Страница:
подробной можно отыскать и деревни, связанные с именем Бернса: Маунт-Олифант
в двух милях от Аллоуэя в Западной Шотландии, где он родился 25 января 1759
года (где, по легенде, пришедшая в дом цыганка гадала новорожденному по руке
и предсказала великое будущее), найти другую ферму отца, Лохли, к северу от
городка Тарболтона, откуда весной 1781 года отец отослал его учиться ремеслу
чесальщика льна. Именно в Эрвине, куда он уехал, Бернс впервые прочел книгу
Роберта Фергюссона, изданную в 1773 году, за год до смерти поэта, именно
здесь, именно читая "День Всех Святых", "Выборы" и "Моим старым штанам"
Фергюссона, задумывал Бернс свой собственный "Праздник Всех Святых" (окончен
в ноябре 1785 года), свои собственные "Выборы" (четыре баллады, законченные
лишь в 1795 году) -- и "все такое прочее" на шотландском языке (ладно, на
шотландском диалекте), что он успел создать на протяжении своей недолгой
жизни. Сам факт, что родной, разговорный язык можно использовать как
литературный, потряс его душу сильнее, чем какое бы то ни было событие в его
жизни.
Уже через год "Джон Ячменное Зерно", написанный на мотив (и на сюжет)
старинной баллады, распевала за своими застольями вся ближняя шотландская
округа, если не вся Шотландия, то по крайней мере южная. В июле 1786 года в
городке Килмарноке вышла первая книга Бернса, сорок четыре "стихотворения,
написанные преимущественно на шотландском диалекте". После выхода этой книги
Бернс мог спокойно ехать в Эдинбург, что и сделал в конце осени того же
года. В апреле того же года в Эдинбурге вышло расширенное издание книги,
принесшее не только шумный успех, но и -- что было едва ли не важней в те
годы для него -- в один день распроданное. Авторский гонорар за книгу на
современный слух, быть может, и невелик (двадцать фунтов) -- но в те времена
это был тройной годовой заработок шотландского крестьянина. Принятый в
масонских ложах, живой классик Шотландии мог в дальнейшем уже не думать о
плуге. Его время распределялось между писанием стихов, заседаниями в
масонской ложе, собиранием шотландского национального фольклора (по сей день
многие обработки народных песен то включают в собрания сочинений Бернса, то
исключают из них; писал поэт чаще всего на грифельной доске, которая
автографов для потомства не хранит) и подготовкой нового, большого собрания
стихотворений и поэм. Оно увидело свет в апреле 1787 года -- и опять было
раскуплено в два дня.
Бернс много путешествовал по Шотландии (хотя, кажется, никогда не
покидал ее пределов), то собирая фольклор, то увлекаясь очаровательными
деревенскими простушками, то проводя многие часы за писанием писем (часто --
поэтических), то -- скажем предельно расплывчато -- увлеченно дегустируя
плоды трудов местных мастеров, производящих традиционные национальные
напитки, преимущественно высокоалкогольные. В Эдинбурге он не прижился,
вернулся к себе на ферму, женился на Джин (впрочем, двоих детей от нее он
уже прижил), купил ферму Эллисленд -- и попросился на должность акцизного
чиновника, дабы иметь хоть какой-то твердый доход. Лучше нам не
анализировать, какие доходы бывают у акцизных чиновников, особенно в
Дамфризе, крупном по тем временам шотландском порте, где Бернс обосновался
до конца жизни, да еще при той высокой квалификации, которую имел Бернс,
знаменитый в Шотландии человек, следовательно -- участник бесконечных
шотландских застолий. О характере таких застолий говорит упоминаемый в
стихах Бернса шотландский обычай: в первую брачную ночь укладывать молодых
слать... мертвецки пьяными. Не стоит предполагать, что на подобном празднике
хоть кто-то из гостей мог остаться трезв.
Современник Бернса, великий шведский поэт Карл Микаэль Бельман (он был
на девятнадцать лет старше Бернса, но умер лишь за год до него -- так что,
быть может, не случайно вспомнились эти два имени, два эстрадника XVIII
века), мечтательно писал:
Имей я в год ну хоть шесть тысчонок,
Не подонок
Был бы я, а человек.
Был бы я щедр и вкусом тонок
На девчонок,
И забыл бы я наш век,
Но прежде я осушил бокал бы.
