Страница:
неотъемлемой частью русской литературы в XIX веке -- наряду с нашими
собственными поэтами. Позднее к ним были присоединены Данте, Шекспир, ГЕте.
В конце XIX -- начале XX века русская поэзия открыла для себя Уолта Уитмена,
Эдгара По, Шарля Бодлера, Леконта де Лиля, Артюра Рембо, Поля Верлена,
Райнера Мария Рильке. Без них наша литература непредставима".
Без Джона Китса наша родная, русская поэзия и в XIX, и в первой
половине XX века была прекрасно представима. Представляется необходимым
подробно рассказать, как сто лет ушло у поэтов-переводчиков на то, чтобы
целиком перевести хотя бы лирику и основные поэмы Китса; его драмы и
неоконченные поэмы выходят по-русски только теперь.
Лишь в 1895 году появился первый достоверно известный, притом дошедший
до печатного станка русский перевод из Китса: к столетию со дня рождения
поэта Николай Бахтин (1866 -- 1940) под псевдонимом Н. Нович опубликовал
сонет Китса "Моим братьям". Издатели первого советского научно
подготовленного издания Китса в "Литературных памятниках" (1986) об этом
переводе не знали, как не знали и о том, что в 1903 году Вс.Е. Чешихин
опубликовал около 30 строк из поэмы Китса "Гиперион". Первыми переводами из
Китса считались опубликованные в 1908 году переложения Корнея Чуковского
("Слава" и "День"), выполненные без соблюдения ритма и формы оригинала; увы,
славный Корней Иванович, как и большинство теоретиков поэтического перевода,
когда дело доходило до практики, результаты демонстрировал ужасные. В
октябре 1963 года Л.К. Чуковская записала, что чуть ли не первая фраза,
сказанная ей тогда совсем еще молодым Иосифом Бродским при знакомстве в
Комарове у Ахматовой, была такая: "Переводы Чуковского из Уитмена
доказывают, что Чуковский лишен поэтического дара".
Насчет Уитмена сейчас речи нет, но ранние переложения Чуковского из
английских романтиков -- Джона Китса и Томаса Мура -- мнения Бродского, увы,
не опровергают. Напечатанный Леонидом Андрусоном в 1911 году перевод баллады
Китса "La Belle Dame sans Merci", будучи переиздан в 1989 году в
"Стихотворениях и поэмах" -- самом на тот момент полном издании Китса (в
серии "Классики и современники"), -- книгу не украсил, ибо неизвестно, зачем
заменили уже ставший классическим перевод Вильгельма Левика. Наконец, "Ода
греческой вазе", которую в 1913 году напечатал в своем единственном
поэтическом сборнике прекрасный поэт Василий Комаровский, оказалась той
ласточкой, которая не делает весны.
Все, что было сделано в последующую четверть века, тоже никак на
известь поэта у русских читателей не повлияло, даром что весьма вольное
переложение все той же баллады "La Belle Dame sans Merci" в своем сборнике
"Горний путь" поместил в 1923 году кембриджский студент Владимир Набоков,
тогда еще "Сирин". В первой половине тридцатых годов кое-что из Китса
перевел Михаил Зенкевич, но переводы оставались неизданными до девяностых
годов нашего века.
Покуда в 1938-- 1941 годах в "Литературной газете", "Литературном
обозрении" и "Огоньке" не появились несколько переводов Бориса Пастернака и
Вильгельма Левика, "русский Ките", пожалуй, еще и не начинался; в 1943--
1945 годах появились немногочисленные переводы С. Маршака; в 1945 году без
подписи переводчика "Ода соловью" появилась в газете "Британский союзник",
тогда же были выполнены (хотя не дошли до печати, что по тем временам было
совершенно естественно) переводы "прозеванного гения" русской поэзии --
Егора Оболдуева.
История перевода сильно искажает перспективу. В советские времена Китс
был поэтом, которого много переводили, но мало и нехотя печатали. Чуть ли не
восемьдесят лет прождал публикации перевод поэмы "Канун Святой Агнессы",
сделанный Татьяной Кладо под редакцией Николая Гумилева в 1920 году. В
книгах избранных переводов Пастернака (1940) и Маршака (1945) уже были
переводы из Китса, пожалуй, настоящие шедевры, -- но и они погоды не
сделали. В 1955 году увидели свет несколько строф в переводе Марка Талова,
-- только, в 1990-е годы многие его переводы из Китса были извлечены из
архива и напечатаны, но -- припоздали. В начале 1960-х годов кое-что
опубликовал Игнатий Ивановский, -- но количество в качество для русских
читателей до середины семидесятых годов не переходило. К этому времени
положение стало несколько анекдотичным: отдельное издание Китса на
английском языке -- в оригинале! -- вышло в 1966 году в Москве в
издательстве "Прогресс" с серьезным для своего времени предисловием и
хорошим научным аппаратом Владимира Рогова; авторская книга Китса вышла на
украинском языке в 1968 году: словом, Ките в СССР был, но не было Китса на
русском языке.
В семидесятые-восьмидесятые годы положение изменилось: вышла "Поэзия
английского романтизма XIX века" (т. 125 Библиотеки Всемирной Литературы,
М., 1975), наконец, вышла первая авторская книга Китса на русском языке --
"Лирика" (М., 1979), по поставленной задаче не включавшая ни одной поэмы
Китса (хотя уже две по-русски к этому времени были изданы); сборник "Ките и
Шелли", выпущенный Детгизом (М., 1982), прошел вполне незамеченным. Наконец,
состоялось издание Китса в Большой серии "Литературных памятников" (1986),
но оно носило характер столь "групповой", что многие переводчики (А. Парин,
В. Микушевич, Е. Витковский и т.д.) попросту не разрешили использовать в нем
свои работы. Положительной стороной этого издания была первая на русском
языке публикация более чем сорока писем Китса. Упоминавшаяся книга в серии
"Классики и современники" в 1989 году подвела итог стараниям прежних лет, но
издание не могло содержать ни одного нового перевода, так что "сумма"
получилась отнюдь не полная. Наконец, большим вкладом в изучение "русского
Китса" стала диссертация Г.Г. Подольской "Джон Ките в России", выпущенная
отдельной книгой в 1993 году в Астрахани: увы, в основные библиотеки нашей
страны эта книга не попала.
Совпадение дат может показаться случайным, но укажем на другое
совпадение: если для России конец 30-х годов XX века -- первое серьезное
знакомство с Китсом, то в самой Англии 1939 год -- дата окончания публикации
его поэтического наследия. В этот год было завершено восьмитомное собрание
сочинений Китса, первый вариант которого предпринял Г.Б.Шорман в 1883 году,
а довел до конца его сын, М.Б.Шорман, лишь через пятьдесят шесть лет.
