Нина Васина
Приданое для Царевны-лягушки
* * *
Платон Матвеевич Омолов, добрейший до наивности человек, интеллигент, умница и большой любитель женщин с подростковой хрупкостью тела, накануне всех этих ужасных роковых событий провел приятный вечер в клубе Трубочников.
Уединившись своей компанией, шестеро мужчин обсуждали результаты последнего лондонского аукциона, лениво поигрывали в покер, пили хорошее вино и, естественно, курили трубки. Платон Матвеевич один не курил. Многие замечали и обыгрывали иногда в каламбурах эту странность — лучший трубочник не курит. То есть вообще. В тот вечер он, как всегда, не без удовольствия вдыхал дым от табака, доставленного на днях контрабандой в питерский порт, удачно шутил и выиграл некоторую сумму — не столь большую, чтобы испортить настроение остальным трем игрокам. Самые молодые из шестерых — Юго-Запад и Северо-Восток — не играли, спорили у камина об определении по одному только запаху марок завезенных в клуб испанских вин.
— Вы сегодня совершенно в теме, Платон Матвеевич, — отложил карты превосходящий Платона и по весу и по росту огромный и абсолютно лысый Юг Иванович. Для него в клубе было заготовлено специальное кресло, на которое никто другой, даже в отсутствие Юга Ивановича, садиться не смел.
Стоит заметить, что Платон Матвеевич единственный из шестерки пользовался своим настоящим именем. Поскольку, как считали некоторые злопыхатели, Платон Матвеевич попал в это место для избранных исключительно на правах лучшего резчика по дереву — не более, так что же ему за надобность тогда придумывать себе Ивановича. Хороший мастеровой должен озвучивать собственное имя.
— Чушь! — хмыкнул на это желчный Запад Иванович. — Ты резчик так себе, мне в Амстердаме подарили непревзойденную по исполнению трубку. Вот от нее глаз не отвести!
— Так что ж ты тогда не куришь ее? — поддел его Восток Иванович.
— Да неудобная она во рту, — купился Запад Иванович и сам первый засмеялся, поняв, что проговорился.
И тут же все, мимоходом награждая мастера хвалебными эпитетами, в который раз дружно согласились, что Платон Матвеевич Омолов создает не просто трубки, а дополнение к удовольствию — этакую почти живую форму, каким-то чудом невероятно приспосабливающуюся к конкретному лицу и подсказывающую самое естественное положение ладони.
Платон Матвеевич, уже привыкший и почти не замечающий подобных хвалебных речей, отстранился было взглядом на восхищенное разглядывание пляски огня в камине, но был насильно возвращен в беседу. Север Иванович рассказал поучительную историю о трубке, которую для него сработал Платон Матвеевич. Так получилось, что дорогую вещицу Северу Ивановичу пришлось подарить близкому другу, разбившему свою. Так тот через некоторое время вернул ему дар, уверяя, что трубка в него не ложится, как ни захвати — неудобно, и в лицо не вписывается. Короче, совсем чужая оказалась. Подошедший к столу молодой — не больше сорока — Юго-Запад подтвердил: хороший мастер делает трубку, как хороший дантист вставную челюсть — персонально.
Только у дантиста это получается из-за слепка, а у трубочника — от души и интуиции.
— Иди отсюда, — отмахнулся от него Юг Иванович. — Всю беседу испортил своим дантистом, — поморщился он.
Но Платон Матвеевич подумал, что он действительно соглашается вырезать трубку по заказу, только когда точно знает, кому она предназначается. И даже думает иногда об этом человеке, но только на стадии первой обработки заготовки.
— Не слушай никого, — успокаивая, заметил Запад Иванович. Он принял задумчивость Платона за нервическую грусть мастерового, попавшего в чуждую ему компанию. — Ты знаешь, и я знаю, что ты, кроме всего прочего, хороший бухгалтер.
— И я знаю, — поддержал его Юг Иванович.
— Ой, не напоминайте! — поник головой Восток Иванович, и вся компания заговорщически засмеялась.
— Дружок! — Север Иванович позвал от камина своего помощника. — Погадай нашему умнице бухгалтеру. А то все — «мастер, трубочник!..» Он великий человек.
Северо-восток, высокий плечистый мужчина лет тридцати, с длинными вьющимися волосами вокруг нежного лица, смотрел застенчиво, двигался плавно, и ладони у него были горячие.
— Платон Матвеевич, — доверительно прошептал он, рассматривая минуты три правую ладонь трубочника и бухгалтера, — у вас будут неприятности…
— У кого их нет? — по-хозяйски перебил его Север Иванович. — Скажи что-нибудь важное для жизни!
— Если для жизни, так я вижу, что вы много страдали. Сердце у вас неприкаянное, но будущее счастливое — шестеро детей, много внуков и богатый дом.
— Спасибо большое, — Платон отнял у прорицателя руку.
Все Ивановичи тактично промолчали. Они знали, что Омолов не женат, детей не имеет.
А сам Платон подумал, что вряд ли уже бог все это ему даст — возраст. Еще он подумал, как некстати получилось с этим гаданием. Только бы вся компания теперь из сочувствия, прорвавшегося на самом, деле из подсознания неуправляемой вредностью, не стала говорить о детях. Он не доверял никому, особенно этим людям, присвоившим себе с властью и деньгами право на бестактность, как на неконтролируемый стариковский пук.
Платон Матвеевич уехал домой с обрубком можжевелового дерева для новой трубки и с ощущением муторности на душе. Он не считал минуты, не цедил по капле тихую мокрую ночь, не следил с настороженностью охотника за Невой, облизывающей гранитные камни искусственного русла. Он вообще не знал, что этот мирный вечер был так важен его затаившейся после странного гадания душе. Он не запомнил себя в нем и очнулся на следующий день в ужасе под мяукающие, орущие, чавкающие звуки тропического леса.
…Вкрадчивый монотонный голос сообщил с оттенком уважения, что «…жажда убийства у самки объясняется большой потребностью в белке…». Дернувшись от такого сообщения, а еще больше от звука зловещего вкрадчивого голоса, Платон Матвеевич открыл глаза и с шумом втянул в себя стекшую из угла рта слюну. Он огляделся с животной настороженностью человека, проснувшегося в непривычном месте — вращая глазами и не двигаясь, — потом ощупал карманы и уставился тяжелым взглядом на покачивающееся со слоновьей медлительностью старинное пресс-папье на столе. Пошевелившись, Платон обнаружил, что и кресло под ним покачивается и даже слегка вращается от малейшего его движения, шея затекла, а вкрадчивый голос в правом ухе просил обратить внимание на то, как умело и невозмутимо хиеродуля 1 пожирает древесную лягушку. Голос сменился шумом тропического леса, на фоне которого предсмертные крики лягушки звучали резко, но не жалобно, скорее с упорством злобного отчаяния. Платон с трудом заставил себя поднять голову и выпрямиться, после чего покорно уставился в экран монитора.