И кивал бы,
И икал бы,
Выпивал бы
И не знал земных забот. <...>
(Перевод С. Петрова)
Бельману, при всей его столичной известности, халявная чиновничья
работа акцизного чиновника не снилась: Шотландия своего "барда" исполнением
такого желания почтила. Не совсем ясно, укоротила подобная работа жизнь
Бернса или наоборот, но, надо думать, без нее поэт, обремененный
разрастающейся семьей, вовсе не свел бы концы с концами. Начав свою
литературную карьеру как поэт-пахарь (любимое выражение советских
предисловий к Бернсу), он доживал свои годы как поэт-мытарь. Версия
советских литературоведов о том, что "причины ранней смерти Бернса лежат в
непосильном каторжном труде с семилетнего возраста; труд этот длился
тридцать лет, труд тупого ковыряния в бесплодной земле во всякую погоду" (С.
Бабух. Предисловие к изданию Бернса в переводах Т. Щепкиной-Куперник в 1936
году), сочинена для советской цензуры и не стоит разбора.
Современные медики, изучив то, что известно о болезни Бернса, поставили
ему запоздалый диагноз: ревмокардит, ревматизм сердца. Болезнь, которую и
нынешняя медицина не очень-то вылечивает, разве что может поддерживать
больного в состоянии, при котором он, отказавшись от многих привычек (таких,
как ежедневная пьянка или занятия политикой), может прожить подольше.
Медицина конца XVIII века, знавшая преимущественно кровопускание, разогретый
портвейн и пять-шесть действительно сильных лекарственных средств, помочь не
могла ничем. В июле 1796 года Бернс умер в своей постели. Его жена Джин не
могла проводить его на кладбище -- накануне ночью она родила Бернсу пятого
сына.
Брак Бернса с Джин Армор подробно рассмотрен не одним только
Стивенсоном, -- чаще Бернс и Джин изображаются как трогательные голубок и
горлица. Век сентиментализма втискивал в свои каноны всех и вся, недаром в
обретенной Карамзиным рукописи древнерусской поэмы Ярославна плакала на
путивльской стене, князья в "Истории государства Российского" только и
делали, что заливались по разным поводам слезами, искусство требовало
резвящихся пастухов и пастушек -- и однажды дотребовалось. Французская
революция залила страну таким потоком крови, что воры из Директории
показались народу "милей, чем кровопийцы". Романтизм отреагировал на
затянувшееся царство сентиментализма -- огнем, мечом, массовой резней. Если
у Бернса и были какие-то симпатии к этой революции, то, видимо, от слабой
информированности и от потомственной ненависти к Англии. Если эти симпатии и
сказались на его творчестве, то в той части, которая -- всего вероятней --
представляет собой фальшивку. Не зря с 1800 года неоднократно выходило
собрание песен, баллад и т. д., приписываемых Бернсу. В этом отношении Бернс
оказался настоящим шотландским Пушкиным: все хорошее отписывали в его
наследие, все... не столь хорошее (даже "Голь гулящую", она же "Веселые
нищие") -- объявляли недостойным его пера. Это сделать было легко потому,
что написал Бернс за свой век все-таки очень мною, хотя заметно меньше
Пушкина, с которым его объединяет одна печальная деталь: оба прожили только
по тридцать семь лет.
"Чувствительность" Макферсона ("Оссиана"), Шенстона и Томсона, не говря
уж о нешотландских современниках, прикоснулась и к творчеству Бернса. Данью
ей стала попавшая в первую же ("килмарнокскую") книжку Бернса небольшая
поэма "Субботний вечер селянина", законченная в том же ноябре 1785 года, что
и не увидевшая света при жизни Бернса "Голь гулящая". Поэма написана
правильной спенсеровой строфой, не менее священной для английской поэзии
формой, чем онегинская строфа -- для поэзии русской. Форма эта исправно
служила английским поэтам с XVI века, ее использовали Байрон в
"Чайльд-Гарольде", Вордсворт в "Вине и скорби", Китс в "Кануне Святой
Агнессы". Но написан "Субботний вечер селянина" правильным английским
языком, и форма его -- спенсерова строфа, надо напомнить, форма эта
специфически английская (хотя сентиментальность поэмы, редкая у Бернса, --
общеевропейская). Шотландская муза Бернса использовала иные, специфически
шотландские поэтические средства: в основном те, что на ощупь нашел, оставил
в наследство преемнику, которого не знал, который пришел и взял в оборот
"блаженное наследство", гениальный предшественник Бернса, Роберт Фергюссон.
