Страница:
моей матери в Мацзягоу <...>. В тот раз Несмелов, прислонившись к чуть
теплому обогревателю (из кухни) читал нам свои "Песни об Уленспигеле" -
читал просто, без актерской аффектации, ничего не подчеркивая. Его чтение
стихов я слышал еще раз или два - на торжественных собраниях, которыми
"Главное Бюро по делам Российских Эмигрантов в Маньчжурской Империи"
чествовало победителей на литературных конкурсах. Но лично его не любили ни
редакторы, ни примазавшиеся к японским хозяевам русские эмигранты: слишком
он был независим, слишком сознавал собственный вес, казался надменным"
Насколько близки были к Несмелову другие поэты Чураевки - Лариса
Андерсен, Михаил Волин, Сергей Сергий, Георгий Гранин, Николай Петерец,
Владимир Померанцев, Владимир Слободчиков и т.д. - сказать трудно; впрочем,
Волин опубликовал воспоминания о Несмелове, но ничего принципиально нового
не сообщил. Когда, в противовес "Чураевке", в Харбине возникло другое
объединение - "Круг Поэтов", Несмелов остался в стороне и от него. По
крайней мере, до 1940 года "организованным" воспитанием молодежи Несмелов
пренебрегал.Позже ситуация изменилась, но это уже были годы второй мировой
войны, совсем иные годы.
Покончили с собой в 1934 году в харбинском отеле "Нанкин" Гранин и
Сергин. Десятью годами позже умер от воспаления легких в Шанхае Николай
Петерец. Умерли - в Кемерово в 1985 году совсем выпавший из литературы
Владимир Померанцев; в Аделаиде в 1997 году - Михаил Волин, удержавшийся в
изящной словесности, но лишь едва-едва, - впрочем, оставил краткие мемуары о
"Чураевке". Встретил в Москве в добром здравии наступление XXI века Владимир
Слободчиков - видимо, поэзия все-таки не обязательно ведет человека к скорой
смерти. Где-то в США доживает век младший брат Валерия Перелешина, Виктор
Ветлугин, давно забросивший стихи; на юге Франции, в Иссанжо, живет Лариса
Андерсен - если и не пишущая теперь, то оставившая свой след в литературе.
По одиночке они создали очень мало, как цельное явление память о "Чураевке"
будет жить по крайней мере в истории. Вспомнится и то, что из нее вышел
Валерий Перелешин, что на ее заседаниях бывал Арсений Несмелов.
А Несмелов коротал свои поздние харбинские годы не за одной лишь
литературной поденщиной, не только за серьезной поэзией, прозой, критикой
или даже статьями по стиховедению: в свободное время, пыльным харбинским
летом, он предавался любимому занятию: на "движимой собственности"
(выражение самого Несмелова), на лодке "Удача" уплывал он по Сунгари
подальше от Харбина и ловил рыбу вместе с другом - Николаем Гаммером,
служившим в харбинской газете "Заря", и "Герасим Антипас" помогал скоротать
оставшееся время. Зимние будни, были, конечно, не так хороши: тут была
сплошная журналистка, деловая и дружеская переписка, редчайшие встречи с
очень немногими боевыми друзьями (см. стихотворение "В гостях у полковника")
- и собственно литературой, вперемежку с поденщиной. Будни эти были полны
еще и одиночеством. Очередной брак его, с Анной Кушель, видимо, не только по
вине поэта распался, друзья и ровесники исчезали один за другим - из
Харбина, из Шанхая, из жизни. Много было и недругов: даже почти
беспрепятственно печатавший его стихи, рассказы и рецензии главный редактор
"Рубежа" М.С.Рокотов (Бибинов) откровенно признавался, что стихи Несмелова
ему не нравятся, а как человек он ему просто неприятен - "циник". Впрочем,
более проницательная Ю.В.Крузенштерн-Петерец в цитированной ваше статье
отмечала: "...под маской циника Арсений Несмелов прятал в себе романтика:
романтик в нем никогда не умирал". А Несмелов, вступивший в последнее
десятилетие своей жизни, отлично знал, что как поэт он состоялся, а
больше... больше ничего не будет Как сказал он сам Е.А. Сентяниной в конце
войны: "Ничего больше не будет. Субмарина затонула", - имея в виду свое
стихотворение из последней книги. Тем не менее, погружаясь в последние
пропасти отчаяния и явно предчувствуя, что отсрочка на исходе, он не
переставал писать.
Одно время его обуяли "бонапартистские" иллюзии. Ему мерещилось, что в
СССР рано или поздно кто-нибудь из новоявленных "маршалов" возьмет да и
смахнет Сталина, как фигурку с шахматной доски. Талантливый прозаик Борис
Юльский, которого еще предстоит открывать нашему читателю, ровесник
чураевцев и тоже жертва сталинских лагерей, нередко повторял строфу
Несмелова:
Тени смерти носятся недаром
Над рекою Стикс.
Дай Ты, Боже, силы командарму,
Командарму Икс.
Старые выходцы из Харбина говорят, что стихотворение было длинней,
называлось "Командарм Икс" и было посвящено фюреру ВФП Константину
Родзаевскому. На командарма Родзаевский едва ли тянул, а вот какой-нибудь
"Маршал Свистунов"... Именно из таких иллюзий родился одноименный рассказ,
который у нынешнего читателя неизбежно вызовет грустную улыбку, настолько
нереально выписана Несмеловым гостиная маршала, где за тарелкой борща
обсуждаются новейшие стихи Пастернака, где готовится военный заговор, - но
есть в этом же рассказе и крайне важный для понимания несмеловских мыслей
разговор маршала со священником, которого неверующий маршал везет в
подмосковное Пушкино к умирающей матери:
"- Но "я"-то мое, если меня, например, расстреляют, не будет ведь
существовать...
Тут уж вера. Я скажу: "Будет!".
- Чтобы гореть в огне вечном; - перхнул маршал снисходительным смешком.
Но священник глянул в его иронические глаза серьезно и строго.
- Если вас расстреляют - нет! Все ваши земные грехи возьмут на себя те,
кто вас убьет".
Имел в виду Несмелов Блюхера, Тухачевского или еще кого-либо из
реальных маршалов (рассказ опубликован в печально памятном 1937-м) - не
играет роли, получился все равно типичный эмигрантский лубок на советскую
тему. Однако ценность рассказа не ограничивается явно автобиографическими
описаниями подмосковного Пушкина и обрывками воспоминаний и подавлении
восстания юнкеров в Москве. Здесь важна мысль о том, что бывший кадровый
офицер действительно не боялся насильственной смерти, он знал, что она-то и
смывает грехи "вольные и невольные". Сейчас, когда со дня рождения Николая
Гумилева давно идет второе столетие, теряет важность вопрос о том,
участвовал ли Гумилев в каком-то заговоре и вообще - был ли заговор. Важно
то, что Гумилев был расстрелян. Примерно такой видел Несмелов и свою смерть.