Растопыренная подрагивающая лапка лягушки с круглыми впадинками присосок. Крупным планом.
Платон потянулся к мыши, запутался в каком-то проводке и вдруг ощутил себя в тишине: от его неосторожного движения из уха вывалилась черная пуговка наушника, и теперь яркая лягушка разевала перламутровую полость рта совершенно беззвучно. Платон остановил кадр, увеличил насекомое, поедавшее квакушку, и настороженно осмотрел его на экране монитора. Насекомое раскраской больше напоминало яркий цветок, странная его голова — приплюснутая и с глазами инопланетянина — блестела от лягушачьей слизи, а передние ноги застыли полураскрытыми складными ножичками с зазубренными лезвиями.
Откинувшись на спинку кресла и слегка покачавшись туда-сюда, Платон тяжело вздохнул и огляделся. В ту же минуту, словно подстерегая его желание, в комнату вошел невысокий старичок в белом халате и с гладким розовым лицом ценителя правильного образа жизни. Он церемонно представился.
— Коля Птах к вашим услугам!
— Простите?..
— За что? — тут же отреагировал старичок, взял наушник, валяющийся на столе, и укоризненно потыкал им у лица Платона. Тот откатился на кресле подальше и осторожно произнес:
— Я ваше отчество не расслышал.
— А я его не говорил. Зовите меня просто Коля.
— А как вы меня будете называть? — совсем уж глупо поинтересовался Платон.
— А я вас буду называть Платон Матвеевич, как и полагается. Вы поразительно небрежны, Платон Матвеевич.
— Виноват, — пробормотал тот, скосив глаза на свой выступающий живот, стараясь оценить степень промокания кончика галстука. За все прочие предметы одежды он был абсолютно спокоен, но вот галстук… Его кончик совершенно непостижимым образом полчаса назад оказался в унитазе.
Дело было так. Ночью, когда Платон добрался из клуба домой, ему позвонили и настоятельно пригласили приехать к восьми тридцати утра на улицу Разъезжую к дому номер шесть в одно весьма серьезное ведомство. Платон не удивился, когда уже на месте увидел в целости и сохранности и дом, и знакомый подъезд в подворотне с неприметной дверью в нем с совершенно не изменившейся за двадцать лет надписью «Отдел кадров», исполненной в лучших традициях соц-арта — красно-коричневой краской на пожелтевшем картоне. За дверью, впрочем, все изменилось неузнаваемо: мягкая подсветка уютных коридоров с ковровым покрытием и кожаными креслами вместо продавленных стульев, по-родственному приколоченных когда-то друг к дружке палками — по шесть штук. В туалете, куда Платон попросился, как только рассмотрел фотографии убитого Омолова Б. М., появились писсуары совершенно авангардного вида, смесители на раковинах торчали модными клювиками, из держателей над ними свешивались бумажные полотенца, и унитаз, перед которым бросился на колени Платон, внушал доверие своей стерильностью и совершенством исполнения. Платон даже и не огорчился, обнаружив кончик своего галстука в этом унитазе. Когда рвотные потуги прекратились, он замыл галстук над раковиной, промокнул полотенцем и даже слегка просушил под сушкой.
— Нельзя так пренебрежительно относиться к чужому труду, — вздохнул Коля Птах. — Четыре человека больше часа готовили к вашему приходу материал, копались в Интернете, проводили сравнительный анализ данных и компоновали факты. А вы что сделали, Платон Матвеевич? Заснули перед экраном.
— Извините, я от большого волнения или потрясения часто впадаю в спячку, — смущенно объяснил Платон. — Это у меня с детства такая защитная реакция. Вы показали фотографии мертвого тела моего брата, вот я и разнервничался, а потом… Когда вы меня посадили перед компьютером, я подумал, что это для успокоения. Все эти тропики, насекомые, лягушки — это чтобы я расслабился, ну вот я и заснул.
— Да как же можно! — почти с восхищением всплеснул ладошками старичок. — Я все вам рассказал подробнейшим образом, милейший Платон Матвеевич, и показал на снимках плечо вашего брата в районе подмышки в увеличенном виде, вот, взгляните еще раз…
— Не стоит, — заявил Платон и посмотрел на взволнованного собеседника как можно уверенней. — Право, не стоит еще раз на это смотреть.
— Вот тут даже разметочка представлена, чтобы вы хорошенько уяснили размеры надреза на плече в который и была вложена оотека. Вы сразу же после этого ушли в туалет, а я вам креслице поудобней подвинул к монитору и чай заказал покрепче.
— Ну хорошо, — сдался Платон и мазнул взглядом по фотографиям, — что такое эта ваша оотека?
— Это просто. Это капсула с яйцами, как у тараканов. Видели самку таракана с яйцом в заднице?
Платон беспомощно огляделся. Он вдруг понял, что яркое насекомое с ногами-ножичками, пожирающее лягушку, имеет какое-то отношение к смерти его брата.
— А ваш чай остыл, — по-домашнему заметил Коля Птах и продолжил, не меняя интонации: — На плече вашего мертвого брата — в районе подмышки, спереди — хирургическим инструментом сделан разрез, в который кто-то аккуратно вложил оотеку с яйцами богомола.
— У брата было прозвище Богомол, — тихо заметил Платон, как будто это что-то могло объяснить.
— Я знаю, — кивнул Птах. — А у вас было прозвище Кукарача.
— Это в детстве, — отмахнулся Платон. — Когда я был еще маленький. Я любил песню про кукарачу, а потом, когда подрос…
— А вы знаете, что означает это слово? — перебил Птах с обидным пренебрежением к его воспоминаниям. — Кукарача — это таракан.
Платон ужасно удивился, несколько секунд напряженно смотрел в розовощекое лицо, потом покачал головой:
— Нет…
— Это правда! Большой и черный. У нас в Питере таких полно, немцы их называют какерлаками. Бежит такой тараканище по столу — большой, твердый! Какер-лак! Какер-лак! — Птах постучал пальцами по столу перед Платоном. — Вы из одного отряда насекомых.