Для этих целей служила прежде всего оригинальная строфа, которой некогда
Фергюссон написал свои "Свежие устрицы" и "Веселые деньки": шестистишие,
известное в литературе под забавным названием "стандартный Габби" -- якобы
заимствованное из старой эпитафии Габби Симсону, волынщику то ли XVII, то ли
начала XVIII века.
Когда наступит Рождество,
Возрадуется естество.
Насытят выпивка, съество
Любое брюхо!
Со всеми всяк найдет родство --
Слегка под мухой.
(Роберт Фергюссон. Веселые деньки..
Перевод О. Кольцовой)
Первым стихотворением, которое Бернс написал с использованием этой
строфы, была не вполне достоверно датируемая 1782 годом "Элегия на смерть
моей овцы, которую звали Мэйли"; наверняка в 1784 году было написано той же
строфой "Послание Джону Рэнкину", -- позднее Бернс пользовался ею десятки
раз, и всегда блестяще. Традиционно считается, что строфа эта, не вполне
законно именуемая иногда "бернсовой", восходит к старофранцузским песням; и
первым, кто ее использовал, был провансальский поэт Гильом IX, герцог
Аквитанский (1071-- 1127). У французских поэтов в новое время она не
встречается, но многое, исчезнувшее во Франции (тамплиеры, к примеру),
находило приют в Шотландии, где свобода вероисповедания и поэзии всегда была
шире, чем на материке, -- и шире, чем в Англии.
"Стандартный Габби", предназначенный самой природой и музыкальностью
для стихов смешного и фривольного содержания, прекрасно служил и серьезной
поэзии, притом -- не падай, читатель, в обморок -- поэзии русской. Прямых
свидетельств влияния Бернса на Пушкина как будто нет, но... бывают косвенные
доказательства, которые весят больше прямых. В частности, Пушкин использовал
"бернсову строфу" ("стандартный Габби") в стихотворении "Эхо" (1831, хотя в
списке существует также дата 1829). Б. В. Томашевский в исследовании
"Строфика Пушкина" пишет: "О происхождении строфы Пушкина в литературе был
спор, А. В. Дружинин в 1855 году высказал мнение, что Пушкин позаимствовал
эту строфу непосредственно у Бернса. <...> А Пушкин обратился к
стихотворению Барри Корнуоля "Прибрежное эхо" <...> Строфу эту Барри
Корнуоль за имствовал именно у Бернса, для которого она была обычна, в то
время как у Корнуоля она представлена только в данном примере".
Может быть, все тут и верно, и именно указанное стихотворение Брайана
Уоллера Проктера (1790-- 1874). вошедшего в литературу под псевдонимом Барри
Корнуолл, послужило отправной точкой для стихотворения Пушкина "Эхо". Однако
в 1829 году Пушкин написал другое стихотворение тем же "стандартным Габби"
-- "Обвал":
Дробясь о мрачные скалы,
Шумят и пенятся валы,
И надо мной кричат орлы,
И ропщет бор,
И блещут средь волнистой мглы
Вершины гор.
Что-то уж больно велика натяжка у господ пушкинистов. "С произведениями
Б. Корнуоля Пушкин познакомился, вероятно, в 1829 году" (курсив мой. -- Е.
В; текст Б. В. Томашевского из примечаний к юбилейному однотомнику Пушкина
1935 года). В библиотеке Пушкина сохранилась книга "Тhе Роеtiса1 Wогks оf
Rоbегt Вurns" 1829 года издания, в которой (надо полагать, все-таки рукой
самого Пушкина) разрезаны первые 128 страниц. Трудно сказать, насколько был
понятен Пушкину тот "шотландский" язык, на котором Бернс написал
стихотворение "Горной маргаритке, которую я примял своим плугом" (им
завершается "разрезанная" часть пушкинского экземпляра Бернса), но чарующий
ритм "стандартного Габби" слышен и виден сам по себе. Едва ли А. В. Дружинин
в 1855 году, утверждая, что Пушкин впрямую пользовался "бернсовой строфой",
знал в точности -- какая книга в библиотеке Пушкина до какой страницы
разрезана, оттого и не мог предъявить доказательств, что строфа эта именно
"бернсова", поэтому последующие поколения для вящей убедительности
присочинили заимствование у Барри Корнуолла. Интерес Пушкина к
англо-шотландской народной поэзии нет нужды доказывать, его переводы ("Два
ворона" или же "Воротился ночью мельник" из незавершенных "Сцен из рыцарских
времен") свидетельствуют сами по себе. Остается лишь только пожалеть, что
опыт Пушкина по русификации "стандартного Габби" так и остался лабораторным
и не нашел серьезного продолжения в русской поэзии -- и это при том, что оба
пушкинских стихотворения входят в число хрестоматийных. Не потому ли не
прижился в России "Габби", что по самой сути форма эта требует иронии, а
Пушкин применил ее в серьезных стихах?
