Страница:
них очень мало.
Историю перехода границы Несмелов описывал несколько раз, и детали не
всегда совпадают: видимо, ближе всего к истине версия, пересказанная в
мемуарном цикле "Наш тигр", - к нему же вплотную примыкает и сюжет рассказа
"Le Sourire". Конечно, можно было рискнуть и остаться в СССР, да и
пересидеть беду (советскую власть), но соблазн был велик, а Харбин в 1924
году был еще почти исключительно русским городом. Покидая Россию, Несмелов
мог дать ответ на вопрос, заданный несколькими десятилетиями позже другим
русским поэтом, живущим в Калифорнии, Николаем Моршеном: "Но что захватишь
ты с собой - / Какие драгоценности?" Стихотворением "Переходя границу"
Несмелов наперед дал ответ на этот вопрос - конечно, брал он с собой в
эмиграцию традиционные для всякого изгнанника "дороги и пути", а главное -
"...Да ваш язык. Не знаю лучшего / Для сквернословий и молитв, / Он,
изумительный, - от Тютчева / До Маяковского велик". Несмелов и впрямь ничего
другого с собой не взял - ну, разве что десяток экземпляров "Уступов", в
долг и без отдачи выпрошенных у владивостокского типографа Иосифа Романовича
Коротя. Словом, ничего, кроме стихов.
Впрочем, об этом тогда еще никто не знал. Журнал "Сибирские огни",
выходивший в Новосибирске (точней - в Новониколаевске, ибо переименован
город был лишь в 1925 году) в журнале "Сибирские огни" (1924, No 4)
опубликовал почти восторженную рецензию на сборник поэт Вивиан Итин
(1894-1938, - расстрелян, уж не за то ли, что печатал в своем журнале
белогвардейца?). Поскольку еще ранее того одно стихотворение Несмелова
"Сибирские огни" напечатали ("Память" из "Уступов"), то и в 1927-1929 годах
Несмелова в нем печатать продолжали, - и стихи, и прозу, в том числе
"Балладу о Даурском бароне", поэму "Псица", наконец, рассказ "Короткий
удар". После перепечатки того же рассказа в альманахе "Багульник" (Харбин,
1931) выдающийся филолог и поэт И.Н.Голенищев-Кутузов писал в парижском
"Возрождении", что рассказ "не уступает лучшим страницам нашумевшего романа
Ремарка". Что и говорить, о первой мировой войне можно много прочесть
горького - и у Ремарка, и у Несмелова.
До Харбина Арсений Несмелов добрался, даже выписал к себе из
Владивостока жену, Е.В.Худяковскую (1894-1988) и дочку, Наталью Арсеньевну
Митропольскую (1920-1999), - впрочем, с семьей поэт скоро расстался, жена
увезла дочку в СССР, сама провела девять лет в лагерях, а дочь впервые в
жизни прочла стихи отца в журнале "Юность" за 1988 год, где (с невероятными
опечатками) появилась одна из первых "перестроечных" публикаций Несмелова. С
личной жизнью у Несмелова вообще было неладно. В письме к П.Балакшину от 15
мая 1936 года отыскивается фраза, брошенная Несмеловым вскользь о себе:
"Есть дети, две дочки, но в СССР, со своими мамами". Есть данные говорящие о
том, что брак с Худяковской был для Несмелова вторым. Есть данные, говорящие
о том, что первую жену Несмелова звали Лидией. И смутное воспоминание
Наталии Арсеньевны, что как будто у отца была еще одна дочь. Мы так ничего и
не узнали. Впрочем, в биографии Несмелова неизбежно останется много
пробелов. И того довольно, что удалось реконструировать биографию человека,
не оставившего после себя ни могилы, ни архива, - ну, и удалось собрать его
наследие, притом хоть сколько-то полно.
В первое время в Харбине Несмелов редактировал... советскую газету
"Дальневосточная трибуна". Но в 1927 году она закрылась и, перебиваясь
случайными приработками (вплоть до почетной для русского поэта профессии
ночного сторожа на складе), Несмелов постепенно перешел на положение
"свободного писателя": русские газеты, русские журналы и альманахи возникали
в Маньчжурии как мыльные пузыри, чаще всего ничего и никому не заплатив. Но
поэт-воин, временно ставший поэтом-сторожем, не унывал. Его печатала
пражская "Вольная Сибирь", пражская же "Воля России", парижские "Современные
записки", чикагская "Москва", санфранцисская "Земля Колумба" - и еще десятки
журналов и газет по всему миру, судя по письмам Несмелова, впрочем,
норовившие печатать, но не платить. А с 1926 года в Харбине функционировал
еженедельник "Рубеж" (последний номер, 862, вышел 15 августа 1945 года,
накануне вступления в город советских войск). Там Несмелов печатался
регулярно, и именно там (да еще в газете "Рупор") платили хоть и мало, но
регулярно: в море зарубежья Харбин все еще оставался русским городом, и в
нем был русский читатель.
Его при этом странным образом старались не замечать. Везде, - кроме
Китая, - хотя в парижском "Возрождении" (8 сентября 1932 года) в статье
"Арсений Несмелов" И.Н.Голенищев-Кутузов писал: Упоминать имя Арсения
Несмелова в Париже как-то не принято. Во-первых, он - провинциал (что
доброго может быть из Харбина?); во-вторых, слишком независим. Эти два греха
почитаются в "столице эмиграции" смертельными. К тому же некоторые парижские
наши критики пришли недавно к заключению, что поэзия спит; поэтому
пробудившийся слишком рано нарушает священный покрой Спящей Красавицы.
<...> Несмелов слишком беспокоен, лирика мужественна, пафос поэта,
эпический пафос - груб. В парижских сенаклях он чувствовал бы себя как
Одиссей, попавших в сновидческую страну лотофагов, пожирателей Лотоса".
Это в печати, - хотя в письме Голенищеву-Кутузову Несмелов и
иронизировал: "Адамовича я бы обязательно поблагодарил, ибо о моих стихах он
высказался два раза и оба раза противоположно. Один раз - вычурные стихи,
другой раз - гладкие" (письмо от 30 июня 1932 года). А собратья по перу о
Несмелове все-таки знали, все-таки ценили его. Отзыв Пастернака приведен
выше, а вот что писала Марина Цветаева из Медона в Америку Раисе Ломоносовой
(1 февраля 1930 года):
"Есть у меня друг в Харбине. Думаю о нем всегда, не пишу никогда.
Чувство, что из такой, верней на такой дали все само собой слышно, видно,
ведомо - как на том свете - что писать невозможно, что - не нужно. На такие
дали - только стихи. Или сны".