Публикация писем и иных материалов, важных для понимания творчества Китса,
продолжается по сей день, но здесь мы с гордым Альбионом квиты: с трудом
издали полного (или не полного?) Пушкина, полного Тютчева по сей день ждем.
Самые ранние пробы пера Китса относятся к 1814 году, последние
поэтические строки -- к концу 1819 года; поэту оставалось жить еще более
года, но на творчество Господь не оставил более ни дня: Китс-поэт умер
гораздо раньше, чем Китс-человек. Притом он отнюдь не "отбросил перо" (как
Рембо), не погрузился в безумие (как ГЕльдерлин); напротив, за считанные
месяцы до смерти он, судя по письмам, хотел начать новую поэму, -- однако
Китса просто сожгла чахотка. Но и того, что создал он за пять творческих
лет, хватило ему для никем ныне не оспариваемого бессмертия.
В бессмертие его ввели даже не пять творческих лет, а неполных два
года: в феврале 1818 года была начата "Изабелла", в ноябре 1819 года --
остановлена работа над "Гиперионом". "Шесть великих од" были созданы с
апреля по сентябрь 1819 года. Иначе говоря, в это время Байрон как раз писал
своего "Мазепу", Пушкин работал над "Русланом и Людмилой", Россия
зачитывалась первыми томами "Истории государства Российского" Карамзина, на
острове Святой Елены умирал в изгнании Наполеон.
Джон Китс умер в Риме 23 февраля 1821 года; лишь двадцать семь лет
спустя его произведения вышли серьезным двухтомником. Выше уже шла речь о
том, как своеобразно отметил столетие со дня смерти поэта Бернард Шоу,
отыскавший в "Изабелле", как уже было сказано, азы марксизма. Один из
драгоценных памятников советской эпохи -- не доведенная до конца
"Литературная энциклопедия"; в пятом ее томе (1931 год) мы находим статью
"Джон Китс" за подписью "С. Бабух". Статья эта поразительна даже для
советского литературоведения: кроме дат жизни Китса, в ней, кажется, нет ни
единого слова правды. Отец Китса, содержавший конюшню и сдававший внаем
лошадей, поименован "содержателем постоялого двора", мы узнаем об
удивительной близости Китса к русским символистам, прежде всего... к
Александру Блоку, а заканчивается статья таким пассажем: "Китс в свое время
был непризнанным поэтом, творчество его ценили немногие, но зато он
пользуется большим почетом у утонченных буржуазных эстетов и мистиков со
второй половины XIX века. Пролетариату же творчество Китса чуждо, непонятно,
даже враждебно".
Нынешнему читателю, пожалуй, трудно будет даже понять, кого именовал
С.Бабух "пролетариатом", но срамиться перед всем белым светом крепнущая
советская власть тоже не всегда хотела, и несколько добрых слов уделил Китсу
в 1936 году (в предисловии к уитменовским "Листьям травы") незадолго до
этого вернувшийся из эмиграции, а вскоре сгинувший в сталинском застенке
князь-коммунист Д.П.Мирский, -- быть может, поэтому Китса как-то сразу
"разрешили", появились в печати переводы Б.Пастернака, А.Шмульяна, В.Левика,
поздней -- С.Маршака. Китс, как установил журнал "Интернациональная
литература" в 1938 году, был затравлен английскими консерваторами. Словом,
"покоя нет..." -- и покой нам даже не снится. Спекуляции вокруг знаменитой
формулы Китса: "В прекрасном -- правда, в правде -- красота" (перевод В.
Микушевича, опубликованный лишь в Астрахани, в 1993 году -- более чем
тридцать лет спустя после того, как был сделан) едва ли прекратятся и в
третьем тысячелетии после Рождества Христова.
Одного лишь не будет: заново в забвение Джона Китса не отправят, ни в
Англии, ни в России, -- пожалуй, вообще нигде.
Отец Джона Китса не был ни содержателем постоялого двора, ни конюхом,
как писали у нас в разное время, в зависимости от того, нужно было "тащить"
Китса в печать или "не пущать". Роберт Бернс у нас тоже числился
"поэтом-пахарем", но правды в такой формуле не больше, чем если бы биографию
В.Г. Белинского мы исчерпали словами "известный преферансист". Отец поэта,
Томас Китс, был содержателем платной конюшни -- по нынешним временам что-то
среднее между владельцем таксопарка и мастерской по ремонту автомобилей;
лошадь в те времена, надо напомнить, была средством передвижения, а
собственная лошадь -- роскошью. Родителям будущего поэта было всего лет по
двадцать, когда появился на свет их первенец, Джон (31 октября 1795 года), к
которому скоро прибавились младшие братья Джордж, Томас и Эдвард, а также
сестра Френсис Мэри В год ее рождения (1803) Джон Китс был отдан в частную
"закрытую" школу, а 16 апреля следующего года в результате несчастного
случая отец погиб. Мать необычайно скоро и необычайно неудачно вышла замуж
во второй раз, впрочем, в 1810 году мать тоже умерла -- от туберкулеза, едва
ли не по наследству доставшегося ее первенцу.
Состояния, однако, вполне хватало на оплату обучения трех старших
сыновей (четвертый умер младенцем) в школе, где одним из учителей был Чарльз
Кауден Кларк (1787 -- 1877), литератор, оставивший ценные воспоминания о
детстве и юности поэта. Принято считать, что именно Кларк привил Китсу
любовь к Эдмунду Спенсеру, величайшему поэту английского возрождения, чье
имя носит как "спенсеровский сонет", так и "спенсерова строфа" -- обе формы,
характерные своей необычной рифмовкой, живы в англоязычной поэзии до сих
пор; спенсеровой строфой написан "Чайльд-Гарольд" Байрона, "Вина и скорбь"
Вордсворта и многие другие поэмы (не говоря уж о "Королеве фей" самого
Эдмунда Спенсера, а в ней как-никак около сорока тысяч строк, и читатели у
этой поэмы есть поныне): тем же девятистишием с характерно удлиненной
последней строкой написано самое раннее из сохранившихся стихотворений Китса
-- "Подражание Спенсеру" (1814), да и ряд более поздних -- в том числе поэма
"Канун Святой Агнессы". Пять или шесть стихотворений Китса, достоверно
датируемых 1814 годом (31 октября этого года Джону Китсу исполнилось 19
лет), являют нам поэта духовно юного, но творчески -- вполне зрелого.
