Вальтер Скотт. Талисман, или Ричард Львиное-Сердце в Палестине

снизу, указывая на то, что в полу открылась потайная дверь. Меньше чем через
минуту из этого отверстия показалась полуобнаженная костлявая рука,
прикрытая рукавом из красной парчи. Она высоко держала светильник. Человек,
которому принадлежала эта рука, шаг за шагом поднялся по лестнице до уровня
пола часовни. Появившееся существо оказалось безобразным карликом с огромной
головой и причудливо разукрашенным колпаком с тремя павлиньими перьями. Его
платье из яркой парчи, богатый убор, который еще больше подчеркивал его
уродство, было украшено золотыми нарукавниками и браслетами; к белому
шелковому поясу был пристегнут кинжал с золотой рукоятью. В левой руке это
странное существо держало нечто вроде метлы. Некоторое время оно стояло не
двигаясь и, вероятно, чтобы лучше показать себя, стало медленно водить перед
собой светильником, освещая свирепые и причудливые черты лица и уродливое
мускулистое тело. Однако при всем своем безобразии карлик не производил
впечатления калеки. При виде этого урода Кеннету припомнилось поверье о
гномах или подземных духах, жителях подземных пещер. Внешность карлика до
такой степени соответствовала его представлению об этих созданиях, что он
смотрел на него с отвращением, к которому примешивался не страх, а тот
благоговейный ужас, какой охватывает даже самых смелых в присутствии
сверхъестественного существа.
Карлик снова свистнул, вызывая еще кого-то из подземелья. Второе
существо появилось так же, как и первое. Но на этот раз это была женская
рука, державшая светильник над подземельем, из которого она поднималась, и
из-под пола медленно появилась женщина, телосложением очень напоминавшая
карлика; она медленно выходила из отверстия в полу. Ее платье было тоже из
красной парчи, с оборками и причудливо скроенное, будто она нарядилась для
пантомимы или каких-то фокусов. Неторопливо, как и ее предшественник, она
поднесла светильник к лицу и телу, которое могло бы поспорить в уродстве с
карликом. С непривлекательным наружным видом связывалась одна общая для
обоих особенность, которая предупреждала, что их надо весьма остерегаться.
Поражал какой-то особенный блеск их глаз, глубоко сидящих под нависшими
густыми бровями; подобно блеску в глазах жабы, он до некоторой степени
сглаживал их ужасную уродливость.
Кеннет стоял как зачарованный, пока эта уродливая пара, двигаясь рядом,
не начала подметать часовню, исполняя как бы роль уборщиков. Пол от этого
чище не становился, ибо они работали лишь одной рукой, как-то странно ею
жестикулируя. Это вполне соответствовало их фантастической наружности. Они
постепенно приблизились к рыцарю и перестали мести. Став против Кеннета, они
медленно подняли светильники, чтобы он мог лучше рассмотреть их лица, не
ставшие вблизи более привлекательными, и чтобы он мог видеть необычайно
яркий блеск их черных глаз, отражавших свет лампад. Затем они навели свет на
рыцаря и, подозрительно посмотрев на него, а потом друг на друга,
разразились громким, воющим смехом, который звонко отдался в его ушах. Смех
этот был настолько ужасен, что Кеннет содрогнулся и поспешно спросил их, во
имя неба, кто они и как смеют осквернять это святое место своими кривляньями
и выкриками.
- Я - карлик Нектабанус, - ответил уродец голосом, вполне подходящим к
его фигуре и похожим больше на пронзительный крик какой-то ночной птицы;
такой звук в дневное время не услышишь.
- А я - Геневра, дама его сердца, - ответила женщина еще более
пронзительно и дико.
- Зачем вы здесь? - спросил опять рыцарь, не вполне уверенный,
действительно ли он видит человеческие существа.
- Я двенадцатый имам, - отвечал карлик с напускной важностью и
достоинством. Я - Мухаммед Мохади, вождь правоверных. Сто оседланных коней
стоят наготове для меня и моей свиты в святом городе и столько же - в городе
спасения. Я - тот, который свидетельствует о пророке, а это одна из моих
гурий.
