Васина Нина. Приданое для Царевны-лягушки

   — Какому еще психопату?! — дернулся Платон.
   — Который лечит! Что значит — исчезновение? Ты грязно убрал за собой, да? И что тебе шьют? Какая статья, говори! Сколько лет прошло?
   — «Совращение малолетней», — как в бреду прошептал Платон.
   — Так, — закрыл глаза Веня, — сейчас подумаем… — он открыл глаза и покосился на дядюшку. — Уверен, что именно эта статья?
   — Уверен! — прорычал Платон.
   — Вот козлы! Знают, что за такую статью с тобой сделают в зоне. Ладно. Если она жива, дело плохо. До пятнадцати лет может накапать. Это, если она жива и даже через двадцать лет даст показания. Но у тебя написано — исчезновение, значит, есть надежда. Нашли останки? Тебя к ним привязали?
   — Переходи к следующему пункту, — кое-как собравшись с силами, прошептал Платон.
   — Ладно. Что там у нас, напомни?
   — Начни с причастности Гимнаста к похищению оотеки. Как вы смогли пробраться в лабораторию закрытого и охраняемого учреждения? Почему вас не остановили? — приподнявшись, Платон вдруг подумал, что Птах вполне мог позволить украсть племяннику оотеку из лаборатории Конторы себе на пользу.
   — Охраняемое учреждение? — удивился Веня. — Тони, это самый обыкновенный морг при восьмой больничке. Тело отца лежало там в металлическом ящике под номером триста два. А за дверью с надписью «лаборатория», под табличкой «органический материал» стояла эта самая пробирка — на ней фломастером был написан номер 302/12. А в другой комнате с надписью на двери «документация», в папке с номером триста два были описаны «отличительные признаки мертвого тела мужчины приблизительно пятидесяти лет» и указан «органический материал, вынутый из разреза кожного покрова в области плеча».
   — Минуточку… Что ты все — номер, номер?..
   — Так фамилия отца нигде не была написана. Мы его нашли опытным путем.
   — Что?..
   — Путем внимательного осмотра всех шестерых жмуриков, засунутых в выдвижные ящики. А все, написанное в папках, я тебе передаю дословно.
   — У тебя хорошая память, — заметил Платон.
   — Не жалуюсь. Я Уголовный кодекс прочитал всего-то пять раз. Когда мне было пятнадцать, отец заставил. Сказал: «Пока не прочтешь пять раз кодекс по уголовке, самостоятельной жизни тебе не дам».
   — А Федор?
   — Отец сказал, что Федьке это ни к чему. Не поможет.
 
   — Ты уверен, что это просто морг при больнице? Что там не было охраны, камер слежения?
   — Дыра вонючая, этот морг. Могу тебя отвезти посмотреть, если хочешь.
   — Ничего не понимаю, — Платон откинулся на подушки. — Может быть, это специально так подстроено, может, за вами следили незаметно?..
   — Не заметил, — пожал плечами Веня.
   — А как вы узнали, что Богуслав… Что его тело хранится именно в этом морге?
   — Я обзвонил все морги и больницы города. Было три неопознанных трупа, по описанию схожих с батей. Нам повезло, мы нашли его с первого раза.
   — И как?.. И кто? — не может подобрать слов Платон.
   — Аврора первая ринулась к ящикам холодильника. «Я, говорит, должна его видеть!» А нашел отца первым я. Она опять: «Я должна это увидеть собственными глазами!» Пока не выдвинула почти всего — ниже живота, не успокоилась. «Теперь, — говорит, — узнаю, родимого!» А что? — Веня занервничал, увидев вытаращенные глаза Платона. — Я тоже… осмотрел его задницу. Татуировку. Чтобы убедиться, что это точно отец. Я как-то, знаешь, не поверю никак.
   Платон отвел глаза:
   — Гимнаст поехал с вами?
   — Поехал. Но в морг не заходил — ждал на улице. Он сказал, что ему лучше туда не соваться, чтобы не будить…— Веня задумался.
   — Зверя в себе? — подсказал Платон.