Имелся в виду, конечно, Несмелов - по меньшей мере одно письмо он от
Цветаевой получил, сколько получила писем Цветаева от Несмелова -
неизвестно, в ее раздробленном архиве их нет, - по крайней мере, пока их
никто не обнаружил. От Несмелова, как известно, архива не осталось никакого,
так что письмо Цветаевой (одно по крайней мере существовало, возможно, было
и больше) утрачено. Однако в письме в Прагу, к редактору "Вольной Сибири"
И.А.Якушеву 4 апреля 1930 года Несмелов писал: "Теперь следующее. Марине
Цветаевой, которой я посылал свою поэму "Через океан", последняя
понравилась. Но она нашла в ней некоторые недостатки, которые посоветовала
изменить. На днях она пришлет мне разбор моей вещи, и я поэму, вероятно,
несколько переработаю".
Нечего и говорить, что разбора поэмы от Цветаевой Несмелов не дождался,
однако не обиделся, 14 августа того же года он писал Якушеву: "Разбора поэмы
от Цветаевой я не буду ждать. Она хотела написать мне скоро, но прошло уже
полгода. Напоминать я ей тоже не хочу. Может быть, ей не до меня и не до
моих стихов. Не хочу да и не имею права ее беспокоить. Она гениальный поэт".
И в 1936 году Несмелов не уставал повторять (письмо к П.Балакшину от 15
мая 1936 года) - "Любимый поэт - Марина Цветаева. Раньше любил Маяковского и
еще раньше Сашу Черного". Словом, литературное существование Арсения
Несмелова было хоть и изолированным, но проходило оно отнюдь не в
безвоздушном пространстве. Он писал стихи, рассказы, рецензии, начинал (и
никогда не оканчивал) длинные романы, - словом, кое-как сводил концы с
концами. Его печатали, его знали наизусть русские в Китае, но его
известность простиралась лишь на Харбин и русские общины Шанхая, Дайрена,
Тяньцзина, Пекина. Но даже и эти малые русские островки в "черноволосой
желтизне Китая" были разобщены вдвойне, ибо в конце 1931 года Япония
оккупировала северо-восточную часть Китая, и на этой части была образована
марионеточная империя - государство Маньчжоу-Ди-Го, на территории которого
оказался Харбин, - так что даже шанхайские поклонники несмеловской музы
формально жили "за границей". С приходом японцев и без того не блестящее
положение русских в Маньчжурии еще ухудшилось - они были попросту не нужны
Стране Восходящего Солнца. Законы ужесточались, за самое произнесение слов
"Япония", "японцы" грозил штраф, предписано было говорить и писать "Ниппон"
и "ниппонцы", и пусть не удивляется современный читатель, найдя такое
написание во многих поздних рассказах Несмелова.
Но русских было все-таки много, труд китайцев-наборщиков стоил гроши,
да и на гонорары авторам уходило не намного больше, поэтому издатели все еще
многочисленных газет и журналов на русском языке продолжали получать прибыль
и в тридцатые и даже в сороковые годы. "Рубеж" платил за стихи гонорар -
пять китайских центов за строчку: сумма, на которую можно было купить
полдюжины яблок или сдобных булочек. Прочие издания платили еще меньше. В
результате на страницах русско-китайских изданий появлялись различные
"Н.Арсеньев", "А.Бибиков", "Н.Рахманов", "Анастигмат" и даже "Розга"; хотя
больше всех зарабатывал, конечно, некий "Гри", сочинявший рифмованные
фельетоны и рекламу. Разумеется, под псевдонимами скрывался все тот же
Митропольский-Несмелов, в котором дар импровизатора креп с каждым днем
недоедания. По свидетельству довольно часто навещавшего его поэта Николая
Щеголева, "на стихотворный фельетон "Гри" он принципиально тратил ровно пять
минут в день и, помню, однажды при мне сказал: "Подождите ровно пять минут,
я напишу фельетон", и действительно написал..."
Начав зарабатывать рекламными стишками еще во Владивостоке,
Митропольский-Несмелов постепенно "воспел" едва ли не всех врачей в Харбине,
особенно зубных, - видимо, они лучше других платили. И в итоге в печати то и
дело мелькали такие, к примеру, перлы:
Расспросив мадам Дорэ
И всех прочих на дворе
Относительно Сивре:
Что за спец?
Мы узнали, что Сивре
В марте, в мае, в декабре,
В полдень, в полночь, на заре -
Молодец!
Сивре был известным врачом, а по соседству жила гадалка мадам Дорэ. Но
эта халтура была еще не худшим видом заработка. Брался Несмелов, по
воспоминаниям В.Перелешина, и за редактирование стихотворений "другого
врача, искавшего поэтического лаврового венка. Сборник стихов, им
составленный, назывался "Холодные зори". Досужие читатели (если не сам
Несмелов) тотчас переименовали книгу в "Голодные зори".
- Именно так. Я тогда очень нуждался. Мои зори были голодные".
Подобная "журналистика", безусловно, на пользу поэту не шла, но
позволяла не помереть с голоду, а иной раз продать за свой счет тиражом
150-200 экземпляров очередную книгу стихотворений или поэму. Книги у
Несмелова выходили регулярно - до 1942 года.
В 1929 году Несмелов выпустил в Харбине свой первый эмигрантский
поэтический сборник (на титульном листе по ошибке было проставлено "1928") -
"Кровавый отблеск". Интересно, что ряд стихотворений в него попал прямо из
владивостокских сборников: прошлая, внутри-российская жизнь была для поэта
теперь чем-то интересным, но давно минувшим, оторванным, как... "Россия
отошла, как пароход / От берега, от пристани отходит..." - это, впрочем,
стихи Несмелова из его следующего сборника, "Без России" (1931). Попадали
доэмигрантские стихи и в сборники "Полустанок" (1938) и "Белая флотилия"
(1942). Цельность поэтического сборника была для Несмелова важнее
необходимости опубликовать все, что лежало в столе. Поэтому на сегодняшний
день выявленные объемы его стихотворений, собранных в книги, и несобранных -
примерно равны. А ведь многое наверняка утрачено.
Одному только Несмелову удалось бы объяснить нам - отчего сотни
разысканных на сегодня его стихотворений не были им включены ни в одну
книгу. Думается, что иной раз стихи вполне справедливо казались ему
"проходными", но скорее дело в том, что Несмелов чрезвычайно заботился о
строгой композиции книги; к тому же он писал больше, чем в книги, издаваемые
им на свои же гроши, могло поместиться: не зря почти во всех его сборниках
отсутствует страничка "Содержание": как-никак на этой страничке можно было
разместить еще одно-два стихотворения.
Сборник "Кровавый отблеск" вышел осенью 1929 года. Интересно, что
заголовок Несмелов взял из Блока, две строки из которого и привел в
эпиграфе: из стихотворения "Рожденные в года глухие..." (1914), посвященного
Зинаиде Гиппиус. Однако же у Блока было:
Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды весть?
От дней войны, от дней свободы
Кровавый отсвет в лицах есть.