— Что?.. — спросил Платон, совершенно потеряв чувство реальности.
— Вашего брата прозвали Богомолом, вас — Кукарачей, а богомолы и тараканы находятся в генетическом родстве. Все по теме. — Птах широко улыбнулся, обнажив розовые десны над пожелтевшими зубами.
— Никакой темы, — пришел в себя Платон. — Мой брат — Богуслав, и прозвище у него было соответствующее: Богуслав Омолов — вот тебе и Богомол. А я — Платон, по-домашнему — Платоня, а потом — просто Тоня. Кукарачей я был недолго, когда танцевал твист под любимую песенку с пластинки, это время давно ушло.
— Но ведь все равно сходится! — азартно подмигнул ему Птах. — Кукарача и Богомол, а?
— Не сходится, — резко ответил Платон, уже жалея, что разоткровенничался насчет прозвищ.
— Вы ведь ночью не спали, да? — вдруг спросил Птах. — Вам еле смогли дозвониться после полуночи, вы потом не заснули уже?
— Заснул, — пожал плечами Платон. — Два года назад мне предложили стать народным заседателем в суде присяжных. Я отказался. Вот тогда я не спал. Две ночи. А сегодня спал, и отлично выспался, скажу я вам, потому что подумал, что вы меня пригласили на старое место работы уговаривать идти в заседатели. Но на эту тему я уже отнервничался и потому прекрасно спал.
— Вы ведь у нас в Конторе бухгалтером работали? — Птах посмотрел в какую-то бумажку и нахмурил брови.
— Сначала бухгалтером, а потом старшим экономистом, — кивнул Платон.
— Вы были на хорошем счету, — то ли спросил, то ли подтвердил Птах.
— А это потому, что я никогда не задумывался о ведомстве, в котором работаю, — с готовностью объяснил Платон. — Я только когда уже уволился, часто представлял себе, вот, к примеру, уборщицы, повара в буфете, женщины в отделе кадров — скромненькие такие, простенькие, раскрывают свое удостоверение перед охраной или в транспорте — что они думают? Насколько они осознают значение аббревиатуры в этой красной книжечке?
Птаха, похоже, совершенно не волновали мысли подсобных служащих Конторы.
— Ваш брат умер насильственной смертью, что, учитывая его образ жизни и вид деятельности, вполне объяснимо. Все было бы вполне объяснимо, если бы не капсула с яйцами тропического богомола у него в теле. Вы должны нам помочь.
— Тут я вам вряд ли чем помогу, — задумался Платон. — Никогда, знаете ли, не интересовался ни тараканами, ни их родственниками.
— Зря, — заметил на это Птах. — Родственниками всегда нужно интересоваться. У вас ведь есть племянники.
— Двое, — осторожно ответил Платон.
— Вам пятьдесят шесть, ваш брат был младше на пять лет.
— Почему это — был? — Платона вдруг возмутил казенный тон, которым Птах говорил о его брате. — Он всегда младший, а теперь с каждым годом разница будет только увеличиваться.
— Конечно, конечно… — успокаивающе заметил старичок.
Они помолчали, осторожно изучая физиономии друг друга.
— Значит, — вздохнул Платон, — хиеродуля — это?..
— Ваш китайский родственник, — серьезно заметил Птах.
Платон хотел было ответить резко, но только надул щеки.
— Обиделись? — не унимался Птах. — Хиеродуля — это китайский богомол. Вообще, скажу вам, я сам только недавно узнал об этих великолепных насекомых. Они вызывают у меня чувство большого уважения. Потрясающая невозмутимость, расчетливость в движениях, что для постороннего глаза кажется просто медлительностью — вот завидное искусство владения телом! — и смертельная подверженность сексу.
— У насекомых нет секса, — неожиданно для себя заметил Платон и вынужден был продолжить, выдержав насмешливый взгляд старичка. — У них этот обряд вызван жизненной необходимостью продолжения рода. Да, иногда ради этой необходимости они идут на смерть. Я не сразу заснул. Я слышал о самках богомолов и чем объясняется подобная жажда смерти. Если не ошибаюсь, большой потребностью в белке, чтобы обеспечить хорошее потомство.
— Вы не дослушали самое интересное. Самец богомола продолжает спаривание, будучи почти съеденным. Да-да, у вас вывалился наушник, я видел, а ведь после поедания древесной лягушки шли совершенно потрясающие кадры спаривания богомолов, где процесс не прекратился, даже когда самец остался без головы — самка ее сожрала!
— Зачем вы все это мне рассказываете? — Платон не выдержал странного напряжения в голосе Птаха.
— Ваш брат умер во время полового акта. И если бы вы обладали хотя бы сотой долей невозмутимости и спокойствия богомолов и досмотрели все предложенные вам фотографии, вы бы и сами это обнаружили.
Платон Матвеевич медленно достал носовой платок и утер лицо. Странно, в этот момент он подумал о все еще мокром кончике галстука и сам себя поздравил за пристрастие к мелочам: в критические моменты жизни ему казалось, что посторонние обращают внимание на чистоту его обуви, состояние ногтей или стиль одежды, он отвлекался на всякую ерунду и тем самым «сохранял лицо».
— Отчего он умер? — спокойно уточнил Платон и указательным пальцем сдвинул на столе пачку фотографий, образовав из них полураскрытый веер. Вытащил предпоследнюю снизу.
— Ну, от чего умирает мужчина средних лет с половыми органами в состоянии эрекции. От сердечного приступа, конечно, — с готовностью ответил Птах.
Теперь Платон внимательно разглядел фотографию огромной кровати и Богуслава на ней. Голого, раскинувшего руки и ноги в стороны, с открытым ртом и застывшим взглядом вытаращенных глаз.
Он еще раз посмотрел на первые фотографии, вызвавшие у него приступ тошноты, и теперь понял: то, что он принял за огромную резаную рану на теле, было в несколько раз увеличенным изображением небольшого надреза у самой подмышки со стороны груди, и надрез этот кто-то сделал специально, очевидно, уже после смерти брата, чтобы вложить туда яйцо богомола.
— Оно… живое? — не сразу справился со словами Платон.
— Яйцо? — наклонился к нему Птах. — Понятия не имею. Если вас это интересует, могу спросить в лаборатории.
Тут же, словно это в данный момент было самым важным, Птах подвинул к себе телефон и набрал номер. Платону Матвеевичу стало не по себе, он уже и не рад был вопросу, понятия не имел, зачем спросил о яйце богомола, и подумал, что может быть всего два варианта: яйцо живое или — неживое, вот и все.