Почти такой она и оказалась.
* * *
Японская оккупация 1931 года стала началом конца русской культуры в
Харбине, но еще очень отдаленным ее началом. В 1934 году Япония вынудила
Советский Союз продать ей КВЖД - в итоге все советские работники железной
дороги должны были вернуться домой, где вскоре чуть ли не поголовно были
репрессированы. В самом Харбине постепенно ликвидировалась с огромными
усилиями созданная русская образовательная система, что, как пишет
В.Перелешин в своих воспоминаниях, было "частью политики оккупантов в
Маньчжурии". Оставались без работы профессора (иные - с очень громкими
именами), теряли надежду на высшее образование студенты. Неуклонно
сокращалось число рабочих мест, на которых могли быть заняты русские, в
большинстве своем не знавшие ни японского, ни китайского (нередко и
английского) языков. Русские понемногу стали уезжать из Харбина - в
Тяньцзинь, в Пекин, но чаще всего в огромный и многоязычный Шанхай, где уже
пел Вертинский, и флаг советского консульства соблазнял слабые души
"возвращением на Родину". Там количество русских периодических изданий не
падало, а росло, хотя по бедности шанхайские журналы гонораров почти не
платили, - но там к причалам швартовались океанские пароходы, жизнь не была
ограничена русско-китайско-японским миром, там была хоть какая-то надежда на
будущее, и те, кто знал английский язык хотя бы немного, могли заработать на
чашку-другую риса с морской капустой и соей, на койку где-нибудь на чердаке,
- и хотя бы не перекликались хунхузы в окружающих город зарослях гаоляна,
как это было в Харбине, - словом, не так сильно слышался запах крови, огня,
войны, вот-вот готовой грянуть от Британских морей до Пирл-Харбора.
Но Харбин, город с маньчжурским названием, построенный на китайской
земле русскими инженерами, все еще оставался русским городом, все еще
выходили еженедельный "Рубеж" и ежемесячный прояпонский "Луч Азии", да и
другие русские периодические издания, где публиковались произведения многих
авторов, к этому времени Маньчжоу-Го покинувших. Но жизнь становилась все
тяжелей. Вот что вспоминает о последних годах японской оккупации Харбина,
очевидец, русский писатель, умерший в начале 1990-х годов, в письме к автору
этих строк: "Начиная с 1940 года все мы там стали жить тяжело и безобразно,
главным образом в моральном плане. Но и материально было нелегко. Хлеб -
хоть наполовину из гаоляновой муки - люди получали по 500 граммов ежедневно
на едока (по карточке, разумеется). Давали крупу, зернобобовые, растительное
масло <...>. И вволю давали водку, хоть и не из хлебного спирта, но
давали не скупо. Хотя таких трудностей с продовольствием, какие пришлось
испытать людям здесь - в СССР во время войны, у нас там не было... Жили
скудно, но в том обществе, где я вращался, - весело. С годами назревал
перелом, и люди, которые вначале были настроены антисоветски, стали ярыми
"оборонцами". Японцев ненавидели большинство из нас - ненавидели слепо, за
то, что они были оккупантами, не любя даже то, что было в них достойно
уважения. Общественная жизнь в эти годы со скрипом, но шла. Были
литературно-художественные кружки, литобъединения; одним из них руководил
Арсений Иванович. Выпускали эти кружки и литературно-художественные
альманахи, в основном машинописные. Японцы хотели эти литобъединения
подчинить себе, но вовсе не всегда это выходило, лозунг "хакко ици у" ("мир
- одна крыша", разумеется, крыша японская) - поддержки у большинства не
находил...) (В.Е.Кокшаров, г.Свердловск, 1989 год).
Хоть и поразъехались из Харбина недавние "чураевцы", но во все еще
русском городе снова произошла смена литературных поколений; в литературу
стали входить те, кто в "чураевские" времена начала тридцатых годов были еще
детьми - поколение тех, кто родился в первой половине двадцатых. Несмелов
был старше этих людей почти на тридцать лет, и как раз с ними он стал искать
общий язык. Процитированные выше воспоминания принадлежат человеку этого
поколения, иначе говоря, одному из последних, кто общался с Несмеловым
творчески. Хочется привести еще один отрывок из того же письма:
"Некоторое время он руководил небольшой группой харбинских молодых
поэтов, т.е. теми, кто сейчас такие же старики, как я, или немного помоложе.
Году в 1943-м он провел с нами небольшое занятие по советской литературе. Мы
его засыпали вопросами, ибо он, будучи зарегистрирован в Шестом отделе
императорской японский Военной миссии, имел доступ к советской прессе. "Кто
самый выдающийся из советских поэтов?" - спросили мы. - "Разумеется,
Константин Симонов, Самуил Маршак". - "Маяковский, Есенин?" - "Маяковский
великий поэт, это я говорю искренне, хотя меня он и не любил. А Есенин такой
же советский поэт, как и я. И вообще запомните: современная советская
литература - это наполовину фикция, высосанная из пальца... Лет через 40-50
будет настоящая русская литература, помяните мое слово! Или откроются старые
имена, которых никто сейчас почти и не знает..."
На вышедшем в Харбине сборнике "Белая Флотилия" Несмелов, направляя его
в 1942 году жившей в Шанхае своей ученице, Лидии Хаиндровой, написал: "Как
видите, я еще жив". Переписка их оборвалась весной следующего года. Несмелов
продолжал жить привычной жизнью. А потом "отсрочка" кончилась, и в Харбин
вступили советские войска. Что было дальше, мы знаем.
* * *
"Бывают странными пророками / Поэты иногда..." - писал некогда Михаил
Кузмин. Арсений Несмелов в начале 1940-х годов пообещал, что русская
литература "будет" через 40-50 лет, хотя имен своих современников - Даниила
Андреева или Сигизмунда Кржижановского - он даже знать не мог, а именно они
на сегодняшний день оказались гордостью русской литературы советского
периода 30-х - 40-х годов. Сроки исполнилось, предсказание очень точно
сбылось. Сбылось и предсказание собственной смерти (стихотворение "Моим
судьям"). Сбылось и предсказание своего бессмертия - о нем ниже. Увы,
сбылись и другие его предсказания.
В 1904-1905 годах, когда на сопках Маньчжурии разворачивались события
русско-японской войны, Митропольский еще учился в Кадетском корпусе. Под
вальс Шатрова "На сопках Маньчжурии" пробежала его юность, звуки того же
вальса проводили его на фронт в начале первой мировой войны. А позже - весь
остаток жизни провел он в самой настоящей Маньчжурии, в непосредственном
соседстве с теми сопками, на которых "спит гаолян", спят "герои русской
земли, отчизны родной сыны". Нежной любовью полюбил Несмелов последний город
минувшей России, выстроенный русскими руками Харбин, но он же предвидел:
Милый город, горд и строен,
Будет день такой,
Что не вспомнят, что построен
Русской ты рукой.