Этим годом датирован лишь в 1848 году впервые опубликованный сонет "К
Байрону" -- сонет несовершенный, полный любви и восхищения; сам Байрон
творчество Китса, насколько можно судить, в грош не ставил и, лишь узнав о
трагической смерти молодого поэта, отозвал из печати весьма издевательские
строки, ему посвященные. Но отозвать из типографии -- не значит вычеркнуть
из истории, и мало ли мы случаев знаем, когда после безвременной смерти
поэта современники начинали каяться. Слишком уж на памяти был в те времена
несчастный жребий Томаса Чаттертона (1752 -- 1770), гениального юноши,
доведенного до самоубийства самолюбивыми критиками, не в последнюю очередь
славным сэром Горацием Уолполом (1717 -- 1797), сыном английского
премьер-министра, чья "готическая" повесть "Замок Отранто" читаема и теперь
(впрочем, не без смеха) студентами, изучающими литературу XVIII века.
Восемнадцатилетний Чаттертон, получив от Уолпола уничтожающий отзыв на свои
стилизованные стихи (он писал от имени монаха XV века Томаса Роули),
отравился мышьяком в предместье Лондона -- от боязни голода. Уолпол каялся,
но -- поздно.
Весной 1815 года (по другой версии -- полугодом раньше) Китс пишет
сонет, посвященный Чаттертону. Интересно, что английский язык Чаттертона
(много позже, в сентябре 1819 года) Китс называл "самым чистым" -- хотя в
значительной мере Чаттертон компенсировал недостаток лингвистических знаний
интуицией. Влияние Чаттертона, прежде всего драмы "Элла", прослеживается во
многих строках Китса -- таким образом, домысел Китса обрастал плотью, "самый
чистый" (хоть отчасти и вымышленный) язык Чаттертона оказывал влияние на
хрустально-чистый (для нас, читателей конца XX века) язык Джона Китса.
Сонет "К Чаттертону" был опубликован лишь в 1848 году, -- но создан
весной 1815 года, когда самому Китсу шел двадцатый год, и написал он куда
меньше, чем Чаттертон: для гениальных детей и подростков такие сопоставления
никогда не случайны. Средства к жизни у Китса были, он пытался стать
практикующим врачом. Однако летом 1816 года провалил экзамен на медика и
больше к этой стезе не возвращался, решив всецело посвятить себя литературе.
Первым его опубликованным стихотворением был сонет "К Одиночеству" (октябрь
1815 года -- Китсу ровно 20 лет), а следом появились первые серьезные
литературные союзники и друзья. Только что вышедший из двухлетнего
заключения (по политическим причинам!) небездарный поэт Ли Хант рекомендовал
английским читателям молодую поросль английской поэзии -- среди юношей, на
творчество которых Ли Хант рекомендовал обратить внимание, был помимо Китса
еще и Шелли: тот самый Шелли, который написал на смерть Китса лучшую из
своих поэм -- "Адонаис". А Китс погрузился в писание стихотворений: сонетов,
посланий к друзьям, отрывков, черновиков к будущим, никогда не созданным
произведениям, и в марте 1817 года вышел в свет его первый поэтический
сборник "Стихотворения". Сборнику был предпослан эпиграф из Спенсера (и
портрет Спенсера), книга была посвящена Ли Ханту... и осталась почти
нераспроданной. Полдюжины более-менее дружественных отзывов (нечего
удивляться -- отзывы писали друзья, в том числе Ли Хант) дела не меняли:
сборник, едва выйдя, стал для поэта "ювенилией".
Современники, к слову сказать, кристально чистым английский язык Китса
не считали: Ли Хант и его младшие друзья, группировавшиеся вокруг журнала
"Экзаминер", нередко были обзываемы прозвищем "кокни", как в те времена
именовался лондонский разговорный язык. Получивший хорошее, но отнюдь не
блестящее и не всеобъемлющее образование Китс был, возможно, наименее
образованным из числа великих английских поэтов-романтиков. Он не знал
древнегреческого языка, явно был не в ладах с латынью, стеснялся этого -- и,
быть может, поэтому постоянно стремился прочь от слишком близкой дружбы с
получившим университетское образование Шелли; быть может, именно поэтому ему
столь импонировали фигуры откровенных автодидактов -- Чатгертона, поздней --
Бернса.
Однако из всех английских романтиков именно Китс обладал наиболее
органичной связью с многовековой традицией европейской культуры. Не считая
уже упомянутой любви к Спенсеру и другим поэтам английского Ренессанса,
боготворя Мильтона, Гомера Ките предпочитал читать в переводе Джорджа
Чапмена (1559? -- 1634), современника Спенсера; даже шекспировского "Короля
Лира" он читает как повторение полюбившегося эпизода из поэмы Спенсера
"Королева Фей" (см. сонет "Перед тем как перечитать "Короля Лира"").
Буквально с самых первых известных нам строк Китса в его поэзии возникает
антитеза: природа -- культура. Город (по Китсу) явно не относится ни к тому
ни к другому, и лучшее, что можно сделать, -- это из города бежать (см.
сонет "Тому, кто в городе был заточен..."). Природу Китс возводит в идеал
("Одиночество", "К морю" -- и прославленные поздние оды), но искусству этот
идеал противостоит очень неожиданно, по Китсу, природа располагается едва ли
не внутри искусства, искусство же размещено в душе поэта -- это прямым
текстом сказано в "Оде Психее" и "Оде к греческой вазе".
Большинству читателей, быть может, и незаметно, что в "Оде Психее"
лирический герой, гуляя по парку, набрел не на влюбленную парочку, а на
статую, изображающую Амура и Психею; вся последующая молитва Психее о
разрешении воздвигнуть ей жертвенник содержит точное указание о том, где
жертвенник будет воздвигнут: в душе самого поэта. Китс воздвигает алтарь
Психее-Душе -- в собственной душе! Философу, дабы изложить подобную
концепцию искусства, пришлось бы написать большую книгу. Китс уложился в
неполные семьдесят строк одного-единственного стихотворения.
