман, или Ричард Львиное-Сердце в Палестине

Дени Монжуа - его наихристианнейшее величество - все это пустые слова.
Здесь, правда, может быть риск: он способен перепутать слова en arriere и en
avant <назад и вперед (франц.)> и увести нас обратно в Париж, вместо того
чтобы идти на Иерусалим. Этот политик уже заметил, что можно достигнуть
большего, притесняя своих вассалов и обирая своих союзников, чем воюя с
турками за гроб господень.
- Они могут также избрать эрцгерцога Австрийского, - сказал де Во.
- Как? Только потому, что он велик ростом, статен как ты сам, Томас, и
почти столь же тупоголов, но без твоего презрения к опасности и равнодушия к
обидам? Говорю тебе, что во всей этой австрийской туше не больше смелости и
решительности, чем у злобной осы или храброго кобчика. Вон его! Разве может
он быть предводителем рыцарей и вести их к победе? Дай ему лучше распить
флягу рейнвейна вместе с его дармоедами и ландскнехтами.
- Есть еще гроссмейстер ордена тамплиеров, - продолжал барон, не жалея,
что отвлек внимание своего властелина от его болезни, хотя это и
сопровождалось нелестными замечаниями по адресу принцев и монархов.
- Есть гроссмейстер тамплиеров, - продолжал он, - неустрашимый,
опытный, храбрый в бою и мудрый в совете. К тому же он владеет королевством,
которое могло бы отвлечь его от завоевания святой земли. Что думает ваше
величество о нем как о предводителе христианской рати?
- Да, - отвечал король, - возражений против брата Жиля Амори нет: он
знает, как построить войска в боевом порядке, и сам всегда сражается в
первых рядах. Но, сэр Томас, справедливо ли было бы отнять святую землю у
язычника Саладина, отличающегося всеми добродетелями, которые могут быть и у
неверного, и потом отдать ее Жилю Амори? Он хуже язычника: идолопоклонник,
последователь сатаны, колдун. Он совершает во мраке своих подвалов самые
жуткие и жестокие преступления.
- А гроссмейстер ордена госпитальеров святого Иоанна Иерусалимского?
Его слава не запятнана подозрениями в ереси или в магии, - сказал Томас де
Во.
- Этот жалкий скряга? - поспешно возразил Ричард. - Разве его не
подозревали (даже больше, чем подозревали) - в продаже неверным наших
секретов, которые они никогда не получили бы силой оружия? Ну уж нет, барон!
Лучше предать армию, продав ее венецианским шкиперам и ломбардским торгашам,
чем доверить ее гроссмейстеру ордена святого Иоанна.
- Тогда я решусь сделать другое предложение, - сказал барон де Во.
- Что вы скажете о доблестном маркизе Монсерратском? Он так умен,
изящен и в то же время хороший воин.
- Умен? Хитер, ты хочешь сказать, - отвечал Ричард, - изящен в дамских
покоях, если хочешь. Конрад Монсерратский - кто не знает этого щеголя?
Шаткий политик, он способен менять свои намерения так же часто, как ленты
своего камзола. Никогда нельзя угадать, что он хочет сказать - откровенен он
или это только маска? Воин? Нет, прекрасный наездник и ловок на турнирах и в
скачках с препятствиями, когда мечи притуплены, а на копья надеты деревянные
наконечники. Тебя ведь не было со мной, когда я раз сказал весельчаку
маркизу: "Нас здесь трое добрых христиан, а вот там вдали десятков
пять-шесть сарацин; что, если мы их внезапно атакуем? На каждого рыцаря
придется лишь по двадцать басурман".
- Да, помню его ответ, - сказал де Во, - он сказал, что тело его из
плоти, а не из железа, и что он предпочел бы иметь сердце человека, а не
хищного зверя, хотя бы и льва. Но я знаю, на чем мы порешим: мы закончим
тем, с чего начали. Нет никакой надежды, что мы сможем помолиться у гроба
господня, пока небо не пошлет исцеление королю Ричарду.
Услышав эти мрачные слова, Ричард весело рассмеялся, чего с ним давно
не случалось.