Действительность, пришедшая спустя "сколько-то летящих лет" после
смерти Несмелова, оказалась похожей на кошмар. Грянула "культурная
революция". "Хунвейбины маршировали по улицам, арестовывали, клеймили и били
людей. В Харбине они за несколько дней разнесли по бревнам Св. Николаевский
Собор, возведенный еще построечниками Китайской Восточной железной дороги. В
церковной ограде запылали костры из икон и церковных книг". На месте собора
собирались воздвигнуть бронзового Мао Цзедуна, однако нынче там - клумба, и
только. Впрочем, еще ранее, в 1963 году западногерманский путешественник
Клаус Менерт описал свое посещение Харбина в 1957 году:
"Пожалуй, Харбин был единственным городом в Маньчжурии, в котором по
соседству с китайскими можно было видеть русские вывески. Однако в клубе
Железно-дорожного Собрания на берегу Сунгари, некогда крупнейшем русском
клубе, никаких русских я больше уже не видел; сотни юных китайцев танцевали
там под западную музыку западные танцы. Существовал, впрочем, один символ
старого времени: главный универмаг все еще назывался "Чурин" <...>. В
Харбине проживало тогда в общей сложности 6200 русских, в основном пожилого
возраста и, кроме того, 600 - без советских паспортов".
Другой западный турист, посетивший Харбин семнадцатью годами позже
(1974), констатировал, что в нем проживает не более сотни русских. Анжелика
Батуева в очерке "Сибирские могикане" (1995) пишет: "Сегодня в
трехмиллионном китайском городе Харбине русская община насчитывает 12
человек - трое мужчин и девять женщин. Средний возраст русских харбинцев -
70-80 лет". Что осталось от этой общины к 2000 году - боюсь строить
предположения. Хотя память о русских неожиданно бережно хранят сами китайцы:
русский район города в основном хранит прежний вид, на фасадах есть русские
вывески. Впрочем, для китайского глаза это лишь элементы орнамента, как и
для русского - китайские вывески на ресторанах. Китайские слависты изучают
русскую культуру Китая. Больше в Америке, но и в самом Китае тоже.
Из русских кладбищ в Харбине сейчас цело только то, где похоронены
советские солдаты и офицеры, павшие в августе 1945 года. Впрочем, недалеко
от Харбине сохранилось русско-еврейское кладбище, куда были перенесены
останки примерно двух тысяч харбинцев - но это уже не те русские кладбища, о
которых писал Несмелов. Да и на этом, загородном хунвейбины в 1966 годов
уничтожили множество портретов. "Герои русской земли" спят сейчас в земле,
на которой разбит городской парк. Словом, и тут произошло то же самое, что
бывает всегда: один народ сменяется другим, а если что остается - так только
литература.
* * *
Творческое наследие Несмелова на протяжении первых двух десятилетий,
прошедших после его смерти, кажется, вообще никого не интересовало. Для
советских литературоведов, изучавших культуру русского Дальнего Востока - и,
следовательно, неизбежно сталкивавшихся с именем Несмелова, он не мог
представлять интереса: эмигрант, белогвардеец, чуть ли не фашист (разницы
между "русско-китайским фашизмом" и европейским тогда никто не видел, как и
до сих пор не многие желают видеть разницу между фашизмом итальянским и
немецким). К тому же среди лиц, причастных к аресту Несмелова и его вывозу в
СССР оказался известный на Дальнем Востоке писатель Василий Ефименко,
добродушно вспоминавший: "Совсем конченый был человек, спившийся, у
белогвардейцев печатался, у фашистов, кажется... Ну, дали бы ему, как всем
из Харбина, десять лет лагеря, не больше... Никогда его не реабилитируют -
его и не судил никто, он раньше умер, в ноябре, что ли, сорок пятого...".
Работники "компетентных органов" точно знали, кого тащить, а кого не пущать.
В русском зарубежье интерес к Несмелову исчез вместе с исчезновением
"восточной части" русской эмиграции. Для эмиграции "западной" слова
Г.П.Струве, сказанные о Несмелове в 1956 году, - "близок к советским
поэтам", - были приговором к высшей мере наказания для поэта, приговором к
забвению. Лишь к концу 60-х годов наметились первые, еще не очень
существенные, перемены6 сперва появилась упоминавшаяся выше попытка
публикации его стихотворений в "Антологии поэзии Дальнего Востока" (1967), -
из-за нее составителю, А.В.Ревоненко, пришлось с Дальнего Востока уехать
(впрочем, в Сочи - где он и умер в 1995 году). С другой стороны, видные
советские поэты - Леонид Мартынов, Сергей Марков - высоко ценили немногие
известные им стихотворения Несмелова. Именно С.Марков указал, что
считавшаяся ранее утраченной поэма Несмелова "Декабристы" должна отыскаться
на страницах газеты "Советская Сибирь" за 1925 год, в номерах, посвященных
столетию Декабрьского восстания. Несмелов и Марков были связаны еще и
общностью поэтических тем, оба изучали историю гражданской войны на Дальнем
Востоке (Несмелов - на собственном опыте, Марков - как ученый), - и у
Несмелова и у Маркова есть, например, стихи, в которых возникает образ
"Даурского барона", потомка балтийских пиратов Романа Унгерна фон
Штернберга, зверствами далеко затмевавшего и "черного атамана" Анненкова, и
пресловутого атамана Семенова и, пожалуй, даже коммунистов.
Несмелов стал появляться в качестве литературного героя. В романе
Натальи Ильиной "Возвращение" (1957-1966) возник харбинский поэт Артемий
Дмитриевич Нежданов, имевший, впрочем, по свидетельству как автора книги,
так и поэта Н.Щеголева, со слов которого Ильина многое записала, мало общего
с прототипом. В романе Левана Хаиндрава, младшего брата поэтессы Лидии
Хаиндровой, более известного (несмотря на отсидку в начале 50-х годов) своим
сталинизмом, ненавистью к осетинам, абхазам и всем некоренным народностям
Грузии, - в его романе "Отчий дом" (1981) появился поэт Аркадий Иванович
Нечаев, на идентичности которого с Несмеловым Хаиндрава настаивал: в уста
Нечаева вкладывал автор такие мудрые реплики, касавшиеся судьбы царской
России: "Режим прогнил сверху донизу <...> Крах был неминуем. Все
устои расшатались..." Встречались и другие упоминания, фрагментарные,
незначительные. В советские годы издателям было определенно не до Несмелова.
