Вальтер Скотт. Талисман, или Ричард Львиное-Сердце в Палестине

развевалось большое знамя крестоносцев, и еще одно, на котором была
изображена коленопреклоненная женщина с распущенными волосами и в
беспорядочно накинутой одежде, олицетворявшая покинутую, страждущую
иерусалимскую церковь; на нем был начертан девиз: Affict? spons? ne
obliviscaris. <Не забудь о пребывающей в беде невесте (лат.)>
Тщательно подобранная стража держалась поодаль от шатра, чтобы споры,
нередко принимавшие весьма громкий и бурный характер, не доходили до
постороннего слуха.
Итак, в ожидании прибытия Ричарда там собрались высшие руководители
крестового воинства. Даже небольшое опоздание, происшедшее в силу описанных
выше обстоятельств, враги ставили ему в вину; они перечисляли различные
примеры его гордости и ничем не оправданных притязаний на верховенство, и в
качестве одного из них приводили теперешнюю кратковременную задержку с
открытием совета. Все старались укрепить друг в друге дурное мнение об
английском короле и мстили за нанесенные каждому из них обиды тем, что
подвергали самому злостному толкованию самые обыденные случаи. Возможно, это
происходило потому, что все они испытывали невольное уважение к доблестному
монарху, преодолеть которое могли бы лишь ценой необычайных усилий.
Они решили встретить Ричарда крайне сдержанно, выказав ему лишь те
знаки почтения, какие были необходимы, чтобы соблюсти обязательный этикет.
Но, когда участники Совета государей увидели величественную фигуру короля,
его благородное лицо, слегка побледневшее после только что перенесенной
болезни, его глаза, прозванные менестрелями сверкающими звездами битвы и
победы, когда на них нахлынули воспоминания о его подвигах, почти
превосходящих человеческие силы и доблесть, - все одновременно встали, даже
завистливый французский король и угрюмый, оскорбленный эрцгерцог
австрийский, встали в едином порыве и разразились приветственными кликами:
"Боже храни короля Ричарда Английского! Да здравствует Ричард Львиное
Сердце! "
Открытое, дышавшее искренностью лицо Ричарда сияло, как восходящее
летнее солнце, когда он благодарил собравшихся и выражал удовольствие, что
вновь находится среди своих царственных соратников по крестовому походу.
- Мне хотелось бы сказать всего несколько слов, - обратился он к
собранию, - касающихся столь недостойного предмета, как я сам, пусть даже
это немного задержит наше совещание на благо христианства и на пользу нашему
священному делу.
Государи заняли свои места, и воцарилась глубокая тишина.
- Сегодня, - продолжал английский король, - большой церковный праздник.
В такой день христианам подобает примириться со своими братьями и покаяться
друг перед другом в своих заблуждениях. Благородные государи и вы, духовные
отцы нашего священного похода, Ричард - воин, и рука повинуется ему лучше,
нежели язык... а его язык слишком привык к грубой речи, свойственной людям
его ремесла. Но из-за поспешных слов Плантагенета и его необдуманных
поступков не отступайтесь от благородного дела освобождения Палестины, не
отказывайтесь от земной славы и вечного спасения, которые если и можно
заслужить, то лишь здесь, не отказывайтесь из-за того, что один воин
действовал, быть может, слишком поспешно, а его слова были жестки, как
стальные доспехи, которые он носит с детства. Если Ричард провинился перед
кем-нибудь из вас, Ричард искупит свою ошибку словом и делом... Благородный
брат мой король Франции, имел ли я несчастье оскорбить тебя?
- Повелитель Франции не может ни в чем упрекнуть повелителя Англии, -
ответил Филипп с королевским достоинством, пожимая в то же время руку,
протянутую ему Ричардом. - И какое бы решение я ни принял относительно
дальнейшей судьбы нашего дела, оно будет подсказано мне обстоятельствами,
возникшими в моем собственном королевстве, но, конечно, не завистью или
неприязнью к моему доблестному царственному брату.
