Васина Нина. Приданое для Царевны-лягушки

   — Этот урод!.. — начал было возмущенно Платон и осекся, увидев свое потное красное лицо в зеркальце. Уговаривая себя успокоиться, чтобы получить хоть какую-нибудь полезную информацию, Платон шарил глазами по соснам у воды и жадно вдыхал запах их коры, нагретой солнцем.
   — Вы сказали, что после ухода от Богуслава он больше на вас не работал. Я-то зачем ему понадобился? Что с меня взять?
   — Ох, Платон Матвеевич, — сладко жмурясь, как кот, удачно избавивший от сливок молочник, Птах лукаво погрозил ему пальцем. — Вам это лучше знать! Может, все-таки черканете мне в блокнотик?
   — Он это делал по просьбе брата? Нет, не может быть, — сам себе ответил Платон. — Богуслав проклинал Иуду Гимнаста, имя его не мог слышать без проклятий.
   — Вот вы и пораскиньте мозгами, — Птах покрутил пальцем у виска, — зачем братве нужна была информация о вас. Деловой человек всегда собирает сведения о своих подельниках. Мне пора.
   Платон шел к дому в полной растерянности. На звонок у ворот долго никто не отвечал, Платон уже направился к дому сторожа, но тут вдруг Гимнаст образовался с той стороны кованой решетки, как привидение. С иссиня-бледным лицом, пошатываясь, он смотрел на Платона, тяжело дыша.
   — Что ты тут? — отшатнулся Платон. — Пьешь?
   — Ни боже мой, — заверил Гимнаст, отпирая калитку сбоку от ворот. — Я, как всегда, — на грядках… А с утра ос дымом окуривал. Развелось их, слава богу, немерено.
   В руке Гимнаст держал испачканные землей грабли.
   — Что значит — слава богу?
   — Сам посмотри, — Гимнаст поманил его к сарайчику с инвентарем.
   Платон шел по гравийной дорожке, жадно оглядывая деревья и клумбы. В сарае на земляном полу лежали большие осиные гнезда. Четыре штуки.
   — Зачем они тебе? — удивился Платон, склонившись и брезгливо разглядывая ячейки с жирными личинками.
   — Так ведь сколько корму вкусного деткам! — восхитился Гимнаст. — Они же тлю всю поели, я принес им муравейник в ведре — все яйца выели. Они очень голодные, Платоша.
   Платон понял, что Гимнаст говорит о маленьких богомолах, и вздрогнул.
   — Веди!
   В оранжерее, куда он входил, озираясь и стараясь ни к чему не прикасаться, было душно, влажно и так душисто, что Платон на секунду забыл обо всем, закрыв глаза и жадно вдыхая аромат роз.
   — Попрятались, — нежно заметил Гимнаст. — Не поверишь — они меня уже узнают! Вот, смотри. Фью-у-у, — тихонько посвистел он и кивнул на куст желтой «Баккара».
   Платон заметил слабое шевеление листьев, не более.
   — Двое сидят прямо перед тобой, на полке!
   Платон отшатнулся от деревянной полки. Осмотрел ее, сантиметр за сантиметром, но никого не обнаружил.
   — Вот же она, красавица, — протянув руку, Гимнаст снял что-то, по цвету — совершенно в тон мореному дереву полки, и протянул Платону. — Возьми. Живая душа все-таки.
   Платон рассмотрел на указательном пальце Гимнаста небольшое насекомое, которое на его глазах стало менять окраску на бледно-телесную. С треугольной головой, оно шевелило небольшими, едва развитыми крылышками и смотрело бесстрастными глазами насекомого, сложив перед собой передние лапы, как в мольбе.
   — Не возьму, — покачал головой Платон. — Это самка?
   — Не знаю, — улыбался Гимнаст с безмятежностью слабоумного. — Вот подрастут, тогда и определим.
   — Как определим?
   — А вот как они начнут жрать самцов при спаривании! — радостно объяснил Гимнаст. — Идите ко мне, маленькие, идите, я вам принес вкусненькое…
   Маленькие богомолы выползали с потусторонним, ни на что не похожим шорохом. Осиное гнездо через минуту целиком скрылось под их сереющими на глазах телами. Платон наклонился, разглядывая шуршащую массу, и понял, что насекомые не меняют окраску. Они сами по себе — бесцветные, почти прозрачные, с кое-где проступающей слабой зеленью.