На Западе положение было почти таким же. Бывшие русские жители Китая,
постепенно влившиеся в общий поток литературы западного зару-бежья
(В.Перелешин, Ю.Крузенштерн-Петерец, Е.Рачинская и др.) публиковали иной раз
очерки о Несмелове, полные добрых слов, но заниматься собиранием
распыленного несмеловского наследия не по силам было в те годы никому.
Антологии поэзии русского зарубежья ("На Западе", 1953, "Муза диаспоры",
1960 и т.д.) о Несмелове даже не упоминали, по крайней мере, до конца 1980-х
годов. Лишь в 1973 году в нью-йоркском "Новом журнале" (No 110) Валерий
Перелешин, по копии автографа, присланного из СССР, опубликовал поэму-сказку
Несмелова "Прощеный бес". Увы, публикация - хотя сказка принадлежит к числу
шедевров Несмелова - погоды не сделала.
Но человеческая память живуча, да и "рукописи не горят", как сказал
Михаил Булгаков и, как уже в наши дни уточнил Фазиль Искандер, "особенно
хорошо они не горят, добавим мы, когда рукописи напечатаны". В сотнях
библиотек и частных архивов хранились разрозненные комплекты газет и
журналов со стихами и прозой Несмелова, у частных лиц сбереглись его
автографы - так и не удалось выяснить, были ли хоть когда-то изданы
стихотворения, во множестве извлеченные нами из архивов тех, кто некогда
переписывался с Несмеловым - Лидии Хаиндровой, Петра Балакшина, Александра
Якушева, "Юрки" (Е.А.Васильевой), причем, что важно отметить, это лучшие
стихотворения Несмелова из числа не собранных в прижизненые сборники: по
какой-то причине путь в печать в прежние годы им был заказан. Многое в
публикациях прежних лет приходилось печатать записанным по памяти. К
счастью, в нынешнем издании таких стихотворений нет, у всех есть хоть
какой-то достоверный источник.
Со второй половины 1980-х годов интерес к творчеству Несмелова достиг
высокой степени накала: его стихи изучаются, во всяком уважающем себя
издании, будь то антология или энциклопедия, есть о нем хотя бы несколько
строк. Его стихи переводятся на самые разные языки - от китайского до
голландского. Однако издание такого объема, как нынешнее, предпринимается
впервые.
Чего хотел от литературы сам Несмелов? Вот две цитаты.
"Всякий ищет свое, - думал я. - Собака кость с остатками мяса, мать
удачи для сына, сын - славы. Безумная женщина, не замечая любви мужа,
стремится к другой любви. А чего ищу я? Ничего. Я люблю только точно писать
жизнь, как пишет ее художник-реалист. Я хотел бы, чтобы мой потомок,
удаленный от меня бесконечно, прочитав написанное мною, подумал: "А ведь он
дышал и чувствовал совсем так же, как дышу и чувствую я. Мы - одно!" И
подумал бы обо мне, как о друге, как о брате. Но, Боже мой, чего же, в конце
концов, я хочу? Не больше, не меньше, как бессмертия!"
Этими словами заканчивается рассказ Несмелова "Ночь в чужом доме":
напечатан он был в августе 1945 года, за несколько дней до советской
оккупации. Случайно ли такие слова оказываются в жизни человека последними?
Несмелов, хоть и офицер, но в первую очередь поэт, хотел бессмертия -
творческого, разумеется.
Вторая цитата представляется более важной, последнюю строфу из этого
стихотворения уже приводила в своей статье "Чураевский питомник" в 1968 году
Ю.В.Крузенштерн-Петерец, и сама потом не могла вспомнить - откуда
запомнились ей эти строки. Но стихи нашлись. Все в том же "Рубеже", полного
комплекта которого по сей день не смогла собрать ни одна библиотека в мире.
ФОРМУЛА БЕССМЕРТИЯ
Какой-то срок, убийственная дата,
И то, что называлось мастерством,
Что смелостью пленяло нас когда-то, -
Уже фальшивит шамкающим ртом.
О, трупы душ в тисненых переплетах,
Чей жар остыл, чей свет уже потух, -
Что уцелело от посильных взлетов,
От непосильных творческих потуг?
Лишь чудаков над вашим склепом встретишь;
Но даже им, искателям пути,
Сверкающую формулу бессмертья
В остывшем пепле вашем не найти!
И только страсть высоким воплем меди
Еще звучит, почти не отходя,
Да голубые молнии трагедий
У горизонта небо бороздят.
Лишь вопль из задохнувшейся гортани,
Лишь в ужасе воздетая рука...
Лишь речь нечеловеческих страданий,
Как маяки, как искры маяка, -
Векам, в века!
Трудно сказать - был ли Арсений Несмелов верующим человеком. Но обычной
творческой ценой - ценой жизни - он бессмертие себе в русской литературе
обеспечил.
"Антология поэзии Дальнего Востока", Хабаровск, 1967: публикация
включала пять стихотворений, три из которых были сокращены цензурой.
Позднее И.Н.Пасынков сомневался в дате, но одно утверждал точно: это не
могло произойти позднее декабря того же года, когда вся группа сидевших в
камере ушла по этапу.
Письмо к С.Н.Ражеву; впервые полностью опубликовано в книге:
А.Несмелов, "Без Москвы, без России", М.1990
там же
В справке очевидная опечатка: "1989".
Раиса Стоколяс. Жена и дочь Арсения Несмелова. Докуменетальный очерк.
2001, Верхняя Пышнма. с. 32-33.
ЦГВИА СССР, ф.490, оп.1, д.90-896.
Письмо к П.П.Балакшину от 1 марта 1936 года.
Письмо к П.П.Балакшину от 15 мая 1936 года.
см. т.2 наст.изд. - воспоминания Несмелова "О себе и о Владивостоке".
Несмелов ошибается, называя апрель: спустя десять лет его подвела
память.
Цит. по: Валерий Перелешин. Об Арсении Несмелове. Альманах
"Ново-Басманная, 19", М., 1990, с. 665
цит. по автографу
Валерий Перелешин, ук.соч., с.666
см. Арсений Несмелов. Без Москвы, без России. М.1990, с.178-180
"Рубеж", 1935, No 38
"Дальневосточное обозрение", 1920, 14 ноября
См. "Рубеж", 1995, Владивосток, No 2/864, с.244, факсимиле письма к
Якушеву, где речь идет о футуристах во Владивостоке: "Асеев в своей книге
очень извратил все".
Слова Ивана Елагина, уроженца Владивостока, проведшего детство в
Харбине.