   — Н-е-ет…
   — Воспоминания?
   — Нет. Чтобы не будить надежду, — вспомнил Веня и улыбнулся. — Короче, он, когда узнал об этом самом яйце богомола, очень обрадовался и подговорил меня украсть его из морга. Обещал выходить всех насекомых до единого. Я еще сомневался, вдруг с яйцом уже проводили опыты и оно мертвое, но Гимнаст сказал, что яйца богомола могут провисеть на ветках деревьев и на коре всю зиму, и ничего с ними не сделается — весной вылупятся детки.
   — Откуда он знает? — напрягся Платон.
   — Знает! Он это дело любит.
   — Любит?..
   — Взял пробирку, дышит в нее и приговаривает: «Идите к папочке, детки мои».
   — О господи, — тяжело вздохнул Платон. — Нужно его навестить. Я давно не был в загородном доме. Розы забросил…
   — Тони, у тебя под пунктом шесть — «найти матерей». Это ты про что?
   — Это… Это я так просто, на всякий случай. Здоровье, понимаешь, ни к черту. А тут еще сватовство. Подумалось мне, что хорошо бы на свадьбе Федора был его отец или мать. Я-то — всего лишь дядя.
   — Отец говорил, что наша мать умерла.
   — Ваша?.. — опешил Платон. — То есть — у вас одна мать?
   Всмотревшись в дядю, Веня предложил ему выпить.
   — Исключительно для здоровья! — уточнил он, не скрывая сочувствия в голосе.
   — Нет, только не пить, — скривился Платон. — Откуда ты знаешь Царевну-лягушку?
   — А, это?.. Это ерунда самая настоящая, не стоит твоего внимания.
   Платон внимательно пригляделся к племяннику. Тот смотрел поверх головы дядюшки честным, не замутненным сомнениями взглядом.
   — Говори! — зловещим шепотом потребовал Платон.
   — Ладно, Тони. Это действительно ерунда. Ты когда-нибудь курил опий?
   — Что?.. Нет, не курил.
   — А пару затяжек канабиса наверняка делал, когда в студентах ходил? Тогда времена были тяжелые: одну папироску из марихуаны свертывали на целую компанию, хватало по паре затяжек.
   — Откуда ты знаешь?
   — Отец рассказывал.
   — А я, представь, не затягивался!
   — Ладно. Тогда, может быть, ты пудрил нос? — Увидев выражение дядюшкиного лица, Веня поспешил объяснить: — Кокаинчик занюхивал?
   — Не занюхивал!
   — Клея «Момент» тогда еще, наверное, не было, — забормотал озадаченный Вениамин, — что остается? Тони, извини, но мне трудно представить, что ты ел мухоморы. И я почти уверен, что ты не подсел на иглу с героином. Ты ж не какой-то наркоман отмороженный?
   Платон в изнеможении откинул голову на подушки.
   — Продолжение будет? — спросил он слабым голосом. — Я не ел мухоморы, не сидел на игле. Что дальше? — Он начал вспоминать, о чем они вообще говорят — почему всплыла такая странная тема, но вспомнить не смог.
   — Грустно, Тони, грустно… — покачал головой Веня. — Тогда ты не поймешь, где и как мы познакомились с Царицей.
   И Платон вспомнил, о чем речь.
   — Тогда она еще не была Царицей, в Москве у нее был фотосалон, назывался «Квака», но все, кто умел правильно тусоваться, знали, что это за салон. Все по теме — вывеска в виде лягушки, цифровая съемка. Аквариум с редкими жабами. Приходишь — фотографируешься, платишь деньги, ждешь пару минут, тебе выносят «фотографию», ты ее облизываешь и идешь в соседнюю комнату полежать в подушках. Куда там канабису или опиуму! Десять минут полного счастья, с фейерверком в мозгах, как на Красной площади, а потом еще пару дней невесомости и зашибенного пофигизма.
   — То есть облизал фотографию, и?.. — Платон задумался. — Аквариум с жабами… Галлюциногенные лягушки? На фотографиях была лягушачья слизь? Это — слизывали?
