Вальтер Скотт. Талисман, или Ричард Львиное-Сердце в Палестине

Прошло четверть часа после описанного события, и в течение этого
времени ничто не нарушало тишины перед королевским шатром. Ричард сидел у
входа, читая и предаваясь размышлениям; позади, спиной ко входу, нубийский
раб продолжал начищать до блеска громадную павезу; впереди, на расстоянии
сотни шагов, воины, несшие стражу, стояли, сидели или лежали на траве в
молчании, предаваясь своим развлечениям, а на лужайке между ними и шатром
лежало едва различимое под кучей лохмотьев бесчувственное тело марабута.
Однако блестящая поверхность только что прекрасно отполированного щита
служила теперь нубийцу зеркалом, в котором он, к своему беспокойству и
удивлению, вдруг увидел, что марабут слегка приподнял голову, словно
осматриваясь вокруг себя; его движения были точно рассчитаны, что совершенно
не вязалось с состоянием опьянения. Тотчас же он опустил голову, видимо,
убедившись, что никто за ним не наблюдает, и стал будто бы случайно,
стараясь ничем не выдать преднамеренности своих усилий, подползать все ближе
и ближе к королю; время от времени он, однако, останавливался и застывал на
месте, подобно пауку, который, направляясь к своей жертве, вдруг безжизненно
замирает, когда ему кажется, что кто-то следит за ним. Такой способ
передвижения заставил эфиопа насторожиться, и он, со своей стороны, украдкой
приготовился вмешаться, как только в его вмешательстве возникнет
необходимость.
Тем временем марабут почти незаметно скользил, как змея, или, вернее,
как улитка, пока не очутился в десяти ярдах от Ричарда; тут он вскочил на
ноги, прыгнул вперед, подобно тигру, и, молниеносно очутившись позади
короля, замахнулся кинжалом, который прежде был спрятан у него в рукаве.
Будь здесь вся армия доблестного монарха, она не могла бы спасти его. Но
движения нубийца были рассчитаны столь же точно, как и движения фанатика, и,
прежде чем тот успел нанести удар, раб схватил его занесенную руку.
Хариджит - вот кем был мнимый марабут, - перенеся свою исступленную ярость
на того, кто неожиданно стал между ним и его жертвой, нанес нубийцу удар
кинжалом, лишь слегка оцарапавший ему руку, между тем как гораздо более
сильный, чем он, эфиоп без труда повалил его на землю. Только теперь поняв,
что произошло, Ричард встал и, выразив на лице не больше удивления, гнева
или интереса, чем обычный человек проявил бы, смахнув и раздавив залетевшую
осу, схватил табурет, с которого поднялся, и воскликнув лишь: "А, собака!" -
размозжил череп убийцы; произнеся дважды, сначала громко, а затем
прерывающимся голосом "Аллах акбар!" ("бог побеждает"), тот испустил дух у
ног короля.
- Вы бдительные стражи, - презрительно упрекнул Ричард лучников, когда
они, привлеченные поднявшейся суматохой, в ужасе и тревоге ворвались в
шатер. - Вы зоркие часовые, коль скоро предоставляете мне своими руками
выполнять работу палача. Замолчите все, прекратите этот бессмысленный крик!
Вы что, никогда раньше не видели мертвого турка?.. Ну-ка, оттащите эту
падаль за пределы лагеря, отрубите голову и насадите на копье; не забудьте
только повернуть ее лицом к Мекке, чтобы старому псу было легче рассказать
гнусному лжепророку, по чьему внушению он явился сюда, как он выполнил его
поручение... А ты, мой молчаливый темнокожий друг... - добавил он,
поворачиваясь к эфиопу. - Но что это? Ты ранен, и притом, готов поручиться,
отравленным оружием, ибо такая хилая скотина вряд ли могла надеяться пробить
ударом кинжала шкуру льва... Пусть кто-нибудь высосет яд из его раны - он
для губ безвреден, хотя и смертелен, если смешается с кровью.
Воины в замешательстве нерешительно переглядывались; необычная
опасность заставила колебаться самых бесстрашных.
- Ну, что же, бездельники, - продолжал король, - чего вы медлите? У вас
слишком нежные губы или вы боитесь смерти?
- Мы не боимся умереть как мужчины, - сказал Долговязый Аллен, на
которого был обращен взгляд короля, - но мне неохота подыхать, как
отравленной крысе, ради черного раба, которого продают и покупают на базаре,
словно быка в Мартынов день.