т.е. романа "На западном фронте без перемен" (1929) - в 1932 году,
когда "Возрождение" опубликовало рецензию Голенищева-Кутузова на
"Багульник", роман Ремарка был еще свежим явлением литературной жизни
теплому обогревателю (из кухни) читал нам свои "Песни об Уленспигеле" -
читал просто, без актерской аффектации, ничего не подчеркивая. Его чтение
стихов я слышал еще раз или два - на торжественных собраниях, которыми
"Главное Бюро по делам Российских Эмигрантов в Маньчжурской Империи"
чествовало победителей на литературных конкурсах. Но лично его не любили ни
редакторы, ни примазавшиеся к японским хозяевам русские эмигранты: слишком
он был независим, слишком сознавал собственный вес, казался надменным"
Насколько близки были к Несмелову другие поэты Чураевки - Лариса
Андерсен, Михаил Волин, Сергей Сергий, Георгий Гранин, Николай Петерец,
Владимир Померанцев, Владимир Слободчиков и т.д. - сказать трудно; впрочем,
Волин опубликовал воспоминания о Несмелове, но ничего принципиально нового
не сообщил. Когда, в противовес "Чураевке", в Харбине возникло другое
объединение - "Круг Поэтов", Несмелов остался в стороне и от него. По
крайней мере, до 1940 года "организованным" воспитанием молодежи Несмелов
пренебрегал.Позже ситуация изменилась, но это уже были годы второй мировой
войны, совсем иные годы.
Покончили с собой в 1934 году в харбинском отеле "Нанкин" Гранин и
Сергин. Десятью годами позже умер от воспаления легких в Шанхае Николай
Петерец. Умерли - в Кемерово в 1985 году совсем выпавший из литературы
Владимир Померанцев; в Аделаиде в 1997 году - Михаил Волин, удержавшийся в
изящной словесности, но лишь едва-едва, - впрочем, оставил краткие мемуары о
"Чураевке". Встретил в Москве в добром здравии наступление XXI века Владимир
Слободчиков - видимо, поэзия все-таки не обязательно ведет человека к скорой
смерти. Где-то в США доживает век младший брат Валерия Перелешина, Виктор
Ветлугин, давно забросивший стихи; на юге Франции, в Иссанжо, живет Лариса
Андерсен - если и не пишущая теперь, то оставившая свой след в литературе.
По одиночке они создали очень мало, как цельное явление память о "Чураевке"
будет жить по крайней мере в истории. Вспомнится и то, что из нее вышел
Валерий Перелешин, что на ее заседаниях бывал Арсений Несмелов.
А Несмелов коротал свои поздние харбинские годы не за одной лишь
литературной поденщиной, не только за серьезной поэзией, прозой, критикой
или даже статьями по стиховедению: в свободное время, пыльным харбинским
летом, он предавался любимому занятию: на "движимой собственности"
(выражение самого Несмелова), на лодке "Удача" уплывал он по Сунгари
подальше от Харбина и ловил рыбу вместе с другом - Николаем Гаммером,
служившим в харбинской газете "Заря", и "Герасим Антипас" помогал скоротать
оставшееся время. Зимние будни, были, конечно, не так хороши: тут была
сплошная журналистка, деловая и дружеская переписка, редчайшие встречи с
очень немногими боевыми друзьями (см. стихотворение "В гостях у полковника")
- и собственно литературой, вперемежку с поденщиной. Будни эти были полны
еще и одиночеством. Очередной брак его, с Анной Кушель, видимо, не только по
вине поэта распался, друзья и ровесники исчезали один за другим - из
Харбина, из Шанхая, из жизни. Много было и недругов: даже почти
беспрепятственно печатавший его стихи, рассказы и рецензии главный редактор
"Рубежа" М.С.Рокотов (Бибинов) откровенно признавался, что стихи Несмелова
ему не нравятся, а как человек он ему просто неприятен - "циник". Впрочем,
более проницательная Ю.В.Крузенштерн-Петерец в цитированной ваше статье
отмечала: "...под маской циника Арсений Несмелов прятал в себе романтика:
романтик в нем никогда не умирал". А Несмелов, вступивший в последнее
десятилетие своей жизни, отлично знал, что как поэт он состоялся, а
больше... больше ничего не будет Как сказал он сам Е.А. Сентяниной в конце
войны: "Ничего больше не будет. Субмарина затонула", - имея в виду свое
стихотворение из последней книги. Тем не менее, погружаясь в последние
пропасти отчаяния и явно предчувствуя, что отсрочка на исходе, он не
переставал писать.
Одно время его обуяли "бонапартистские" иллюзии. Ему мерещилось, что в
СССР рано или поздно кто-нибудь из новоявленных "маршалов" возьмет да и
смахнет Сталина, как фигурку с шахматной доски. Талантливый прозаик Борис
Юльский, которого еще предстоит открывать нашему читателю, ровесник
чураевцев и тоже жертва сталинских лагерей, нередко повторял строфу
Несмелова:
Тени смерти носятся недаром
Над рекою Стикс.
Дай Ты, Боже, силы командарму,
Командарму Икс.
Старые выходцы из Харбина говорят, что стихотворение было длинней,
называлось "Командарм Икс" и было посвящено фюреру ВФП Константину
Родзаевскому. На командарма Родзаевский едва ли тянул, а вот какой-нибудь
"Маршал Свистунов"... Именно из таких иллюзий родился одноименный рассказ,
который у нынешнего читателя неизбежно вызовет грустную улыбку, настолько
нереально выписана Несмеловым гостиная маршала, где за тарелкой борща
обсуждаются новейшие стихи Пастернака, где готовится военный заговор, - но
есть в этом же рассказе и крайне важный для понимания несмеловских мыслей
разговор маршала со священником, которого неверующий маршал везет в
подмосковное Пушкино к умирающей матери:
"- Но "я"-то мое, если меня, например, расстреляют, не будет ведь
существовать...
Тут уж вера. Я скажу: "Будет!".
- Чтобы гореть в огне вечном; - перхнул маршал снисходительным смешком.
Но священник глянул в его иронические глаза серьезно и строго.
- Если вас расстреляют - нет! Все ваши земные грехи возьмут на себя те,
кто вас убьет".
Имел в виду Несмелов Блюхера, Тухачевского или еще кого-либо из
реальных маршалов (рассказ опубликован в печально памятном 1937-м) - не
играет роли, получился все равно типичный эмигрантский лубок на советскую
тему. Однако ценность рассказа не ограничивается явно автобиографическими
описаниями подмосковного Пушкина и обрывками воспоминаний и подавлении
восстания юнкеров в Москве. Здесь важна мысль о том, что бывший кадровый
офицер действительно не боялся насильственной смерти, он знал, что она-то и
смывает грехи "вольные и невольные". Сейчас, когда со дня рождения Николая
Гумилева давно идет второе столетие, теряет важность вопрос о том,
участвовал ли Гумилев в каком-то заговоре и вообще - был ли заговор. Важно
то, что Гумилев был расстрелян. Примерно такой видел Несмелов и свою смерть.