   Вениамин вздохнул:
   — Мне нужно было сразу тебя спросить, не лизал ли ты лягушек, да? А я, как последний лох, начал с ретрофазы.
   — Зачем ты вообще устроил этот допрос о наркотиках? — удивился Платон.
   — А чтобы ты понял суть! — повысил голос Веня. — Как мне тебе еще объяснить кайф? Сам подумай — не куришь, не пьешь, у тебя нет ни одной приличной порнушки, и вообще ничего нет на кассетах, кроме детсадовского хора девочек. У тебя даже оружия дома нет!
   — Тихо! — крикнул Платон и добавил уже поспокойней: — Тихо, не будем отвлекаться на мой кайф. Значит, если я правильно понял, ты пришел в этот самый фотосалон и там встретил Царицу?
   — Тогда она не была Царицей, звали ее просто Квака. У нее было древнее пианино, в комнате с подушками она забиралась на него, как настоящая жаба, клянусь, я каждый раз видел, как она затаскивает лапы с перепонками! Все, кто уже лежал в подушках, видели! Залезет, сядет, пройдет минута — и перед тобой красавица.
   — Ну, еще бы, — хмыкнул Платон.
   — Ты не понимаешь, Тони. У тебя есть мечта на тему женщины?
   — Еще один допрос? — взвился Платон. — Нет уж, уволь. Я могу себе представить, как выглядела эта девочка ростом в метр пятьдесят и в сто килограммов веса. Сидя на пианино! После того как вы все облизали свои фотографии, да?
   — Я только хотел сказать, что красота — вещь сомнительная. В ней всегда нужно сомневаться, так ведь?
   Присмотревшись внимательно к племяннику, Платон заметил, что тот волнуется.
   — Почему? — осторожно поинтересовался Платон, боясь вспугнуть хрупкое откровение, вдруг родившееся в их странной беседе.
   — Потому что у всех — разная она. Тебе одно нравится, мне — другое. Блондинки, брюнетки, сзади, спереди. А тут — у всех одно, понимаешь?
   — Все видели на пианино свой идеал женщины? Самую красивую для себя?
   — Ну! — обрадовался понятливости Платона Вениамин.
   — Ладно, не будем отвлекаться. Не могу представить, что ты ходил в этот фотосалон без брата, — осторожно заметил Платон.
   — А вот это, Тони, меня самого удивляет. Конечно, мы ходили с Федькой. А зачем он тогда показывал журнал, говорил, что мне не нужно видеть невесту до свадьбы?
   — То есть ты не знал, что Царица огня и воды — это Квака из Москвы?
   — Не знал.
   Платон задумался:
   — И ты не заметил, что Федор врет? Вот тут в комнате, когда он показывал объявление в журнале?
   — Не заметил.
   — Это что же получается? — Платон отставил столик, спустил ноги и нашарил шлепанцы. — Получается, что он случайно встретил в Петербурге эту девочку или специально ее нашел, чтобы жениться?
   — Одним словом — вляпался Федька, — кивнул Вениамин.
   Прохаживаясь по комнате, Платон стал думать вслух.
   — Насколько я знаю, этот галлюциноген не обладает свойствами привыкания. Разве что — ожог на языке. Люди обычно облизывают саму лягушку — так ощущения получаются более резкими…
   — Короче, Тони. Тут такое дело выходит. Федька думает, что если он получит Кваку в жены, то и красавица, в которую она превращалась, — тоже будет его.
   — Ты хочешь сказать, что эта девочка посмеет предлагать Федору наркотик в моем доме?!
   — Предлагать! — фыркнул Веня. — Да он сам оближет все, к чему она прикоснется.
   Платон резко остановился.
   — Ты обмазал его мазью? — прошептал он. — Где эта банка?
   — Не знаю, — тоже перешел на шепот Вениамин. — Найдем и выбросим?
   — Да нет же! Я хочу взять немного для анализа. Как все это неприятно! — заметался Платон по спальне.
   — Тони, ты отлично бегаешь, — заметил Вениамин.