- Великая вещь совесть, - сказал он, - если даже ты, тупоголовый
северный лорд, можешь заставить своего короля сознаться в безумии. Поистине,
если бы они не считали себя способными занять мое место, я и не подумал бы о
том, чтобы срывать шелковые украшения с кукол, которых ты мне показал. Что
мне до того, в какой мишуре они щеголяют, но я не могу допустить, чтобы они
соперничали со мной в благородном деле, которому я себя посвятил. Да, де Во,
я сознаюсь в своей слабости, упрямстве и честолюбии. Несомненно, в нашем
христианском лагере найдется немало рыцарей получше Ричарда Английского, и
было бы благоразумно назначить одного из них вождем войска. Но, - продолжал
воинственный монарх, приподнимаясь на постели и срывая повязку с головы; его
глаза сверкали, словно он чувствовал себя накануне сражения, - но если бы
такой рыцарь водрузил знамя крестоносцев на Иерусалимском храме в то время,
как я прикован к постели и не в состоянии принять участие в этом благородном
подвиге, то как только я смог бы снова держать копье, я вызвал бы его на
поединок за то, что он отнял мою славу и достиг цели раньше меня. Но слушай,
что это за трубные звуки вдали?
- Это, вероятно, трубы короля Филиппа, - сказал дородный англичанин.
- Ты туг на ухо, Томас, - сказал король, стараясь приподняться. - Разве
ты не слышишь шум и лязг оружия? Боже мой, ведь это турки вошли в стан - я
слышу их военный клич.
Он опять попытался встать с постели, и де Во должен был приложить всю
свою могучую силу, да еще позвать на помощь приближенных из внутреннего
шатра, чтобы удержать его.
- Ты вероломный изменник, де Во, - сказал разъяренный монарх, когда, с
трудом переводя дыхание и измученный борьбой, он вынужден был покориться
силе и снова улечься. - Ох, если бы... если бы я был настолько силен, чтобы
размозжить тебе голову секирой!
- Как бы я хотел, чтобы вы обладали такой силой, государь, - сказал де
Во, - даже с риском стать ее жертвой. Христианский мир только выиграл бы,
если б Томас Малтон был убит, а Ричард Львиное Сердце вновь стал самим
собой.
- Мой верный и преданный слуга, - сказал Ричард, протянув руку, которую
барон почтительно поцеловал, - прости своему государю его нетерпение. Это
пылающая во мне лихорадка, а не твой добрый король Ричард Английский бранит
тебя. Но прошу - пойди и узнай, что это за чужестранцы появились в лагере:
это шум не от христианского войска.
Де Во вышел из шатра исполнить поручение, приказав камергерам, пажам и
слугам удвоить внимание к государю на время своего краткого отсутствия и
угрожая им наказанием в случае неповиновения. Однако угрозы эти скорее
увеличили, чем уменьшили робость, которую они испытывали при исполнении
своего долга, так как гнева сурового и неумолимого лорда Гилсленда они
страшились едва ли меньше, чем гнева самого монарха.

Глава VII

Кто когда-нибудь видел на границе двух стран
Встречу горцев и англичан,
Тот видел, как кровь их бежала струей,
Словно с гор поток дождевой.
"Битва при Оттерборне"

Большой отряд шотландских воинов присоединился к крестоносцам, став под
знамена английского монарха. Как и его собственные войска, большинство из
них были саксонцами и норманнами и говорили на тех же языках. Некоторые
владели поместьями в Англии и Шотландии, многие были в кровном родстве между
собой. Период этот предшествовал тому времени, когда жадный и властолюбивый
Эдуард I придал войнам между этими двумя нациями столь жестокий и неумолимый
характер: англичане воевали за покорение Шотландии, а шотландцы отстаивали
свою независимость с решимостью и упорством, столь характерными для этой
нации, сражаясь в самой неблагоприятной обстановке, не останавливаясь ни
перед чем, подвергаясь величайшим опасностям. До сих пор войны между двумя
нациями, как бы часты и жестоки они ни были, велись с соблюдением принципов
справедливости, и каждый стремился проявить благородство и уважение к своему
великодушному противнику, что смягчало и ослабляло ужасы войны. Поэтому в
мирное время, в особенности когда обе нации, как сейчас, вступали в войну,
преследуя общую цель, цель эта становилась им близкой еще и потому, что они
исповедовали одну и ту же веру. Искатели приключений из обеих стран часто
сражались бок о бок; соперничество двух наций лишь возбуждало у. них
стремление превзойти друг друга на поле брани, в борьбе против общего врага.