Две последние строки как раз и вынесены Несмеловым в эпиграф. Едва ли
не сознательно Несмелов подменяет слово: вместо отсвет он пишет отблеск.
Заподозрить Несмелова в равнодушии к блоковской текстологии невозможно: в
Харбине в 1941 году вышли "Избранные стихотворения" Блока (ровно сто
стихотворений), книга, составленная Несмеловым, снабженная его же
предисловием - и в ней это стихотворение стоит третьим с конца. Так что
исказил Несмелов Блока в эпиграфе вполне преднамеренно.
"Кровавый отблеск" целиком посвящен темам войны и оккупации. Валерий
Перелешин пишет: "Своих стихов Несмелов обычно не датировал (или ставил
первые попавшиеся даты - Е.В.) но его "Кровавый отблеск" <...> -
сплошное зарево гражданской войны, памятник ненависти и любви, холод
прощания в землей, которая изменила своим идеалам". Это бросалось в глаза
любому читателю, да и автор об этом знал. "У меня много стихов о войне. Все
это - 1918 год по рисунку и быту. Много, почти все - Сибирь" - писал
Несмелов Якушеву 13 сентября 1929 года, накануне выхода "Кровавого
отблеска". Книга вышла чуть позже. а 14 августа 1930 года он писал ему же:
"Здесь я продал около двухсот экземпляров и окупил издание с прибылью".
Видимо, эта "прибыль" и позволила поэту уже в следующем году издать
большой и весьма сильный сборник "Без России". Эта книга - в значительной
мере память о той минувшей России, где некогда жил поручик Митропольский и
которая затонула теперь для него, словно Атлантида: но здесь же мы находим и
важнейшие для Несмелова стихи о гибели царской семьи, о водворившемся в
Смольном "наркоме с полумонгольским лицом", о деградации одновременно и
революции, и эмиграции: подобные актуальные стихи в эмигрантской среде очень
не одобрялись, и прочитав эта книгу, поймешь - насколько был прав
И.Н.Голенищев-Кутузов в своем отзыве, приведенном выше.
Не считая поэм и книг "Дозорова", следующий по времени сборник
Несмелова "Полустанок" (Харбин, 1938) - книга преимущественно о Харбине,
своеобразный плач о городе, некогда построенном русскими руками, но
обреченном рано или поздно стать городом чисто китайским. Наконец, "Белая
флотилия" (Харбин, 1942) - попытка выхода в мировую культуру и в новые темы
(что намечалось и в "Песнях об Уленспигеле" в "Полустанке"), не теряя,
впрочем, и прежних: первой мировой, гражданской войн, памяти о канувшей
России. Но во всем мире шла война, и сборник долгое время оставался
неизвестен за пределами Китая, даже послать по почте его Несмелов мог разве
что в Шанхай, своей ученице Лидии Хаиндровой. Но и с ней переписка
оборвалась в апреле 1943 года. Последние годы жизни Несмелова долгое время
никак не реконструировались, но кое-что узнать удалось, нашелся и
неоконченный роман в стихах "Нина Гранина", который поэт с продолжениями
печатал в "Рубеже" - едва ли шедевр, но свидетельство негаснущего таланта,
неунывающего духа.
Впрочем, бывало по-разному. Е.А.Сентянина, журналистка, мать поэта
В.Перелешина, уехавшая из Харбина лишь в 1951 году, вспоминала, что в 1944-м
или даже в 1945 году поэт собирался издать еще одну книгу стихотворений -
"даже бумагу закупил", но потом впал в апатию и идею забросил. Тому есть
подтверждение: в No 26 журнала "Рубеж" за 1943 год отыскалось стихотворение
"Начало книги", явно предполагавшееся как вступительное к тому самому, так и
не изданному последнему сборнику Несмелова. Думается, какая-то часть
стихотворений этого несостоявшегося сборника нами разыскана. Часть наверняка
пропала. Часть, видимо, была задумана, но так и не написана: времени
оставалось уже очень мало.
Писал Несмелов отнюдь не одни стихи, он писал, как обмолвился в
стихотворении конца 20-х годов, "рассказы и стихи в газете". Причем прозу он
писал тоже с юности, - напомним, московские "Военные странички" 1915 года в
основном из репортажно-беллетризованной фронтовой прозы и состояли. Стихи
Несмелов писал как поэт, прозу - как журналист, и трудно представить его
сочиняющим какой бы то ни было рассказ иначе, как для печати. Об участи
эмигрантского писателя Несмелов обмолвился в отрывке из несостоявшегося
романа "Продавцы строк" ("Ленка рыжая"), обмолвился об "убогой и скудной
жизни, служа которой люди отказываются даже от самого последнего, от своих
человеческих имен, и облекают себя в непромокаемый макинтош псевдонимов".
Между тем образования он в жизни недополучил, точней, получил он его ровно
столько, сколько могло оказаться у выпускника Нижегородского Аракчеевского
корпуса. Его попытки писать на сюжеты древнеримской истории не совсем ловко
читать - снова и снова повторяемый пересказ "Камо грядеши" Генрика Сенкевича
утомит кого угодно. Но когда материалом этих рассказов был собственный
жизненный опыт Несмелова - тут его талант поднимался до больших высот.
Причем единственная книга его прозы ("Рассказы о войне", Шанхай, 1936),
вместившая шесть новелл, отразила лишь одну грань его дарования, да и отбор
в ней был почти случаен - кроме, пожалуй, уже почти превратившегося в
классику военной новеллистики рассказа "Короткий удар".
Московское кадетское детство, окопная война, восстание юнкеров в
Москве, Ледовый поход, Приморье времен ДВР и первых лет советской власти,
наконец, быт изрядно захолустного Харбина (который в первые годы даже трудно
было назвать эмигрантским - просто кусок старой русской провинции), - все
шло в дело. Притом пережитое самим Митропольским в этих рассказах резко
отлично от знаемого по чужим рассказам или вымышленного: "свое" повторялось
много раз, ибо дара писателя-фантаста Несмелов был лишен начисто Даже дата
гибели одного из героев в рассказе "Два Саши" - это дата ранения самого
Митропольского: "И был он убит 11 октября (1914 г. - Е.В.) под Новой
Александрией, когда русские войска переходили через Вислу, чтобы затем
отбросить врага до самого Кракова" ("Луч Азии", 1939, No 12, с.9). Впрочем,
на роль "фантаста" среди прозаиков русского Китая мог претендовать разве что
Альфред Хейдок, да и то лишь до встречи с Н.Рерихом в 1934 году, после этого
проза Хейдока из художественной превратилась в чисто теософскую. Николай
Байков, как в прежние годы, оставался блистательным писателем-анималистом,
из младших прозаиков выделился Борис Юльский - но тоже в первую очередь как
"Джек Лондон русского Китая", в его рассказах тигров не меньше, чем людей.