— Что вы говорите? — удивился Птах и, выслушивая какие-то объяснения, сделал из своего рта подобие куриной гузки — выпятил губы и сжал их, словно собираясь подуть.
Он сидел на столе у самого монитора, расставив ноги и беспечно болтая ими иногда. Платон покосился на запыленные и изрядно поношенные ботинки маленького размера. Потом на свои — огромные, дорогие, итальянские, сшитые на заказ три года назад, но надевавшиеся им только в исключительных случаях. Он задумался, почему сегодня надел выходные ботинки, и зачем ему рассказывают странные подробности смерти брата, которого он не видел… восемь? Девять лет.
— Вы не виделись с братом лет десять, так ведь? — словно подстерег его мысли Птах, опуская трубку на аппарат.
— Да… С некоторого времени я не поддерживал контакт с ним и ничего не знаю о его жизни.
— Так уж и ничего? — не поверил Птах. — Газеты небось читаете. И криминальные сводки по телевизору могли видеть.
— Девять лет назад меня вызвали в управление делами и дали подписать бумагу, по которой я должен был сообщать о каждом контакте со своим братом. С того самого момента мы и не общались.
— Скажите, какой благонадежный бухгалтер! — повысил голос Птах. — Бумагу он подписал! А мне думается, что вы перестали встречаться с братом совсем по другой причине.
— Мы говорили не о причинах нашего с ним отчуждения. Мы говорили о сроках, — мягко заметил Платон, обратив внимание, что от крика лицо Коли Птаха покраснело еще больше, а кончик носа побелел.
— Даже и не знаю, сможете ли вы узнать своих племянников за эти девять лет отчуждения, как вы изволили выразиться, Платон Матвеевич, — вдруг произнес Птах, поболтав ножками.
— Смогу, — пожал плечами Платон. — У меня есть их прошлогодние фотографии.
— И как вам эти сиротки? — не унимался Птах.
— Тогда они еще не были сиротами, — осторожно ответил Платон, — но в их прошлогодних лицах на фото интеллекта отслеживалось мало. Больше упорства в достижении цели.
— Да-да-да! — подхватил Птах. — Упорство с налетом умственной отсталости. Это вы правильно заметили — насчет интеллекта. Даже не знаю, как вы справитесь с такими упорными юношами.
— Что вы сказали? — напрягся Платон. — Это взрослые мальчики, то есть я хотел сказать — молодые мужчины. Если не ошибаюсь, они уже совершеннолетние! Постойте… Ну да, старшему — двадцать, а младшему…
— Скажите, пожалуйста! — с удовольствием в голосе перебил его Птах. — А ведут себя, как дети малые и неразумные! Давеча — не поверите! — украли из турецкого зоопарка обезьяну. Напоили ее шампанским и посадили за руль автомобиля со всеми вытекающими последствиями.
— Какими… последствиями? — почти шепотом спросил Платон Матвеевич.
— Ну, какими… Дайте вспомнить. К примеру, облили мочой полицейского, который их остановил. В следственном изоляторе старшенький выдрал из пола кровать и стол. Ерунда, конечно, но назвать их взрослыми людьми я бы не решился.
— Это, наверное, младший сделал — Вениамин. Он раньше был больше ростом и сильнее, — уточнил Платон, засмотревшись на крошечную бородавку на сгибе большого пальца своей правой руки и мучительно обдумывая, насколько такая мелочь заметна сидящему на столе собеседнику. — Где они сейчас?
Коля Птах демонстративно уставился на часы у себя на запястье.
— Скорей всего, — задумчиво сказал он после длинной паузы, — мутузят где-нибудь в гостинице при аэропорте своего адвоката. Он их сегодня должен был забрать из кутузки. Турецкие власти поставили перед ним весьма сложную задачу: обещали выпустить братьев только при условии, что после уплаты всех штрафов эта троица из изолятора сразу же отправится в аэропорт и покинет пределы Турции. И такая невезуха случилась — отмена рейсов до вечера. Небольшое землетрясение. Ничего опасного, но пока самолеты оттуда не летают. Теперь давайте прикинем. Даст бог, к ночи они будут в Москве, там их встретят соответствующие службы, поговорят по душам, то да се — вы увидите племянников не раньше завтрашнего утра.
— То есть, — Платон потер лоб и встал из кресла, устав отслеживать точечки звезд, наплывающие из черноты на экран монитора, — я должен завтра быть в Москве? Это связано с похоронами Богуслава?
— Нет, конечно. О похоронах пока речи быть не может — следствие только начато. После нашей беседы ваши племянники с удовольствием приедут к вам пожить.
— Исключено! — мгновенно отреагировал Платон и, только после того как сказал это, почувствовал испуг внутри себя — спазмами в желудке.
— Не волнуйтесь так — это ненадолго. С жильем у вас, насколько я знаю, все в порядке. Квартира четырехкомнатная, загородный дом с отапливаемыми помещениями в сто квадратных метров. И это без площади оранжереи. Она, если не ошибаюсь, тоже отапливаемая? Кстати, вы интересовались оотекой, найденной в теле вашего брата. Так вот, она совершенно живая.
— Исключено, — веско повторил Платон, пропустив мимо ушей последние слова Птаха. — Я не потерплю посторонних там, где живу.
— Максимум — два месяца. Пока старшему не исполнится двадцать один год. Это ваш покойный брат так решил, — сообщил ему Птах.
— Богуслав хотел, чтобы его сыновья жили со мной? — не поверил Платон.
— Нет. По завещанию все имущественные дела вашего брата переходят под контроль его старшего сына по достижении им двадцати одного года. В случае же непредвиденной смерти старшего — к младшему, опять же — по достижении им двадцати одного года.
— Ничего не понимаю, — Платон несколько раз прошелся туда-сюда по комнате и у окна постарался незаметно откусить заусеницу, которую отковырял указательным пальцем у ногтя большого. — Он хотел, чтобы племянники жили со мной или не хотел?!
— На этот счет он сделал сыновьям устное предложение. Они сами должны решить, захотят ли жить с вами. Эта великолепная идея пришла в голову руководству нашего ведомства, когда оно узнало, что подразумевается под «имущественными делами» Омолова Богуслава. Если говорить простыми словами, ваш брат распоряжался определенной суммой денег, не совсем ему принадлежавшей. Он был казначеем. Вполне резонно предполагая, что после смерти такого авторитета раздел сфер влияния неминуем, наша Контора решила воспользоваться завещанием вашего брата и постараться за два месяца, оставшиеся до указанного возраста старшего сына Омолова, уладить некоторые проблемы с переделом, сведя при этом до минимума количество жертв и разрушений.