- Австрия, - сказал Ричард, подходя к эрцгерцогу и глядя на него
одновременно чистосердечно и величественно; Леопольд встал, как бы помимо
своей воли, подобно автомату, чьи движения зависят от какого-нибудь внешнего
возбудителя. - Австрия считает, что имеет основания быть в обиде на Англию;
Англия - что у нее есть причина к неудовольствию Австрией. Пусть же они
простят друг друга, дабы не нарушался мир между европейскими державами и
согласие среди нашего воинства. Сейчас мы вместе подняли стяг более славный,
чем все, когда-либо осенявшие земного государя, - стяг вечного спасения; да
не будет между нами вражды из-за эмблем нашего земного величия. Но все же
пусть Леопольд вернет знамя Англии, если оно находится у него, и тогда
Ричард скажет, правда единственно из любви к святой церкви, что он
раскаивается в своей горячности, побудившей его оскорбить государственный
флаг Австрии.
Эрцгерцог стоял угрюмый и недовольный, опустив глаза; его лицо все
больше мрачнело от сдерживаемого гнева, которому страх и отсутствие
сообразительности препятствовали излиться в словах.
Патриарх Иерусалимский поспешил прервать неловкое молчание и
засвидетельствовать, что эрцгерцог австрийский торжественной клятвой снял с
себя подозрение в какой-либо причастности, прямой или косвенной, к
посягательству на английское знамя.
- В таком случае мы были крайне несправедливы к благородному
эрцгерцогу, - сказал Ричард, - и, моля о прощении за то, что мы обвинили его
в столь подлом проступке, мы протягиваем ему нашу руку в знак восстановления
мира и дружбы... Но что это? Австрия отказывается принять нашу руку без
перчатки, как прежде отказалась принять нашу латную перчатку! Как! Нам не
суждено быть ни его союзником на мирном поприще, ни его противником на поле
брани? Что ж, пусть будет так. Мы принимаем то неуважение, с каким он к нам
относится, в качестве наказания за все зло, что мы, возможно, причинили ему
в запальчивости, и полагаем наши счеты на этом законченными.
Он произнес эти слова скорее с величественным, чем с презрительным
видом и отвернулся от эрцгерцога. Когда он отвел свой взгляд, австриец,
по-видимому, почувствовал такое же облегчение, какое испытывает непослушный,
ленивый ученик, лишь только строгий учитель перестает на него смотреть.
- Благородный граф Шампанский, достославный маркиз Монсерратский,
доблестный гроссмейстер тамплиеров - я пришел сюда покаяться, как на
исповеди. Есть у вас какие-нибудь обвинения против меня, и притязаете ли вы
на удовлетворение?
- Я не знаю, на чем они могли бы быть основаны, - ответил сладкоречивый
Конрад, - если не считать того, что король Англии отнимает у своих бедных
братьев по оружию всю славу, какую они надеялись завоевать в этом походе.
- Мое обвинение, коль скоро мне предложено высказаться, - начал
гроссмейстер тамплиеров, - тяжелее и серьезнее, чем обвинение маркиза
Монсерратского. Возможно, некоторые сочтут, что воину-монаху, каким я
являюсь, не пристало подымать свой голос, когда столько благородных
государей хранят молчание. Однако интересы всего нашего воинства, равно как
и благородного короля Англии, требуют, чтобы кто-нибудь открыто высказал ему
в лицо те обвинения, которые в немалом количестве предъявлялись ему в его
отсутствие. Мы восхваляем и почитаем мужество и великие подвиги короля
Англии, но мы печалимся, что он при любых обстоятельствах стремится
первенствовать и господствовать над нами, чему независимым государям не
пристало подчиняться. Мы готовы многим добровольно поступиться из уважения к
его отваге, его рвению, его богатству и могуществу; но он считает себя
вправе все захватывать, не оставляя ничего, что мы могли бы уступить ему из
учтивости и любезности, и тем низводит своих союзников до положения вассалов
и слуг, роняет в глазах воинов и подданных престиж нашей власти, которую мы
больше не можем самостоятельно осуществлять. Коль скоро доблестный Ричард
пожелал от нас правды, он не должен ни удивляться, ни гневаться, слушая
того, кому запрещены всякие помыслы о мирской славе, для кого светская
власть - ничто, вернее - кто считается с ней лишь в той мере, в какой она
способствует процветанию храма господня и повержению льва, рыскающего в
поисках добычи, которую он мог бы пожрать. Итак, повторяю: Ричард не должен
ни удивляться, ни гневаться, слушая такого человека, как я, говорящего
правду в ответ на его вопрос. И я знаю, что правду моих слов признают в душе
все, кто слышит меня, хотя чувство уважения заставляет их безмолвствовать.