Впрочем, Пушкин уже столько времени "наше всЕ", что на него можно как
бы не оглядываться (что-то вроде "солнце -- отдельно, звезды -- отдельно").
В стихотворении "Воротился ночью мельник..." последние строки в переложении
Пушкина выглядели так:
Вот уж сорок лет живу,
Ни во сне, ни наяву
Не видал до этих пор
Я на ведрах медных шпор.
В переложении Маршака (тоже вольном и тоже воспроизводящем форму
англо-шотландского оригинала не весьма точно) возникло:
Немало ведер я видал
На свете до сих пор,
Но никогда я не видал
На ведрах медных шпор!
Так что косвенное доказательство (книга, разрезанная Пушкиным именно до
стихотворения, написанного "бернсовой строфой"), на наш взгляд, все-таки
больше свидетельствует о знакомстве Пушкина с Бернсом и даже о влиянии (по
крайней мере, в смысле формы) Бернса на пушкинскую поэзию. Реально
существующий перевод Лермонтова из Бернса является лишь доказательством
того, что Лермонтов читал Байрона. Однако и Лермонтов к истории Бернса на
русском языке тоже оказался причастен.
В черновой тетради Лермонтова сохранилась зачеркнутая автором строфа. В
1832 году восемнадцатилетний автор записал ее, тогда же и зачеркнул, --
впервые опубликовано четверостишие было лишь в 1859 году в "Отечественных
записках".
Если б мы не дети были,
Если б слепо не любили,
Не встречались, не прощались,
Мы с страданьем бы не знались.
В другой тетради набросок повторен, притом конец другой:
...Не встречали, не кидали:
Никогда б мы не страдали.
Это конец второго восьмистишия (из трех) стихотворения Бернса "Аt fоnd
Кiss, аnd then wе sever", написанного в 1791 году, а в 1813 году
проставленного Байроном в качестве эпиграфа к "Абидосской невесте". Немногим
раньше, в 1830 году, занимаясь английским языком, Лермонтов записал прозой
(нельзя сказать "перевел": по-русски у этого слова другое значение) по
меньшей мере четыре отрывка из Байрона (целиком -- "Тьма", начало поэмы
"Беппо" и т. д.). В современных изданиях непременно указывают: в тексте
перевода Лермонтов сделал ошибку: английское "kindlу" он перепутал с
немецким "Кind" (соответственно, "нежно" -- "дитя"). Для нас, а больше того
-- для русской поэзии важен сам факт прикосновения Лермонтова к Бернсу.
Лермонтов -- если верить теории, по которой его фамилия восходит к
шотландскому солдату-наемнику Джорджу Лермонту, попавшему в плен в 1613
году, -- имел все основания интересоваться Шотландией, которую в первой
трети XIX века для читающего мира олицетворял, впрочем, не столько Бернс,
сколько Вальтер Скотт, с датой смерти которого (1832) совпадает дата
лермонтовского черновика. Кстати, та же строфа в переводе Маршака звучит
следующим образом:
Не любить бы нам так нежно,
Безрассудно, безнадежно,
Не сходится, не прощаться, Нам бы с горем не встречаться!
Лермонтов отчетливо выглядывает из-за плеча Маршака, и этого факта
никуда не денешь.
Но, возвращаясь немного назад, нужно вспомнить. что в 1829 году --
вероятно, благодаря тому самому изданию, которое хранится в библиотеке
Пушкина, -- обратился к Бернсу если не как переводчик в современном
понимании этого слова, то как "пересказчик" слепой поэт Иван Козлов (1779--
1840), чей "Вечерний звон" (по мотивам Томаса Мура) и сейчас остается в
золотом фонде русских романсов. Козлов издал брошюру "Сельский субботний
вечер в Шотландии. Вольное подражание Р. Бернсу И. Козлова". К вольному
переложению "Субботнего вечера" Козлов прибавил почти правильный в
формальном отношении перевод стихотворения "Горной маргаритке, которую я
примял своим плугом". От спенсеровых строф в "вольном переложении" Козлова
не осталось и следа, но "стандартный Габби", которым написана "Горная
маргаритка", Козлов воспроизвести попробовал, отказавшись лишь от
четырехкратной рифмы, заменив ее парой двустиший, -- собственно, так со
"стандартным Габби" обходился и М. Михайлов, печатая в "Современнике" за
1856 год свои переводы из Бернса -- самые ранние из сохранивших ценность до
наших дней не только историческую, но и поэтическую. Пушкинский "Габби"
воскрес лишь в переводах Николая Бахтина (Н. Новича) (1866-- 1940) и Т.Л.