Впрочем, подобный "пейзаж души" -- отнюдь не изобретение Китса. На
гобеленах XV века и в аллегорических поэмах следующего столетия часто
встречалось изображение души в виде обширного пространства, чаще всего сада
или леса, с постройками, фонтанами и олицетворениями страстей, подчас
сражающимися друг с другом. Для романтизма тяга к средневековью характерна,
но едва ли такая; тут уж перед нами скорей "душа души", если использовать
выражение старшего современника Китса, Г.Р.Державина. И английский
"нерегулярный" парк поэтому столь любезен Китсу: именно там могут неожиданно
явиться то герои скульптурной группы, то греческая урна на постаменте,
персонажи оживают, разворачивают действа то на сюжет, взятый у Боккаччо
("Изабелла"), то на более или менее собственный сюжет Китса ("Канун Святой
Агнессы"), действие становится все более -- как выразился С.Эйзенштейн о
поэмах Пушкина "Полтава" и "Медный всадник" -- "кинематографично", следует
чередование крупных и общих планов, наплывы и т.д. -- перед нами
используются приемы искусства, о самом создании которого во времена Китса
никто и не помышлял. Вещью бесконечно далекой от природы, одухотворенной
статуей, венчается китсовский пейзаж. Ките создал свою собственную поэтику и
свой поэтический мир, настолько сильно опережая каноны своего времени, что
отчасти, быть может, становится понятно -- отчего не поняли и не приняли
Китса почти все его мудрые современники. Мы "не понимать" уже не имеем
права. Концепция парка (верней -- "сада") как проекции души (и наоборот)
давно и подробно разработана, хорошо известна антитеза "французского" парка
(например, Версаля), в котором зеленые насаждения прикидываются
архитектурой, все подстрижено и подметено, -- и "английского",
прикидывающегося чуть ли не лесом в первозданном виде. "Сад Души" Джона
Китса -- безусловно, английский. В нем происходит все, что происходит в
стихотворениях и поэмах Китса (кроме немногих, написанных на случай), в нем
невозможны Монбланы байроновского Манфреда, бури кольриджевского "Морехода",
Стоунхенджи вордсвортовской "Вины и скорби", в нем царит формула,
извлеченная, видимо, из "Гимна интеллектуальной красоте" Эдмунда Спенсера:
"В прекрасном -- правда, в правде -- красота", и в рамки этой формулы не
подлежит вводить никакой "штурм и натиск": колоссальные масштабы
неоконченного "Гипериона" свойственны не ему, а одному из главных его
"учителей" -- Джону Мильтону. Если поэта-романтика измерять непременно
ипохондрией, перемноженной на умение вести легкую светскую беседу (как в
бессмертном байроновском "Беппо"), Джона Китса, пожалуй, придется вообще
романтиком не числить. Однако выясняется, романтизм бывает очень различен:
его мерилом в некоторых случаях может служить как раз творчество Китса.
Впрочем, к "большим масштабам" Китса все же влекло. Едва лишь выпустив
в свет свою первую юношескую книгу, он уехал из Лондона, через несколько
месяцев вернулся, но целый год отдал он главному, как тогда ему казалось,
делу жизни: поэме "Эндимион".
"Эндимион" был обречен на невнимание изначально, не понимал этого разве
что автор. Пережив провал из-за равнодушия публики к его первому сборнику,
Китс совершил поступок совершенно романтический: уехал из Лондона, через
несколько месяцев вернулся, и целый год неотрывно писал первое свое
эпическое полотно: увы, оно же и последнее, какое удалось завершить -- поэму
"Эндимион". 8 октября 1817 года он рассказывал о новой поэме в письме
Бенджамину Бейли: "Мне предстоит извлечь 4000 строк из одного
незамысловатого эпизода и наполнить их до краев Поэзией". К середине марта
следующего года поэма была закончена, причем автор уложился в точно в
запланированный размер. Месяцем позже поэма вышла отдельной книгой. И
подверглась жесточайшему разносу в солиднейших изданиях, таких, как
"Blackwood's Magazine" и "Quarterly Review". Книга не просто не продавалась
-- ею и торговать никто не хотел.
А летом 1818 года у Китса открылся туберкулез, в самом скором времени
сведший его в могилу. Из пяти -- всего лишь пяти -- лет, отпущенных Богом
Китсу на творчество, целый год, выходит, ушел на неудачную книгу? А если так
-- значит, "Эндимион" и принес поэту смерть?..
Героиня современного фантастического романа Дэна Симмонса "Эндимион"
(1996) (ни много, ни мало -- дочь Китса, живущая в очень отдаленном от нас
будущем) говорит по этому случаю -- процитировав отрывки из первой и второй
книг китсовского "Эндимиона": "Мой отец написал эти строки в молодости.
Первая, неудачная поэма... Он хотел описать -- точнее, хотел, чтобы узнал
его герой-пастух, -- сколько всего таится в поэзии, природе, мудрости, в
голосах друзей, храбрых поступках, очаровании неведомого и притяжении
противоположного пола. Но остановился, так и не добравшись до сути". Мудрый
Симмонс лукавит: сам-то он озаглавил свой роман точно так же, и это его
герой, охотник-пастух Рауль Эндимион взыскует подобных знаний. Задача Китса
была изначально куда проще, он просто "извлекал Поэзию из ничего". И Симмонс
извлекает из поэмы Китса для своего романа все возможное. Ничего не скажешь,
роман у него удался. Может быть, он даже заставит кого-то уделить внимание и
оригиналу -- самой поэме. Отнюдь не слабой. Отнюдь не неудачной. "Прекрасное
пленяет навсегда" -- первая строка поэмы в переводе Бориса Пастернака -- это
кредо Китса, к которому упрощающий ум может ничего и не добавлять. Это
аксиома, и одновременно эпиграф к полному воскрешению поэзии Китса. Тление
"Эндимиону" не грозит.
Поэма выстроена по строго продуманной схеме: четыре книги по тысяче
строк (кстати, в точности повторенная схема "Возвращенного Рая" Джона
Мильтона, только удвоенная в объеме). В начало каждой книги помещен Гимн:
Гимн Пану, Гимн Любви, Гимн Луне, Гимн Музе. Притом в книгах выдержано
соответствие четырем фазам Луны: ибо именно о любви лунной богини Дианы
(точней, Цинтии) к смертному пастуху Эндимиону повествует поэма. Впрочем,
избрав миф, Китс очень быстро стал трактовать его пор своему, он больше
говорит о любви к Диане самого Эндимиона, чем о любви богини к нему, --
приходится напомнить, что Китс не просто романтик, он среди поэтов
европейского романтизма один из младших, один из его завершителей.
Китс почти сознательно смешивает мифы. В его трактовке более или менее
классический вариант мифа об Эндимионе сплетен с видоизмененным мифом о
Венере и Адонисе: Адонис погружен в сон, богиня безответно влюблена.
Появляется образ сестры Эндимиона -- имя ей Пеона, и вымышлена она едва ли
не самим Китсом. Последовательно сменяющие друг друга ипостаси --
своеобразные лунные фазы -- Цинтия, Селена, Диана, индийская девушка, да и
сам Эндимион -- аллегории души, той самой Психеи, которой напишет Китс
первую из великих од 1819 года. Как постигающий выступает Эндимион, как
постигаемое -- Любовь во всех ее обличиях. В поэме дважды говорится о
"тройном часе", о "трижды рожденном" Эндимионе и его "тройной душе" (triple
hour, triple soul). Все женские типы здесь -- лунные, воплощения Души-Любви
-- это три фазы Луны: Пеона-сестра -- новолуние, Цинтия-Селена -- луна
растущая и полная соответственно, индийская девушка-Цинтия -- опять-таки
полная луна и луна на ущербе. Последнюю фазу, т.е. ущерб луны и миг, когда
она невидима, символизирует сам Эндимион.