   — А знаешь почему? Потому что меня ужалили змеей! Эта девчонка поднесла змею к моей шее, а та меня укусила. От страха я вскочил и стал бегать!
   — Змеей? — задумался Веня. — А какой она тебе после этого показалась?
   — Змея?
   — Нет, Квака. Она стала прекрасней всех на свете?
   — Ох, Вениамин, перестань насмешничать, ладно?
   — Я не насмешничаю. Я думаю — она сменила вывеску, стала колдуньей-целительницей. Может быть, она теперь кайф предлагает в виде змеиного яда.
   — Нет, — заметил Платон, — она осталась по-прежнему в виде безобразной распухшей лилипутки.
   — Зря ты так, Тони. Квака — это вещь!
   Платон внимательно посмотрел на племянника, растянувшего рот в глупой улыбке, вздохнул и тихо спросил:
   — Она что, действительно легла спать в ванне?
   Вениамин только пожал плечами.
   — Я хочу выпить, — объявил сам себе Платон и направился к потайному бару.
   Проследив, как дядя наливает бокал красного вина, Вениамин хмыкнул.
   — Это называется — выпить? Может быть, пойдем в кухню? — спросил он. — Там у Авроры есть заначка. Полбутылки водки. Я видел сам.
   — А откуда Аврора знает Царицу? — встрепенулся Платон.
   — Вот у нее и спросим.
   С допросом Авроры ничего не получилось. С трудом растолкав ее на жестком диванчике, Платон даже попытался усадить женщину, но та прошипела ему в лицо: «Извращенец!» — и погрозила пальцем с мерзейшей ухмылкой соучастницы. Платон попытался ухватить этот палец, Аврора вдруг дернулась, надула щеки и выплеснула на него с полстакана рвоты.
   Отправившись помыться в ванную, Платон с минуту совершенно тупо созерцал нечто странное, плавающее в его ванне в мутной темно-зеленой воде. Потом Илиса сняла с век кружки огурца, а со щек — лоскутки капустного листа, и Платон узнал ее, и ему стало совсем плохо, когда девочка вытащила из зеленой жижи, в которой лежала, указательный палец и укоризненно погрозила.
   В спальне он снял с себя халат и испачканную пижаму, после чего голый свалился на кровать. Жизнь осознавалась им, как нечто совершенно невозможное и в данный момент абсолютно непереносимое. Нужно было срочно обнаружить себя прошлого в этом кошмаре и как-то определиться. И Платон Матвеевич сел, дотянулся до трубки и набрал по памяти номер телефона.
   Ему ответили, Платон оделся и на цыпочках пробрался по коридору к входной двери. Нажал на пульте «выход». Оказавшись на улице, он долго бродил по двору, стараясь вспомнить, куда поставил машину. Потом вдруг все вспомнилось — и что джип разбит и находится неизвестно где, и что сам он в данный момент должен вообще передвигаться в инвалидной коляске, что его возили в каком-то фургоне, и вдруг — вспышкой — личико медсестры и ее коленка в его руке, и смутное желание попробовать эту коленку на вкус. Просто прижаться к ней губами и чуть-чуть лизнуть. Бес-ко-рыст-но. И Платон Матвеевич пошел пешком к Неве. Одет он был небрежно. Если принюхаться, от ладоней его слегка пахло рвотой и французским одеколоном — от манжет несвежей рубашки.
   В половине пятого утра «лейтенантский» (как его называл Платон) мост опустили, к этому времени река утомила до состояния равнодушия и даже отвращения к тому, что беспрерывно течет и дышит холодом. Платон шагнул на мост и остановил первую же легковушку.
   Он вышел на Майорова почти у канала Грибоедова, расплатился и вернулся назад на улицу Декабристов, внимательно отслеживая тени за собой, и ночное путешествие показалось вдруг почти забавным — эти улицы никогда не бывают пустыми, а тут — ни души! Ветер кружил мусор. Платону пришлось даже слегка пробежаться, чтобы удрать от настигающего его небольшого смерча из бумажек и рваного полиэтилена. И он вдруг понял, что физически прекрасно себя чувствует, хотя забыл, когда последний раз ел и спал. От его частичной неподвижности не осталось и следа. Это осознание навело Платона на мысли о непредсказуемости последствий самого тяжелого отчаяния.