   — «Мантис религиоза», — прошептал Платон, выпрямляясь, и вспомнил, что «мантис» — это по-гречески «пророк», «предсказатель».
   Заметив слабое движение у лица, Платон покосился на серебристую лиану, привезенную из Малайзии. Протянул мизинец и хотел потрогать маленького богомола на толстом стволе, застывшего на уровне глаз. Богомол на его движение чуть шевельнул передними ногами, расправляя их, как лезвия в перочинных ножах.
   — Что это они у тебя такие бледные, — отдернул руку Платон. — Прозрачные даже.
   — Им надо пищи хорошей, кровушки теплой! — отозвался невидимый ему Гимнаст.
   — Может, выпустить их на улицу? — сам себя спросил Платон, и его слегка передернуло. Он представил десятки оотек, развешанных на яблонях, на кустах гортензий, на жасминовом дереве…
   — Сколько их? — громко спросил он.
   — Я насчитал двести шестьдесят три, потом сбился. Они как посыпались!..
   — А мне говорили — сто двадцать восемь… Гимнаст! Пойдем со мной.
   — Платоша, я занят. Потом, — отозвался невидимый Гимнаст.
   — Нам нужно поговорить. Сейчас!
   — Не кричи здесь, — он вдруг вынырнул откуда-то снизу. — Они криков не любят. Начинают крылышками шуршать. Я тут без тебя пересадил шестнадцать кустов бордовых роз. На клумбу с «Девочкой». И еще хочу показать бордюрную травку, хорошо прижилась.
   — Потом, потом… — Платон спешил к дому.
   — Ты же не любишь, когда в одном месте много роз одного цвета, — задержал его Гимнаст.
   Платон остановился и осмотрел статую — изрядно облезлую небольшую бронзовую фигурку девочки, сидящей на коленях в раскрытых лепестках бронзового цветка. В слабых струях сделанного Гимнастом фонтанчика «Девочка» казалась несчастным застигнутым дождем и оттого скорчившимся ребенком. Вокруг нее на круглой клумбе жирели свекольного цвета розы.
   — Хороши!.. — вздохнул Платон. — А это что? — наклонившись, он поднял из-под розового куста каменную фигурку лягушки, так мастерски выполненную, что ему тут же захотелось иметь такую на своем письменном столе. — Еще одна? — Он показал пальцем на другую каменную лягушку, лежавшую неподалеку.
   — Это мое, — твердо заявил Гимнаст. — Это будет тут лежать.
   — Как хочешь, — Платон с сожалением выпустил из ладони удобно поместившуюся в нее тяжелую и почему-то теплую лягушку.
   Гимнаст, проследив за ним, наклонился и слегка развернул каменную фигурку в одном ему известном направлении. Платон улыбнулся про себя, отметив, что его садовник, похоже, стал настоящим язычником.
   Осмотрев дом, Платон понял, что досада и раздражение после сказанных Птахом слов прошли. В доме царили абсолютная чистота и порядок. В прихожей и в столовой стояли в вазах свежие розы — разных оттенков, полураскрывшиеся — как любил Платон. На террасе появились новые циновки приятного цвета гречишного меда и в тон к ним — два кресла-качалки дорогого исполнения.
   — Это я тут вот… позволил себе прикупить. Были деньги, вот я и позволил.
   Гимнаст уже давно сам вел переписку с ценителями роз, сам продавал редкие кусты и даже иногда вывозил в Питер по ведру роз на продажу, объясняя это жалостью к пропадающей красоте — для хорошего развития куста распустившиеся цветы нужно срезать не позже чем через два-три дня. Платон только благодарственно кивнул, не зная, как начать разговор.
   Они устроились на террасе с графином яблочного вина.
   — Ты застелил родительскую кровать новым покрывалом. Где старое? Оно мне нравилось. Шелковое. Отец его привез из Китая.
   — Мыши… — прошептал Гимнаст, почему-то изменившись в лице. — Погрызли кое-где.