Несмелов же в мемуарной повести "Наш тигр" порадовался именно тому, что
никакого тигра в тайге так и не встретил. Ему хватало собственной судьбы,
его тревожила прошлое, он повторялся, но трижды и четырежды рассказав одну и
ту же историю, иной раз вдруг создавал настоящий шедевр: похвалы
Голенищева-Кутузова имели под собой почву. Пусть через силу и по
необходимости, но из Несмелова вырос незаурядный новеллист: примерно треть
выявленного на сегодняшний день его прозаического наследия составляет в
нашем издании второй том. Таким рассказам, как "Всадник с фонарем", впору
стоять в любой антологии русской новеллы ХХ века, - между тем именно этот
рассказ (как и еще более двадцати) переиздается в нашем издании впервые.
К началу 1930-х литературный авторитет Несмелова в русских кругах Китая
был весьма велик, но обязан он ими был совсем не книгам, вышедшим еще в
России, о них мало кому было известно вообще: популярностью пользовались в
основном его публикации в периодике и книги, изданные уже в Китае. Но у
Несмелова действительно сложилась репутация поэта - почти единственного в
Китае русского поэта с доэмигрантским стажем: уехали в СССР Сергей Алымов,
Венедикт Март, Федор Камышнюк, - некоторые умерли, к примеру, Борис Бета или
Леонид Ещин, друг Несмелова, которого тот сделал героем нескольких
рассказов, на смерть которого написал одно из лучших стихотворений.
Остальные поэты с "доэмигрантским" стажем в Китае пребывали в почти полной
безвестности - Евгений Яшнов (1881-1943), живший литературными заработками с
1899 года, Александра Серебренникова (1883-1975), больше известная очень
слабыми переводами из китайской поэзии, наконец, старейший среди них Яков
Аракин (1878-1945/6), печатавшийся с 1906 года, но в Харбине никем всерьез
не принимавшийся. Один Василий Логинов (1891-1945/6), печатавшийся с 1908
года, как-то мог бы конкурировать с Несмеловым... если бы у этого
запоздалого наследника музы Гумилева было больше таланта.
Не стоит, впрочем, преуменьшать культуру Несмелова: хотя иностранные
языки со времен кадетского корпуса поэт и подзабыл, в одежды певца "от сохи"
(или даже "от револьвера") он никогда не рядился. При анализе его поэмы
"Неронов сестерций" выявляется основательное знакомство автора не столько с
русским переводом "Камо грядеши" Сенкевича, сколько с "Жизнью двенадцати
цезарей" Светония, с писаниями Тацита, - читанными, конечно, тоже в переводе
на русский язык, но и это для поэта-офицера немало. В работе над
"Протопопицей" Несмелов, которого навела на тему "огнепального протопопа"
история его ссылки в Даурию, прослеживается не только "Житие" Аввакума, но и
другие писания XVII века - письма "пустозерских старцев", сторонние
исторические источники. Причем с годами тяготение к культуре росло; Несмелов
перелагал "своими словами" Вергилия, переводилл с подстрочников, которые
делала для него добрейшая М.Л.Шапиро (в будущем - узница ГУЛАГа) Франсуа
Вийона: и это не в пронизанной культурными традициями Западной Европе, а в
заброшенном (с точки зрения точки Европы) на край света Харбине.
Однако именно ко времени японской оккупации Маньчжурии русская
литература Китая получила мощное подкрепление, причем не только в области
поэзии. Сравнительно молодой казачий офицер, хорунжий Сибирского казачьего
войска Алексей Грызов, - как и Несмелов, ушедший из Владивостока в эмиграцию
пешком, - взявший литературный псевдоним по названию родной станицы - Ачаир,
организовал в Харбине литературное объединение "Чураевка", получившее свое
название от фамилии Чураевых, героев многотомной эпопеи сибирского писателя
Георгия Гребенщикова. Ачаир выпустил первую книгу стихотворений в Харбине в
1925 году, дав ей одно из самых неудачных в истории русской поэзии названий
- "Первая". Поэтом он был не особенно ярким и на редкость многоречивым, но
организатором оказался хорошим. Именно в "Чураевке" получили первые
затрещины и первые - скупые - похвалы молодые харбинские поэты, о которых
помнит ныне истории русской литературы. Молодые "чураевцы" - либо харбинцы,
либо люди, привезенные в Китай в детском возрасте, как Валерий Перелешин -
были в среднем лет на двадцать моложе Несмелова. Он годился им в отцы, в
учителя. Поэтесса и журналистка Ю.В.Крузенштерн-Петерец в статье "Чураевский
питомник" писала о "чураевцах": "...у них были свои учителя: Ачаир, Арсений
Несмелов, Леонид Ещин..." На деле было все же несколько иначе, от роли
"арбитра изящества" на харбинском Парнасе Несмелов уклонялся категорически,
хотя и рецензировал издания "чураевцев", как их газету, так и их
коллективные сборники и немногочисленные авторские книги, когда таковые
стали появляться, - и тем более не отказывал поэтам в личном общении. Та же
Ю.В.Крузенштерн-Петерец отмечала: "Поэзию Несмелов называл ремеслом, а себя
"ремесленником" (явно под влиянием любимой Цветаевой). Именно ремеслу
молодежь могла бы и поучиться, если бы хотела. Однако для харбинской
молодежи, как и для читающего русского Парижа, Несмелов был слишком
независим. Над последней строфой его поэмы "Через океан" кто только не
потешался, - но пусть читатель глянет в текст, вспомнит последние полтора
десятилетия ХХ века, и скажет - был ли повод для смеха, и кто же в итоге
оказался прав.
К сожалению, большинству "чураевцев" поэтическое ремесло, даже если оно
давалось, удачи не принесло, всерьез в литературе закрепились очень
немногие. Те, кто позднее - через Шанхай - возвратились в СССР, обречены
были радоваться уже тому, что местом поселения им определяли не глухую
тайгу, а Свердловск или Ташкент; авторская книга стихотворений из чураевских
возвращенцев вышла, насколько известно, у одной Лидии Хаиндровой в
Краснодаре в 1976 году. Чаще других из молодых поэтов наведывался к
Несмелову, пожалуй, Николай Щеголев (1910-1975), умерший в Свердловске, лишь
незадолго до смерти предприняв безрезультатную попытку вернуться к поэзии.
Несколько раз посещал его Валерий Перелешин, которому Несмелов предрекал
блестящее будущее, - что в известном смысле и сбылось, хотя очень поздно:
судьба забросила Перелешину в Бразилию, где он на десять лет замолк, и лишь
в 70-е, особенно же в 80-е годы вышел в первый ряд поэтов русского
зарубежья. Но сам Перелешин считал, что на путь в поэзию его благословил
именно Несмелов.