Уединившись своей компанией, шестеро мужчин обсуждали результаты последнего лондонского аукциона, лениво поигрывали в покер, пили хорошее вино и, естественно, курили трубки. Платон Матвеевич один не курил. Многие замечали и обыгрывали иногда в каламбурах эту странность — лучший трубочник не курит. То есть вообще. В тот вечер он, как всегда, не без удовольствия вдыхал дым от табака, доставленного на днях контрабандой в питерский порт, удачно шутил и выиграл некоторую сумму — не столь большую, чтобы испортить настроение остальным трем игрокам. Самые молодые из шестерых — Юго-Запад и Северо-Восток — не играли, спорили у камина об определении по одному только запаху марок завезенных в клуб испанских вин.
— Вы сегодня совершенно в теме, Платон Матвеевич, — отложил карты превосходящий Платона и по весу и по росту огромный и абсолютно лысый Юг Иванович. Для него в клубе было заготовлено специальное кресло, на которое никто другой, даже в отсутствие Юга Ивановича, садиться не смел.
Стоит заметить, что Платон Матвеевич единственный из шестерки пользовался своим настоящим именем. Поскольку, как считали некоторые злопыхатели, Платон Матвеевич попал в это место для избранных исключительно на правах лучшего резчика по дереву — не более, так что же ему за надобность тогда придумывать себе Ивановича. Хороший мастеровой должен озвучивать собственное имя.
— Чушь! — хмыкнул на это желчный Запад Иванович. — Ты резчик так себе, мне в Амстердаме подарили непревзойденную по исполнению трубку. Вот от нее глаз не отвести!
— Так что ж ты тогда не куришь ее? — поддел его Восток Иванович.
— Да неудобная она во рту, — купился Запад Иванович и сам первый засмеялся, поняв, что проговорился.
И тут же все, мимоходом награждая мастера хвалебными эпитетами, в который раз дружно согласились, что Платон Матвеевич Омолов создает не просто трубки, а дополнение к удовольствию — этакую почти живую форму, каким-то чудом невероятно приспосабливающуюся к конкретному лицу и подсказывающую самое естественное положение ладони.
Платон Матвеевич, уже привыкший и почти не замечающий подобных хвалебных речей, отстранился было взглядом на восхищенное разглядывание пляски огня в камине, но был насильно возвращен в беседу. Север Иванович рассказал поучительную историю о трубке, которую для него сработал Платон Матвеевич. Так получилось, что дорогую вещицу Северу Ивановичу пришлось подарить близкому другу, разбившему свою. Так тот через некоторое время вернул ему дар, уверяя, что трубка в него не ложится, как ни захвати — неудобно, и в лицо не вписывается. Короче, совсем чужая оказалась. Подошедший к столу молодой — не больше сорока — Юго-Запад подтвердил: хороший мастер делает трубку, как хороший дантист вставную челюсть — персонально.
Только у дантиста это получается из-за слепка, а у трубочника — от души и интуиции.
— Иди отсюда, — отмахнулся от него Юг Иванович. — Всю беседу испортил своим дантистом, — поморщился он.
Но Платон Матвеевич подумал, что он действительно соглашается вырезать трубку по заказу, только когда точно знает, кому она предназначается. И даже думает иногда об этом человеке, но только на стадии первой обработки заготовки.
— Не слушай никого, — успокаивая, заметил Запад Иванович. Он принял задумчивость Платона за нервическую грусть мастерового, попавшего в чуждую ему компанию. — Ты знаешь, и я знаю, что ты, кроме всего прочего, хороший бухгалтер.
— И я знаю, — поддержал его Юг Иванович.
— Ой, не напоминайте! — поник головой Восток Иванович, и вся компания заговорщически засмеялась.
— Дружок! — Север Иванович позвал от камина своего помощника. — Погадай нашему умнице бухгалтеру. А то все — «мастер, трубочник!..» Он великий человек.
Северо-восток, высокий плечистый мужчина лет тридцати, с длинными вьющимися волосами вокруг нежного лица, смотрел застенчиво, двигался плавно, и ладони у него были горячие.
— Платон Матвеевич, — доверительно прошептал он, рассматривая минуты три правую ладонь трубочника и бухгалтера, — у вас будут неприятности…
— У кого их нет? — по-хозяйски перебил его Север Иванович. — Скажи что-нибудь важное для жизни!
— Если для жизни, так я вижу, что вы много страдали. Сердце у вас неприкаянное, но будущее счастливое — шестеро детей, много внуков и богатый дом.
— Спасибо большое, — Платон отнял у прорицателя руку.
Все Ивановичи тактично промолчали. Они знали, что Омолов не женат, детей не имеет.
А сам Платон подумал, что вряд ли уже бог все это ему даст — возраст. Еще он подумал, как некстати получилось с этим гаданием. Только бы вся компания теперь из сочувствия, прорвавшегося на самом, деле из подсознания неуправляемой вредностью, не стала говорить о детях. Он не доверял никому, особенно этим людям, присвоившим себе с властью и деньгами право на бестактность, как на неконтролируемый стариковский пук.
Платон Матвеевич уехал домой с обрубком можжевелового дерева для новой трубки и с ощущением муторности на душе. Он не считал минуты, не цедил по капле тихую мокрую ночь, не следил с настороженностью охотника за Невой, облизывающей гранитные камни искусственного русла. Он вообще не знал, что этот мирный вечер был так важен его затаившейся после странного гадания душе. Он не запомнил себя в нем и очнулся на следующий день в ужасе под мяукающие, орущие, чавкающие звуки тропического леса.
…Вкрадчивый монотонный голос сообщил с оттенком уважения, что «…жажда убийства у самки объясняется большой потребностью в белке…». Дернувшись от такого сообщения, а еще больше от звука зловещего вкрадчивого голоса, Платон Матвеевич открыл глаза и с шумом втянул в себя стекшую из угла рта слюну. Он огляделся с животной настороженностью человека, проснувшегося в непривычном месте — вращая глазами и не двигаясь, — потом ощупал карманы и уставился тяжелым взглядом на покачивающееся со слоновьей медлительностью старинное пресс-папье на столе. Пошевелившись, Платон обнаружил, что и кресло под ним покачивается и даже слегка вращается от малейшего его движения, шея затекла, а вкрадчивый голос в правом ухе просил обратить внимание на то, как умело и невозмутимо хиеродуля 1 пожирает древесную лягушку. Голос сменился шумом тропического леса, на фоне которого предсмертные крики лягушки звучали резко, но не жалобно, скорее с упорством злобного отчаяния. Платон с трудом заставил себя поднять голову и выпрямиться, после чего покорно уставился в экран монитора.