   — Он тогда привез покрывало и ширму, — Платон удивился растерянности Гимнаста и пожалел, что заговорил об этом. — А ширма стоит у меня в кабинете, — зачем-то добавил он.
   Гимнаст молчал, опустив голову. Платон осмотрелся, отметив ухоженный газон у дома и каменную горку у небольшого искусственного пруда.
   — Лягушки? — кивнул он на пруд.
   — Так ведь… — забегал глазами Гимнаст, — повывелись вдруг. Или ушли куда, не знаю.
   Присмотревшись к совсем поникшему головой Гимнасту, Платон вдруг понял, что лягушки съедены прожорливым потомством. Интересно, Гимнаст резал на кусочки этих несчастных, или просто запускал их в оранжерею? Нет, богомолы еще слишком малы, чтобы справиться с живой лягушкой. Резал…
   Перила кое-где заменены на новые, пол выскоблен и покрашен бесцветным лаком. Старое дерево в сочетании с красными кирпичными стенами и выложенным из серых камней цоколем просто радует глаз. Платону хотелось найти теплые слова благодарности, чтобы сидящий напротив человек принял его признательность без лишнего смущения. Но вместо этого он вдруг вспомнил, каким был дом десять лет назад — небольшой деревянный, с резными наличниками на окнах. Он отстраивал все это вместе с Гимнастом — десять лет назад он привез его сюда, не спрашивая, захочет ли тот ухаживать за старым садом, строить дом…
   — Десять лет назад, когда я тебя привез в отцовский дом, уже была Дюймовочка на клумбе, — вспомнил Платон. — А я всегда думал, что это ты ее установил. Странно, да?
   — Это не Дюймовочка, это просто девочка в цветке, — поправил его Гимнаст.
   — Когда же она появилась? Что-то я не припомню у отца любовь к подобному китчу.
   Гимнаст промолчал.
   — Я хотел поговорить с тобой о кольцах, — решился Платон. — Ты отдал на свадьбе Федору мое кольцо. Ты…
   — Да. Я это сделал.
   — Где ты взял кольца?
   — Мне их дали. Давно, — уставился в пол Гимнаст, явно не расположенный говорить правду.
   Кто дал — спрашивать бесполезно. Лучше подойти с другой стороны.
   — Ты принес эти кольца на регистрацию. Почему?
   — Кольца как кольца… Похожи на брачные. Я и принес. Чтобы было, что надеть молодым в загсе…
   — Да откуда же ты знал, что у них колец не будет? — наклонился к нему Платон.
   — А вот и знал! — с вызовом ответил Гимнаст. Платон откинулся назад и покачался в качалке. Понятно. Толком ничего не скажет.
   — Хорошо, ты взял кольцо, принадлежащее когда-то мне, чтобы дать его Федору. Зачем ты взял другое, маленькое?
   — Другое?.. — прятал глаза Гимнаст.
   — Зачем ты взял кольцо, которое я подарил Алевтине? — набрался духу Платон и произнес это имя спокойным безразличным голосом.
   — Так ведь невеста же… Ей тоже кольцо нужно.
   — Оно ей мало. А Алевтине было велико. Спадало, — беспощадно заметил Платон.
   — Конечно, спадало. У ней ведь пальчики были, как у птенчика, — прошептал Гимнаст и вдруг затрясся.
   — Ты что, плачешь? — перестал раскачиваться Платон. Подождал, пока по щекам Гимнаста из закрытых глаз потекут слезы, и ушел, ругая себя последними словами.
   Разговора не получилось. Платон первый раз ; видел, как Гимнаст плачет. По опыту прежних размолвок с ним знал, что через некоторое время тот подойдет как ни в чем не бывало и чего-нибудь спросит. Если Платон ответит с охотой, значит, размолвка исчерпана. Если промолчит — значит, нужно еще выждать и подойти позже.
   В кабинете отца Платон полистал семейный альбом, рассмотрел коллекцию трубок. Гимнаст не шел. Никогда в жизни Платон бы не поверил, что пойдет к нему сам. Слова Птаха о его чувствах к Алевтине, похоже, были правдой.