   В квартире на третьем этаже старого дома — массивная двустворчатая дверь в подъезд, торжественная лестница и огромная изразцовая печь для обогрева парадной — Платон провел полтора часа. Он сидел в кресле перед «окном» и смотрел на спящих детей. Мальчик и девочка шести лет. Близнецы.
   Окно со стороны их спальни было зеркалом, а в каморке Платона — «в Зазеркалье» — полумрак и слабый запах лаванды и такая плотная, почти осязаемая тишина, что Платон почувствовал себя в ней, как в коконе. Медленно тяжелели его руки и ноги, расслаблялся скованный страхом живот, отпустила ноющая боль под ложечкой, словно злой спрут расслабил щупальца и задремал вместе с Платоном.
   В полседьмого в комнату к детям пришла заспанная хрупкая женщина. Она что-то лопотала, ощупывая детей поверх одеял, и глаза ее занимали почти все лицо — огромные, страдальческие — над болезненно искривленным ртом. Платон вытер слезы с лица и позволил себе задержаться всего на пару минут шумного пробуждения. Дети проснулись сразу, уже — веселыми, и у Платона от такой всепоглощающей жажды жизни тут же опять выступили слезы. Эти последние минуты наблюдения были обычно самыми напряженными: после полного расслабления он старался запомнить детали, цвета и жесты. Покрасневшая щека мальчика — отлежал. Слабый белесый след в уголке рта девочки — слюна вытекла во сне. Длинные узкие ступни, пятки, колени… На улице шел дождь. Отец детей ждал Платона во дворе в своей машине.
   — Понимаешь, Платоша, как получается, — задумчиво заметил этот стареющий трансвестит в фиолетовом парике, — жизнь така-а-ая живучая штука!
   — Я ничего не хочу понимать, — Платон протянул деньги за просмотр.
   — Но она живуча до неприличия!
   Платон представил, как спускается с неба на землю, прицепленный к чужому парашюту и «в полной отключке», как выразились его племянники. И согласился:
   — До неприличия…
   — Мать этих ангелочков померла два года назад. Мое внезапное превращение из научного сотрудника и добродетельного мужа в раскрашенную диву ночного клуба она переносила мучительно! Все было — вены, веревка, таблетки. Очень живучая женщина оказалась, очень… Она меня совершенно сломила, я уже согласен был сам утопиться или сгореть заживо, лишь бы не видеть ее регулярных неудачных потуг уйти из жизни. Ее сбила машина, когда она перебегала дорогу в неположенном месте — очень спешила отнести заявление на развод. Ты знаешь, как я теперь отношусь к женщинам, но пришлось взять гувернантку. Она англичанка, представь, ни бельмеса не понимает по-русски!
   — Зачем же ты нанял ее?
   — Она смертельно больна, — ответил трансвестит Кока с неподдельным удивлением в голосе. — Рак. Как я мог не взять такое несчастное существо? Нет, я мог, конечно, притащить детям бродячую дворняжку с лишайными струпьями, но потом собака отъелась бы, выздоровела, и гулять с нею пришлось бы мне. А дети очень привязались к этой несчастной. Гуляют ее по очереди, помогают готовить еду, учат русскому и даже стирают ее белье. Смертельно больная англичанка двадцати лет от роду и весом в сорок пять килограммов. Это идеальный вариант гувернантки для детей. Наследники уже научились сносно готовить обеды и убирать за собой, за нею и даже за мной — по инерции. Эта страдалица должна была умереть месяца два назад, но я тут заметил, что она больше не колется. Представь, она уверена, что я в нее влюблен и что работаю в цирке — клоуном.
   — Ты думаешь — я педофил? — вдруг спросил Платон, плохо соображая, зачем это говорит.