Щепкиной-Куперник, а достиг блеска -- уж не берусь сказать "пушкинского".
но немалого -- в переводах Маршака. Такую же, если не более сложную
эволюцию проделала в русском языке и другая шотландская строфа, та, которой
написаны оба "Праздника Всех Святых", у Фергюссона и у Бернса, но
стиховедческое исследование выходит за рамки места, предоставляемого этим
предисловием.
Все же когда Бернс стал истинным шотландским поэтом?
До 1780 года Бернс писал, но сохранилось едва ли с десяток
стихотворений, среди них -- ни одного значительного. Блейк был старше него
на два года, Шенье -- на три года моложе, Гете -- на десять лет старше,
Карамзин -- на семь лет моложе. Все эти поэты имеют много общего с судьбой
Бернса... и ничего общего с его творчеством. Те, кто хоть сколько-то похож
на него, отыскиваются далеко от него во времени и в географии: это швед Карл
Микаэль Бельман -- на девятнадцать лет старше Бернса; это португалец Бокаж
-- на шесть лет моложе Бернса. Они дышали воздухом одной эпохи -- но при
этом поэтически были невероятно несхожи. Впрочем, и в России "единовременные
несходства" были огромны. "Цыганская пляска" (1805) Гаврилы Державина тоже
имеет мало общего с басней И.А. Крылова "Ворона и Лисица", изданной тремя
годами позже. Эпоха была разнообразная, и никак не свести ее к одному
Наполеону, Веллингтону и т.д. Это лорд Кэстлри жил во времена Байрона -- а
не наоборот. Что же до шотландских политиков времен Бернса -- кто вспомнил
бы их имена, если бы не баллады о выборах, созданные Бернсом? II даже при
этих балладах имена политиков попадают в мелкий шрифт, в примечания. Кто
хочет, пусть эти примечания читает. Что им Гекуба, что они Гекубе -- все
едино.
И все же: самое раннее из достоверно принадлежащих Бернсу стихотворений
датировано 1773 годом, следующее -- 1775 годом. Притом все раннее творчество
Бернса -- на английском языке. В эти годы блеснул одинокой вспышкой
единственный прижизненный сборник Роберта Фергюссона (1750 -- 1774),
написанный не на английском, но на разговорном шотландязыкеском (точней --
на эдинбургском диалекте). Спустя несколько лет Бернс, став, по шотландским
меркам, человеком довольно зажиточным, отыщет заброшенную могилу Ферпосона и
установит на ней памятник -- с эпитафией собственного сочинения. Увы, за всю
историю Шотландии никогда не складывались ее поэты в некую плеяду. Всю
историю собственно шотландской поэзии за последние шесть или семь столетий
можно изложить фразами: "В таком-то веке был такой-то поэт, а в следующем --
сперва один поэт, спустя еще полвека -- другой". И очень немногие из этих
поэтов писали именно на шотландском наречии, -- некогда короли Иаков I и
Иаков VI, а через много столетий -- Фергюссон и Бернс.
Надо полагать, главным шотландским поэтом для мировой культуры, по
крайней мере второго тысячелетия после Рождества Христова, останется Бернс.
Он создал свой мир, свою поэтику и свою строфику, даже свой язык, а то, что
шел он не с пустого места, а от Фергюсона, лишь удваивает ценность наследия
обоих поэтов и делает необходимым во всяком уважающем себя издании
произведений Бернса поместить хотя бы небольшую подборку стихотворений
Фергюсона, -- увы, сохранилось их около трех десятков, а что сверх того, то,
вероятней всего, не очень искусная подделка, каковых мы в родной российской
словесности навидались сверх всякой меры, и да простят меня переводчики,
переводившие эти сомнительные стихи сомнительного Бернса и сомнительного
Фергоссона: я принял на себя ответственность, я все эти "сомнительные"
(иногда очень недурные поэтически) произведения печатать отказался.