   — Какого черта, вообще! — разозлился Платон и решительно направился на террасу.
   Вечерело. К дому подступала молочная теплая сырость. Гимнаст сидел там же.
   — Выпей, Платоша, вина, — тихо предложил он, избавив таким образом Платона от необходимости заговорить первым.
   — Она умерла, да? — так же тихо спросил Платон, став позади Гимнаста.
   — Да, Платоша. Она умерла.
   — Это она отдала тебе кольцо? ?
   — Вроде того.
   — А мое? Где ты взял мое?
   — Я его вроде украл. Украл, принес ей, а она не взяла. Еще и свое в придачу отдала.
   — Ты думаешь, она умерла из-за меня? — Платон почувствовал внутри себя совершенную пустоту, и уже было все равно, что говорить.
   — Да, Платоша, — поднял на него глаза Гимнаст. — Уж ты мне поверь. Она умерла из-за тебя.
   — Она… Она покончила с собой? — вот и это удалось выговорить, поборов спазмы в горле.
   — Что ты, Платоша? — искренне удивился Гимнаст. — Алька — и самоубийство? Нет. И не думай.
   Придется перестать думать на эту тему — Гимнаст совершенно естественен в своей искренности. Платон вздохнул. Что ж, спасибо судьбе и на этом.
   — Помнишь кагэбэшника, которому ты отнес фотографии? Я и Алевтина.
   В лице Гимнаста появился… нет, не страх — брезгливость.
   — Я тогда тебя ненавидел, Платоша. Прости. Я хотел тебя уничтожить.
   — Ты ушел со мной десять лет назад от Богуслава для того, чтобы меня уничтожить?
   — Нет, Платоша. Ушел я с тобой из-за денег. Мне деньги были нужны. Помнишь, я брал у тебя много.
   — Помню, — нахмурился Платон, вспоминая. — А почему было не взять у Богуслава?
   — Он бы не дал. Я и со строительством дома мухлевал. Отчеты подделывал. Я тебя немножко обокрал тогда. Но это по нужде. Когда-нибудь расскажу, ты поймешь.
   — Интересное дело!.. И сколько же ты украл?
   Гимнаст задумался. Потом осторожно спросил:
   — Ты уверен, что хочешь это знать?
   — Уверен! — прорычал Платон.
   — Я сумму точно не помню, но за такую можно убить, — заявил Гимнаст без тени сожаления в голосе. — Чего я только не делал. Я даже залезал в твои секретные бумаги и кое-что подделывал.
   Платон похолодел.
   — Я на тебя поставил, Платоша, и не прогадал. Ты оказался умнее и везучей Богуслава.
   — Да на что тебе были нужны деньги?! — простонал Платон, вспомнив парочку очень неприятных финансовых проколов с незаконными сделками лет восемь назад. — Ты же!.. Ты подставлял меня, разве не понимаешь?
   — Ты выкрутился. Ты умный, — спокойно заметил Гимнаст. — А деньги… Уж поверь, я потратил их с толком. Если бы ты мог, сам бы тоже их так потратил.
   — Черт знает что такое! — забегал Платон по террасе.
   — Ты, Платоша, последнее время много чертыхаешься. Трудно тебе сейчас, да… Ничего. Все образуется, все расставится по местам. Ты еще меня поблагодаришь.
   — Пошел вон! — закричал Платон.
   — Слушаюсь, — насмешливо ответил Гимнаст, забирая поднос с графином.
   — Оставь вино!
   — Хорошо. Только, Платоша, ты помнишь, какое это вино коварное? Пьется, как вода, а потом ноги отказывают.
   — Убирайся!
   Застыв в одиночестве неслышно подступающего вечера, Платон выпил первый бокал вина. Он ни о чем не думал, просто тихо лелеял свою боль, убаюкивая ее равнодушием и объясняя самому себе это равнодушие близостью смерти.
   «Я скоро умру», — вдруг подумал он и посмотрел в сторону «Девочки».
   Быстрые шаги по гравию.
   — Пошел вон!
   Шаги затихли.
   — Никого не хочу видеть! — крикнул Платон, не поворачиваясь на звук, и добавил: — И слышать!