- Его величество говорит нам, чтобы мы высосали яд, - пробормотал
другой воин, - как будто предлагает поесть крыжовника!
- Ну, нет, - сказал Ричард, - я никогда не приказываю сделать то, что
не стал бы делать сам.
И без дальнейших церемоний, несмотря на уговоры всех окружающих и
почтительный протест самого нубийца, английский король прижался губами к
ране черного раба, смеясь над общими увещеваниями и преодолев все попытки
сопротивления. Он прекратил свое необычайное занятие лишь тогда, когда
нубиец отпрянул от него, набросил на руку шарф и жестами хотя и
почтительными, но выражавшими непреклонность, показал свою твердую решимость
не допустить, чтобы король вновь приступил к столь унизительному делу. Тут
вмешался Долговязый Аллен и заявил, что его губы, язык и зубы к услугам
негра (как он называл эфиопа), если это необходимо для того, чтобы король не
продолжал такого лечения; он добавил, что готов скорее съесть раба со всеми
потрохами, лишь бы губы короля Ричарда больше к нему не прикасались.
В это время вошел в сопровождении других придворных Невил и также
принялся уговаривать короля.
- Ну, ну, нечего без толку после драки махать кулаками или кричать об
опасности, которая миновала, - сказал король. - Рана пустяковая, так как
кровь почти не проступила... Разозленная кошка оцарапала бы глубже; а что до
меня, то предосторожности ради я приму драхму орвиетского терьяка, хотя в
этом и нет необходимости.
Так говорил Ричард, немного стыдясь того, что снизошел до оказания
услуги рабу, хотя это и было естественным проявлением человеколюбия и
благодарности. Но когда Невил снова принялся распространяться об опасности,
которой король подверг свою священную особу, тот приказал ему замолчать:
- Умолкни, прошу тебя, довольно... Я поступил так лишь для того, чтобы
показать этим невежественным, полным предрассудков бездельникам, как они
должны помогать друг другу, если подлые негодяи применят против нас
сарбаканы с отравленными стрелами. - Затем Ричард добавил:
- Отведи этого нубийца к себе, Невил. Я передумал относительно него.
Пусть о нем как следует заботятся, но слушай, что я скажу тебе на ухо:
следи, чтобы он не удрал... Он не тот, за кого себя выдает. Предоставь ему
полную свободу, но не выпускай из лагеря... А вы, охотники до говядины и
выпивки, вы, английские мастифы, возвращайтесь на свои посты и смотрите,
впредь будьте осторожнее. Не думайте, что вы у себя на родине, где игра
ведется честно и люди разговаривают с вами, перед тем как нанести удар, и
пожимают руку, прежде чем перерезать горло. У нас в Англии опасность
разгуливает открыто с обнаженным мечом и бросает вызов врагу, на которого
собирается напасть; но здесь на бой вызывают, бросая не стальную рукавицу, а
шелковую перчатку, здесь вам перерезают горло голубиным пером, закалывают
вас булавкой от брошки или душат кружевом с дамского корсажа. Ступайте и
держите ухо востро, а язык за зубами; меньше пейте и зорко смотрите по
сторонам. А не то я посажу ваши огромные желудки на такой скромный паек, от
которого взвыл бы и терпеливый шотландец.
Пристыженные и огорченные воины разошлись по своим местам, а Невил стал
упрекать своего повелителя за то, что он слишком легко отнесся к их
нерадивости при исполнении обязанностей, вместо того чтобы примерно наказать
за тяжкий проступок, который дал возможность столь подозрительному человеку,
как марабут, очутиться на расстоянии длины кинжала от короля. Но Ричард
прервал его:
- Не говори об этом, Невил... Неужели ты считаешь, что за ничтожную
опасность, которой я подвергался, меня следовало наказать более сурово, чем
за утрату английского знамени? Оно было украдено вором или отдано в чужие
руки предателем, и никто не поплатился за это жизнью... Мой темнокожий друг,
по утверждению достославного султана, ты хороший разгадчик тайн... Я дам
тебе столько золота, сколько ты сам весишь, если ты, заручившись помощником
еще более черным, чем ты сам, или любым другим способом сумеешь указать мне
вора, нанесшего этот урон моей чести. Что скажешь, а?
Немой, казалось, хотел что-то сказать, но издал лишь невнятный звук,
свойственный этим обездоленным созданиям, затем скрестил руки, взглянул на
короля понимающим взглядом и утвердительно кивнул головой.