Почти такой она и оказалась.
* * *
Японская оккупация 1931 года стала началом конца русской культуры в
Харбине, но еще очень отдаленным ее началом. В 1934 году Япония вынудила
Советский Союз продать ей КВЖД - в итоге все советские работники железной
дороги должны были вернуться домой, где вскоре чуть ли не поголовно были
репрессированы. В самом Харбине постепенно ликвидировалась с огромными
усилиями созданная русская образовательная система, что, как пишет
В.Перелешин в своих воспоминаниях, было "частью политики оккупантов в
Маньчжурии". Оставались без работы профессора (иные - с очень громкими
именами), теряли надежду на высшее образование студенты. Неуклонно
сокращалось число рабочих мест, на которых могли быть заняты русские, в
большинстве своем не знавшие ни японского, ни китайского (нередко и
английского) языков. Русские понемногу стали уезжать из Харбина - в
Тяньцзинь, в Пекин, но чаще всего в огромный и многоязычный Шанхай, где уже
пел Вертинский, и флаг советского консульства соблазнял слабые души
"возвращением на Родину". Там количество русских периодических изданий не
падало, а росло, хотя по бедности шанхайские журналы гонораров почти не
платили, - но там к причалам швартовались океанские пароходы, жизнь не была
ограничена русско-китайско-японским миром, там была хоть какая-то надежда на
будущее, и те, кто знал английский язык хотя бы немного, могли заработать на
чашку-другую риса с морской капустой и соей, на койку где-нибудь на чердаке,
- и хотя бы не перекликались хунхузы в окружающих город зарослях гаоляна,
как это было в Харбине, - словом, не так сильно слышался запах крови, огня,
войны, вот-вот готовой грянуть от Британских морей до Пирл-Харбора.
Но Харбин, город с маньчжурским названием, построенный на китайской
земле русскими инженерами, все еще оставался русским городом, все еще
выходили еженедельный "Рубеж" и ежемесячный прояпонский "Луч Азии", да и
другие русские периодические издания, где публиковались произведения многих
авторов, к этому времени Маньчжоу-Го покинувших. Но жизнь становилась все
тяжелей. Вот что вспоминает о последних годах японской оккупации Харбина,
очевидец, русский писатель, умерший в начале 1990-х годов, в письме к автору
этих строк: "Начиная с 1940 года все мы там стали жить тяжело и безобразно,
главным образом в моральном плане. Но и материально было нелегко. Хлеб -
хоть наполовину из гаоляновой муки - люди получали по 500 граммов ежедневно
на едока (по карточке, разумеется). Давали крупу, зернобобовые, растительное
масло <...>. И вволю давали водку, хоть и не из хлебного спирта, но
давали не скупо. Хотя таких трудностей с продовольствием, какие пришлось
испытать людям здесь - в СССР во время войны, у нас там не было... Жили
скудно, но в том обществе, где я вращался, - весело. С годами назревал
перелом, и люди, которые вначале были настроены антисоветски, стали ярыми
"оборонцами". Японцев ненавидели большинство из нас - ненавидели слепо, за
то, что они были оккупантами, не любя даже то, что было в них достойно
уважения. Общественная жизнь в эти годы со скрипом, но шла. Были
литературно-художественные кружки, литобъединения; одним из них руководил
Арсений Иванович. Выпускали эти кружки и литературно-художественные
альманахи, в основном машинописные. Японцы хотели эти литобъединения
подчинить себе, но вовсе не всегда это выходило, лозунг "хакко ици у" ("мир
- одна крыша", разумеется, крыша японская) - поддержки у большинства не
находил...) (В.Е.Кокшаров, г.Свердловск, 1989 год).
Хоть и поразъехались из Харбина недавние "чураевцы", но во все еще
русском городе снова произошла смена литературных поколений; в литературу
стали входить те, кто в "чураевские" времена начала тридцатых годов были еще
детьми - поколение тех, кто родился в первой половине двадцатых. Несмелов
был старше этих людей почти на тридцать лет, и как раз с ними он стал искать
общий язык. Процитированные выше воспоминания принадлежат человеку этого
поколения, иначе говоря, одному из последних, кто общался с Несмеловым
творчески. Хочется привести еще один отрывок из того же письма:
"Некоторое время он руководил небольшой группой харбинских молодых
поэтов, т.е. теми, кто сейчас такие же старики, как я, или немного помоложе.
Году в 1943-м он провел с нами небольшое занятие по советской литературе. Мы
его засыпали вопросами, ибо он, будучи зарегистрирован в Шестом отделе
императорской японский Военной миссии, имел доступ к советской прессе. "Кто
самый выдающийся из советских поэтов?" - спросили мы. - "Разумеется,
Константин Симонов, Самуил Маршак". - "Маяковский, Есенин?" - "Маяковский
великий поэт, это я говорю искренне, хотя меня он и не любил. А Есенин такой
же советский поэт, как и я. И вообще запомните: современная советская
литература - это наполовину фикция, высосанная из пальца... Лет через 40-50
будет настоящая русская литература, помяните мое слово! Или откроются старые
имена, которых никто сейчас почти и не знает..."
На вышедшем в Харбине сборнике "Белая Флотилия" Несмелов, направляя его
в 1942 году жившей в Шанхае своей ученице, Лидии Хаиндровой, написал: "Как
видите, я еще жив". Переписка их оборвалась весной следующего года. Несмелов
продолжал жить привычной жизнью. А потом "отсрочка" кончилась, и в Харбин
вступили советские войска. Что было дальше, мы знаем.
* * *
"Бывают странными пророками / Поэты иногда..." - писал некогда Михаил
Кузмин. Арсений Несмелов в начале 1940-х годов пообещал, что русская
литература "будет" через 40-50 лет, хотя имен своих современников - Даниила
Андреева или Сигизмунда Кржижановского - он даже знать не мог, а именно они
на сегодняшний день оказались гордостью русской литературы советского
периода 30-х - 40-х годов. Сроки исполнилось, предсказание очень точно
сбылось. Сбылось и предсказание собственной смерти (стихотворение "Моим
судьям"). Сбылось и предсказание своего бессмертия - о нем ниже. Увы,
сбылись и другие его предсказания.
В 1904-1905 годах, когда на сопках Маньчжурии разворачивались события
русско-японской войны, Митропольский еще учился в Кадетском корпусе. Под
вальс Шатрова "На сопках Маньчжурии" пробежала его юность, звуки того же
вальса проводили его на фронт в начале первой мировой войны. А позже - весь
остаток жизни провел он в самой настоящей Маньчжурии, в непосредственном
соседстве с теми сопками, на которых "спит гаолян", спят "герои русской
земли, отчизны родной сыны". Нежной любовью полюбил Несмелов последний город
минувшей России, выстроенный русскими руками Харбин, но он же предвидел:
Милый город, горд и строен,
Будет день такой,
Что не вспомнят, что построен
Русской ты рукой.