Ипостась Дианы сумерек, когда Луна на небосклоне отсутствует вовсе,
Гекату, Китс упоминать не рискнул: мрачный образ увел бы его слишком далеко
собственными поэтами. Позднее к ним были присоединены Данте, Шекспир, ГЕте.
В конце XIX -- начале XX века русская поэзия открыла для себя Уолта Уитмена,
Эдгара По, Шарля Бодлера, Леконта де Лиля, Артюра Рембо, Поля Верлена,
Райнера Мария Рильке. Без них наша литература непредставима".
Без Джона Китса наша родная, русская поэзия и в XIX, и в первой
половине XX века была прекрасно представима. Представляется необходимым
подробно рассказать, как сто лет ушло у поэтов-переводчиков на то, чтобы
целиком перевести хотя бы лирику и основные поэмы Китса; его драмы и
неоконченные поэмы выходят по-русски только теперь.
Лишь в 1895 году появился первый достоверно известный, притом дошедший
до печатного станка русский перевод из Китса: к столетию со дня рождения
поэта Николай Бахтин (1866 -- 1940) под псевдонимом Н. Нович опубликовал
сонет Китса "Моим братьям". Издатели первого советского научно
подготовленного издания Китса в "Литературных памятниках" (1986) об этом
переводе не знали, как не знали и о том, что в 1903 году Вс.Е. Чешихин
опубликовал около 30 строк из поэмы Китса "Гиперион". Первыми переводами из
Китса считались опубликованные в 1908 году переложения Корнея Чуковского
("Слава" и "День"), выполненные без соблюдения ритма и формы оригинала; увы,
славный Корней Иванович, как и большинство теоретиков поэтического перевода,
когда дело доходило до практики, результаты демонстрировал ужасные. В
октябре 1963 года Л.К. Чуковская записала, что чуть ли не первая фраза,
сказанная ей тогда совсем еще молодым Иосифом Бродским при знакомстве в
Комарове у Ахматовой, была такая: "Переводы Чуковского из Уитмена
доказывают, что Чуковский лишен поэтического дара".
Насчет Уитмена сейчас речи нет, но ранние переложения Чуковского из
английских романтиков -- Джона Китса и Томаса Мура -- мнения Бродского, увы,
не опровергают. Напечатанный Леонидом Андрусоном в 1911 году перевод баллады
Китса "La Belle Dame sans Merci", будучи переиздан в 1989 году в
"Стихотворениях и поэмах" -- самом на тот момент полном издании Китса (в
серии "Классики и современники"), -- книгу не украсил, ибо неизвестно, зачем
заменили уже ставший классическим перевод Вильгельма Левика. Наконец, "Ода
греческой вазе", которую в 1913 году напечатал в своем единственном
поэтическом сборнике прекрасный поэт Василий Комаровский, оказалась той
ласточкой, которая не делает весны.
Все, что было сделано в последующую четверть века, тоже никак на
известь поэта у русских читателей не повлияло, даром что весьма вольное
переложение все той же баллады "La Belle Dame sans Merci" в своем сборнике
"Горний путь" поместил в 1923 году кембриджский студент Владимир Набоков,
тогда еще "Сирин". В первой половине тридцатых годов кое-что из Китса
перевел Михаил Зенкевич, но переводы оставались неизданными до девяностых
годов нашего века.
Покуда в 1938-- 1941 годах в "Литературной газете", "Литературном
обозрении" и "Огоньке" не появились несколько переводов Бориса Пастернака и
Вильгельма Левика, "русский Ките", пожалуй, еще и не начинался; в 1943--
1945 годах появились немногочисленные переводы С. Маршака; в 1945 году без
подписи переводчика "Ода соловью" появилась в газете "Британский союзник",
тогда же были выполнены (хотя не дошли до печати, что по тем временам было
совершенно естественно) переводы "прозеванного гения" русской поэзии --
Егора Оболдуева.
История перевода сильно искажает перспективу. В советские времена Китс
был поэтом, которого много переводили, но мало и нехотя печатали. Чуть ли не
восемьдесят лет прождал публикации перевод поэмы "Канун Святой Агнессы",
сделанный Татьяной Кладо под редакцией Николая Гумилева в 1920 году. В
книгах избранных переводов Пастернака (1940) и Маршака (1945) уже были
переводы из Китса, пожалуй, настоящие шедевры, -- но и они погоды не
сделали. В 1955 году увидели свет несколько строф в переводе Марка Талова,
-- только, в 1990-е годы многие его переводы из Китса были извлечены из
архива и напечатаны, но -- припоздали. В начале 1960-х годов кое-что
опубликовал Игнатий Ивановский, -- но количество в качество для русских
читателей до середины семидесятых годов не переходило. К этому времени
положение стало несколько анекдотичным: отдельное издание Китса на
английском языке -- в оригинале! -- вышло в 1966 году в Москве в
издательстве "Прогресс" с серьезным для своего времени предисловием и
хорошим научным аппаратом Владимира Рогова; авторская книга Китса вышла на
украинском языке в 1968 году: словом, Ките в СССР был, но не было Китса на
русском языке.
В семидесятые-восьмидесятые годы положение изменилось: вышла "Поэзия
английского романтизма XIX века" (т. 125 Библиотеки Всемирной Литературы,
М., 1975), наконец, вышла первая авторская книга Китса на русском языке --
"Лирика" (М., 1979), по поставленной задаче не включавшая ни одной поэмы
Китса (хотя уже две по-русски к этому времени были изданы); сборник "Ките и
Шелли", выпущенный Детгизом (М., 1982), прошел вполне незамеченным. Наконец,
состоялось издание Китса в Большой серии "Литературных памятников" (1986),
но оно носило характер столь "групповой", что многие переводчики (А. Парин,
В. Микушевич, Е. Витковский и т.д.) попросту не разрешили использовать в нем
свои работы. Положительной стороной этого издания была первая на русском
языке публикация более чем сорока писем Китса. Упоминавшаяся книга в серии
"Классики и современники" в 1989 году подвела итог стараниям прежних лет, но
издание не могло содержать ни одного нового перевода, так что "сумма"
получилась отнюдь не полная. Наконец, большим вкладом в изучение "русского
Китса" стала диссертация Г.Г. Подольской "Джон Ките в России", выпущенная
отдельной книгой в 1993 году в Астрахани: увы, в основные библиотеки нашей
страны эта книга не попала.
Совпадение дат может показаться случайным, но укажем на другое
совпадение: если для России конец 30-х годов XX века -- первое серьезное
знакомство с Китсом, то в самой Англии 1939 год -- дата окончания публикации
его поэтического наследия. В этот год было завершено восьмитомное собрание
сочинений Китса, первый вариант которого предпринял Г.Б.Шорман в 1883 году,
а довел до конца его сын, М.Б.Шорман, лишь через пятьдесят шесть лет.