   — Вряд ли, — не задумываясь, ответил Кока, достал сигареты и потом долго еще крошил одну в длинных породистых пальцах с лиловыми ногтями. — Опять же — проблема с определениями. Я чувствую чужую боль. Я знаю, что ты приходишь в мою потайную комнату смотреть на детей, когда тебе нужно подлечиться. В сущности, что такое порок? Это поиск, поиск и опять поиск неожиданного выхода из недержания плоти или отчаяния души. Неожиданного для всех, понимаешь? Любые же стандартные варианты выхода воспринимаются обществом со снисхождением, как пагубные привычки. Извини, Платоша, но что такое педофил? Нет, не кривись, давай дебильно — по Уголовному кодексу. Это человек, склоняющий несовершеннолетних к развратным действиям. А ты?
   — Хватит! — потребовал Платон.
   — А ты приходишь смотреть на моих детей, когда жизнь — живучая зараза — побеждает твои способности существовать в ней. Ты приходишь, чтобы не пальнуть себе в рот или не повеситься. Так ведь?
   — Хватит рассуждений. Ты бы оставил детей на мое попечение?
   — Запросто, — опять без раздумий ответил Кока. — Потому что ты плачешь, когда смотришь на них. Кстати, почему ты плачешь?
   — Не знаю. Когда я смотрю на детей, то понимаю, как жизнь…
   Он замолчал, Кока с готовностью подсказал:
   — Живуча, да?
   — Нет, как она прекрасна и быстротечна. Я думаю, что бог — ребенок. Ты бы заплакал от отчаяния, если бы вдруг увидел играющего в песочнице маленького, невозможно прекрасного ребенка, зная, что он и есть бог?
   — Платоша, ты — философ, — ответил на это Кока.
   — Богуслав умер, — бесстрастно, как о чужом, сказал Платон.
   — Я знаю, — спокойно заметил Кока. — Мне твой брат никогда не нравился, но царства небесного ему желаю от всей души. С этим царством, понимаешь, тоже есть некоторые проблемы. Я бы хотел после смерти жить у озера Киву в Африке. Просто сидеть привидением на берегу под баобабом и не пропустить ни одного африканского заката. А то царство небесное, которое всем навязывают… Я бы не хотел туда попасть.
   — Ты не попадешь, не бойся, — успокоил его Платон.
   — Как знать, как знать, — сомневается Кока. — Я никогда не кривил душой, не лгал, не изворачивался. Я не шел против природы, понимаешь? Искренность перед самим собой — это десяти заповедей стоит. А брат твой, царство ему небесное…
   — Не надо, Кока, — тихо попросил Платон. — Не знаю, что там между вами вышло десять лет назад, но теперь это неважно.
   — Как это — не знаешь? — подпрыгнул Кока. — Твой брат в присутствии гостей, при своих детях и при очередной его пассии — если не ошибаюсь, эта была новая домработница, он ведь менял их каждый год! — обозвал тебя педофилом, а меня — гомиком! Не знаешь!.. Мы же вместе ушли из его дома.
   — Теперь это неважно, — заявил Платон. — Я тебя тогда знал мало, мне было все равно, как он тебя обозвал. Когда на него находило…
   — Неправда. Тебе было не все равно. И я могу доказать это!
   — Как — доказать? — опешил Платон.
   — Очень просто. Никто за столом не обратил на его слова внимания. Ни-кто! Кроме тебя и меня. Мы оба приняли их слишком близко к сердцу, понимаешь? — Кока многозначительно поднял изящно выщипанные брови.
   — Ты хочешь сказать…
   — Призраки!
   — Какие еще призраки? — Платон судорожно пытался вспомнить подробности тогдашнего застолья.
   — Призраки нас, сегодняшних. Ты разве не заметил тогда? — Кока перешел на шепот, блестя безумными глазами и кривя яркий рот в перламутровой помаде. — В зеркале! Там, в зеркале в полтора метра высотой! Наши отражения. Я — в перьях и в женском платье. Ты — сегодняшний, только во фраке, со слезами на глазах, после просмотра пробуждения моих еще не рожденных детей! Мы стояли там оба! Клянусь!
   — Замолчи, идиот! — не выдержал Платон. — Ты только что сказал, что я не педофил!