Действительность, пришедшая спустя "сколько-то летящих лет" после
смерти Несмелова, оказалась похожей на кошмар. Грянула "культурная
революция". "Хунвейбины маршировали по улицам, арестовывали, клеймили и били
людей. В Харбине они за несколько дней разнесли по бревнам Св. Николаевский
Собор, возведенный еще построечниками Китайской Восточной железной дороги. В
церковной ограде запылали костры из икон и церковных книг". На месте собора
собирались воздвигнуть бронзового Мао Цзедуна, однако нынче там - клумба, и
только. Впрочем, еще ранее, в 1963 году западногерманский путешественник
Клаус Менерт описал свое посещение Харбина в 1957 году:
"Пожалуй, Харбин был единственным городом в Маньчжурии, в котором по
соседству с китайскими можно было видеть русские вывески. Однако в клубе
Железно-дорожного Собрания на берегу Сунгари, некогда крупнейшем русском
клубе, никаких русских я больше уже не видел; сотни юных китайцев танцевали
там под западную музыку западные танцы. Существовал, впрочем, один символ
старого времени: главный универмаг все еще назывался "Чурин" <...>. В
Харбине проживало тогда в общей сложности 6200 русских, в основном пожилого
возраста и, кроме того, 600 - без советских паспортов".
Другой западный турист, посетивший Харбин семнадцатью годами позже
(1974), констатировал, что в нем проживает не более сотни русских. Анжелика
Батуева в очерке "Сибирские могикане" (1995) пишет: "Сегодня в
трехмиллионном китайском городе Харбине русская община насчитывает 12
человек - трое мужчин и девять женщин. Средний возраст русских харбинцев -
70-80 лет". Что осталось от этой общины к 2000 году - боюсь строить
предположения. Хотя память о русских неожиданно бережно хранят сами китайцы:
русский район города в основном хранит прежний вид, на фасадах есть русские
вывески. Впрочем, для китайского глаза это лишь элементы орнамента, как и
для русского - китайские вывески на ресторанах. Китайские слависты изучают
русскую культуру Китая. Больше в Америке, но и в самом Китае тоже.
Из русских кладбищ в Харбине сейчас цело только то, где похоронены
советские солдаты и офицеры, павшие в августе 1945 года. Впрочем, недалеко
от Харбине сохранилось русско-еврейское кладбище, куда были перенесены
останки примерно двух тысяч харбинцев - но это уже не те русские кладбища, о
которых писал Несмелов. Да и на этом, загородном хунвейбины в 1966 годов
уничтожили множество портретов. "Герои русской земли" спят сейчас в земле,
на которой разбит городской парк. Словом, и тут произошло то же самое, что
бывает всегда: один народ сменяется другим, а если что остается - так только
литература.
* * *
Творческое наследие Несмелова на протяжении первых двух десятилетий,
прошедших после его смерти, кажется, вообще никого не интересовало. Для
советских литературоведов, изучавших культуру русского Дальнего Востока - и,
следовательно, неизбежно сталкивавшихся с именем Несмелова, он не мог
представлять интереса: эмигрант, белогвардеец, чуть ли не фашист (разницы
между "русско-китайским фашизмом" и европейским тогда никто не видел, как и
до сих пор не многие желают видеть разницу между фашизмом итальянским и
немецким). К тому же среди лиц, причастных к аресту Несмелова и его вывозу в
СССР оказался известный на Дальнем Востоке писатель Василий Ефименко,
добродушно вспоминавший: "Совсем конченый был человек, спившийся, у
белогвардейцев печатался, у фашистов, кажется... Ну, дали бы ему, как всем
из Харбина, десять лет лагеря, не больше... Никогда его не реабилитируют -
его и не судил никто, он раньше умер, в ноябре, что ли, сорок пятого...".
Работники "компетентных органов" точно знали, кого тащить, а кого не пущать.
В русском зарубежье интерес к Несмелову исчез вместе с исчезновением
"восточной части" русской эмиграции. Для эмиграции "западной" слова
Г.П.Струве, сказанные о Несмелове в 1956 году, - "близок к советским
поэтам", - были приговором к высшей мере наказания для поэта, приговором к
забвению. Лишь к концу 60-х годов наметились первые, еще не очень
существенные, перемены6 сперва появилась упоминавшаяся выше попытка
публикации его стихотворений в "Антологии поэзии Дальнего Востока" (1967), -
из-за нее составителю, А.В.Ревоненко, пришлось с Дальнего Востока уехать
(впрочем, в Сочи - где он и умер в 1995 году). С другой стороны, видные
советские поэты - Леонид Мартынов, Сергей Марков - высоко ценили немногие
известные им стихотворения Несмелова. Именно С.Марков указал, что
считавшаяся ранее утраченной поэма Несмелова "Декабристы" должна отыскаться
на страницах газеты "Советская Сибирь" за 1925 год, в номерах, посвященных
столетию Декабрьского восстания. Несмелов и Марков были связаны еще и
общностью поэтических тем, оба изучали историю гражданской войны на Дальнем
Востоке (Несмелов - на собственном опыте, Марков - как ученый), - и у
Несмелова и у Маркова есть, например, стихи, в которых возникает образ
"Даурского барона", потомка балтийских пиратов Романа Унгерна фон
Штернберга, зверствами далеко затмевавшего и "черного атамана" Анненкова, и
пресловутого атамана Семенова и, пожалуй, даже коммунистов.
Несмелов стал появляться в качестве литературного героя. В романе
Натальи Ильиной "Возвращение" (1957-1966) возник харбинский поэт Артемий
Дмитриевич Нежданов, имевший, впрочем, по свидетельству как автора книги,
так и поэта Н.Щеголева, со слов которого Ильина многое записала, мало общего
с прототипом. В романе Левана Хаиндрава, младшего брата поэтессы Лидии
Хаиндровой, более известного (несмотря на отсидку в начале 50-х годов) своим
сталинизмом, ненавистью к осетинам, абхазам и всем некоренным народностям
Грузии, - в его романе "Отчий дом" (1981) появился поэт Аркадий Иванович
Нечаев, на идентичности которого с Несмеловым Хаиндрава настаивал: в уста
Нечаева вкладывал автор такие мудрые реплики, касавшиеся судьбы царской
России: "Режим прогнил сверху донизу <...> Крах был неминуем. Все
устои расшатались..." Встречались и другие упоминания, фрагментарные,
незначительные. В советские годы издателям было определенно не до Несмелова.