Он пишет: "Кажется, только один раз Несмелов был в доме у меня - в доме
Историю перехода границы Несмелов описывал несколько раз, и детали не
всегда совпадают: видимо, ближе всего к истине версия, пересказанная в
мемуарном цикле "Наш тигр", - к нему же вплотную примыкает и сюжет рассказа
"Le Sourire". Конечно, можно было рискнуть и остаться в СССР, да и
пересидеть беду (советскую власть), но соблазн был велик, а Харбин в 1924
году был еще почти исключительно русским городом. Покидая Россию, Несмелов
мог дать ответ на вопрос, заданный несколькими десятилетиями позже другим
русским поэтом, живущим в Калифорнии, Николаем Моршеном: "Но что захватишь
ты с собой - / Какие драгоценности?" Стихотворением "Переходя границу"
Несмелов наперед дал ответ на этот вопрос - конечно, брал он с собой в
эмиграцию традиционные для всякого изгнанника "дороги и пути", а главное -
"...Да ваш язык. Не знаю лучшего / Для сквернословий и молитв, / Он,
изумительный, - от Тютчева / До Маяковского велик". Несмелов и впрямь ничего
другого с собой не взял - ну, разве что десяток экземпляров "Уступов", в
долг и без отдачи выпрошенных у владивостокского типографа Иосифа Романовича
Коротя. Словом, ничего, кроме стихов.
Впрочем, об этом тогда еще никто не знал. Журнал "Сибирские огни",
выходивший в Новосибирске (точней - в Новониколаевске, ибо переименован
город был лишь в 1925 году) в журнале "Сибирские огни" (1924, No 4)
опубликовал почти восторженную рецензию на сборник поэт Вивиан Итин
(1894-1938, - расстрелян, уж не за то ли, что печатал в своем журнале
белогвардейца?). Поскольку еще ранее того одно стихотворение Несмелова
"Сибирские огни" напечатали ("Память" из "Уступов"), то и в 1927-1929 годах
Несмелова в нем печатать продолжали, - и стихи, и прозу, в том числе
"Балладу о Даурском бароне", поэму "Псица", наконец, рассказ "Короткий
удар". После перепечатки того же рассказа в альманахе "Багульник" (Харбин,
1931) выдающийся филолог и поэт И.Н.Голенищев-Кутузов писал в парижском
"Возрождении", что рассказ "не уступает лучшим страницам нашумевшего романа
Ремарка". Что и говорить, о первой мировой войне можно много прочесть
горького - и у Ремарка, и у Несмелова.
До Харбина Арсений Несмелов добрался, даже выписал к себе из
Владивостока жену, Е.В.Худяковскую (1894-1988) и дочку, Наталью Арсеньевну
Митропольскую (1920-1999), - впрочем, с семьей поэт скоро расстался, жена
увезла дочку в СССР, сама провела девять лет в лагерях, а дочь впервые в
жизни прочла стихи отца в журнале "Юность" за 1988 год, где (с невероятными
опечатками) появилась одна из первых "перестроечных" публикаций Несмелова. С
личной жизнью у Несмелова вообще было неладно. В письме к П.Балакшину от 15
мая 1936 года отыскивается фраза, брошенная Несмеловым вскользь о себе:
"Есть дети, две дочки, но в СССР, со своими мамами". Есть данные говорящие о
том, что брак с Худяковской был для Несмелова вторым. Есть данные, говорящие
о том, что первую жену Несмелова звали Лидией. И смутное воспоминание
Наталии Арсеньевны, что как будто у отца была еще одна дочь. Мы так ничего и
не узнали. Впрочем, в биографии Несмелова неизбежно останется много
пробелов. И того довольно, что удалось реконструировать биографию человека,
не оставившего после себя ни могилы, ни архива, - ну, и удалось собрать его
наследие, притом хоть сколько-то полно.
В первое время в Харбине Несмелов редактировал... советскую газету
"Дальневосточная трибуна". Но в 1927 году она закрылась и, перебиваясь
случайными приработками (вплоть до почетной для русского поэта профессии
ночного сторожа на складе), Несмелов постепенно перешел на положение
"свободного писателя": русские газеты, русские журналы и альманахи возникали
в Маньчжурии как мыльные пузыри, чаще всего ничего и никому не заплатив. Но
поэт-воин, временно ставший поэтом-сторожем, не унывал. Его печатала
пражская "Вольная Сибирь", пражская же "Воля России", парижские "Современные
записки", чикагская "Москва", санфранцисская "Земля Колумба" - и еще десятки
журналов и газет по всему миру, судя по письмам Несмелова, впрочем,
норовившие печатать, но не платить. А с 1926 года в Харбине функционировал
еженедельник "Рубеж" (последний номер, 862, вышел 15 августа 1945 года,
накануне вступления в город советских войск). Там Несмелов печатался
регулярно, и именно там (да еще в газете "Рупор") платили хоть и мало, но
регулярно: в море зарубежья Харбин все еще оставался русским городом, и в
нем был русский читатель.
Его при этом странным образом старались не замечать. Везде, - кроме
Китая, - хотя в парижском "Возрождении" (8 сентября 1932 года) в статье
"Арсений Несмелов" И.Н.Голенищев-Кутузов писал: Упоминать имя Арсения
Несмелова в Париже как-то не принято. Во-первых, он - провинциал (что
доброго может быть из Харбина?); во-вторых, слишком независим. Эти два греха
почитаются в "столице эмиграции" смертельными. К тому же некоторые парижские
наши критики пришли недавно к заключению, что поэзия спит; поэтому
пробудившийся слишком рано нарушает священный покрой Спящей Красавицы.
<...> Несмелов слишком беспокоен, лирика мужественна, пафос поэта,
эпический пафос - груб. В парижских сенаклях он чувствовал бы себя как
Одиссей, попавших в сновидческую страну лотофагов, пожирателей Лотоса".
Это в печати, - хотя в письме Голенищеву-Кутузову Несмелов и
иронизировал: "Адамовича я бы обязательно поблагодарил, ибо о моих стихах он
высказался два раза и оба раза противоположно. Один раз - вычурные стихи,
другой раз - гладкие" (письмо от 30 июня 1932 года). А собратья по перу о
Несмелове все-таки знали, все-таки ценили его. Отзыв Пастернака приведен
выше, а вот что писала Марина Цветаева из Медона в Америку Раисе Ломоносовой
(1 февраля 1930 года):
"Есть у меня друг в Харбине. Думаю о нем всегда, не пишу никогда.
Чувство, что из такой, верней на такой дали все само собой слышно, видно,
ведомо - как на том свете - что писать невозможно, что - не нужно. На такие
дали - только стихи. Или сны".