Вся кровь прилила к лицу Ричарда, когда гроссмейстер открыто, не
пытаясь смягчить свои обвинения, порицал его действия. Одобрительный шепот,
который послышался после речи тамплиера, ясно показывал, что почти все
присутствующие считают справедливыми выдвинутые упреки. Объятый яростью и в
то же время огорченный, Ричард все же понимал, что, дав волю душившей его
злобе, он тем самым даст своему хладнокровному и осторожному обвинителю
преимущество над собой, к чему тот главным образом и стремился. Поэтому он
сделал над собой огромное усилие и молчал до тех пор, пока не прочел про
себя "Отче наш", как велел ему поступать духовник в тех случаях, когда им
начинал овладевать гнев. Затем король заговорил спокойно, но не без горечи,
особенно вначале:
- Да так ли это? Неужели надо было нашим братьям столь старательно
отмечать несдержанность нашего нрава, грубость и стремительность, с какой
проявлялось наше усердие, которое иногда вынуждало нас отдавать приказы,
если для совещания не было времени? Мне не могло прийти в голову, что
подобные обиды, нанесенные мною случайно и непредумышленно, могли так
глубоко запасть в сердца моих союзников по этому священнейшему походу, что
из-за меня они отнимут руки от плуга, когда борозда уже почти закончена,
из-за меня они свернут с прямой дороги в Иерусалим, которая уже открылась
перед ними благодаря их мечам. Напрасно я думал, что мои скромные заслуги
могут перевесить необдуманно совершенные мною ошибки... что те, кто не
забыл, как я рвался вперед на приступ, помнят и то, что при отступлении я
всегда бывал последним... Если я водружал свое знамя на завоеванном поле
сражения, то это была единственная награда, к которой я стремился, между тем
как другие делили добычу. Я мог назвать завоеванные города своим именем, но
предоставлял владеть ими другим. Если я упорно настаивал на смелых решениях,
то ведь я и не щадил ни своей крови, ни крови моего народа, столь же смело
приводя их в исполнение... Если в спешке похода или горячке битвы я принимал
на себя начальство над воинами других, я всегда относился к ним как к своим,
покупая на собственные средства продовольствие и лекарства, которые их
государи не имели возможности приобрести... Но мне стыдно напоминать вам о
том, что все, кроме меня, кажется, забыли. Поговорим лучше о будущем, о том,
что нам предстоит делать. Верьте мне, братья, - продолжал Ричард, и его лицо
загорелось страстным порывом, - ни гордость, ни ярость, ни честолюбие
Ричарда не станут камнем преткновения на пути, на который церковь и слава
призывают вас как бы трубным гласом архангела. О нет, нет! Я не переживу
мысли, что мои ошибки и слабости послужили к разрушению благородного
содружества присутствующих здесь государей. Я отрубил бы своей правой рукой
левую, если бы это могло послужить доказательством моей искренности. Я
добровольно уступлю вам право начальствовать над воинством, даже над моими
вассальными подданными. Пусть их поведут те государи, которых вы назначите,
а их король, всегда готовый обменять предводительский жезл на копье простого
рыцаря, будет служить под знаменем Бо-Сеан в рядах тамплиеров или же под
знаменем Австрии, если Австрия поставит во главе своих войск достойного
человека. А если вы устали от этого похода и чувствуете, что от доспехов на
вашем изнеженном теле появляются ссадины, тогда оставьте Ричарду всего
десять или пятнадцать тысяч воинов, чтобы завершить выполнение данного вами
обета. И когда Сион будет завоеван, - воскликнул он, размахивая простертой
ввысь рукой, словно водружая знамя креста над Иерусалимом, - когда Сион
будет завоеван, мы напишем на его воротах не имя Ричарда Плантагенета, а
имена тех благородных государей, которые дали ему средства к победе!
Грубое красноречие и решительное выражение лица воина-короля подняли
упавший дух крестоносцев, вновь пробудили в них благочестивое рвение и,
направив их внимание на главную цель похода, заставили большую часть
присутствующих покраснеть от стыда за мелочность тех поводов для
недовольства, которые они прежде принимали так близко к сердцу. Глаза
зажигались огнем, встречая взгляд другого, послышавшиеся с разных сторон
возгласы заражали мужеством. Они вспомнили военный клич, раздавшийся в ответ
на проповеди Петра Пустынника, и все как один громко воскликнули:
- Веди нас, доблестный Ричард Львиное Сердце, нет никого достойней тебя
вести за собою храбрецов. Веди нас... На Иерусалим, на Иерусалим! Такова
воля божья... Такова воля божья! Да будет благословен тот, кто приложит руку
к ее осуществлению!