На Западе положение было почти таким же. Бывшие русские жители Китая,
постепенно влившиеся в общий поток литературы западного зару-бежья
(В.Перелешин, Ю.Крузенштерн-Петерец, Е.Рачинская и др.) публиковали иной раз
очерки о Несмелове, полные добрых слов, но заниматься собиранием
распыленного несмеловского наследия не по силам было в те годы никому.
Антологии поэзии русского зарубежья ("На Западе", 1953, "Муза диаспоры",
1960 и т.д.) о Несмелове даже не упоминали, по крайней мере, до конца 1980-х
годов. Лишь в 1973 году в нью-йоркском "Новом журнале" (No 110) Валерий
Перелешин, по копии автографа, присланного из СССР, опубликовал поэму-сказку
Несмелова "Прощеный бес". Увы, публикация - хотя сказка принадлежит к числу
шедевров Несмелова - погоды не сделала.
Но человеческая память живуча, да и "рукописи не горят", как сказал
Михаил Булгаков и, как уже в наши дни уточнил Фазиль Искандер, "особенно
хорошо они не горят, добавим мы, когда рукописи напечатаны". В сотнях
библиотек и частных архивов хранились разрозненные комплекты газет и
журналов со стихами и прозой Несмелова, у частных лиц сбереглись его
автографы - так и не удалось выяснить, были ли хоть когда-то изданы
стихотворения, во множестве извлеченные нами из архивов тех, кто некогда
переписывался с Несмеловым - Лидии Хаиндровой, Петра Балакшина, Александра
Якушева, "Юрки" (Е.А.Васильевой), причем, что важно отметить, это лучшие
стихотворения Несмелова из числа не собранных в прижизненые сборники: по
какой-то причине путь в печать в прежние годы им был заказан. Многое в
публикациях прежних лет приходилось печатать записанным по памяти. К
счастью, в нынешнем издании таких стихотворений нет, у всех есть хоть
какой-то достоверный источник.
Со второй половины 1980-х годов интерес к творчеству Несмелова достиг
высокой степени накала: его стихи изучаются, во всяком уважающем себя
издании, будь то антология или энциклопедия, есть о нем хотя бы несколько
строк. Его стихи переводятся на самые разные языки - от китайского до
голландского. Однако издание такого объема, как нынешнее, предпринимается
впервые.
Чего хотел от литературы сам Несмелов? Вот две цитаты.
"Всякий ищет свое, - думал я. - Собака кость с остатками мяса, мать
удачи для сына, сын - славы. Безумная женщина, не замечая любви мужа,
стремится к другой любви. А чего ищу я? Ничего. Я люблю только точно писать
жизнь, как пишет ее художник-реалист. Я хотел бы, чтобы мой потомок,
удаленный от меня бесконечно, прочитав написанное мною, подумал: "А ведь он
дышал и чувствовал совсем так же, как дышу и чувствую я. Мы - одно!" И
подумал бы обо мне, как о друге, как о брате. Но, Боже мой, чего же, в конце
концов, я хочу? Не больше, не меньше, как бессмертия!"
Этими словами заканчивается рассказ Несмелова "Ночь в чужом доме":
напечатан он был в августе 1945 года, за несколько дней до советской
оккупации. Случайно ли такие слова оказываются в жизни человека последними?
Несмелов, хоть и офицер, но в первую очередь поэт, хотел бессмертия -
творческого, разумеется.
Вторая цитата представляется более важной, последнюю строфу из этого
стихотворения уже приводила в своей статье "Чураевский питомник" в 1968 году
Ю.В.Крузенштерн-Петерец, и сама потом не могла вспомнить - откуда
запомнились ей эти строки. Но стихи нашлись. Все в том же "Рубеже", полного
комплекта которого по сей день не смогла собрать ни одна библиотека в мире.
ФОРМУЛА БЕССМЕРТИЯ
Какой-то срок, убийственная дата,
И то, что называлось мастерством,
Что смелостью пленяло нас когда-то, -
Уже фальшивит шамкающим ртом.
О, трупы душ в тисненых переплетах,
Чей жар остыл, чей свет уже потух, -
Что уцелело от посильных взлетов,
От непосильных творческих потуг?
Лишь чудаков над вашим склепом встретишь;
Но даже им, искателям пути,
Сверкающую формулу бессмертья
В остывшем пепле вашем не найти!
И только страсть высоким воплем меди
Еще звучит, почти не отходя,
Да голубые молнии трагедий
У горизонта небо бороздят.
Лишь вопль из задохнувшейся гортани,
Лишь в ужасе воздетая рука...
Лишь речь нечеловеческих страданий,
Как маяки, как искры маяка, -
Векам, в века!
Трудно сказать - был ли Арсений Несмелов верующим человеком. Но обычной
творческой ценой - ценой жизни - он бессмертие себе в русской литературе
обеспечил.
"Антология поэзии Дальнего Востока", Хабаровск, 1967: публикация
включала пять стихотворений, три из которых были сокращены цензурой.
Позднее И.Н.Пасынков сомневался в дате, но одно утверждал точно: это не
могло произойти позднее декабря того же года, когда вся группа сидевших в
камере ушла по этапу.
Письмо к С.Н.Ражеву; впервые полностью опубликовано в книге:
А.Несмелов, "Без Москвы, без России", М.1990
там же
В справке очевидная опечатка: "1989".
Раиса Стоколяс. Жена и дочь Арсения Несмелова. Докуменетальный очерк.
2001, Верхняя Пышнма. с. 32-33.
ЦГВИА СССР, ф.490, оп.1, д.90-896.
Письмо к П.П.Балакшину от 1 марта 1936 года.
Письмо к П.П.Балакшину от 15 мая 1936 года.
см. т.2 наст.изд. - воспоминания Несмелова "О себе и о Владивостоке".
Несмелов ошибается, называя апрель: спустя десять лет его подвела
память.
Цит. по: Валерий Перелешин. Об Арсении Несмелове. Альманах
"Ново-Басманная, 19", М., 1990, с. 665
цит. по автографу
Валерий Перелешин, ук.соч., с.666
см. Арсений Несмелов. Без Москвы, без России. М.1990, с.178-180
"Рубеж", 1935, No 38
"Дальневосточное обозрение", 1920, 14 ноября
См. "Рубеж", 1995, Владивосток, No 2/864, с.244, факсимиле письма к
Якушеву, где речь идет о футуристах во Владивостоке: "Асеев в своей книге
очень извратил все".
Слова Ивана Елагина, уроженца Владивостока, проведшего детство в
Харбине.
т.е. романа "На западном фронте без перемен" (1929) - в 1932 году,
когда "Возрождение" опубликовало рецензию Голенищева-Кутузова на
"Багульник", роман Ремарка был еще свежим явлением литературной жизни