Первая книга русских переводов из Бернса вышла в 1897 году, по случаю
столетия со дня смерти поэта. Говорят, Великобритания стихов больше не
читает, ими там не интересуются, поэзия ушла в прошлое, никому не нужна, и
-- главное -- нет ее в смете предусмотренных расходов (впрочем, я всего лишь
пересказываю мнение Британского совета в Москве -- за что купил, за то
продаю). Остается порадоваться, что Россия стихи читает: в том числе
шотландские стихи по-русски. В полной мере сбывается пророчество Осипа
Мандельштама, относящееся, правда, скорей к Макферсону-Оссиану, но пригодное
и для его современника Бернса. Это стихотворение уже упоминалось выше, его
стоит привести целиком:
Я не слыхал рассказов Оссиана,
Не пробовал старинного вина;
Зачем же мне мерещится поляна,
Шотландии кровавая луна?
И перекличка ворона и арфы
Мне чудится в зловещей тишине,
И ветром развеваемые шарфы
Дружинников мелькают при луне!
Я получил блаженное наследство --
Чужих певцов блуждающие сны;
Свое родство и скучное соседство
Мы презирать заведомо вольны.
И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет,
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою ее произнесет.
Именно это пришлось сделать с поэзией Роберта Бернса и Роберта
Ферпосона отечественным поэтам-переводчикам. Читатель же волен выбирать из
двух возможностей: а) читать; б) не читать. Он может выбрать второй вариант,
но потеряет право называться читателем. Он может прочесть предлагаемую книгу
и остаться: а) доволен; б) недоволен. Первый случай прекрасен, второй --
тоже удовлетворителен. Значит, это сокровище -- не для него. Значит, оно
опять уйдет к правнукам. Впрочем, к ним оно уйдет в любом случае.
ВОСХОД ЭНДИМИОНА
...под конец король Билли спросил меня, кто из живших когда-то
стихотворцев в наибольшей степени соответствует идеалу поэта (...)
...и я сказал
-- Китс
-- Джон Китс, -- прошептал Печальный Король Билли. -- Да-да... -- И
через мгновение: -- Но почему?
Дэн Симмонс. Гиперион
Девятнадцатый век наконец-то стал позапрошлым.
Наследие двадцатого века неизбежно будет на какое-то время главным
чтением наших современников и ближайших потомков. А ведь мы еще и сейчас,
видимо, даже по именам не знаем многих гениев века девятнадцатого. Особенно
тех, вокруг которых нет волнующей легенды, или же тех, у кого легенда об их
жизни заслонила большую часть того, что было ими создано, как случилось с
Уайльдом. И не потому, что гений остался безвестен среди современников или
забыт потомством. А потому, что наша библиотека давно из Александрийской
превратилась в Вавилонскую: все в ней есть, но что именно и где именно --
никто не знает. Полностью, изданы по-русски Шекспир, Мильтон -- и вот,
наконец-то Китс. Читатель держит в руках если не первое на русском языке
собрание его сочинений, то впервые выходит полное собрание поэтических
произведений Китса.
Так почему все-таки Китс?..
На вопрос, который задан в эпиграфе Печальным Королем, у англичан давно
есть ответ даже тот, кто вовсе никаких стихов не читает, Китса знает -- хоть
немного. Шекспира англичанин проходил в школе, Мильтона знает по имени, --
хотя едва ли читал, больно длинно писал великий слепец, о Байроне слышал,
что был такой лорд, боровшийся за свободу Греции, писавший длинные стихи, --
но едва ли простой англичанин, будь он даже не рядовым, держи он даже у себя
на книжной полке полного Байрона в недорогом "вордсвортовском" издании, из
Байрона хоть что-то вспомнит. Легенда -- есть, а вот в непременный круг
чтения для англичанина Байрон не входит.
Китс входит обязательно. В 1995 году, в связи с двухсотлетием со дня
рождения Китса, даже биологи появлялись в радио-- и телепередачах, чтобы
разобрать, к примеру, сонет "Кузнечик и сверчок" и констатировать, что с
энтомологией у Китса -- полный порядок. Даже члены правящей ныне
лейбористской партии, на своих съездах еще недавно певшие "Интернационал",
три восьмистишия (XIV-- XVI) из поэмы Китса "Изабелла" знают наизусть, их
Бернард Шоу объявил истинно марксистскими, -- даром что поэму Китс окончил
как раз за месяц до рождения Карла Маркса. А политики прежних лет, люди
истинно культурные, -- Маргарет Тэтчер, к примеру, -- Китса цитировали
довольно часто. Англия без Китса немыслима, -- как Голландия без полей
цветущих тюльпанов, как Испания без ритмов гитары-фламенко.