Этот крик, столь неожиданный и столь единодушный, был услышан за
кольцом часовых, охранявших шатер совета, и достиг ушей крестоносцев,
которые, пребывая в бездействии и изнуренные болезнями и климатом, стали,
подобно своим вождям, терять бодрость духа. Однако появление Ричарда, снова
полного сил, и хорошо знакомый клич, который доносился из палатки, где
собрались государи, сразу же вновь зажег их сердца воодушевлением, и тысячи,
десятки тысяч голосов откликнулись: "Сион, Сион! Война, война... немедленно
в битву с неверными! Такова воля божья, такова воля божья! "
Радостные крики снаружи, в свою очередь, усилили воодушевление,
царившее внутри шатра. Те, кто на самом деле остался равнодушен, боялись, во
всяком случае в данный момент, казаться холоднее других. Теперь разговор шел
только о победоносном походе на Иерусалим по окончании срока перемирия и о
тех мерах, которые тем временем должны быть приняты для снабжения и
пополнения армии. Когда заседание совета кончилось, все его участники,
по-видимому, были полны благородного пыла; у большинства, впрочем, он быстро
погас, а у иных никогда не зажигался.
К последним принадлежал и маркиз Конрад и гроссмейстер тамплиеров,
вместе возвращавшиеся к себе, сильно не в духе и недовольные событиями дня.
- Я всегда говорил тебе, - сказал тамплиер со свойственным ему
холодным, сардоническим выражением лица, - что Ричард прорвет непрочные
тенета, расставляемые тобой на его пути, как лев - паутину. Ты видишь,
стоило ему заговорить, и его слова взволновали этих непостоянных глупцов с
такой же легкостью, с какой вихрь подхватывает раскиданные по земле
соломинки и по своему желанию то сметает их в кучу, то уносит в разные
стороны.
- Когда порыв ветра стихнет, - сказал Конрад, - соломинки, плясавшие
под его дуновением, снова опустятся на землю.
- Но неужели ты не понимаешь, - продолжал тамплиер, - что даже в том
случае, если от новых завоевательных планов откажутся и они будут навсегда
похоронены, а каждый из этих могущественных государей снова начнет
руководствоваться лишь своим скудным умом, Ричард все-таки, вероятно, сможет
стать иерусалимским королем путем соглашения и заключит договор с султаном
на тех условиях, которые, по твоему мнению, он должен был бы с презрением
отвергнуть?
- Ну, клянусь Магундом и Термагантом, ибо христианские клятвы вышли из
моды, - сказал Конрад, - ты, кажется, думаешь, что гордый король Англии
согласен породниться с язычником султаном? Моя политика в том и состояла,
чтобы, включив этот пункт, сделать весь договор омерзительным для Ричарда...
Для нас одинаково плохо, станет ли он нашим повелителем в силу соглашения
или в результате победы.
- В твоей политике ты не принял в расчет способность Ричарда все
переварить. Я знаю о его намерениях из тех слов, что архиепископ успел мне
шепнуть... Да и твой ловкий ход со знаменем произвел такое же впечатление,
словно дело шло о двух локтях расшитого шелка. Маркиз Конрад, твой ум
начинает слабеть. Я больше не буду полагаться на твои хитро сплетенные
замыслы, а приму свои меры. Знаешь ли ты о людях, которых сарацины называют
хариджитами?
- Разумеется, - ответил маркиз. - Это неистовые, одержимые фанатики,
посвятившие свою жизнь распространению религии, - нечто вроде тамплиеров, с
той лишь разницей, что они, как известно, никогда не медлят с исполнением
своих обетов.
- Не шути, - нахмурившись, сказал монах. - Знай, что один из этих людей
дал кровавую клятву изрубить на куски нашего островного короля, как главного
врага мусульманской религии.
- Весьма здравомыслящий язычник, - заметил Конрад. - Пусть в награду
Мухаммед даст ему место у себя в раю.
- Он был схвачен в лагере одним из наших оруженосцев и при допросе с
глазу на глаз откровенно признался мне в своем твердом, непреклонном
намерении, - сказал гроссмейстер.