Растопыренная подрагивающая лапка лягушки с круглыми впадинками присосок. Крупным планом.
Платон потянулся к мыши, запутался в каком-то проводке и вдруг ощутил себя в тишине: от его неосторожного движения из уха вывалилась черная пуговка наушника, и теперь яркая лягушка разевала перламутровую полость рта совершенно беззвучно. Платон остановил кадр, увеличил насекомое, поедавшее квакушку, и настороженно осмотрел его на экране монитора. Насекомое раскраской больше напоминало яркий цветок, странная его голова — приплюснутая и с глазами инопланетянина — блестела от лягушачьей слизи, а передние ноги застыли полураскрытыми складными ножичками с зазубренными лезвиями.
Откинувшись на спинку кресла и слегка покачавшись туда-сюда, Платон тяжело вздохнул и огляделся. В ту же минуту, словно подстерегая его желание, в комнату вошел невысокий старичок в белом халате и с гладким розовым лицом ценителя правильного образа жизни. Он церемонно представился.
— Коля Птах к вашим услугам!
— Простите?..
— За что? — тут же отреагировал старичок, взял наушник, валяющийся на столе, и укоризненно потыкал им у лица Платона. Тот откатился на кресле подальше и осторожно произнес:
— Я ваше отчество не расслышал.
— А я его не говорил. Зовите меня просто Коля.
— А как вы меня будете называть? — совсем уж глупо поинтересовался Платон.
— А я вас буду называть Платон Матвеевич, как и полагается. Вы поразительно небрежны, Платон Матвеевич.
— Виноват, — пробормотал тот, скосив глаза на свой выступающий живот, стараясь оценить степень промокания кончика галстука. За все прочие предметы одежды он был абсолютно спокоен, но вот галстук… Его кончик совершенно непостижимым образом полчаса назад оказался в унитазе.
Дело было так. Ночью, когда Платон добрался из клуба домой, ему позвонили и настоятельно пригласили приехать к восьми тридцати утра на улицу Разъезжую к дому номер шесть в одно весьма серьезное ведомство. Платон не удивился, когда уже на месте увидел в целости и сохранности и дом, и знакомый подъезд в подворотне с неприметной дверью в нем с совершенно не изменившейся за двадцать лет надписью «Отдел кадров», исполненной в лучших традициях соц-арта — красно-коричневой краской на пожелтевшем картоне. За дверью, впрочем, все изменилось неузнаваемо: мягкая подсветка уютных коридоров с ковровым покрытием и кожаными креслами вместо продавленных стульев, по-родственному приколоченных когда-то друг к дружке палками — по шесть штук. В туалете, куда Платон попросился, как только рассмотрел фотографии убитого Омолова Б. М., появились писсуары совершенно авангардного вида, смесители на раковинах торчали модными клювиками, из держателей над ними свешивались бумажные полотенца, и унитаз, перед которым бросился на колени Платон, внушал доверие своей стерильностью и совершенством исполнения. Платон даже и не огорчился, обнаружив кончик своего галстука в этом унитазе. Когда рвотные потуги прекратились, он замыл галстук над раковиной, промокнул полотенцем и даже слегка просушил под сушкой.
— Нельзя так пренебрежительно относиться к чужому труду, — вздохнул Коля Птах. — Четыре человека больше часа готовили к вашему приходу материал, копались в Интернете, проводили сравнительный анализ данных и компоновали факты. А вы что сделали, Платон Матвеевич? Заснули перед экраном.
— Извините, я от большого волнения или потрясения часто впадаю в спячку, — смущенно объяснил Платон. — Это у меня с детства такая защитная реакция. Вы показали фотографии мертвого тела моего брата, вот я и разнервничался, а потом… Когда вы меня посадили перед компьютером, я подумал, что это для успокоения. Все эти тропики, насекомые, лягушки — это чтобы я расслабился, ну вот я и заснул.
— Да как же можно! — почти с восхищением всплеснул ладошками старичок. — Я все вам рассказал подробнейшим образом, милейший Платон Матвеевич, и показал на снимках плечо вашего брата в районе подмышки в увеличенном виде, вот, взгляните еще раз…
— Не стоит, — заявил Платон и посмотрел на взволнованного собеседника как можно уверенней. — Право, не стоит еще раз на это смотреть.
— Вот тут даже разметочка представлена, чтобы вы хорошенько уяснили размеры надреза на плече в который и была вложена оотека. Вы сразу же после этого ушли в туалет, а я вам креслице поудобней подвинул к монитору и чай заказал покрепче.
— Ну хорошо, — сдался Платон и мазнул взглядом по фотографиям, — что такое эта ваша оотека?
— Это просто. Это капсула с яйцами, как у тараканов. Видели самку таракана с яйцом в заднице?
Платон беспомощно огляделся. Он вдруг понял, что яркое насекомое с ногами-ножичками, пожирающее лягушку, имеет какое-то отношение к смерти его брата.
— А ваш чай остыл, — по-домашнему заметил Коля Птах и продолжил, не меняя интонации: — На плече вашего мертвого брата — в районе подмышки, спереди — хирургическим инструментом сделан разрез, в который кто-то аккуратно вложил оотеку с яйцами богомола.
— У брата было прозвище Богомол, — тихо заметил Платон, как будто это что-то могло объяснить.
— Я знаю, — кивнул Птах. — А у вас было прозвище Кукарача.
— Это в детстве, — отмахнулся Платон. — Когда я был еще маленький. Я любил песню про кукарачу, а потом, когда подрос…
— А вы знаете, что означает это слово? — перебил Птах с обидным пренебрежением к его воспоминаниям. — Кукарача — это таракан.
Платон ужасно удивился, несколько секунд напряженно смотрел в розовощекое лицо, потом покачал головой:
— Нет…
— Это правда! Большой и черный. У нас в Питере таких полно, немцы их называют какерлаками. Бежит такой тараканище по столу — большой, твердый! Какер-лак! Какер-лак! — Птах постучал пальцами по столу перед Платоном. — Вы из одного отряда насекомых.
— Что?.. — спросил Платон, совершенно потеряв чувство реальности.