Имелся в виду, конечно, Несмелов - по меньшей мере одно письмо он от
Цветаевой получил, сколько получила писем Цветаева от Несмелова -
неизвестно, в ее раздробленном архиве их нет, - по крайней мере, пока их
никто не обнаружил. От Несмелова, как известно, архива не осталось никакого,
так что письмо Цветаевой (одно по крайней мере существовало, возможно, было
и больше) утрачено. Однако в письме в Прагу, к редактору "Вольной Сибири"
И.А.Якушеву 4 апреля 1930 года Несмелов писал: "Теперь следующее. Марине
Цветаевой, которой я посылал свою поэму "Через океан", последняя
понравилась. Но она нашла в ней некоторые недостатки, которые посоветовала
изменить. На днях она пришлет мне разбор моей вещи, и я поэму, вероятно,
несколько переработаю".
Нечего и говорить, что разбора поэмы от Цветаевой Несмелов не дождался,
однако не обиделся, 14 августа того же года он писал Якушеву: "Разбора поэмы
от Цветаевой я не буду ждать. Она хотела написать мне скоро, но прошло уже
полгода. Напоминать я ей тоже не хочу. Может быть, ей не до меня и не до
моих стихов. Не хочу да и не имею права ее беспокоить. Она гениальный поэт".
И в 1936 году Несмелов не уставал повторять (письмо к П.Балакшину от 15
мая 1936 года) - "Любимый поэт - Марина Цветаева. Раньше любил Маяковского и
еще раньше Сашу Черного". Словом, литературное существование Арсения
Несмелова было хоть и изолированным, но проходило оно отнюдь не в
безвоздушном пространстве. Он писал стихи, рассказы, рецензии, начинал (и
никогда не оканчивал) длинные романы, - словом, кое-как сводил концы с
концами. Его печатали, его знали наизусть русские в Китае, но его
известность простиралась лишь на Харбин и русские общины Шанхая, Дайрена,
Тяньцзина, Пекина. Но даже и эти малые русские островки в "черноволосой
желтизне Китая" были разобщены вдвойне, ибо в конце 1931 года Япония
оккупировала северо-восточную часть Китая, и на этой части была образована
марионеточная империя - государство Маньчжоу-Ди-Го, на территории которого
оказался Харбин, - так что даже шанхайские поклонники несмеловской музы
формально жили "за границей". С приходом японцев и без того не блестящее
положение русских в Маньчжурии еще ухудшилось - они были попросту не нужны
Стране Восходящего Солнца. Законы ужесточались, за самое произнесение слов
"Япония", "японцы" грозил штраф, предписано было говорить и писать "Ниппон"
и "ниппонцы", и пусть не удивляется современный читатель, найдя такое
написание во многих поздних рассказах Несмелова.
Но русских было все-таки много, труд китайцев-наборщиков стоил гроши,
да и на гонорары авторам уходило не намного больше, поэтому издатели все еще
многочисленных газет и журналов на русском языке продолжали получать прибыль
и в тридцатые и даже в сороковые годы. "Рубеж" платил за стихи гонорар -
пять китайских центов за строчку: сумма, на которую можно было купить
полдюжины яблок или сдобных булочек. Прочие издания платили еще меньше. В
результате на страницах русско-китайских изданий появлялись различные
"Н.Арсеньев", "А.Бибиков", "Н.Рахманов", "Анастигмат" и даже "Розга"; хотя
больше всех зарабатывал, конечно, некий "Гри", сочинявший рифмованные
фельетоны и рекламу. Разумеется, под псевдонимами скрывался все тот же
Митропольский-Несмелов, в котором дар импровизатора креп с каждым днем
недоедания. По свидетельству довольно часто навещавшего его поэта Николая
Щеголева, "на стихотворный фельетон "Гри" он принципиально тратил ровно пять
минут в день и, помню, однажды при мне сказал: "Подождите ровно пять минут,
я напишу фельетон", и действительно написал..."
Начав зарабатывать рекламными стишками еще во Владивостоке,
Митропольский-Несмелов постепенно "воспел" едва ли не всех врачей в Харбине,
особенно зубных, - видимо, они лучше других платили. И в итоге в печати то и
дело мелькали такие, к примеру, перлы:
Расспросив мадам Дорэ
И всех прочих на дворе
Относительно Сивре:
Что за спец?
Мы узнали, что Сивре
В марте, в мае, в декабре,
В полдень, в полночь, на заре -
Молодец!
Сивре был известным врачом, а по соседству жила гадалка мадам Дорэ. Но
эта халтура была еще не худшим видом заработка. Брался Несмелов, по
воспоминаниям В.Перелешина, и за редактирование стихотворений "другого
врача, искавшего поэтического лаврового венка. Сборник стихов, им
составленный, назывался "Холодные зори". Досужие читатели (если не сам
Несмелов) тотчас переименовали книгу в "Голодные зори".
- Именно так. Я тогда очень нуждался. Мои зори были голодные".
Подобная "журналистика", безусловно, на пользу поэту не шла, но
позволяла не помереть с голоду, а иной раз продать за свой счет тиражом
150-200 экземпляров очередную книгу стихотворений или поэму. Книги у
Несмелова выходили регулярно - до 1942 года.
В 1929 году Несмелов выпустил в Харбине свой первый эмигрантский
поэтический сборник (на титульном листе по ошибке было проставлено "1928") -
"Кровавый отблеск". Интересно, что ряд стихотворений в него попал прямо из
владивостокских сборников: прошлая, внутри-российская жизнь была для поэта
теперь чем-то интересным, но давно минувшим, оторванным, как... "Россия
отошла, как пароход / От берега, от пристани отходит..." - это, впрочем,
стихи Несмелова из его следующего сборника, "Без России" (1931). Попадали
доэмигрантские стихи и в сборники "Полустанок" (1938) и "Белая флотилия"
(1942). Цельность поэтического сборника была для Несмелова важнее
необходимости опубликовать все, что лежало в столе. Поэтому на сегодняшний
день выявленные объемы его стихотворений, собранных в книги, и несобранных -
примерно равны. А ведь многое наверняка утрачено.
Одному только Несмелову удалось бы объяснить нам - отчего сотни
разысканных на сегодня его стихотворений не были им включены ни в одну
книгу. Думается, что иной раз стихи вполне справедливо казались ему
"проходными", но скорее дело в том, что Несмелов чрезвычайно заботился о
строгой композиции книги; к тому же он писал больше, чем в книги, издаваемые
им на свои же гроши, могло поместиться: не зря почти во всех его сборниках
отсутствует страничка "Содержание": как-никак на этой страничке можно было
разместить еще одно-два стихотворения.
Сборник "Кровавый отблеск" вышел осенью 1929 года. Интересно, что
заголовок Несмелов взял из Блока, две строки из которого и привел в
эпиграфе: из стихотворения "Рожденные в года глухие..." (1914), посвященного
Зинаиде Гиппиус. Однако же у Блока было:
Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды весть?
От дней войны, от дней свободы
Кровавый отсвет в лицах есть.