Великодушный, но воинственный характер Ричарда, не делавшего никакого
различия между своими подданными и подданными Вильгельма Шотландского и
различавшего их лишь по поведению на поле сражения, во многом способствовал
примирению между ними. Однако из-за его болезни и неблагоприятных условий, в
которых находились крестоносцы, между различными группами войск понемногу
возникала национальная рознь совершенно так же, как старые раны снова дают
себя чувствовать под влиянием болезни или слабости.
Шотландцы и англичане, в равной мере ревностные и отважные, не способны
сносить обиды, в особенности первые, как нация более бедная и слабая, и
начали предаваться междоусобным распрям, когда перемирие запрещало им
совместно вымещать свою злобу на сарацинах. Подобно враждовавшим вождям
древнего Рима, шотландцы не желали признавать ничьего превосходства, а их
южные соседи не терпели никакого равенства в отношениях. Возникли раздоры и
распри. Как воины, так и все их начальники, дружившие во время победного
наступления, стали угрожать друг другу несмотря на то, что их единение,
казалось, должно было бы стать теперь нерушимым, как никогда, для успеха
общего дела, а также для безопасности всей армии. Такая же рознь начала
чувствоваться между французами и англичанами, итальянцами и германцами и
даже датчанами и шведами. Но здесь речь будет идти прежде всего о том, что
разъединяло две нации, жившие на одном острове. Казалось, что именно эта
причина усугубляла их взаимную вражду.
Из всех знатных англичан, последовавших в Палестину за своим королем,
де Во был одним из наиболее ярых противников шотландцев. Они были его
ближайшими соседями, с которыми он всю жизнь вел тайную и открытую войну,
кому он причинил немало страданий и от которых сам немало претерпел.
Его любовь и преданность королю походила на преданность старого пса
своему хозяину. Он был резок и неприступен в обращении даже с теми, к кому
был равнодушен, а к навлекшим его нерасположение был груб и придирчив. Де Во
не мог без чувства негодования и ревности относиться к проявлению симпатии и
внимания короля к представителям нечестивой, вероломной и жестокой, по его
мнению, нации, родившейся по ту сторону реки или за какой-то воображаемой
чертой, проведенной через дикую, пустынную местность. Он даже сомневался в
успехе крестового похода, в котором было разрешено участвовать этим людям;
по его мнению, они были немногим лучше сарацин, с которыми он пришел
сражаться. Можно добавить, что, будучи прямым и откровенным англичанином, не
привыкшим утаивать ни малейшего проявления любви или неприязни, он считал
искренние выражения вежливости и обходительности со стороны шотландцев,
которым они научились, или подражая своим частым союзникам - французам, или
выказывая эти черты благодаря гордости и скрытности своего характера, лишь
опасным проявлением вероломства и хитрости по отношению к их соседям, над
которыми, как он думал со свойственной англичанам самоуверенностью, они
никогда не возвысятся, несмотря на свою храбрость.
Однако, хотя де Во питал эти чувства ко всем своим северным соседям,
лишь немного смягчая их по отношению к участникам крестового похода, его
почитание короля и чувство долга, диктуемое обетами крестоносца, не
позволяли ему обнаружить их публично. Он постоянно избегал общения со своими
шотландскими собратьями по оружию. Когда ему приходилось встречаться с ними,
он хранил угрюмое молчание, а при встрече во время похода или в лагере
окидывал их презрительным взглядом. Шотландские бароны и рыцари не могли не
замечать и не оставлять без ответа подобные знаки презрения, и все считали
де Во заклятым врагом этой нации, которую на самом деле он только
недолюбливал, выказывая ей свое пренебрежение. Более того: внимательными
наблюдателями было замечено, что хоть он и не испытывал к ним
провозглашенного писанием милосердия, прощающего обиды и не осуждающего
ближнего, ему нельзя было отказать в более скромной добродетели, помогающей
ближнему в нужде. Богатство Томаса Гилcленда позволяло ему заботиться о
приобретении продовольствия и медикаментов, часть которых как-то попадала и
в лагерь шотландцев. Такая угрюмая благотворительность руководствовалась
принципом: поcле друга важнее всех для тебя твой враг, а все остальные люди
слишком безразличны, чтобы о них думать. Эти пояснения необходимы, чтобы
читатель мог понять то, о чем будет речь впереди.