— Вашего брата прозвали Богомолом, вас — Кукарачей, а богомолы и тараканы находятся в генетическом родстве. Все по теме. — Птах широко улыбнулся, обнажив розовые десны над пожелтевшими зубами.
— Никакой темы, — пришел в себя Платон. — Мой брат — Богуслав, и прозвище у него было соответствующее: Богуслав Омолов — вот тебе и Богомол. А я — Платон, по-домашнему — Платоня, а потом — просто Тоня. Кукарачей я был недолго, когда танцевал твист под любимую песенку с пластинки, это время давно ушло.
— Но ведь все равно сходится! — азартно подмигнул ему Птах. — Кукарача и Богомол, а?
— Не сходится, — резко ответил Платон, уже жалея, что разоткровенничался насчет прозвищ.
— Вы ведь ночью не спали, да? — вдруг спросил Птах. — Вам еле смогли дозвониться после полуночи, вы потом не заснули уже?
— Заснул, — пожал плечами Платон. — Два года назад мне предложили стать народным заседателем в суде присяжных. Я отказался. Вот тогда я не спал. Две ночи. А сегодня спал, и отлично выспался, скажу я вам, потому что подумал, что вы меня пригласили на старое место работы уговаривать идти в заседатели. Но на эту тему я уже отнервничался и потому прекрасно спал.
— Вы ведь у нас в Конторе бухгалтером работали? — Птах посмотрел в какую-то бумажку и нахмурил брови.
— Сначала бухгалтером, а потом старшим экономистом, — кивнул Платон.
— Вы были на хорошем счету, — то ли спросил, то ли подтвердил Птах.
— А это потому, что я никогда не задумывался о ведомстве, в котором работаю, — с готовностью объяснил Платон. — Я только когда уже уволился, часто представлял себе, вот, к примеру, уборщицы, повара в буфете, женщины в отделе кадров — скромненькие такие, простенькие, раскрывают свое удостоверение перед охраной или в транспорте — что они думают? Насколько они осознают значение аббревиатуры в этой красной книжечке?
Птаха, похоже, совершенно не волновали мысли подсобных служащих Конторы.
— Ваш брат умер насильственной смертью, что, учитывая его образ жизни и вид деятельности, вполне объяснимо. Все было бы вполне объяснимо, если бы не капсула с яйцами тропического богомола у него в теле. Вы должны нам помочь.
— Тут я вам вряд ли чем помогу, — задумался Платон. — Никогда, знаете ли, не интересовался ни тараканами, ни их родственниками.
— Зря, — заметил на это Птах. — Родственниками всегда нужно интересоваться. У вас ведь есть племянники.
— Двое, — осторожно ответил Платон.
— Вам пятьдесят шесть, ваш брат был младше на пять лет.
— Почему это — был? — Платона вдруг возмутил казенный тон, которым Птах говорил о его брате. — Он всегда младший, а теперь с каждым годом разница будет только увеличиваться.
— Конечно, конечно… — успокаивающе заметил старичок.
Они помолчали, осторожно изучая физиономии друг друга.
— Значит, — вздохнул Платон, — хиеродуля — это?..
— Ваш китайский родственник, — серьезно заметил Птах.
Платон хотел было ответить резко, но только надул щеки.
— Обиделись? — не унимался Птах. — Хиеродуля — это китайский богомол. Вообще, скажу вам, я сам только недавно узнал об этих великолепных насекомых. Они вызывают у меня чувство большого уважения. Потрясающая невозмутимость, расчетливость в движениях, что для постороннего глаза кажется просто медлительностью — вот завидное искусство владения телом! — и смертельная подверженность сексу.
— У насекомых нет секса, — неожиданно для себя заметил Платон и вынужден был продолжить, выдержав насмешливый взгляд старичка. — У них этот обряд вызван жизненной необходимостью продолжения рода. Да, иногда ради этой необходимости они идут на смерть. Я не сразу заснул. Я слышал о самках богомолов и чем объясняется подобная жажда смерти. Если не ошибаюсь, большой потребностью в белке, чтобы обеспечить хорошее потомство.
— Вы не дослушали самое интересное. Самец богомола продолжает спаривание, будучи почти съеденным. Да-да, у вас вывалился наушник, я видел, а ведь после поедания древесной лягушки шли совершенно потрясающие кадры спаривания богомолов, где процесс не прекратился, даже когда самец остался без головы — самка ее сожрала!
— Зачем вы все это мне рассказываете? — Платон не выдержал странного напряжения в голосе Птаха.
— Ваш брат умер во время полового акта. И если бы вы обладали хотя бы сотой долей невозмутимости и спокойствия богомолов и досмотрели все предложенные вам фотографии, вы бы и сами это обнаружили.
Платон Матвеевич медленно достал носовой платок и утер лицо. Странно, в этот момент он подумал о все еще мокром кончике галстука и сам себя поздравил за пристрастие к мелочам: в критические моменты жизни ему казалось, что посторонние обращают внимание на чистоту его обуви, состояние ногтей или стиль одежды, он отвлекался на всякую ерунду и тем самым «сохранял лицо».
— Отчего он умер? — спокойно уточнил Платон и указательным пальцем сдвинул на столе пачку фотографий, образовав из них полураскрытый веер. Вытащил предпоследнюю снизу.
— Ну, от чего умирает мужчина средних лет с половыми органами в состоянии эрекции. От сердечного приступа, конечно, — с готовностью ответил Птах.
Теперь Платон внимательно разглядел фотографию огромной кровати и Богуслава на ней. Голого, раскинувшего руки и ноги в стороны, с открытым ртом и застывшим взглядом вытаращенных глаз.
Он еще раз посмотрел на первые фотографии, вызвавшие у него приступ тошноты, и теперь понял: то, что он принял за огромную резаную рану на теле, было в несколько раз увеличенным изображением небольшого надреза у самой подмышки со стороны груди, и надрез этот кто-то сделал специально, очевидно, уже после смерти брата, чтобы вложить туда яйцо богомола.
— Оно… живое? — не сразу справился со словами Платон.
— Яйцо? — наклонился к нему Птах. — Понятия не имею. Если вас это интересует, могу спросить в лаборатории.
Тут же, словно это в данный момент было самым важным, Птах подвинул к себе телефон и набрал номер. Платону Матвеевичу стало не по себе, он уже и не рад был вопросу, понятия не имел, зачем спросил о яйце богомола, и подумал, что может быть всего два варианта: яйцо живое или — неживое, вот и все.
— Что вы говорите? — удивился Птах и, выслушивая какие-то объяснения, сделал из своего рта подобие куриной гузки — выпятил губы и сжал их, словно собираясь подуть.