В России, увы, имя Китса совсем недавно еще ничего не означало.
Процитирую предисловие Е.Г. Эткинда к вышедшей в 1997 году в "Новой
библиотеке поэта" книге "Мастера поэтического перевода, XX век":
"Можно ли представить себе панораму русской поэзии без Шиллера, Парни,
Шенье, Барбье, Беранже, Гейне, Байрона? Называю только тех, кто стал
в двух милях от Аллоуэя в Западной Шотландии, где он родился 25 января 1759
года (где, по легенде, пришедшая в дом цыганка гадала новорожденному по руке
и предсказала великое будущее), найти другую ферму отца, Лохли, к северу от
городка Тарболтона, откуда весной 1781 года отец отослал его учиться ремеслу
чесальщика льна. Именно в Эрвине, куда он уехал, Бернс впервые прочел книгу
Роберта Фергюссона, изданную в 1773 году, за год до смерти поэта, именно
здесь, именно читая "День Всех Святых", "Выборы" и "Моим старым штанам"
Фергюссона, задумывал Бернс свой собственный "Праздник Всех Святых" (окончен
в ноябре 1785 года), свои собственные "Выборы" (четыре баллады, законченные
лишь в 1795 году) -- и "все такое прочее" на шотландском языке (ладно, на
шотландском диалекте), что он успел создать на протяжении своей недолгой
жизни. Сам факт, что родной, разговорный язык можно использовать как
литературный, потряс его душу сильнее, чем какое бы то ни было событие в его
жизни.
Уже через год "Джон Ячменное Зерно", написанный на мотив (и на сюжет)
старинной баллады, распевала за своими застольями вся ближняя шотландская
округа, если не вся Шотландия, то по крайней мере южная. В июле 1786 года в
городке Килмарноке вышла первая книга Бернса, сорок четыре "стихотворения,
написанные преимущественно на шотландском диалекте". После выхода этой книги
Бернс мог спокойно ехать в Эдинбург, что и сделал в конце осени того же
года. В апреле того же года в Эдинбурге вышло расширенное издание книги,
принесшее не только шумный успех, но и -- что было едва ли не важней в те
годы для него -- в один день распроданное. Авторский гонорар за книгу на
современный слух, быть может, и невелик (двадцать фунтов) -- но в те времена
это был тройной годовой заработок шотландского крестьянина. Принятый в
масонских ложах, живой классик Шотландии мог в дальнейшем уже не думать о
плуге. Его время распределялось между писанием стихов, заседаниями в
масонской ложе, собиранием шотландского национального фольклора (по сей день
многие обработки народных песен то включают в собрания сочинений Бернса, то
исключают из них; писал поэт чаще всего на грифельной доске, которая
автографов для потомства не хранит) и подготовкой нового, большого собрания
стихотворений и поэм. Оно увидело свет в апреле 1787 года -- и опять было
раскуплено в два дня.
Бернс много путешествовал по Шотландии (хотя, кажется, никогда не
покидал ее пределов), то собирая фольклор, то увлекаясь очаровательными
деревенскими простушками, то проводя многие часы за писанием писем (часто --
поэтических), то -- скажем предельно расплывчато -- увлеченно дегустируя
плоды трудов местных мастеров, производящих традиционные национальные
напитки, преимущественно высокоалкогольные. В Эдинбурге он не прижился,
вернулся к себе на ферму, женился на Джин (впрочем, двоих детей от нее он
уже прижил), купил ферму Эллисленд -- и попросился на должность акцизного
чиновника, дабы иметь хоть какой-то твердый доход. Лучше нам не
анализировать, какие доходы бывают у акцизных чиновников, особенно в
Дамфризе, крупном по тем временам шотландском порте, где Бернс обосновался
до конца жизни, да еще при той высокой квалификации, которую имел Бернс,
знаменитый в Шотландии человек, следовательно -- участник бесконечных
шотландских застолий. О характере таких застолий говорит упоминаемый в
стихах Бернса шотландский обычай: в первую брачную ночь укладывать молодых
слать... мертвецки пьяными. Не стоит предполагать, что на подобном празднике
хоть кто-то из гостей мог остаться трезв.