Едва Томас де Во успел сделать несколько шагов, покинув королевский
шатер, как услышал то, что сразу же различил более острый слух английского
монарха, отличного знатока искусства менестрелей, а именно, что звуки
музыки, достигшие их слуха, производились дудками, свирелями и литаврами
сарацин. В конце дороги, между линиями палаток, ведущих к шатру Ричарда, он
различил толпу праздных воинов, собравшихся там, откуда слышалась музыка,
почти в самом центре стана. К своему удивлению, среди разных шлемов
крестоносцев всех наций он увидел белые тюрбаны и длинные копья, что
указывало на появление вооруженных сарацин, а также возвышавшиеся над толпой
безобразные головы нескольких верблюдов-дромадеров с несуразно длинными
шеями.
Неприятно удивленный при виде столь неожиданного зрелища (по
установившемуся обычаю, все парламентерские флаги оставлялись за пределами
стана), барон осмотрелся, думая найти кого-нибудь, у кого он мог бы
разузнать о причинах этого опасного новшества. В первом, кто шел ему
навстречу, он тотчас же по надменной осанке признал испанца или шотландца и
невольно пробормотал:
- Да, это шотландец, рыцарь Леопарда. Я видел, как он сражался - не так
уж плохо для уроженца этой страны.
Не желая обращаться к нему, он собрался было уже пройти мимо с угрюмым
и недовольным видом, как бы говоря: "Я тебя знаю, но не намерен вступать в
разговоры". Однако его намерение было расстроено северным рыцарем, который
сразу направился к нему и, отдав учтивый поклон, сказал:
- Милорд де Во Гилсленд, мне нужно поговорить с вами.
- Вот как, - ответил английский барон, - со мной? Но что вам угодно?
Говорите скорее: я иду по поручению короля.
- Мое дело касается короля Ричарда еще ближе, - отвечал Кеннет. - Я
надеюсь, что верну ему здоровье.
Окинув его недоверчивым взглядом, лорд Гилсленд отвечал:
- Но ведь ты же не лекарь, шотландец, я скорее поверил бы тебе, если б
услышал, что ты несешь королю богатство.
Раздраженный ответом барона, Кеннет все же спокойно ответил:
- Здоровье Ричарда - это слава и счастье всего христианства. Однако
время не ждет! Скажите, могу я видеть короля?
- Конечно нет, дорогой сэр, - сказал барон, - пока ты не изложишь
яснее, что у тебя за поручение. Шатер больного короля не может быть открыт
для каждого, словно шотландская харчевня.
- Милорд, - сказал Кеннет, - на мне такой же крест, как и на вас, а
важность того, что я имею вам сказать, вынуждает меня не придавать значения
вашему вызывающему поведению, которого в ином случае я бы не снес. Одним
словом, я привез с собой мавританского лекаря, который берется излечить
короля Ричарда.
- Мавританского лекаря? - повторил де Во. - А кто поручится, что он не
привез какую-нибудь отраву вместо лекарства?
- Его собственная жизнь, милорд, которую он предлагает в залог.
- Знавал я не одного отчаянного головореза, - сказал де Во, - ценившего
свою жизнь не больше того, что она стоила, и готового шагать на виселицу так
же весело, как если бы палач был его партнером в танцах.
- Совершенно верно, милорд, - отвечал шотландец. - Саладин, которому
никто не откажет в мужестве и благородстве, прислал своего лекаря с почетной
свитой, стражей и конвоем, подобающим тому высокому положению, которое
эль-хаким <лекарь. (Прим. автора.)> занимает при дворе султана, с плодами и
напитками для королевского стола и с посланием, достойным благородных
врагов. Он шлет ему пожелания скорейшего избавления от лихорадки, с тем
чтобы он мог принять султана с обнаженной саблей в руке и конвоем в сто
тысяч всадников. Не соблаговолите ли вы, как член королевского Тайного
совета, приказать развьючить верблюдов и распорядиться о приеме ученого
лекаря?
- Поразительно! - сказал де Во как бы про себя. - А кто поручится за
Саладина, если он прибегнет к хитрости и захочет сразу избавиться от своего
самого могущественного противника?
- Я сам, - сказал Кеннет, - ручаюсь за него своей честью, жизнью и
состоянием.
- Странно, - воскликнул де Во, - север ручается за юг, шотландец - за
турка! Могу ли я спросить вас, сэр рыцарь, а вы-то как вмешались в это дело?
- Мне было поручено, - сказал Кеннет, - вовремя паломничества по святым
местам вручить послание отшельнику энгаддийскому.
- Может ли мне быть доверено его содержание, сэр Кеннет, а также ответ
святого отца?