- Как! - воскликнул Ричард в радостном нетерпении. - Ты берешься
раскрыть это дело?
Нубиец повторил тот же знак.
- Но как мы поймем друг друга? - спросил король. - Ты умеешь писать,
мой друг?
Раб опять утвердительно кивнул.
- Дай ему принадлежности для письма, - сказал король. - В шатре моего
отца они были всегда под рукой, не то что в моем... Но где-нибудь они должны
быть, если только чернила не высохли в этом палящем климате. Ну, Невил, этот
человек - настоящее сокровище, черный алмаз.
- С вашего позволения, милорд, - ответил Невил, - если мне будет
разрешено высказать свое скромное мнение, вам подсунули фальшивый камень.
Этот человек, наверно, колдун, а колдуны имеют дело с дьяволом, который
всегда рад посеять плевелы среди пшеницы и вызвать раздоры между нашими
вождями и...
- Замолчи, Невил, - перебил Ричард. - Кликай свою северную гончую,
когда она уже висит на ляжках оленя, надеясь ее отозвать, но не пытайся
удержать Плантагенета, когда в нем зародилась надежда восстановить свою
честь.
Пока шел этот разговор, раб что-то писал, обнаружив в этом немалую
сноровку. Теперь он встал и, прижав сочиненное им послание ко лбу,
простерся, как обычно, ниц, прежде чем вручить его королю. Оно было написано
по-французски, хотя до тех пор Ричард в разговоре с нубийцем пользовался
лингва-франка:
"Ричарду, всех побеждающему и непобедимому королю Англии, от
ничтожнейшего его раба. Тайны - запертые небесные ларцы, но мудрость может
придумать средство, как открыть замок. Если твой раб будет стоять там, где
перед ним один за другим пройдут вожди крестоносного воинства, и если
виновник оскорбления, из-за которого сокрушается мой повелитель, окажется в
их числе, то можешь не сомневаться, что он будет уличен в своем
преступлении, хотя бы он прятался под семью покрывалами".
- Клянусь святым Георгием! - воскликнул Ричард. - Ты заговорил в самую
пору. Ты знаешь, Невил, все государи единодушно решили загладить
оскорбление, нанесенное Англии кражей ее знамени, а потому завтра во время
смотра войск вожди крестоносцев пройдут мимо нашего нового стяга,
развевающегося на холме святого Георгия, и воздадут ему положенные почести.
Поверь мне, тайный предатель не осмелится отсутствовать при этом
торжественном искуплении вины, дабы не возбудить подозрения самим своим
отсутствием. Там-то мы и поставим нашего черного мужа совета, и если с
помощью его магии ему удастся обнаружить негодяя, то ничто не удержит меня
от расправы с этим человеком.
- Милорд, - сказал Невил с прямотой английского барона, - остерегитесь
затевать такое дело. Сейчас среди участников нашего священного союза,
вопреки ожиданиям, восстановилось согласие. Неужели вы на основании
подозрений, внушенных вам негром-рабом, решитесь разбередить так недавно
затянувшиеся раны, неужели торжественной церемонией, задуманной для
восстановления вашей поруганной чести и согласия среди погрязших в раздорах
государей, вы воспользуетесь для того, чтобы дать повод к новым обидам или к
разжиганию старых ссор? Вряд ли будет преувеличением, если я скажу, что это
противоречило бы вашим словам, произнесенным на Совете крестоносцев.
- Невил, - строго прервал король, - твое усердие делает тебя
самонадеянным и невежливым. Я никогда не обещал воздержаться от любых
сулящих успех средств к отысканию наглого посягателя на мою честь. Скорей я
отрекся бы от королевской власти, отказался от жизни, нежели поступил бы
так. Все мои обязательства я взял на себя под этим непременным условием;
лишь в том случае, если бы австрийский герцог выступил вперед и мужественно
признал свою вину, я постарался бы ради блага христианства простить его.
- Однако, - с тревогой настаивал барон, - откуда у вас уверенность, что
этот лукавый раб Саладина не обманет ваше величество?
- Молчи, Невил, - сказал король. - Ты считаешь себя очень мудрым, но ты
глупец. Вспомни мои приказания относительно этого человека... В нем скрыто
нечто, чего твой уэстморлендский ум не в состоянии понять. А ты, темный и
молчаливый, готовься к выполнению своего обещания, и даю тебе слово короля,
ты сам сможешь назначить себе награду... Но что это, он опять пишет!