Публикация писем и иных материалов, важных для понимания творчества Китса,
продолжается по сей день, но здесь мы с гордым Альбионом квиты: с трудом
издали полного (или не полного?) Пушкина, полного Тютчева по сей день ждем.
Самые ранние пробы пера Китса относятся к 1814 году, последние
поэтические строки -- к концу 1819 года; поэту оставалось жить еще более
года, но на творчество Господь не оставил более ни дня: Китс-поэт умер
гораздо раньше, чем Китс-человек. Притом он отнюдь не "отбросил перо" (как
Рембо), не погрузился в безумие (как ГЕльдерлин); напротив, за считанные
месяцы до смерти он, судя по письмам, хотел начать новую поэму, -- однако
Китса просто сожгла чахотка. Но и того, что создал он за пять творческих
лет, хватило ему для никем ныне не оспариваемого бессмертия.
В бессмертие его ввели даже не пять творческих лет, а неполных два
года: в феврале 1818 года была начата "Изабелла", в ноябре 1819 года --
остановлена работа над "Гиперионом". "Шесть великих од" были созданы с
апреля по сентябрь 1819 года. Иначе говоря, в это время Байрон как раз писал
своего "Мазепу", Пушкин работал над "Русланом и Людмилой", Россия
зачитывалась первыми томами "Истории государства Российского" Карамзина, на
острове Святой Елены умирал в изгнании Наполеон.
Джон Китс умер в Риме 23 февраля 1821 года; лишь двадцать семь лет
спустя его произведения вышли серьезным двухтомником. Выше уже шла речь о
том, как своеобразно отметил столетие со дня смерти поэта Бернард Шоу,
отыскавший в "Изабелле", как уже было сказано, азы марксизма. Один из
драгоценных памятников советской эпохи -- не доведенная до конца
"Литературная энциклопедия"; в пятом ее томе (1931 год) мы находим статью
"Джон Китс" за подписью "С. Бабух". Статья эта поразительна даже для
советского литературоведения: кроме дат жизни Китса, в ней, кажется, нет ни
единого слова правды. Отец Китса, содержавший конюшню и сдававший внаем
лошадей, поименован "содержателем постоялого двора", мы узнаем об
удивительной близости Китса к русским символистам, прежде всего... к
Александру Блоку, а заканчивается статья таким пассажем: "Китс в свое время
был непризнанным поэтом, творчество его ценили немногие, но зато он
пользуется большим почетом у утонченных буржуазных эстетов и мистиков со
второй половины XIX века. Пролетариату же творчество Китса чуждо, непонятно,
даже враждебно".
Нынешнему читателю, пожалуй, трудно будет даже понять, кого именовал
С.Бабух "пролетариатом", но срамиться перед всем белым светом крепнущая
советская власть тоже не всегда хотела, и несколько добрых слов уделил Китсу
в 1936 году (в предисловии к уитменовским "Листьям травы") незадолго до
этого вернувшийся из эмиграции, а вскоре сгинувший в сталинском застенке
князь-коммунист Д.П.Мирский, -- быть может, поэтому Китса как-то сразу
"разрешили", появились в печати переводы Б.Пастернака, А.Шмульяна, В.Левика,
поздней -- С.Маршака. Китс, как установил журнал "Интернациональная
литература" в 1938 году, был затравлен английскими консерваторами. Словом,
"покоя нет..." -- и покой нам даже не снится. Спекуляции вокруг знаменитой
формулы Китса: "В прекрасном -- правда, в правде -- красота" (перевод В.
Микушевича, опубликованный лишь в Астрахани, в 1993 году -- более чем
тридцать лет спустя после того, как был сделан) едва ли прекратятся и в
третьем тысячелетии после Рождества Христова.
Одного лишь не будет: заново в забвение Джона Китса не отправят, ни в
Англии, ни в России, -- пожалуй, вообще нигде.
Отец Джона Китса не был ни содержателем постоялого двора, ни конюхом,
как писали у нас в разное время, в зависимости от того, нужно было "тащить"
Китса в печать или "не пущать". Роберт Бернс у нас тоже числился
"поэтом-пахарем", но правды в такой формуле не больше, чем если бы биографию
В.Г. Белинского мы исчерпали словами "известный преферансист". Отец поэта,
Томас Китс, был содержателем платной конюшни -- по нынешним временам что-то
среднее между владельцем таксопарка и мастерской по ремонту автомобилей;
лошадь в те времена, надо напомнить, была средством передвижения, а
собственная лошадь -- роскошью. Родителям будущего поэта было всего лет по
двадцать, когда появился на свет их первенец, Джон (31 октября 1795 года), к
которому скоро прибавились младшие братья Джордж, Томас и Эдвард, а также
сестра Френсис Мэри В год ее рождения (1803) Джон Китс был отдан в частную
"закрытую" школу, а 16 апреля следующего года в результате несчастного
случая отец погиб. Мать необычайно скоро и необычайно неудачно вышла замуж
во второй раз, впрочем, в 1810 году мать тоже умерла -- от туберкулеза, едва
ли не по наследству доставшегося ее первенцу.
Состояния, однако, вполне хватало на оплату обучения трех старших
сыновей (четвертый умер младенцем) в школе, где одним из учителей был Чарльз
Кауден Кларк (1787 -- 1877), литератор, оставивший ценные воспоминания о
детстве и юности поэта. Принято считать, что именно Кларк привил Китсу
любовь к Эдмунду Спенсеру, величайшему поэту английского возрождения, чье
имя носит как "спенсеровский сонет", так и "спенсерова строфа" -- обе формы,
характерные своей необычной рифмовкой, живы в англоязычной поэзии до сих
пор; спенсеровой строфой написан "Чайльд-Гарольд" Байрона, "Вина и скорбь"
Вордсворта и многие другие поэмы (не говоря уж о "Королеве фей" самого
Эдмунда Спенсера, а в ней как-никак около сорока тысяч строк, и читатели у
этой поэмы есть поныне): тем же девятистишием с характерно удлиненной
последней строкой написано самое раннее из сохранившихся стихотворений Китса
-- "Подражание Спенсеру" (1814), да и ряд более поздних -- в том числе поэма
"Канун Святой Агнессы". Пять или шесть стихотворений Китса, достоверно
датируемых 1814 годом (31 октября этого года Джону Китсу исполнилось 19
лет), являют нам поэта духовно юного, но творчески -- вполне зрелого.
Этим годом датирован лишь в 1848 году впервые опубликованный сонет "К
Байрону" -- сонет несовершенный, полный любви и восхищения; сам Байрон
творчество Китса, насколько можно судить, в грош не ставил и, лишь узнав о
трагической смерти молодого поэта, отозвал из печати весьма издевательские
строки, ему посвященные. Но отозвать из типографии -- не значит вычеркнуть
из истории, и мало ли мы случаев знаем, когда после безвременной смерти
поэта современники начинали каяться. Слишком уж на памяти был в те времена
несчастный жребий Томаса Чаттертона (1752 -- 1770), гениального юноши,
доведенного до самоубийства самолюбивыми критиками, не в последнюю очередь
славным сэром Горацием Уолполом (1717 -- 1797), сыном английского
премьер-министра, чья "готическая" повесть "Замок Отранто" читаема и теперь
(впрочем, не без смеха) студентами, изучающими литературу XVIII века.