   Кто-то, потоптавшись, двинулся прочь.
   Поздней ночью, когда Платон искал на ощупь анютины глазки на клумбе у домика садовника, он узнал, что приезжал Вениамин.
   — Уехал уже. Сказал, что ты не в форме разговоры разговаривать, — доложил Гимнаст. — Иди спать, я тебя прошу. Ты тут все истоптал.
   — Я хочу съесть одну анютину глазку. На счастье. Это ведь кладбищенские цветы, да?
   — Платоша, ади спать.
   — Кладбищенские! — Платон погрозил пальцем наугад, на голос. — Я хочу съесть один цветок. Мне очень надо.
   — Тебя не могло так размочить графином вина, — задумчиво произнес Гимнаст.
   — Не могло, — согласился Платон. — Я спирту в него добавил.
   — Ты, Платоша, тяжелый очень. Мне тебя до дома не дотащить.
   — Ой-ой-ой! — кривлялся Платон, стоя на четвереньках на клумбе и чувствуя, что сам себе противен.
 
   Он проснулся на следующий день к вечеру. В постели — несколько увядших анютиных глазок. Вышел на улицу, смутно представляя, что сейчас — утро, день? Небо, равномерно затянутое пологом мелкого дождя, абсолютная неподвижность воздуха, отчего дождик не воспринимается посланием небес — кажется, что это туман сгустился.
   Прошелся по саду, осмотрев изрядно увеличившиеся после его последнего здесь пребывания маленькие зеленые яблочки. Беспрестанно зевая, добрел до странной корзины на газоне. Постоял, подумал и осторожно приоткрыл плетеную крышку. В корзине была коробка от обуви. В ней кто-то шуршал. Платон закрыл корзину, выпрямился и долго наблюдал, как предприимчивый комар, усевшись на его большой палец, сначала несколько раз ткнулся носиком, примериваясь, а потом нашел нужное место для сбора крови и застыл, накачиваясь.
   Чувствуя чудовищную вялость после сна, Платон хотел прогнать комара, но тот, зачумленный, вероятно, его тяжелой кровью, не пошевелился. Пришлось раздавить. Не зная теперь, что делать с пятном крови и выпачканным пальцем, Платон, оглядевшись, вытер свою кровь из раздавленного комариного брюха о пижамные брюки — темно-синие, в серую полоску. Теперь ничто не отвлекало его от корзины. Он опять открыл плетеную крышку, достал коробку и осторожно приоткрыл ее.
   Тараканы. Несколько десятков тараканов. Больших.
   Вернув коробку в корзину, Платон побрел к фонтанчику и долго стоял там, вздрагивая от сырости и чувствуя, как брюки намокают снизу от травы. Вдруг он заметил, как что-то блеснуло возле девочки в цветке. Ни о чем не думая, Платон шагнул на клумбу, царапаясь о шипы роз, поднял руку и вытащил небольшое зеркальце. В нем он увидел Гимнаста — позади себя далеко на газоне. Вот Гимнаст взял корзину. Несет ее к оранжерее. Вот он входит туда. Высовывается. Осматривается. Заметил Платона на клумбе.
   Выйдя на газон, Платон сбросил мокрые шлепанцы и пошел босиком. Эти тараканы, несомненно, уже выпущены в оранжерее. Может быть, их уже пожирает племя маленьких богомолов. Это все понятно. Непонятно одно — как он сам дошел до такого странного непротивления? Посторонние люди в его квартире, пианино с замками, три сотни богомолов в оранжерее… Предчувствие беды опять стиснуло сердце, но дождь-туман сразу же расслабил эту хищную хватку, обволакивая все собой, как ватой.
   Платон пошел к дому. Спать.
   Он спал дня три. Или четыре. Раз в день Гимнаст приносил поесть, после чего Платон запирался в спальне часа на два, потом бродил некоторое время по двору, беспрестанно зевая, и опять шел спать.
   В четвертую трапезу (парочка кур-гриль, явно из придорожного кафе — еще теплые, завернутые в фольгу, рыбная нарезка, помидоры и большая дыня) Платон обнаружил, что ему больше не зевается.