- Ты лжешь, - отвечала карлица, обрывая его тоном еще более
пронзительным. - Совсем я не твоя гурия, да и ты совсем не тот оборвыш
Мухаммед, о котором ты говоришь. Да будет проклят его гроб! Говорю тебе,
иссахарский осел, ты Артур, король Британии, которого феи похитили с
Авалонского поля. А я - Геневра, прославленная своей красотой.
- Сказать по правде, благородный сэр, - сказал карлик, - мы обнищавшие
монархи, жившие под крылышком короля Гвидо Иерусалимского до тех пор, пока
он не был изгнан из своего гнезда погаными язычниками, да поразят их громы
небесные!
- Тише! - послышался голос со стороны двери, в которую вошел рыцарь. -
Тише, дураки, убирайтесь вон! Ваша работа кончена!
Услышав это приказание, карлики сейчас же погасили свои светильники и,
что-то нашептывая друг другу, оставили рыцаря в полном мраке, к которому,
как только в отдалении замерли их шаги, присоединилась его верная спутница -
мертвая тишина.
С уходом этих злосчастных созданий рыцарь почувствовал облегчение. Их
речь, манеры и внешность не оставляли ни малейшего сомнения в том, что они
принадлежали к числу тех несчастных, которые из-за своего уродства и
слабоумия становились как бы жалкими нахлебниками в больших семействах, где
их внешность и глупость давали пищу для насмешек всем домочадцам.
Шотландский рыцарь был по своему образу мыслей нисколько не выше своей
эпохи, а потому в другое время мог бы позабавиться маскарадом этих жалких
подобий человека. Однако теперь их появление, жестикуляция и речь прервали
его глубокие размышления, и он искренне порадовался исчезновению этих
злополучных созданий.
Через несколько минут после их ухода дверь, в которую вошел рыцарь,
тихонько приоткрылась и пропустила слабый луч света от фонаря, поставленного
на порог. Этот неверный, мигающий огонек слабо озарял темную фигуру у
порога. Подойдя ближе, Кеннет узнал отшельника, остановившегося в той же
самой униженной позе, в какой он находился с самого начала, в то время как
его гость оставался в часовне.
- Все кончено, - сказал отшельник, услыхав шаги рыцаря, - и самый
недостойный из всех грешников должен покинуть это место вместе с тем, кто
может считать себя счастливейшим из смертных. Возьми светильник и проводи
меня вниз: я только тогда могу развязать глаза, когда буду далеко от этого
святого места.
Шотландский рыцарь молча повиновался; торжественность и глубокое
значение всего, что он видел, заставили его пересилить свое любопытство. Он
уверенно шел вперед по потайным коридорам и лестницам, по которым они только
что поднялись, пока не очутились во внешней келье пещеры отшельника.
- Осужденный преступник возвращен в свое подземелье. Здесь он влачит
свое существование изо дня в день до той поры, пока его страшный судия не
повелит свершить над ним заслуженный приговор.
Произнося эти слова, отшельник откинул покрывало, которым были завязаны
его глаза, посмотрел на рыцаря с подавленным вздохом и положил обратно в
нишу, откуда раньше его вынул шотландец; затем он торопливо и строго сказал
своему спутнику:
- Иди, иди, отдохни, отдохни! Ты можешь, ты должен уснуть, а я не могу
и не смею.
Повинуясь взволнованному тону, с каким это было сказано, рыцарь
удалился во внутреннюю келью. Однако, обернувшись при выходе из наружной
пещеры, он увидел, как отшельник с неистовой поспешностью срывал с себя
козью шкуру, и, прежде чем тот успел прикрыть тонкую дверь, разделявшую обе
половины пещеры, Кеннет услышал удары плетью и стоны кающегося под
самобичеванием. Холодная дрожь пробежала по телу рыцаря, когда он подумал о
том, как ужасен должен быть совершенный отшельником грех и какие глубокие
угрызения совести он должен был испытывать. Даже такая суровая епитимья не
могла ни искупить этот грех, ни успокоить угрызения совести. Он помолился,
перебирая четки. Взглянув на все еще спящего мусульманина, он бросился на
свою жесткую постель и заснул сном ребенка, утомленный дневными и ночными
приключениями. Проснувшись утром, он побеседовал с отшельником о некоторых
важных делах, причем выяснилось, что он должен остаться в пещере еще дня на
два. Как и подобает пилигриму, он добросовестно предавался молитве, но
никогда больше не получил доступа в часовню, где видел столько чудес.