- Да простит бог того, кто помешал этому весьма здравомыслящему
хариджиту выполнить его намерение! - воскликнул Конрад.
- Он мой пленник, - продолжал тамплиер, - и, как ты сам понимаешь,
лишен возможности с кем-либо общаться... Но из заточения убегают...
- Цепь оставляют не запертой на замок, и пленник исчезает, - перебил
маркиз. - Существует старинная поговорка: "Единственная надежная темница -
это могила".
- Убежав, он возобновит свои попытки, - продолжал воин-монах, - ибо
природа этих ищеек такова, что, учуяв след добычи, они не оставляют его.
- Не будем больше говорить об этом, - сказал маркиз. - Мне ясен твой
замысел... Он ужасен, но без крайних средств не обойтись.
- Я рассказал тебе все это, - пояснил тамплиер, - лишь для того, чтобы
ты был настороже, ибо подымется страшный шум, и мы не можем заранее
предвидеть, на кого обрушится ярость англичан. К тому же есть еще одна
опасность: мой паж знает замыслы хариджита, - продолжал он. - Больше того -
он сварливый, упрямый глупец, от которого я не прочь избавиться, так как он
мешает мне, осмеливаясь смотреть своими собственными глазами, а не моими.
Впрочем, наш святой орден предоставляет мне право применить нужные средства
в подобных затруднительных положениях. Или погоди... Сарацин может найти в
своей темнице острый кинжал; ручаюсь, он воспользуется им, чтобы вырваться
на свободу, и это, несомненно, случится, как только паж войдет с едой для
него.
- Это вполне осуществимый план, - сказал Конрад, - и все же...
- Все же ино, - изрек тамплиер, - слова для глупцов. Умные люди не
колеблются и не отступают - они принимают решение и выполняют его.

Глава XX

В тенета красоты попавший лев
Не смеет даже гривою тряхнуть,
Не то что выпустить с угрозой когти.
Так Геркулес сменил свою дубину
На прялку из-за красоты Омфалы.
Неизвестный автор

Ничего не подозревавший о предательском заговоре, о котором мы
рассказали в конце предыдущей главы, Ричард, добившись, по крайней мере на
время, полного единения вождей-крестоносцев и вдохнув в них решимость
продолжать войну, был озабочен теперь тем, чтобы восстановить спокойствие в
своей семье. Он снова обрел способность к здравому суждению и хотел подробно
разобраться в обстоятельствах, которые повели к пропаже его знамени, и в
характере тех отношений, какие существовали между его родственницей Эдит и
изгнанным шотландским рыцарем.
Итак, к немалому испугу королевы и ее приближенных, к ним явился сэр
Томас де Во и потребовал, чтобы леди Калиста Монфокон, первая придворная
дама королевы, безотлагательно явилась к королю Ричарду.
- Что мне говорить, мадам? - вся дрожа, спросила Калиста у королевы. -
Он убьет всех нас.
- О нет, не бойтесь, мадам, - вмешался де Во. - Его величество
помиловал шотландского рыцаря, который был главным преступником, и отдал его
мавританскому врачу... Он не будет суров с женщиной, пусть даже виновной
перед ним.
- Придумай какую-нибудь замысловатую историю, Калиста, - сказала
Беренгария. - У моего мужа слишком мало времени, чтобы доискиваться правды.
- Расскажи, как это на самом деле было, - сказала Эдит, - не то я
расскажу вместо тебя.
- С милостивого разрешения вашего величества, - заметил де Во, - совет
леди Эдит, по-моему, правильный: хотя король Ричард охотно верит тому, что
вашей милости угодно ему говорить, я, однако, сомневаюсь, чтобы он так же
снисходительно отнесся к леди Калисте, особенно в данном случае.
- Лорд Гилсленд прав, - согласилась леди Калиста, крайне взволнованная
мыслью об ожидавших ее расспросах. - К тому же, если у меня и хватит
присутствия духа, чтобы сочинить какую-нибудь правдоподобную историю, видит
бог, я никогда не осмелюсь рассказать ее.