И действительно, немой что-то написал и с той же церемонией, как и
прежде, вручил королю узкую полоску бумаги, содержавшую следующие слова:
"Воля короля - закон для его раба, но ему не пристало требовать воздаяния за
выполнение своего долга чести".
- Воздаяние идолг чести! - сказал король, подчеркивая слова. Он прервал
чтение и обратился к Невилу по-английски: - Жителям Востока пойдет на пользу
общение с крестоносцами, они начинают усваивать рыцарский язык! Посмотри,
Невил, какой смущенный вид у этого юноши... Если бы не цвет его кожи, он,
наверно, покраснел бы. Я не удивился бы тому, что он понял мои слова... Все
они удивительно легко научаются чужому языку.
- Жалкий раб не выносит взгляда вашего величества, - сказал Невил,
- в этом все дело.
- Пусть так, - продолжал король, постукивая пальцем по бумаге, но в
этом дерзком послании дальше говорится, что наш верный немой раб привез
письмо от Саладина для леди Эдит Плантагенет и умоляет о предоставлении ему
возможности передать его. Что ты думаешь о столь скромной просьбе, Невил?
- Я затрудняюсь сказать, может ли такая вольность прийтись по душе
вашему величеству. Но тому, кто обратился бы от имени вашего величества с
подобной просьбой к султану, не сносить головы.
- Ну нет, я слава богу, не домогаюсь ни одной из его загорелых
красавиц, - возразил Ричард. - А наказать этого человека за то, что он
выполняет поручение своего хозяина, да еще после того, как он только что
спас мне жизнь, - было бы, я полагаю, слишком поспешным решением. Я поведаю
тебе, Невил, одну тайну - хотя наш темнокожий и немой посол присутствует
здесь, он не может, как ты знаешь, ее разгласить даже в том случае, если и
поймет мои слова: я поведаю тебе, что последние две недели нахожусь во
власти каких-то странных чар, от которых хотел бы избавиться. Стоит
кому-нибудь сделать мне серьезное одолжение, как нa тебе, за проявлением
заботы следует тяжелая обида; с другой стороны, тот, кого я заслуженно
приговариваю к смерти за какое-нибудь предательство или оскорбление,
непременно будет как раз тем человеком, который окажет мне благодеяние,
перевешивающее его вину и вынуждающее меня во имя моей чести отложить
исполнение приговора над ним. И вот, как видишь, я лишился большей части
королевских прав, ибо я не могу ни наказывать людей, ни вознаграждать их.
Доколе влияние этой планеты, которое лишает меня свободы действий, не
прекратится, я не дам никакого ответа на просьбу нашего чернокожего слуги,
скажу только, что она чрезвычайно смелая и что скорее всего он может
снискать нашу милость, если постарается раскрыть тайну, как он это обещал
сделать ради нас. Ну, а тем временем, Невил, хорошенько присматривай за ним,
и пусть о нем достойно заботятся... Слушай, что я тебе еще скажу, -
продолжал Ричард тихим шепотом, - разыщи того энгаддийского отшельника и,
будь он святым или дикарем, безумным или в здравом рассудке, немедленно
приведи его ко мне. И пусть никто не мешает, когда я буду разговаривать с
ним с глазу на глаз.
Невил, весьма удивленный тем, что увидел и услышал, в особенности
странным поведением Ричарда, сделал нубийцу знак следовать за собой и
покинул королевский шатер. Угадать мысли и чувства, обуревавшие Ричарда в
тот или иной момент, обычно не представляло труда, но предвидеть, как долго
они будут владеть им, подчас бывало не просто. Ни один флюгер не отзывался
на всякую перемену ветра с такой легкостью, с какой король поддавался
порывам своих страстей. Однако сейчас он вел себя необычно сдержанно и
таинственно, и трудно было понять, раздражение или благосклонность
преобладали в его отношении к новому слуге и в тех взглядах, которые он
время от времени бросал на него. Немедленная помощь, оказанная королем
нубийцу для предотвращения гибельных последствий его раны, как будто была
достаточной расплатой за услугу раба, остановившего занесенную руку убийцы.
Казалось однако, что им надлежало свести между собой более давние счеты и
что король пребывал в сомнении, останется ли он в конце концов должником или
кредитором, а потому решил пока занять выжидательную позицию, подходящую и
для той и для другой роли. Что касается нубийца, то хотя он каким-то
способом овладел искусством писать на европейских языках, король все же
остался в убеждении, что по-английски он, во всяком случае, не понимал.