Глава VI

Смените декорации - пусть трубы
Звучат, чтоб льва из логовища выгнать.
Старинная пьеса

Как было сказано, действие теперь должно перенестись в другое место: из
диких пустынных гор Иордана - в стан Ричарда, короля Англии. Тогда он
находился между Аккрой и Аскалоном с армией, с которой Львиное Сердце решил
выступить и идти триумфальным маршем на Иерусалим. Вероятно, он и преуспел
бы в этом, если бы ему не помешала зависть христианских рыцарей,
участвовавших в походе; мешало этому и необузданное высокомерие английского
монарха и его явное презрение к своим собратьям-властелинам. Хотя они и
считали себя равными ему, они значительно уступали ему в смелости,
неустрашимости и военном искусстве. Эти раздоры, в особенности между
Ричардом и Филиппом, королем Франции, влекли за собой пререкания и создавали
недоразумения и преграды, которые препятствовали всем начинаниям смелого, но
пылкого Ричарда. А ряды крестоносцев редели с каждым днем, и не только из-за
дезертирства, но и потому, что целые отряды, возглавляемые феодалами, решили
больше не принимать участия в походе, в успех которого они перестали верить.
Как и следовало ожидать, непривычный климат оказался гибельным для
северных воинов, тем более что распущенное поведение крестоносцев,
противоречащее их принципам и целям войны, еще легче делало их жертвами
палящей жары и холодной росы. Помимо болезней, значительный урон наносил им
меч неприятеля. Саладин, величайшее имя, самый прославленный из полководцев
в истории Востока, узнал по горькому опыту, что его легко вооруженные
всадники не были способны в рукопашном бою противостоять закованным в латы
франкам; в то же время ему внушал ужас отважный характер его противника
Ричарда. Но если его армии и были не раз разбиты в больших сражениях,
численность его войск давала сарацину преимущество в мелких схватках, столь
частых в этой войне.
По мере того как уменьшалась наступающая армия, численность войск
султана увеличивалась; они становились смелее, все чаще прибегая к
партизанской войне. Лагерь крестоносцев был окружен и почти осажден лавинами
легкой кавалерии, напоминающими осиные рои, - их легко уничтожить, когда они
пойманы, но у каждой осы есть крылья, чтобы ускользнуть от более сильного
противника, и жало, чтобы причинить ему боль. Происходили постоянные
безрезультатные стычки передовых постов и фуражиров, которые стоили жизни не
одному храброму воину, перехватывались обозы, перерезывались пути сообщения.
Средства для поддержания жизни крестоносцам приходилось покупать ценой самой
жизни. А вода, подобно воде Вифлеемского источника, предмету вожделения
одного из древних вифлеемских монархов - царя Давида, как и раньше,
покупалась лишь ценою крови.
В большинстве случаев непреклонная решимость и неутомимая энергия
короля Ричарда спасали крестоносцев от поражения. Вместе со своими лучшими
рыцарями он всегда был на коне, готовый ринуться туда, где была наибольшая
опасность. Он не только часто оказывал неожиданную помощь христианам, но и
наносил поражения и расстраивал ряды мусульман в тот момент, когда они уже
были уверены в победе. Но даже железное здоровье Львиного Сердца не могло
безнаказанно выдержать перемен этого губительного климата при таком
умственном и физическом напряжении. Его поразила одна из изнурительных и
ползучих лихорадок, столь характерных для азиатских стран. Несмотря на
большую силу и еще большее мужество, он уже не мог сесть на коня. Позднее он
уже не мог и посещать военные советы, временами созываемые крестоносцами. И
когда военный совет принял решение заключить с султаном Саладином перемирие
на тридцать дней, трудно сказать, почувствовал ли английский монарх
облегчение или его вынужденное бездействие стало для него еще более
нестерпимым. И если, с одной стороны, неизбежная задержка в осуществлении
великой миссии крестоносцев приводила Ричарда в ярость, с другой - его
немного успокаивала мысль, что и остальные его соратники, в то время как он
оставался прикованным к постели, тоже не пожнут лавров.