Он сидел на столе у самого монитора, расставив ноги и беспечно болтая ими иногда. Платон покосился на запыленные и изрядно поношенные ботинки маленького размера. Потом на свои — огромные, дорогие, итальянские, сшитые на заказ три года назад, но надевавшиеся им только в исключительных случаях. Он задумался, почему сегодня надел выходные ботинки, и зачем ему рассказывают странные подробности смерти брата, которого он не видел… восемь? Девять лет.
— Вы не виделись с братом лет десять, так ведь? — словно подстерег его мысли Птах, опуская трубку на аппарат.
— Да… С некоторого времени я не поддерживал контакт с ним и ничего не знаю о его жизни.
— Так уж и ничего? — не поверил Птах. — Газеты небось читаете. И криминальные сводки по телевизору могли видеть.
— Девять лет назад меня вызвали в управление делами и дали подписать бумагу, по которой я должен был сообщать о каждом контакте со своим братом. С того самого момента мы и не общались.
— Скажите, какой благонадежный бухгалтер! — повысил голос Птах. — Бумагу он подписал! А мне думается, что вы перестали встречаться с братом совсем по другой причине.
— Мы говорили не о причинах нашего с ним отчуждения. Мы говорили о сроках, — мягко заметил Платон, обратив внимание, что от крика лицо Коли Птаха покраснело еще больше, а кончик носа побелел.
— Даже и не знаю, сможете ли вы узнать своих племянников за эти девять лет отчуждения, как вы изволили выразиться, Платон Матвеевич, — вдруг произнес Птах, поболтав ножками.
— Смогу, — пожал плечами Платон. — У меня есть их прошлогодние фотографии.
— И как вам эти сиротки? — не унимался Птах.
— Тогда они еще не были сиротами, — осторожно ответил Платон, — но в их прошлогодних лицах на фото интеллекта отслеживалось мало. Больше упорства в достижении цели.
— Да-да-да! — подхватил Птах. — Упорство с налетом умственной отсталости. Это вы правильно заметили — насчет интеллекта. Даже не знаю, как вы справитесь с такими упорными юношами.
— Что вы сказали? — напрягся Платон. — Это взрослые мальчики, то есть я хотел сказать — молодые мужчины. Если не ошибаюсь, они уже совершеннолетние! Постойте… Ну да, старшему — двадцать, а младшему…
— Скажите, пожалуйста! — с удовольствием в голосе перебил его Птах. — А ведут себя, как дети малые и неразумные! Давеча — не поверите! — украли из турецкого зоопарка обезьяну. Напоили ее шампанским и посадили за руль автомобиля со всеми вытекающими последствиями.
— Какими… последствиями? — почти шепотом спросил Платон Матвеевич.
— Ну, какими… Дайте вспомнить. К примеру, облили мочой полицейского, который их остановил. В следственном изоляторе старшенький выдрал из пола кровать и стол. Ерунда, конечно, но назвать их взрослыми людьми я бы не решился.
— Это, наверное, младший сделал — Вениамин. Он раньше был больше ростом и сильнее, — уточнил Платон, засмотревшись на крошечную бородавку на сгибе большого пальца своей правой руки и мучительно обдумывая, насколько такая мелочь заметна сидящему на столе собеседнику. — Где они сейчас?
Коля Птах демонстративно уставился на часы у себя на запястье.
— Скорей всего, — задумчиво сказал он после длинной паузы, — мутузят где-нибудь в гостинице при аэропорте своего адвоката. Он их сегодня должен был забрать из кутузки. Турецкие власти поставили перед ним весьма сложную задачу: обещали выпустить братьев только при условии, что после уплаты всех штрафов эта троица из изолятора сразу же отправится в аэропорт и покинет пределы Турции. И такая невезуха случилась — отмена рейсов до вечера. Небольшое землетрясение. Ничего опасного, но пока самолеты оттуда не летают. Теперь давайте прикинем. Даст бог, к ночи они будут в Москве, там их встретят соответствующие службы, поговорят по душам, то да се — вы увидите племянников не раньше завтрашнего утра.
— То есть, — Платон потер лоб и встал из кресла, устав отслеживать точечки звезд, наплывающие из черноты на экран монитора, — я должен завтра быть в Москве? Это связано с похоронами Богуслава?
— Нет, конечно. О похоронах пока речи быть не может — следствие только начато. После нашей беседы ваши племянники с удовольствием приедут к вам пожить.
— Исключено! — мгновенно отреагировал Платон и, только после того как сказал это, почувствовал испуг внутри себя — спазмами в желудке.
— Не волнуйтесь так — это ненадолго. С жильем у вас, насколько я знаю, все в порядке. Квартира четырехкомнатная, загородный дом с отапливаемыми помещениями в сто квадратных метров. И это без площади оранжереи. Она, если не ошибаюсь, тоже отапливаемая? Кстати, вы интересовались оотекой, найденной в теле вашего брата. Так вот, она совершенно живая.
— Исключено, — веско повторил Платон, пропустив мимо ушей последние слова Птаха. — Я не потерплю посторонних там, где живу.
— Максимум — два месяца. Пока старшему не исполнится двадцать один год. Это ваш покойный брат так решил, — сообщил ему Птах.
— Богуслав хотел, чтобы его сыновья жили со мной? — не поверил Платон.
— Нет. По завещанию все имущественные дела вашего брата переходят под контроль его старшего сына по достижении им двадцати одного года. В случае же непредвиденной смерти старшего — к младшему, опять же — по достижении им двадцати одного года.
— Ничего не понимаю, — Платон несколько раз прошелся туда-сюда по комнате и у окна постарался незаметно откусить заусеницу, которую отковырял указательным пальцем у ногтя большого. — Он хотел, чтобы племянники жили со мной или не хотел?!
— На этот счет он сделал сыновьям устное предложение. Они сами должны решить, захотят ли жить с вами. Эта великолепная идея пришла в голову руководству нашего ведомства, когда оно узнало, что подразумевается под «имущественными делами» Омолова Богуслава. Если говорить простыми словами, ваш брат распоряжался определенной суммой денег, не совсем ему принадлежавшей. Он был казначеем. Вполне резонно предполагая, что после смерти такого авторитета раздел сфер влияния неминуем, наша Контора решила воспользоваться завещанием вашего брата и постараться за два месяца, оставшиеся до указанного возраста старшего сына Омолова, уладить некоторые проблемы с переделом, сведя при этом до минимума количество жертв и разрушений.