Две последние строки как раз и вынесены Несмеловым в эпиграф. Едва ли
не сознательно Несмелов подменяет слово: вместо отсвет он пишет отблеск.
Заподозрить Несмелова в равнодушии к блоковской текстологии невозможно: в
Харбине в 1941 году вышли "Избранные стихотворения" Блока (ровно сто
стихотворений), книга, составленная Несмеловым, снабженная его же
предисловием - и в ней это стихотворение стоит третьим с конца. Так что
исказил Несмелов Блока в эпиграфе вполне преднамеренно.
"Кровавый отблеск" целиком посвящен темам войны и оккупации. Валерий
Перелешин пишет: "Своих стихов Несмелов обычно не датировал (или ставил
первые попавшиеся даты - Е.В.) но его "Кровавый отблеск" <...> -
сплошное зарево гражданской войны, памятник ненависти и любви, холод
прощания в землей, которая изменила своим идеалам". Это бросалось в глаза
любому читателю, да и автор об этом знал. "У меня много стихов о войне. Все
это - 1918 год по рисунку и быту. Много, почти все - Сибирь" - писал
Несмелов Якушеву 13 сентября 1929 года, накануне выхода "Кровавого
отблеска". Книга вышла чуть позже. а 14 августа 1930 года он писал ему же:
"Здесь я продал около двухсот экземпляров и окупил издание с прибылью".
Видимо, эта "прибыль" и позволила поэту уже в следующем году издать
большой и весьма сильный сборник "Без России". Эта книга - в значительной
мере память о той минувшей России, где некогда жил поручик Митропольский и
которая затонула теперь для него, словно Атлантида: но здесь же мы находим и
важнейшие для Несмелова стихи о гибели царской семьи, о водворившемся в
Смольном "наркоме с полумонгольским лицом", о деградации одновременно и
революции, и эмиграции: подобные актуальные стихи в эмигрантской среде очень
не одобрялись, и прочитав эта книгу, поймешь - насколько был прав
И.Н.Голенищев-Кутузов в своем отзыве, приведенном выше.
Не считая поэм и книг "Дозорова", следующий по времени сборник
Несмелова "Полустанок" (Харбин, 1938) - книга преимущественно о Харбине,
своеобразный плач о городе, некогда построенном русскими руками, но
обреченном рано или поздно стать городом чисто китайским. Наконец, "Белая
флотилия" (Харбин, 1942) - попытка выхода в мировую культуру и в новые темы
(что намечалось и в "Песнях об Уленспигеле" в "Полустанке"), не теряя,
впрочем, и прежних: первой мировой, гражданской войн, памяти о канувшей
России. Но во всем мире шла война, и сборник долгое время оставался
неизвестен за пределами Китая, даже послать по почте его Несмелов мог разве
что в Шанхай, своей ученице Лидии Хаиндровой. Но и с ней переписка
оборвалась в апреле 1943 года. Последние годы жизни Несмелова долгое время
никак не реконструировались, но кое-что узнать удалось, нашелся и
неоконченный роман в стихах "Нина Гранина", который поэт с продолжениями
печатал в "Рубеже" - едва ли шедевр, но свидетельство негаснущего таланта,
неунывающего духа.
Впрочем, бывало по-разному. Е.А.Сентянина, журналистка, мать поэта
В.Перелешина, уехавшая из Харбина лишь в 1951 году, вспоминала, что в 1944-м
или даже в 1945 году поэт собирался издать еще одну книгу стихотворений -
"даже бумагу закупил", но потом впал в апатию и идею забросил. Тому есть
подтверждение: в No 26 журнала "Рубеж" за 1943 год отыскалось стихотворение
"Начало книги", явно предполагавшееся как вступительное к тому самому, так и
не изданному последнему сборнику Несмелова. Думается, какая-то часть
стихотворений этого несостоявшегося сборника нами разыскана. Часть наверняка
пропала. Часть, видимо, была задумана, но так и не написана: времени
оставалось уже очень мало.
Писал Несмелов отнюдь не одни стихи, он писал, как обмолвился в
стихотворении конца 20-х годов, "рассказы и стихи в газете". Причем прозу он
писал тоже с юности, - напомним, московские "Военные странички" 1915 года в
основном из репортажно-беллетризованной фронтовой прозы и состояли. Стихи
Несмелов писал как поэт, прозу - как журналист, и трудно представить его
сочиняющим какой бы то ни было рассказ иначе, как для печати. Об участи
эмигрантского писателя Несмелов обмолвился в отрывке из несостоявшегося
романа "Продавцы строк" ("Ленка рыжая"), обмолвился об "убогой и скудной
жизни, служа которой люди отказываются даже от самого последнего, от своих
человеческих имен, и облекают себя в непромокаемый макинтош псевдонимов".
Между тем образования он в жизни недополучил, точней, получил он его ровно
столько, сколько могло оказаться у выпускника Нижегородского Аракчеевского
корпуса. Его попытки писать на сюжеты древнеримской истории не совсем ловко
читать - снова и снова повторяемый пересказ "Камо грядеши" Генрика Сенкевича
утомит кого угодно. Но когда материалом этих рассказов был собственный
жизненный опыт Несмелова - тут его талант поднимался до больших высот.
Причем единственная книга его прозы ("Рассказы о войне", Шанхай, 1936),
вместившая шесть новелл, отразила лишь одну грань его дарования, да и отбор
в ней был почти случаен - кроме, пожалуй, уже почти превратившегося в
классику военной новеллистики рассказа "Короткий удар".
Московское кадетское детство, окопная война, восстание юнкеров в
Москве, Ледовый поход, Приморье времен ДВР и первых лет советской власти,
наконец, быт изрядно захолустного Харбина (который в первые годы даже трудно
было назвать эмигрантским - просто кусок старой русской провинции), - все
шло в дело. Притом пережитое самим Митропольским в этих рассказах резко
отлично от знаемого по чужим рассказам или вымышленного: "свое" повторялось
много раз, ибо дара писателя-фантаста Несмелов был лишен начисто Даже дата
гибели одного из героев в рассказе "Два Саши" - это дата ранения самого
Митропольского: "И был он убит 11 октября (1914 г. - Е.В.) под Новой
Александрией, когда русские войска переходили через Вислу, чтобы затем
отбросить врага до самого Кракова" ("Луч Азии", 1939, No 12, с.9). Впрочем,
на роль "фантаста" среди прозаиков русского Китая мог претендовать разве что
Альфред Хейдок, да и то лишь до встречи с Н.Рерихом в 1934 году, после этого
проза Хейдока из художественной превратилась в чисто теософскую. Николай
Байков, как в прежние годы, оставался блистательным писателем-анималистом,
из младших прозаиков выделился Борис Юльский - но тоже в первую очередь как
"Джек Лондон русского Китая", в его рассказах тигров не меньше, чем людей.