Меньше всего Львиное Сердце мог примириться с общим бездействием,
которое наступило в стане крестоносцев, как только болезнь его приняла
серьезный характер. Из ответов своих приближенных, которые они весьма
неохотно давали на его настойчивые расспросы, он понимал, что по мере
усиления его болезни, гасли и надежды среди воинов. Для него было ясно, что
перемирие это было заключено не в целях пополнить войско, поднять его дух и
укрепить волю к победе, не для того, чтобы сделать необходимые приготовления
для быстрого и решительного наступления на священный город, что являлось
целью всего похода, но чтобы укрепить лагерь, занятый все уменьшающимся
числом его последователей, при помощи рвов, палисадов и других укреплений.
Все эти приготовления делались скорее с целью отражения атаки сильного
противника, атаки, которой следовало ожидать, как только военные действия
возобновятся, нежели для победоносного наступления гордых завоевателей.
Получая такие донесения, английский король приходил в сильное
раздражение, подобно пойманному льву, взирающему на добычу сквозь железные
прутья своей клетки. Пылкий и опрометчивый по натуре, он становился жертвой
своей собственной раздражительности. Он внушал страх своим приближенным, и
даже его лекари не решались пользоваться властью, которую врач должен
проявлять по отношению к своему пациенту для его же блага. Лишь один барон
из всего его окружения, быть может благодаря сходству своего характера с
характером короля, был слепо предан ему. Он один отваживался становиться
между драконом и его яростью и спокойно, но решительно подчинял своей власти
грозного больного, чего не осмелился бы сделать никто другой. Томас де
Малтон поступал так потому, что жизнь и честь своего повелителя он ценил
выше, чем его милость, не обращая внимания на риск, которому мог бы
подвергнуться, ухаживая за столь упрямым пациентом, нерасположение которого
было всегда чревато последствиями.
Томас, лорд Гилсленд из Камберленда, в те времена, когда прозвища и
титулы не жаловали по заслугам, как теперь, был прозван норманнами лордом де
Во, а англосаксы, верные своему родному языку и гордившиеся тем, что в жилах
этого прославленного воина текла англосаксонская кровь, звали его Томасом
или просто Томом из Гилла либо Томом из Узких Долин - по названию его
обширных поместий.
Этот воин принимал участие почти во всех войнах, которые возникали
между Англией и Шотландией, а также во всех ратных распрях, раздиравших
тогда страну. Он отличался своим военным искусством и храбростью. В
остальном же это был грубый солдат с небрежными, резкими манерами,
молчаливый и даже угрюмый в обществе, не признававший ни правил вежливости,
ни этикета. Находились, правда, люди, считавшие себя глубокими знатоками
человеческой души, которые утверждали, что де Во не только резок и смел, но
также хитер и честолюбив. Они утверждали, что он подражает смелой, но
грубоватой натуре самого короля, чтобы снискать его благоволение и
осуществить свои честолюбивые планы. Однако никто не стремился перечить его
планам, если они вообще существовали, и соперничать с ним в его опасном
занятии. Де Во каждый день проводил у постели больного, болезнь которого
считали заразной. Из приближенных за это никто не брался, памятуя, что
больной был не кто другой, как Львиное Сердце: ведь его одолевало бешеное
нетерпение воина, которого не пускают в бой, или властелина, временно
лишенного власти. Рядовой же воин (по крайней мере английской армии) думал,
что де Во ухаживает за королем лишь по-товарищески, с тем честным и
бескорыстным прямодушием солдатской дружбы, какое устанавливается между
людьми, ежедневно подвергающимися общей опасности.
Однажды, когда южный день уже клонился к вечеру, Ричард лежал
прикованный к своей постели, истомленный докучливой болезнью, терзавшей его
душу и тело. Его ясные голубые глаза, всегда сиявшие необыкновенной
проницательностью и блеском, казались еще более живыми из-за этой лихорадки
и скрытого нетерпения. Они сверкали из-под длинных вьющихся локонов его
светлых волос, как последние лучи солнца сквозь тучи надвигающейся грозы,
позолоченные этими лучами. Изнурительная болезнь оставила следы на его
мужественном лице. Его всклокоченная борода закрывала губы и подбородок. То
ворочаясь с боку на бок, то хватаясь за покрывало, то сбрасывая его, лежал
он на своей измятой постели; его беспокойные жесты указывали одновременно на
энергию и еле сдерживаемое нетерпение человека, привыкшего к кипучей
деятельности.