Ричард пристально наблюдал за ним в конце своей беседы с Невилом и считал
совершенно невероятным, чтобы кто-нибудь, понимая разговор, предметом
которого был он сам, мог бы сохранить совершенно безучастный вид.

Глава XXII

Кто там? Войди. Ты сделал все прекрасно,
Любезный врачеватель мой и друг.
Сэр Юстес Грей

В своем повествовании мы должны вернуться к тому, что произошло
незадолго до описанных выше событий. Как читатель, вероятно, помнит,
несчастный рыцарь Леопарда, отданный королем Ричардом арабскому врачу и
занявший теперь скорее положение раба, был изгнан из лагеря крестоносцев, в
рядах которых он не один раз так блистательно отличился. Он последовал за
своим новым хозяином - ибо так мы должны теперь именовать хакима - к
мавританским шатрам, где находились слуги восточного мудреца и его
имущество. Все это время сэр Кеннет оставался в состоянии отупения,
охватывающего человека, который, сорвавшись в пропасть и неожиданно уцелев,
способен лишь отползти подальше от рокового места, но еще не может уяснить
себе, насколько серьезны полученные им повреждения. Войдя в палатку, он
молча бросился на ложе из выделанных буйволовых шкур, указанное ему его
провожатым, и закрыв лицо руками, тяжело застонал, словно у него разрывалось
сердце. Врач, отдававший своим многочисленным слугам приказания
приготовиться к отъезду на следующее утро до зари, услышал эти стоны;
движимый состраданием, он отвлекся от своих дел, сел скрестив ноги у постели
и принялся утешать на восточный манер.
- Друг мой, - сказал он, - успокойся... Ведь поэт говорит: "Лучше
человеку быть слугой у доброго господина, чем рабом своих собственных бурных
страстей". Не теряй бодрости духа, ибо, вспомни, Юсуф бен-Ягубе был продан
своими братьями королю, самому фараону египетскому, между тем как твой
король отдал тебя тому, кто будет тебе братом.
Сэр Кеннет силился поблагодарить хакима, но на сердце у него было
слишком тяжело, и невнятные звуки, которые он издавал, тщетно стараясь
что-то ответить побудили доброго врача отказаться от преждевременных попыток
утешения. Он оставил в покое своего объятого горем нового слугу или гостя и,
покончив со всеми необходимыми распоряжениями к завтрашнему отъезду, сел на
ковер и приступил к скромной трапезе. После того как он подкрепился, те же
кушанья были поданы шотландскому рыцарю; но хотя рабы пояснили ему, что на
следующий день солнце пройдет уже длинный путь, прежде чем они сделают
остановку для того, чтобы утолить голод, сэр Кеннет не мог преодолеть
отвращение, которое в нем вызвала мысль о какой бы то ни было еде, и ни к
чему не прикоснулся, ограничившись глотком холодной воды.
Он лежал, не смыкая глаз, еще долго после того, как его хозяин совершил
установленные обряды и предался отдыху. Наступила полночь, а молодой
шотландец все еще не спал и слышал, как зашевелились слуги; хотя они
двигались молча и почти бесшумно, он понял, что они вьючат верблюдов и
готовятся к отъезду. Последним, кого потревожили во время этих
приготовлений, был, если не считать самого врача, шотландский рыцарь; около
трех часов утра слуга, исполнявший обязанности дворецкого или управителя,
сообщил ему, что пора подниматься. Ничего не спросив, сэр Кеннет встал и
вышел вслед за ним из па-латки. При свете луны он увидел верблюдов; они были
уже навьючены, и лишь один стоял на коленях в ожидании, пока будут собраны
последние тюки.
Чуть в стороне от верблюдов стояло несколько лошадей, уже взнузданных и
оседланных; одна из них была предназначена для хакима. Он подошел и,
сохраняя свой важный, степенный вид, ловко вскочил на коня, затем указал на
другого и велел подвести его сэру Кеннету. Тут же находился английский
рыцарь, который должен был сопровождать врача и его слуг, пока они не выедут
из лагеря крестоносцев, и проследить, чтобы они благополучно его миновали.
Опустевший шатер тем временем разобрали с необычайной быстротой и погрузили
на последнего верблюда. Теперь все приготовления были закончены. Врач
торжественно произнес стих из корана: "Да ведет нас бог, и да хранит
Мухаммед как в пустыне, так и в орошенной равнине", и вся кавалькада тотчас
же тронулась в путь.