Несмелов же в мемуарной повести "Наш тигр" порадовался именно тому, что
никакого тигра в тайге так и не встретил. Ему хватало собственной судьбы,
его тревожила прошлое, он повторялся, но трижды и четырежды рассказав одну и
ту же историю, иной раз вдруг создавал настоящий шедевр: похвалы
Голенищева-Кутузова имели под собой почву. Пусть через силу и по
необходимости, но из Несмелова вырос незаурядный новеллист: примерно треть
выявленного на сегодняшний день его прозаического наследия составляет в
нашем издании второй том. Таким рассказам, как "Всадник с фонарем", впору
стоять в любой антологии русской новеллы ХХ века, - между тем именно этот
рассказ (как и еще более двадцати) переиздается в нашем издании впервые.
К началу 1930-х литературный авторитет Несмелова в русских кругах Китая
был весьма велик, но обязан он ими был совсем не книгам, вышедшим еще в
России, о них мало кому было известно вообще: популярностью пользовались в
основном его публикации в периодике и книги, изданные уже в Китае. Но у
Несмелова действительно сложилась репутация поэта - почти единственного в
Китае русского поэта с доэмигрантским стажем: уехали в СССР Сергей Алымов,
Венедикт Март, Федор Камышнюк, - некоторые умерли, к примеру, Борис Бета или
Леонид Ещин, друг Несмелова, которого тот сделал героем нескольких
рассказов, на смерть которого написал одно из лучших стихотворений.
Остальные поэты с "доэмигрантским" стажем в Китае пребывали в почти полной
безвестности - Евгений Яшнов (1881-1943), живший литературными заработками с
1899 года, Александра Серебренникова (1883-1975), больше известная очень
слабыми переводами из китайской поэзии, наконец, старейший среди них Яков
Аракин (1878-1945/6), печатавшийся с 1906 года, но в Харбине никем всерьез
не принимавшийся. Один Василий Логинов (1891-1945/6), печатавшийся с 1908
года, как-то мог бы конкурировать с Несмеловым... если бы у этого
запоздалого наследника музы Гумилева было больше таланта.
Не стоит, впрочем, преуменьшать культуру Несмелова: хотя иностранные
языки со времен кадетского корпуса поэт и подзабыл, в одежды певца "от сохи"
(или даже "от револьвера") он никогда не рядился. При анализе его поэмы
"Неронов сестерций" выявляется основательное знакомство автора не столько с
русским переводом "Камо грядеши" Сенкевича, сколько с "Жизнью двенадцати
цезарей" Светония, с писаниями Тацита, - читанными, конечно, тоже в переводе
на русский язык, но и это для поэта-офицера немало. В работе над
"Протопопицей" Несмелов, которого навела на тему "огнепального протопопа"
история его ссылки в Даурию, прослеживается не только "Житие" Аввакума, но и
другие писания XVII века - письма "пустозерских старцев", сторонние
исторические источники. Причем с годами тяготение к культуре росло; Несмелов
перелагал "своими словами" Вергилия, переводилл с подстрочников, которые
делала для него добрейшая М.Л.Шапиро (в будущем - узница ГУЛАГа) Франсуа
Вийона: и это не в пронизанной культурными традициями Западной Европе, а в
заброшенном (с точки зрения точки Европы) на край света Харбине.
Однако именно ко времени японской оккупации Маньчжурии русская
литература Китая получила мощное подкрепление, причем не только в области
поэзии. Сравнительно молодой казачий офицер, хорунжий Сибирского казачьего
войска Алексей Грызов, - как и Несмелов, ушедший из Владивостока в эмиграцию
пешком, - взявший литературный псевдоним по названию родной станицы - Ачаир,
организовал в Харбине литературное объединение "Чураевка", получившее свое
название от фамилии Чураевых, героев многотомной эпопеи сибирского писателя
Георгия Гребенщикова. Ачаир выпустил первую книгу стихотворений в Харбине в
1925 году, дав ей одно из самых неудачных в истории русской поэзии названий
- "Первая". Поэтом он был не особенно ярким и на редкость многоречивым, но
организатором оказался хорошим. Именно в "Чураевке" получили первые
затрещины и первые - скупые - похвалы молодые харбинские поэты, о которых
помнит ныне истории русской литературы. Молодые "чураевцы" - либо харбинцы,
либо люди, привезенные в Китай в детском возрасте, как Валерий Перелешин -
были в среднем лет на двадцать моложе Несмелова. Он годился им в отцы, в
учителя. Поэтесса и журналистка Ю.В.Крузенштерн-Петерец в статье "Чураевский
питомник" писала о "чураевцах": "...у них были свои учителя: Ачаир, Арсений
Несмелов, Леонид Ещин..." На деле было все же несколько иначе, от роли
"арбитра изящества" на харбинском Парнасе Несмелов уклонялся категорически,
хотя и рецензировал издания "чураевцев", как их газету, так и их
коллективные сборники и немногочисленные авторские книги, когда таковые
стали появляться, - и тем более не отказывал поэтам в личном общении. Та же
Ю.В.Крузенштерн-Петерец отмечала: "Поэзию Несмелов называл ремеслом, а себя
"ремесленником" (явно под влиянием любимой Цветаевой). Именно ремеслу
молодежь могла бы и поучиться, если бы хотела. Однако для харбинской
молодежи, как и для читающего русского Парижа, Несмелов был слишком
независим. Над последней строфой его поэмы "Через океан" кто только не
потешался, - но пусть читатель глянет в текст, вспомнит последние полтора
десятилетия ХХ века, и скажет - был ли повод для смеха, и кто же в итоге
оказался прав.
К сожалению, большинству "чураевцев" поэтическое ремесло, даже если оно
давалось, удачи не принесло, всерьез в литературе закрепились очень
немногие. Те, кто позднее - через Шанхай - возвратились в СССР, обречены
были радоваться уже тому, что местом поселения им определяли не глухую
тайгу, а Свердловск или Ташкент; авторская книга стихотворений из чураевских
возвращенцев вышла, насколько известно, у одной Лидии Хаиндровой в
Краснодаре в 1976 году. Чаще других из молодых поэтов наведывался к
Несмелову, пожалуй, Николай Щеголев (1910-1975), умерший в Свердловске, лишь
незадолго до смерти предприняв безрезультатную попытку вернуться к поэзии.
Несколько раз посещал его Валерий Перелешин, которому Несмелов предрекал
блестящее будущее, - что в известном смысле и сбылось, хотя очень поздно:
судьба забросила Перелешину в Бразилию, где он на десять лет замолк, и лишь
в 70-е, особенно же в 80-е годы вышел в первый ряд поэтов русского
зарубежья. Но сам Перелешин считал, что на путь в поэзию его благословил
именно Несмелов.
Он пишет: "Кажется, только один раз Несмелов был в доме у меня - в доме