   — Вениамин звонил, — доложил Гимнаст. — Просил поговорить с тобой.
   — Никого не хочу видеть, — категорично заявил Платон.
   Гимнаст кивнул с пониманием, потом, убирая со стола, небрежно обронил:
   — Платоша, это само не рассосется.
   — Рассосется! — уверенно заявил Платон. — Вокруг меня плетется заговор, если меня не будет, заговор не сработает.
   — И что, так и будешь здесь сидеть?
   — Не твое дело.
   — Спать по двадцать часов, есть и дрочить под видеокассеты?
   — Убирайся, — спокойно приказал Платон.
   — Хочешь, я девочек закажу из «Сакуры»?
   — Отстань.
   — Маленькие вьетнамки, хрупкие, совсем как девочки на твоих кассетах.
   Платон тяжело посмотрел на Гимнаста. Тот на всякий случай отступил подальше.
   — Закажи, — вдруг кивнул Платон. — Из «Сакуры». И еды закажи, вина хорошего. И этого… Скрипача. Помнишь, в прошлом году можно было пригласить скрипача по вызову. Виртуоз…
   — Будет сделано, — засуетился Гимнаст. — Так я позову его?
   — Кого?
   — Веня ждет, согласишься ли поговорить.
   — Он здесь?
   — Здесь. Послал меня на разведку твоего физиологического состояния,
   — Давно ждет?
   — Час.
   — В оранжерее был?
   — Был.
   Платон выбрался из-за стола, с удовольствием потянулся у окна, глядя, как племянник выгружает в оранжерею какие-то ящики.
   — Розы привезли? — лениво поинтересовался он. Почувствовав напряженное молчание, поворачиваться к Гимнасту не стал, только плечами дернул.
   — Это Веня мышей привез, — решился Гимнаст. — Я попросил.
   — Мышей… — задумчиво протянул Платон. — Если мне память не изменяет, год назад ты с большим трудом избавился от мышей в подвале. А теперь завозишь их в дом ящиками?
   — Это другие мыши. Они… Они белые с красными лапками.
   — Это, конечно, меняет дело…
   — Они не попадут в подвал. Обещаю.
   Подойдя к садовнику вплотную, Платон внимательно всмотрелся в его лицо.
   — Гимнаст, — тихо спросил он, — ты их живыми режешь на кусочки?
   — Господь с тобой, Платоша, — так же тихо ответил Гимнаст, шаря глазами по лицу Платона, — я их сначала — эфирчиком, эфирчиком… Сам говорил — бледненькие детки, прозрачные почти. Я это… нечасто. На следующую неделю я рыбу заказал. С душком чтобы…
   — Тони! — закричал Веня с улицы. — Я мышей тебе привез!
   Для разговора устроились на террасе.
   — Гимнаст сказал, что ты не здоров и нужны белые мыши. Я привез почти двести штук. Тебе хватит на первое время?
   — На первое время? Мне?! Конечно, конечно… — пробормотал Платон.
   — Тони, у меня проблема. Тебя можно загрузить?
   — Ну, — задумался Платон, — попробуй… Деньги?
   — Нет. Понимаешь, я ничего почти не потребляю, а вижу ее каждый вечер.
   — Скажи пожалуйста!.. — с участием пробормотал Платон. — Почти — это как?
   — А вообще никак! Позавчера две затяжки сделал на «Крыше», а больше — ни капли. Ничего. Федька из дома не выходит совсем, мне приходится самому — за рулем, понимаешь?
   — Понимаю. А она… которую ты видишь, это кто?
   — Тут такое дело. Сначала она появлялась только ночью, так Федька сказал. А последние дни ходит, не прячась, и днем. Вчера Федьке нужно было ехать на разборку. Не волнуйся, это по старым нашим делам. Так вот. Она поехала с ним. В таком виде, как раньше — ночью. Пацаны отпали, как подстреленные. Федька не хотел ее брать, она настояла. И что ты думаешь?
   — Что? — спросил ничего не понимающий Платон.
   — Никакой разборки! Пацаны слюни распустили, и все дела.
   — Ты так и не сказал, кто это?