- Нет, милорд, - ответил шотландец.
- Но я член Тайного совета Англии, - надменно возразил англичанин.
- Этой стране я не подвластен, - сказал Кеннет. - Хотя я добровольно
следовал в войне за знаменами английского короля, все же я был послан от
Совета королей, принцев и высших полководцев воинства святого креста, и
только им я отдам отчет.
- Ах, вот как! - сказал гордый барон де Во. - Так знай же, посланец
королей и принцев, как ты себя называешь, что никакой лекарь не приблизится
к постели короля Ричарда Английского без согласия Томаса Гилсленда, и
жестоко поплатится тот, кто нарушит этот запрет.
С надменным видом он повернулся, чтобы уйти, но шотландец, подойдя к
нему ближе, спокойным голосом, в котором также звучала гордость, спросил,
считает ли его лорд Гилсленд джентльменом и благородным рыцарем.
- Все шотландцы рождаются джентльменами, - с некоторой иронией отвечал
Томас де Во. Но, почувствовав свою несправедливость и видя, что Кеннет
покраснел, он добавил: - Грешно было бы сомневаться в твоих достоинствах. Я
сам видел, как смело ты исполняешь свой воинский долг.
- Но в таком случае, - сказал шотландский рыцарь, довольный
искренностью, прозвучавшей в этом признании, - позвольте мне поклясться,
Томас Гилсленд, что как верный шотландец, гордящийся своим происхождением и
предками, и как рыцарь, пришедший сюда, чтобы обрести славу в земной жизни и
заслужить прощение своих грехов в жизни небесной, именем святого креста, что
я ношу, я торжественно заявляю, что желаю лишь спасения Ричарда Львиное
Сердце, когда предлагаю ему услуги этого мусульманского лекаря.
Англичанин, пораженный этой торжественной клятвой, с большей
сердечностью ответил ему:
- Скажи мне, рыцарь Леопарда: признавая, что ты сам уверен в
искренности султана (в чем я не сомневаюсь), правильно ли бы я поступил,
если бы предоставил этому неизвестному лекарю возможность испробовать свои
зелья на том, кто так дорог христианству, в стране, где искусство отравления
людей - такое же обычное дело, как приготовление пищи?
- Милорд, - отвечал шотландец, - на это я могу ответить лишь так: мой
оруженосец, единственный из моих приближенных, которого оставила мне война и
болезни, недавно заболел такой же лихорадкой, которая в лице доблестного
короля Ричарда поразила сердце нашего святого дела. Не прошло и двух часов,
как этот лекарь, эль-хаким, дал ему свои лекарства, а он уже впал в
спокойный, исцеляющий сон. Что эль-хаким в состоянии излечить эту
губительную болезнь - я не сомневаюсь; что он готов это сделать - я думаю,
доказывается тем, что он послан султаном, который настолько правдив и
благороден, насколько может им быть ослепленный неверный. В случае успеха
лекаря ждет щедрая награда, при намеренной ошибке - наказание - вот что
может послужить достаточной гарантией.
Англичанин слушал, опустив взор, как бы в сомнении, хотя, видимо, он
готов был поверить словам своего собеседника.
Наконец он поднял глаза и спросил:
- Могу я повидать вашего больного оруженосца, дорогой сэр?
Шотландский рыцарь задумался и смутился, но затем ответил:
- Охотно, милорд Гилсленд, но вы должны помнить, когда увидите мое
скромное жилище, что кормимся мы не так обильно, спим не на мягком и не
заботимся о столь роскошном жилище, как это свойственно нашим южным соседям.
Я живу в бедности, милорд Гилсленд, - добавил он с подчеркнутой
выразительностью. И как бы нехотя он пошел вперед, показывая дорогу к своему
временному жилищу.
Каковы бы ни были предубеждения де Во против нации, к которой
принадлежал его новый знакомый, и хотя мы не склонны отрицать, что причиной
их была ее всем известная бедность, он был слишком благороден, чтобы
радоваться унижению этого храбреца, открыто признавшего свою нищету, которую
из гордости он хотел бы скрыть.
- Воину-крестоносцу, - сказал де Во, - стыдно мечтать о мирском
великолепии или роскошном жилье, когда он идет в поход для покорения святого
города. Хоть нам и не сладко живется, но все же мы живем лучше, чем те
мученики и святые, что странствовали по этим местам, а теперь предстоят на
небесах с горящими золотыми светильниками и пальмовыми ветвями.