Около постели стоял Томас де Во; вид и поза его являли полный контраст
с обликом страдающего монарха. Своим гигантским ростом и гривой волос он
напоминал Самсона, правда лишь после того, как локоны этого израильского
богатыря были острижены, филистимлянами, чтобы их можно было удобнее носить
под шлемом. Блеск его больших карих глаз напоминал рассвет осеннего утра,
взгляд их только тогда выражал беспокойство, когда его внимание привлекали
бурные вспышки нетерпения Ричарда. Его крупные, как и вся фигура, черты лица
можно было бы назвать красивыми, если бы они не были обезображены шрамами.
По норманскому обычаю, верхнюю губу закрывали темные усы, слегка тронутые
сединой: длинные и густые, они доходили до висков. Видно было, что он легко
переносил усталость и жаркий климат. Он был худощав, у него была широкая
грудь и длинные мускулистые руки. Он уже три ночи подряд не снимал свою
кожаную куртку с крестообразными разрезами на плечах, пользуясь лишь теми
моментами отдыха, какие урывками мог себе позволить, охраняя покой больного
монарха. Барон лишь изредка делал движение, чтобы подать Ричарду лекарство
или питье, которое никто из приближенных не сумел бы убедить его проглотить.
Было что-то трогательное в том, как он любовно, хотя довольно неуклюже,
исполнял свои обязанности, столь чуждые его грубым солдатским привычкам и
манерам.
Шатер, в котором они находились, в соответствии с духом того времени и
характером самого Ричарда, отличался не столько королевской роскошью,
сколько обилием принадлежностей воинского ремесла. Повсюду было развешано
оружие, как наступательное, так и оборонительное, иногда странной формы и,
как видно, нового образца. Шкуры зверей, убитых на охоте, покрывали пол и
украшали стены шатра. На одной груде этих лесных трофеев лежали три больших
белоснежных алана, как их тогда называли, то есть борзых самой крупной
породы. Морды их со шрамами от когтей и клыков как бы указывали на то, что
они участвовали в добывании трофеев, на которых лежали. Потягиваясь и зевая,
они изредка поглядывали на постель Ричарда, как бы выказывая ему свою
преданность и жалуясь на вынужденное бездействие. То были соратники
короля-солдата и охотника. На маленьком столе у постели лежал чеканный щит
из кованой стали треугольной формы с изображением трех идущих львов - герб,
впервые присвоенный королем-рыцарем. Перед ним лежал золотой обруч,
напоминавший герцогскую корону, только спереди он был выше, чем сзади.
Вместе с пурпурной бархатной расшитой тиарой он был символом английского
владычества. Около него, как бы наготове для защиты этой королевской
эмблемы, лежала тяжелая секира, которую вряд ли смогла бы поднять рука
какого-либо воина, кроме Львиного Сердца.
В другой половине шатра находились два-три офицера королевской
внутренней службы. Вид у них был подавленный: они были встревожены
состоянием здоровья повелителя, а равно и своей судьбой в случае его
кончины. Их мрачные опасения как бы передавались наружным часовым, шагавшим
кругом в молчаливом раздумье или неподвижно стоявшим на постах, опираясь на
свои алебарды; они были похожи скорее на каких-то вооруженных кукол, чем на
живых воинов.
- Значит, у тебя нет добрых вестей для меня, сэр Томас? - сказал король
после длительного и тревожного молчания, снедаемый лихорадочным волнением,
которое мы пытались описать. - Все наши рыцари обратились в баб, наши дамы
стали монахинями, и нигде не видно ни искры мужества, ни доблести, ни
храбрости, чтобы оживить наш стан, в котором собран цвет европейского
рыцарства.
- Перемирие, государь, - сказал де Во с терпением, с которым он уже
двадцать раз повторял эту фразу, - перемирие мешает нам действовать как
подобает воинам. Как известно вашему величеству, я не поклонник пиров и
разгула и не часто склонен менять сталь и кожу на бархат и золото. Но,
насколько я знаю, наши милые красавицы отправились с ее королевским
величеством и принцессами в паломничество в Энгаддийский монастырь, чтобы
исполнить обет и помолиться об избавлении вашего величества от болезни.
- А разве, - сказал Ричард с видимым раздражением к гневом, - наши
почтенные дамы и девушки могут подвергать себя такому риску, отправляясь в
страну, оскверненную этими собаками, у которых так же мало правды для людей,
как и веры в бога?