Восемнадцатилетний Чаттертон, получив от Уолпола уничтожающий отзыв на свои
стилизованные стихи (он писал от имени монаха XV века Томаса Роули),
отравился мышьяком в предместье Лондона -- от боязни голода. Уолпол каялся,
но -- поздно.
Весной 1815 года (по другой версии -- полугодом раньше) Китс пишет
сонет, посвященный Чаттертону. Интересно, что английский язык Чаттертона
(много позже, в сентябре 1819 года) Китс называл "самым чистым" -- хотя в
значительной мере Чаттертон компенсировал недостаток лингвистических знаний
интуицией. Влияние Чаттертона, прежде всего драмы "Элла", прослеживается во
многих строках Китса -- таким образом, домысел Китса обрастал плотью, "самый
чистый" (хоть отчасти и вымышленный) язык Чаттертона оказывал влияние на
хрустально-чистый (для нас, читателей конца XX века) язык Джона Китса.
Сонет "К Чаттертону" был опубликован лишь в 1848 году, -- но создан
весной 1815 года, когда самому Китсу шел двадцатый год, и написал он куда
меньше, чем Чаттертон: для гениальных детей и подростков такие сопоставления
никогда не случайны. Средства к жизни у Китса были, он пытался стать
практикующим врачом. Однако летом 1816 года провалил экзамен на медика и
больше к этой стезе не возвращался, решив всецело посвятить себя литературе.
Первым его опубликованным стихотворением был сонет "К Одиночеству" (октябрь
1815 года -- Китсу ровно 20 лет), а следом появились первые серьезные
литературные союзники и друзья. Только что вышедший из двухлетнего
заключения (по политическим причинам!) небездарный поэт Ли Хант рекомендовал
английским читателям молодую поросль английской поэзии -- среди юношей, на
творчество которых Ли Хант рекомендовал обратить внимание, был помимо Китса
еще и Шелли: тот самый Шелли, который написал на смерть Китса лучшую из
своих поэм -- "Адонаис". А Китс погрузился в писание стихотворений: сонетов,
посланий к друзьям, отрывков, черновиков к будущим, никогда не созданным
произведениям, и в марте 1817 года вышел в свет его первый поэтический
сборник "Стихотворения". Сборнику был предпослан эпиграф из Спенсера (и
портрет Спенсера), книга была посвящена Ли Ханту... и осталась почти
нераспроданной. Полдюжины более-менее дружественных отзывов (нечего
удивляться -- отзывы писали друзья, в том числе Ли Хант) дела не меняли:
сборник, едва выйдя, стал для поэта "ювенилией".
Современники, к слову сказать, кристально чистым английский язык Китса
не считали: Ли Хант и его младшие друзья, группировавшиеся вокруг журнала
"Экзаминер", нередко были обзываемы прозвищем "кокни", как в те времена
именовался лондонский разговорный язык. Получивший хорошее, но отнюдь не
блестящее и не всеобъемлющее образование Китс был, возможно, наименее
образованным из числа великих английских поэтов-романтиков. Он не знал
древнегреческого языка, явно был не в ладах с латынью, стеснялся этого -- и,
быть может, поэтому постоянно стремился прочь от слишком близкой дружбы с
получившим университетское образование Шелли; быть может, именно поэтому ему
столь импонировали фигуры откровенных автодидактов -- Чатгертона, поздней --
Бернса.
Однако из всех английских романтиков именно Китс обладал наиболее
органичной связью с многовековой традицией европейской культуры. Не считая
уже упомянутой любви к Спенсеру и другим поэтам английского Ренессанса,
боготворя Мильтона, Гомера Ките предпочитал читать в переводе Джорджа
Чапмена (1559? -- 1634), современника Спенсера; даже шекспировского "Короля
Лира" он читает как повторение полюбившегося эпизода из поэмы Спенсера
"Королева Фей" (см. сонет "Перед тем как перечитать "Короля Лира"").
Буквально с самых первых известных нам строк Китса в его поэзии возникает
антитеза: природа -- культура. Город (по Китсу) явно не относится ни к тому
ни к другому, и лучшее, что можно сделать, -- это из города бежать (см.
сонет "Тому, кто в городе был заточен..."). Природу Китс возводит в идеал
("Одиночество", "К морю" -- и прославленные поздние оды), но искусству этот
идеал противостоит очень неожиданно, по Китсу, природа располагается едва ли
не внутри искусства, искусство же размещено в душе поэта -- это прямым
текстом сказано в "Оде Психее" и "Оде к греческой вазе".
Большинству читателей, быть может, и незаметно, что в "Оде Психее"
лирический герой, гуляя по парку, набрел не на влюбленную парочку, а на
статую, изображающую Амура и Психею; вся последующая молитва Психее о
разрешении воздвигнуть ей жертвенник содержит точное указание о том, где
жертвенник будет воздвигнут: в душе самого поэта. Китс воздвигает алтарь
Психее-Душе -- в собственной душе! Философу, дабы изложить подобную
концепцию искусства, пришлось бы написать большую книгу. Китс уложился в
неполные семьдесят строк одного-единственного стихотворения.