Де Во привел столь чистосердечно настроенную леди Калисту к королю, и
она, как и намеревалась, откровенно рассказала ему о той ловушке, с помощью
которой несчастного рыцаря Леопарда заставили покинуть свой пост. При этом
она сняла всякую вину с леди Эдит, не сомневаясь, что та и сама не преминет
снять с себя вину, и возложила всю ответственность на свою госпожу королеву,
чье участие в этой проделке, как она знала, легче всего найдет прощение у
Львиного Сердца. Ричард и впрямь страстно, почти до самозабвения любил жену.
Первая вспышка его гнева давно прошла, и он не склонен был слишком строго
осуждать за то, чего уже нельзя было исправить. Лукавая леди Калиста, с
раннего детства привыкшая разбираться в придворных интригах и подмечать
малейшие проявления монаршей воли, поспешила словно на крыльях возвратиться
к королеве и передать ей от имени короля, что он скоро посетит ее. От себя
придворная дама добавила основанные на собственных наблюдениях комментарии,
из которых следовало, что Ричард намеревается проявить лишь столько
суровости, сколько необходимо, чтобы его царственная супруга почувствовала
раскаяние в своей проделке, а затем милостиво простит королеву и всех
остальных участниц.
- Стало быть, ветер благоприятный, Калиста? - сказала королева, весьма
обрадованная этими известиями. - Поверь мне, Ричарду, хотя он и великий
полководец, вряд ли удастся провести нас; и, как говорят пиренейские пастухи
в моей родной Наварре, многие приходят за шерстью, а уходят сами
остриженные.
Получив от Калисты все сведения, какие та могла сообщить, царственная
Беренгария переоделась в платье, которое ей больше всего было к лицу, и
спокойно стала поджидать прибытия доблестного Ричарда.
Он пришел и очутился в положении повелителя, который вступил на
территорию навлекшей на себя его недовольство провинции в полной
уверенности, что ему предстоит лишь дать хороший нагоняй и принять
изъявления покорности; но неожиданно он столкнулся с открытым неповиновением
и мятежом. Беренгария прекрасно знала силу своего обаяния и безграничную
любовь Ричарда; она не сомневалась, что теперь, когда первый порыв его
бешеного гнева благополучно миновал, она может за себя постоять. Вовсе не
собираясь выслушивать заготовленные королем упреки, полностью заслуженные ею
за легкомысленное поведение, она старалась преуменьшить и даже отрицать свою
вину, изобразив все как невинную шутку. Она придумывала множество милых
отговорок и уверяла, будто не давала Нектабанусу поручения завлечь рыцаря
дальше края горы, на которой он стоял стражем, и, уж конечно - это
соответствовало действительности - не предполагала, что сэра Кеннета
приведут к ней в шатер. Королева защищалась с большим жаром, а затем с еще
большей горячностью напала на Ричарда, обвиняя его в нелюбезности,
проявленной им отказом даровать ей ничтожную милость и пощадить злополучного
рыцаря, который из-за ее необдуманной шалости был судим по военным законам и
едва не поплатился жизнью. Она плакала и рыдала, снова и снова упрекая в
неумолимости своего мужа, чья жестокость угрожала сделать ее навеки
несчастной, ибо она никогда не смогла бы отделаться от мысли, что невольно
послужила косвенной причиной такой трагедии. Видение умерщвленной жертвы
преследовало бы ее во сне, и кто знает - такие случаи ведь не редки, - быть
может, призрак этого человека стоял бы по ночам у ее ложа, не давая заснуть.
И всеми этими терзаниями она была бы обязана суровости того, кто, утверждая,
будто он готов на все ради одного ее взгляда, не пожелал воздержаться от
акта жалкой мести, хотя он принес бы ей столько горя.
Весь этот поток женского красноречия сопровождался обычными доводами в
виде слез и вздохов, причем тон и жесты королевы давали понять, что ее
неудовольствие вызвано не задетой гордостью и не упрямством, а оскорблявшим
ее чувства сознанием, что она не занимает в сердце мужа того места, на
которое вполне могла рассчитывать.
Добрый король Ричард был в большом затруднении. Он тщетно пытался
образумить ту, кого сомнение в его любви делало глухой к любому доводу; в то
же время он не мог заставить себя прибегнуть к строгости и использовать свои
законные права по отношению к столь прекрасному созданию, объятому
безрассудным гневом. Ему пришлось поэтому ограничиться обороной, он ласково
журил Беренгарию за подозрения и пытался ее успокоить. Он внушал ей, что она
не должна вспоминать о прошлом с угрызениями совести или со страхом перед