То была одна из самых метафорических и напыщенных речей, когда-либо
произнесенных Томасом Гилслендом: тем более что она далеко не выражала его
собственных чувств: сам он любил хороший стол, веселые пиры и роскошь. Тем
временем они подошли к тому месту, где расположился лагерь рыцаря Леопарда.
Действительно, внешний вид его жилища говорил о том, что законы
аскетизма, которым, по словам Гилсленда, должны следовать крестоносцы, здесь
не были нарушены. Согласно правилам крестоносцев, для рыцаря была оставлена
свободной площадь, достаточная, чтобы раскинуть тридцать шатров. Из
тщеславия рыцарь потребовал себе такой участок, якобы для первоначальной
своей свиты. Половина участка осталась свободной, а на другой половине
стояло несколько убогих хижин, сплетенных из прутьев и прикрытых пальмовыми
ветвями; все они казались пустыми, а некоторые были полуразрушены. Над
главной хижиной, предназначенной для вождя, на вершине копья было водружено
знамя в форме ласточкиного хвоста. Его длинные складки, как бы увядшие под
палящими лучами азиатского солнца, неподвижно свисали вниз. Но возле этой
эмблемы феодального могущества и рыцарского достоинства не было видно ни
одного пажа или оруженосца, ни даже одинокого часового. Стражем, охранявшим
его от оскорбления, была лишь репутация его владельца.
Кеннет окинул печальным взором все кругом, но, поборов свои чувства,
вошел в хижину, сделав знак барону Гилсленду следовать за ним. Де Во также
окинул хижину пытливым взглядом, выражавшим отчасти жалость, отчасти
презрение, которому это чувство, быть может, так же сродни, как любви.
Слегка нагнувшись, чтобы не задеть высоким шлемом за косяк, он вошел в
низкую хижину и, казалось, заполнил ее всю своей тучной фигурой.
Большую часть хижины занимали две постели. Одна была пуста; сделана она
была из листьев и покрыта шкурой антилопы. По доспехам, разложенным рядом, и
серебряному распятию, с благоговением воздвигнутому у изголовья, видно было,
что то была постель самого рыцаря. На соседней лежал больной, о котором
говорил Кеннет. Это был хорошо сложенный человек с суровыми чертами лица;
он, по-видимому, перешагнул за средний возраст. Его постель была более
мягкой, чем постель его господина; было ясно, что парадные одежды, которые
рыцари носили при дворе в мирное время, а также различные мелочи в одежде и
украшения были предоставлены Кеннетом для удобства его больного слуги.
Недалеко от входа английский барон заметил мальчика: он сидел на корточках
перед жаровней, наполненной древесным углем, обутый в грубые сапоги из
оленьей шкуры, в синей шапке и сильно потертом камзоле. Он жарил на железном
листе лепешки из ячменной муки, которые в то время, да и теперь еще,
являлись любимой едой шотландцев. Часть туши антилопы была развешана на
подпорках хижины. Нетрудно догадаться, как она была поймана: большая борзая,
превосходившая породой даже тех, что стерегли постель больного короля
Ричарда, лежала тут же, наблюдая за тем, как пеклись лепешки. Чуткий пес,
завидя вошедших, глухо зарычал: это рычание походило на раскаты отдаленного
грома. Но при виде хозяина он завилял хвостом и вытянул голову, как бы
воздерживаясь от бурного выражения своего приветствия: казалось, благородный
инстинкт заставлял его вести себя тише в присутствии больного.
Рядом с постелью, на подушке, сделанной тоже из шкур, по восточному
обычаю скрестив ноги, сидел мавританский лекарь, о котором говорил Кеннет.
При тусклом свете его трудно было разглядеть; можно было лишь разобрать, что
нижняя часть его лица была скрыта длинной черной бородой, свисавшей на
грудь, и что на нем была круглая татарская барашковая шапка такого же цвета
и темный широкий турецкий кафтан. Во тьме виднелись лишь два проницательных
глаза, светившихся необычайным блеском.
Английский лорд молча стоял с выражением почтительного благоговения.
Несмотря на его обычную грубость, вид нищеты и страданий, переносимых без
жалоб и ропота, всегда внушал Томасу де Во больше уважения, чем великолепие
королевских покоев, если только покои не принадлежали самому королю Ричарду.
Не было ничего слышно, кроме тяжелого, но мерного дыхания больного, который