Впрочем, подобный "пейзаж души" -- отнюдь не изобретение Китса. На
гобеленах XV века и в аллегорических поэмах следующего столетия часто
встречалось изображение души в виде обширного пространства, чаще всего сада
или леса, с постройками, фонтанами и олицетворениями страстей, подчас
сражающимися друг с другом. Для романтизма тяга к средневековью характерна,
но едва ли такая; тут уж перед нами скорей "душа души", если использовать
выражение старшего современника Китса, Г.Р.Державина. И английский
"нерегулярный" парк поэтому столь любезен Китсу: именно там могут неожиданно
явиться то герои скульптурной группы, то греческая урна на постаменте,
персонажи оживают, разворачивают действа то на сюжет, взятый у Боккаччо
("Изабелла"), то на более или менее собственный сюжет Китса ("Канун Святой
Агнессы"), действие становится все более -- как выразился С.Эйзенштейн о
поэмах Пушкина "Полтава" и "Медный всадник" -- "кинематографично", следует
чередование крупных и общих планов, наплывы и т.д. -- перед нами
используются приемы искусства, о самом создании которого во времена Китса
никто и не помышлял. Вещью бесконечно далекой от природы, одухотворенной
статуей, венчается китсовский пейзаж. Ките создал свою собственную поэтику и
свой поэтический мир, настолько сильно опережая каноны своего времени, что
отчасти, быть может, становится понятно -- отчего не поняли и не приняли
Китса почти все его мудрые современники. Мы "не понимать" уже не имеем
права. Концепция парка (верней -- "сада") как проекции души (и наоборот)
давно и подробно разработана, хорошо известна антитеза "французского" парка
(например, Версаля), в котором зеленые насаждения прикидываются
архитектурой, все подстрижено и подметено, -- и "английского",
прикидывающегося чуть ли не лесом в первозданном виде. "Сад Души" Джона
Китса -- безусловно, английский. В нем происходит все, что происходит в
стихотворениях и поэмах Китса (кроме немногих, написанных на случай), в нем
невозможны Монбланы байроновского Манфреда, бури кольриджевского "Морехода",
Стоунхенджи вордсвортовской "Вины и скорби", в нем царит формула,
извлеченная, видимо, из "Гимна интеллектуальной красоте" Эдмунда Спенсера:
"В прекрасном -- правда, в правде -- красота", и в рамки этой формулы не
подлежит вводить никакой "штурм и натиск": колоссальные масштабы
неоконченного "Гипериона" свойственны не ему, а одному из главных его
"учителей" -- Джону Мильтону. Если поэта-романтика измерять непременно
ипохондрией, перемноженной на умение вести легкую светскую беседу (как в
бессмертном байроновском "Беппо"), Джона Китса, пожалуй, придется вообще
романтиком не числить. Однако выясняется, романтизм бывает очень различен:
его мерилом в некоторых случаях может служить как раз творчество Китса.
Впрочем, к "большим масштабам" Китса все же влекло. Едва лишь выпустив
в свет свою первую юношескую книгу, он уехал из Лондона, через несколько
месяцев вернулся, но целый год отдал он главному, как тогда ему казалось,
делу жизни: поэме "Эндимион".
"Эндимион" был обречен на невнимание изначально, не понимал этого разве
что автор. Пережив провал из-за равнодушия публики к его первому сборнику,
Китс совершил поступок совершенно романтический: уехал из Лондона, через
несколько месяцев вернулся, и целый год неотрывно писал первое свое
эпическое полотно: увы, оно же и последнее, какое удалось завершить -- поэму
"Эндимион". 8 октября 1817 года он рассказывал о новой поэме в письме
Бенджамину Бейли: "Мне предстоит извлечь 4000 строк из одного
незамысловатого эпизода и наполнить их до краев Поэзией". К середине марта
следующего года поэма была закончена, причем автор уложился в точно в
запланированный размер. Месяцем позже поэма вышла отдельной книгой. И
подверглась жесточайшему разносу в солиднейших изданиях, таких, как
"Blackwood's Magazine" и "Quarterly Review". Книга не просто не продавалась
-- ею и торговать никто не хотел.
А летом 1818 года у Китса открылся туберкулез, в самом скором времени
сведший его в могилу. Из пяти -- всего лишь пяти -- лет, отпущенных Богом
Китсу на творчество, целый год, выходит, ушел на неудачную книгу? А если так
-- значит, "Эндимион" и принес поэту смерть?..
Героиня современного фантастического романа Дэна Симмонса "Эндимион"
(1996) (ни много, ни мало -- дочь Китса, живущая в очень отдаленном от нас
будущем) говорит по этому случаю -- процитировав отрывки из первой и второй
книг китсовского "Эндимиона": "Мой отец написал эти строки в молодости.
Первая, неудачная поэма... Он хотел описать -- точнее, хотел, чтобы узнал
его герой-пастух, -- сколько всего таится в поэзии, природе, мудрости, в
голосах друзей, храбрых поступках, очаровании неведомого и притяжении
противоположного пола. Но остановился, так и не добравшись до сути". Мудрый
Симмонс лукавит: сам-то он озаглавил свой роман точно так же, и это его
герой, охотник-пастух Рауль Эндимион взыскует подобных знаний. Задача Китса
была изначально куда проще, он просто "извлекал Поэзию из ничего". И Симмонс
извлекает из поэмы Китса для своего романа все возможное. Ничего не скажешь,
роман у него удался. Может быть, он даже заставит кого-то уделить внимание и
оригиналу -- самой поэме. Отнюдь не слабой. Отнюдь не неудачной. "Прекрасное
пленяет навсегда" -- первая строка поэмы в переводе Бориса Пастернака -- это
кредо Китса, к которому упрощающий ум может ничего и не добавлять. Это
аксиома, и одновременно эпиграф к полному воскрешению поэзии Китса. Тление
"Эндимиону" не грозит.
Поэма выстроена по строго продуманной схеме: четыре книги по тысяче
строк (кстати, в точности повторенная схема "Возвращенного Рая" Джона
Мильтона, только удвоенная в объеме). В начало каждой книги помещен Гимн:
Гимн Пану, Гимн Любви, Гимн Луне, Гимн Музе. Притом в книгах выдержано
соответствие четырем фазам Луны: ибо именно о любви лунной богини Дианы
(точней, Цинтии) к смертному пастуху Эндимиону повествует поэма. Впрочем,
избрав миф, Китс очень быстро стал трактовать его пор своему, он больше
говорит о любви к Диане самого Эндимиона, чем о любви богини к нему, --
приходится напомнить, что Китс не просто романтик, он среди поэтов
европейского романтизма один из младших, один из его завершителей.
Китс почти сознательно смешивает мифы. В его трактовке более или менее
классический вариант мифа об Эндимионе сплетен с видоизмененным мифом о
Венере и Адонисе: Адонис погружен в сон, богиня безответно влюблена.
Появляется образ сестры Эндимиона -- имя ей Пеона, и вымышлена она едва ли
не самим Китсом. Последовательно сменяющие друг друга ипостаси --
своеобразные лунные фазы -- Цинтия, Селена, Диана, индийская девушка, да и
сам Эндимион -- аллегории души, той самой Психеи, которой напишет Китс
первую из великих од 1819 года. Как постигающий выступает Эндимион, как
постигаемое -- Любовь во всех ее обличиях. В поэме дважды говорится о
"тройном часе", о "трижды рожденном" Эндимионе и его "тройной душе" (triple
hour, triple soul). Все женские типы здесь -- лунные, воплощения Души-Любви
-- это три фазы Луны: Пеона-сестра -- новолуние, Цинтия-Селена -- луна
растущая и полная соответственно, индийская девушка-Цинтия -- опять-таки
полная луна и луна на ущербе. Последнюю фазу, т.е. ущерб луны и миг, когда
она невидима, символизирует сам Эндимион.
Ипостась Дианы сумерек, когда Луна на небосклоне отсутствует вовсе,
Гекату, Китс упоминать не рискнул: мрачный образ увел бы его слишком далеко