   — Так ведь жена Федьки, кто же еще! — нервно заявил Веня и встал из качалки, не справившись с накатившим возбуждением.
   — Ага… — покивал Платон. — Значит, Илиса…
   — Он ее Васькой зовет.
   — Федор зовет Илису Васькой? — удивился Платон.
   — Да. Говорит, что так ему лучше разобраться, кто где, понимаешь?
   — Вениамин, я ничего не понимаю, — решил сознаться Платон пусть даже ценой потери авторитета в глазах племянника. — Ни слова не понимаю.
   — Ну, блин, днем Квака — это Квака, понятно? — Веня забегал по террасе, отчего Платону пришлось наклониться в качалке и вертеть за ним головой.
   — Допустим. Не кричи. И перестань бегать.
   — А ночью — телка зашибенная, глаз не отвести! Квакой же такую не назовешь? Илисой — тоже, потому что они как небо и вода!
   — Какая вода?.. — совсем запутался Платон. Остановившись, Веня с сочувствием посмотрел на него.
   — Надеюсь, мыши тебе помогут. Гимнаст сказал, что в твоем тяжелом случае нужна теплая кровь животного. Врубись, Тони! Ночью Квака превращается в такую красотку, от вида которой у мужиков происходит разжижение мозгов. А теперь — и днем. И заметь — никаких облизываний!
   — А эта, как сказать?.. Квака, она куда девается, когда появляется красотка?
   — Никуда не девается. Федор сказал, что они обе — это одно и то же.
   — Одно и то же… А ты что думаешь обо всем этом?
   — Я ничего не думаю. Я теперь дома не ем. И не пью, — уточнил Веня, вернувшись в качалку. — И комнаты проветриваю по два раза в день.
   — Не ешь? Ну конечно, раньше такое случалось после облизывания фотографий, ты говорил. Ты думаешь, Илиса что-то подсыпает тебе и Федору в еду?
   — После разборки я так не думаю. Шестерых взрослых мужиков так просто не обкуришь.
   — А что Аврора? Что она думает на эту тему? — спросил Платон. — Она же тоже должна видеть эту красавицу!
   — Аврора на эту тему ничего не думает. Говорит, что это всем нам божье наказание. Тони, я чего приехал. Сегодня утром она подошла и села ко мне на колени.
   — Аврора? — ужаснулся Платон.
   — При чем здесь Аврора?! — опять вскочил Веня. Помолчав, Платон осторожно поинтересовался:
   — А ты что?
   Веня, судорожно вздохнув, крепко зажмурился и вместо ответа попросил:
   — Тони, вернись домой, очень тебя прошу. Не знаю, чем ты заболел, но если тебе нужна теплая кровь, чтобы выздороветь, я привезу медвежьей, или львиной, если нужно. Какая от мышей польза может быть? Вернись, Тони, а то беда будет.
   — Послушай, Веня, я не знаю, что тебе наговорил Гимнаст…
   — Он сильно за тебя переживает, — перебил Веня. — Говорит, когда ты долго без работы, ты начинаешь страдать и бродить по ночам в поисках теплой крови. Сказал, что мыши — реальный вариант, потому что их продают в магазинах как корм для некоторых редких домашних животных. Крокодилов всяких.
   Тут, конечно, Платон тоже не усидел в плетеной качалке. Походил, постукивая по перилам, словно проверяя их на прочность. Отогнал осу от графина. Посмотрел на Вениамина долгим изучающим взглядом.
   — Медвежья наверняка лучше будет, — пробормотал Веня, съежившись.
   — Несомненно, несомненно, — кивнул Платон. — А где ты возьмешь медвежью или львиную кровь?
   — Это — запросто. В зоопарке, — удивленно пожал плечами Веня.
   — Сядь, Вениамин, — попросил Платон. Дождался, пока племянник устроится удобнее. — Ты хочешь сказать, что можешь убить большое красивое животное только потому, что какой-то человек скажет тебе…
   — Зачем же убивать? — опять перебил Веня.
   — А как иначе?
   — Как ты делаешь, — уверенно ответил племянник. — Завалить, надрезать вену на ляжке, собрать, сколько нужно, крови и заклеить ранку пластырем.