   — А я — не гомик! — закричал что есть силы Кока, потом огляделся и добавил уже спокойно: — Один хрен! Ничего не поделать, я нас видел. Представь, каково мне было вдруг осознать себя женщиной через два года после рождения близнецов?!
   — У меня нет фрака, — зачем-то, с исступлением шизофреника, продолжал настаивать Платон.
   — Зато у меня теперь есть накладные груди. Хочешь пощупать — высший класс!
   — Призраки не отражаются в зеркалах! — Платон с мольбой посмотрел на Коку.
   Тот с трудом сдерживал смех. Платон не выдержал его сияющих глаз и комичных потуг не засмеяться и тоже расхохотался.
   Смеясь, они схватились за руки. Кока пришел в себя первым. Платон еще подвывал, не в силах остановиться, а Кока уже отнял свои ладони, достал зеркальце и придирчиво осмотрел лицо.
   — Куда тебя подвезти? — спросил он.
   — К метро, — отдышался Платон.
   — Очень смешно. Давно я с утра так не веселился! Довезу, куда скажешь, и еще скажу спасибо за визит.
   — Правильно, — пробормотал Платон, — я тебе — деньги, ты мне — спасибо…
   — Я деньги с тебя, Платоша, беру за посещение моей рабочей комнаты. А не за то, что ты смотрел в ней на детей. В детской раньше была наша с женой спальня, а в крошечной смежной кладовке — фотолаборатория. Это после смерти жены я перенес дверь в коридор, сделал окно-зеркало из лаборатории в свою спальню. А что поделаешь? Бизнес есть бизнес. Я ведь трудно выбирался из нищеты, Платоша, стыдно даже выбирался. Всякое бывало. Приходилось клиентов и нужных людей принимать дома. Я выжил, и до сих пор не верю в это — каждое пробуждение путаюсь в ощущениях. Но я — живу. А когда привез из женевского хосписа гувернантку, выделил ей детскую, детей поселил в бывшей своей спальне, а в бывшей лаборатории я теперь молюсь.
   — Что? — не поверил Платон.
   — Молюсь, а что тут странного? У меня там коврик есть для коленопреклонения, иконка в углу и свеча под ней.
   Застыв на несколько секунд до ледяного бесчувствия, Платон потом попросил сквозь зубы:
   — Поехали уже. — Но сарказма сдержать не смог: — А как же бизнес?
   — У меня теперь, Платоша, есть рабочее место. Офис, так сказать. — Кока не обиделся. — Там прекрасные дорогие апартаменты и комната для просмотра и записи с отличной аппаратурой. Но знаешь… смотровое зеркало — такое же. Точно! — он в озарении покачал головой. Потом перевел огромные глаза на Платона и укоризненно улыбнулся. — Ты, Платоша, единственный, кто теперь посещает эту кладовку, кроме меня. Ты ведь плохо обо мне подумал, а я не обижаюсь.
   — Офис! — Платон стукнул себя ладонью по лбу. — Царица огня и воды! У меня же сегодня свадьба!
   Начавший выруливать со двора Кока резко затормозил.
   — В смысле, племянник надумал жениться. Неожиданно, вдруг… — бормотал Платон, пытаясь вспомнить, во сколько нужно было подъехать к загсу, но не смог. — Это потому, что меня хватил небольшой инсульт, — зачем-то стал он объяснять свою нервозность и забывчивость Коке, уставившемуся на него вытаращенными глазами. — С памятью плохо, заплакать могу нечаянно или даже наорать неприлично.
   — Ты? Наорать? — не поверил тот.
   — Я теперь живу не один, — опустил глаза Платон. — С племянниками живу. Еще женщина появилась вдруг — Аврора, она спит в кухне и делает вид, что нанялась в домработницы. А теперь вот старший племянник задумал жениться и привел ко мне свою невесту. Я не умею долго быть с людьми, особенно если их много и они заставляют меня делать разные странные вещи. Если бы ты знал, если бы ты только знал, какие!.. Кока, я ничего в этой жизни не понимаю, но если я до сих пор не повесился, то она действительно очень живучая штука.