- Но ведь Саладин поручился за их безопасность, - возразил де Во.
- Верно, верно, - отвечал Ричард, - я несправедлив к этому
султану-язычнику - я у него в долгу. Если бы только бог дал мне возможность
сразиться с ним на глазах и христиан и язычников!
С этими словами Ричард вытянул правую руку, обнаженную до плеча, и, с
трудом приподнявшись на постели, потряс сжатым кулаком, как будто сжимал
рукоять меча или секиры, размахивая им над украшенным драгоценностями
тюрбаном султана. Де Во пришлось прибегнуть к силе. Этого король не снес бы
ни от кого другого, но де Во, выполняя роль сиделки, заставил своего
властелина лечь обратно в постель и укрыл его мускулистую руку, шею и плечи
так же заботливо, как мать укладывает нетерпеливого ребенка.
- Ты добрая, хоть и грубая нянька, де Во, - сказал король с горьким
смехом уступая силе, которой не мог противостоять. - Думаю, что чепчик
кормилицы подошел бы к твоему угрюмому лицу, как мне - детский капор. При
виде такого младенца и такой няньки все девушки разбежались бы в страхе.
- В свое время мы наводили страх на мужчин, - сказал де Во, - и думаю,
что еще поживем, чтобы снова внушить им ужас. Приступ лихорадки - это
пустяки; надо лишь иметь терпение, чтобы от него избавиться.
- Приступ лихорадки! - воскликнул Ричард вспылив. - Ты прав, меня
одолел приступ лихорадки. А что же случилось со всеми остальными
христианскими монархами - с Филиппом Французским, с этим глупым австрийцем,
с маркизом Монсерратским, с рыцарями госпитальеров, с тамплиерами? Что с
ними со всеми? Так знай же: это застойный паралич, летаргический сон,
болезнь, которая отняла у них речь и способность действовать, - какой-то
червь, который вгрызается в сердце всего, что есть благородного, рыцарского
и доблестного. И это сделало их лживыми даже в выполнении рыцарского обета и
заставило пренебречь своей славой и забыть бога.
- Ради всего святого, ваше величество, - сказал де Во, - не принимайте
это близко к сердцу. Здесь ведь нет дверей, и вас услышат; а такие речи уже
можно услыхать и среди воинов; это вносит ссоры и распри в христианское
войско. Не забывайте, что ваша болезнь теперь главная пружина их начинаний.
Скорее баллиста будет стрелять без винта и рычага, чем христианское войско -
без короля Ричарда.
- Ты льстишь мне, де Во, - сказал Ричард: он все же не был безразличен
к похвалам. Он опустил голову на подушку с намерением отдохнуть, более
решительным, чем выказывал до сих пор. Однако Томас де Во не принадлежал к
числу льстивых царедворцев: эта фраза как-то случайно сорвалась у него с
языка. Он не сумел продолжать разговор на столь приятную тему, чтобы
продлить созданное им хорошее настроение, и замолк. Король, опять впадая в
мрачные размышления, резко сказал: - Боже мой! Ведь это сказано только для
того, чтобы успокоить больного. Разве подобает союзу монархов, объединению
дворянства, собранию всего рыцарства Европы падать духом из-за болезни
одного человека, хотя бы и короля Англии? Почему болезнь Ричарда или его
смерть должна остановить наступление тридцати тысяч таких же смельчаков, как
он сам? Когда олень-вожак убит, стадо ведь не разбегается. Когда сокол убьет
журавля-вожака, другой продолжает вести стаю. Почему державы не соберутся,
чтобы избрать кого-нибудь, кому они могут доверить руководство войском?
- Это верно. Но если вашему величеству угодно знать, - сказал де Во, -
то я слышал, что по этому поводу уже были встречи между королями.
- Ага! - воскликнул Ричард, и его честолюбие сразу проснулось, дав иное
направление его раздражительности. - Я уже забыт союзниками прежде, чем
принял последнее причастие? Они уже считают меня мертвым? Но нет, нет, - они
правы. А кого же они выбрали вождем христианского воинства?
- По чину и достоинству, - сказал де Во, - это король Франции.
- Вот оно что! - отвечал Ричард. - Филипп Французский и Наваррский,