Пока она двигалась по лагерю, ее окликали многочисленные часовые,
которые пропускали всадников молча, либо - когда они проезжали мимо поста
особо рьяного крестоносца - вполголоса посылая проклятия их пророку. Наконец
последние заставы остались позади, и отряд построился походным порядком с
соблюдением всех военных предосторожностей. Несколько верховых ехало впереди
в качестве авангарда; два-три всадника держались сзади на расстоянии полета
стрелы, а других, как только позволяла местность, отряжали по сторонам для
охраны флангов. Так двигались они вперед, и сэр Кеннет, оглядываясь на
залитый лунным светом лагерь, почувствовал, что теперь он действительно
изгнан, утратил честь, а вместе с ней и свободу, и никогда больше не увидит
сверкающих знамен, под сенью которых он надеялся приобрести новую славу, не
увидит шатров, служивших приютом для христианских рыцарей и... для Эдит
Плантагенет.
Хаким, ехавший рядом с шотландцем, произнес своим обычным поучительным
тоном:
- Неблагоразумно оглядываться назад, когда путь ведет вперед.
При этих словах конь рыцаря споткнулся на всем ходу, едва не подтвердив
изречение на деле. Этот случай заставил рыцаря уделять больше внимания
своему коню, который уже не раз требовал сдерживающей узды; излишняя
горячность не мешала, впрочем, благородному животному (это была кобыла)
двигаться такой легкой и быстрой иноходью, о какой можно только мечтать.
- Твоя лошадь, - назидательно заметил врач, - обладает теми же
свойствами, что и человеческая судьба: подобно тому как на самом быстром и
легком ходу всадник должен остерегаться, чтобы не упасть, так, и достигнув
наивысшего благоденствия, мы должны сохранять неусыпную бдительность, чтобы
предупредить несчастье.
Наевшись до отвала, не захочешь даже сотового меда; не приходится
поэтому удивляться, что наш рыцарь, мучительно переживавший свое горе и
унижение, не очень-то терпеливо слушал, как по поводу его несчастья то и
дело приводились пословицы и изречения, пусть даже остроумные и
справедливые.
- Мне кажется, - с некоторым раздражением сказал он, - что я не
нуждаюсь в дополнительных примерах превратностей судьбы... Впрочем, я был бы
очень благодарен тебе, господин хаким, если бы ты выбрал для меня другого
коня - какую-нибудь клячу, которая споткнулась бы и сразу сломала шею и себе
и мне.
- Брат мой, - ответил арабский мудрец с невозмутимой серьезностью,
- ты говоришь как глупец. В глубине души ты считаешь, что умный человек
должен был дать тебе, своему гостю, лошадь помоложе, а для себя оставить
лошадь постарше; знай же, что недостатки старого коня могут быть возмещены
ловкостью молодого наездника, между тем как стремительность молодого коня
требует, чтобы ее умеряло спокойствие старика.
Так изрек мудрец. Но сэр Кеннет предпочел воздержаться от ответа и на
это замечание, и разговор оборвался. Врач, которому, вероятно, наскучило
утешать того, кто не желал быть утешенным, сделал знак одному из своих слуг.
- Хасан, - сказал он, - нет ли у тебя чего-нибудь, чем ты мог бы
скрасить путь?
Хасан, сказочник и поэт, воодушевленный предложением показать свое
искусство, воскликнул, обратившись к врачу:
- О, владыка чертога жизни, ты, при виде кого ангел Азраил раскрывает
свои крылья и улетает, ты, более мудрый, чем Сулейман бен-Дауд, на чьей
печати было начертано истинное имя, которое управляет духами стихий, - да не
допустит небо, чтобы в то время, когда ты странствуешь по пути благодати,
неся исцеление и надежду, куда бы ты ни пришел, твой собственный путь был бы
омрачен отсутствием сказки и песни. Знай, пока твой слуга с тобою, он не
устанет изливать сокровища своей памяти, подобно тому как ключ не перестает
посылать свои струи вдоль тропинки, чтобы поить того, кто идет по ней.
После этого вступления Хасан возвысил голос и начал сказку о любви и
чародействе и об отважных подвигах, разукрашивая ее бесчисленными цитатами
из персидских поэтов, с произведениями которых он был, по-видимому, хорошо
знаком. Слуги, кроме тех, на чьей обязанности лежал присмотр за верблюдами,