Современник Бернса, великий шведский поэт Карл Микаэль Бельман (он был
на девятнадцать лет старше Бернса, но умер лишь за год до него -- так что,
быть может, не случайно вспомнились эти два имени, два эстрадника XVIII
века), мечтательно писал:
Имей я в год ну хоть шесть тысчонок,
Не подонок
Был бы я, а человек.
Был бы я щедр и вкусом тонок
На девчонок,
И забыл бы я наш век,
Но прежде я осушил бокал бы.
И кивал бы,
И икал бы,
Выпивал бы
И не знал земных забот. <...>
(Перевод С. Петрова)
Бельману, при всей его столичной известности, халявная чиновничья
работа акцизного чиновника не снилась: Шотландия своего "барда" исполнением
такого желания почтила. Не совсем ясно, укоротила подобная работа жизнь
Бернса или наоборот, но, надо думать, без нее поэт, обремененный
разрастающейся семьей, вовсе не свел бы концы с концами. Начав свою
литературную карьеру как поэт-пахарь (любимое выражение советских
предисловий к Бернсу), он доживал свои годы как поэт-мытарь. Версия
советских литературоведов о том, что "причины ранней смерти Бернса лежат в
непосильном каторжном труде с семилетнего возраста; труд этот длился
тридцать лет, труд тупого ковыряния в бесплодной земле во всякую погоду" (С.
Бабух. Предисловие к изданию Бернса в переводах Т. Щепкиной-Куперник в 1936
году), сочинена для советской цензуры и не стоит разбора.
Современные медики, изучив то, что известно о болезни Бернса, поставили
ему запоздалый диагноз: ревмокардит, ревматизм сердца. Болезнь, которую и
нынешняя медицина не очень-то вылечивает, разве что может поддерживать
больного в состоянии, при котором он, отказавшись от многих привычек (таких,
как ежедневная пьянка или занятия политикой), может прожить подольше.
Медицина конца XVIII века, знавшая преимущественно кровопускание, разогретый
портвейн и пять-шесть действительно сильных лекарственных средств, помочь не
могла ничем. В июле 1796 года Бернс умер в своей постели. Его жена Джин не
могла проводить его на кладбище -- накануне ночью она родила Бернсу пятого
сына.
Брак Бернса с Джин Армор подробно рассмотрен не одним только
Стивенсоном, -- чаще Бернс и Джин изображаются как трогательные голубок и
горлица. Век сентиментализма втискивал в свои каноны всех и вся, недаром в
обретенной Карамзиным рукописи древнерусской поэмы Ярославна плакала на
путивльской стене, князья в "Истории государства Российского" только и
делали, что заливались по разным поводам слезами, искусство требовало
резвящихся пастухов и пастушек -- и однажды дотребовалось. Французская
революция залила страну таким потоком крови, что воры из Директории
показались народу "милей, чем кровопийцы". Романтизм отреагировал на
затянувшееся царство сентиментализма -- огнем, мечом, массовой резней. Если
у Бернса и были какие-то симпатии к этой революции, то, видимо, от слабой
информированности и от потомственной ненависти к Англии. Если эти симпатии и
сказались на его творчестве, то в той части, которая -- всего вероятней --
представляет собой фальшивку. Не зря с 1800 года неоднократно выходило
собрание песен, баллад и т. д., приписываемых Бернсу. В этом отношении Бернс
оказался настоящим шотландским Пушкиным: все хорошее отписывали в его
наследие, все... не столь хорошее (даже "Голь гулящую", она же "Веселые
нищие") -- объявляли недостойным его пера. Это сделать было легко потому,
что написал Бернс за свой век все-таки очень мною, хотя заметно меньше
Пушкина, с которым его объединяет одна печальная деталь: оба прожили только
по тридцать семь лет.
"Чувствительность" Макферсона ("Оссиана"), Шенстона и Томсона, не говря
уж о нешотландских современниках, прикоснулась и к творчеству Бернса. Данью
ей стала попавшая в первую же ("килмарнокскую") книжку Бернса небольшая
поэма "Субботний вечер селянина", законченная в том же ноябре 1785 года, что
и не увидевшая света при жизни Бернса "Голь гулящая". Поэма написана
правильной спенсеровой строфой, не менее священной для английской поэзии
формой, чем онегинская строфа -- для поэзии русской. Форма эта исправно
служила английским поэтам с XVI века, ее использовали Байрон в
"Чайльд-Гарольде", Вордсворт в "Вине и скорби", Китс в "Кануне Святой
Агнессы". Но написан "Субботний вечер селянина" правильным английским
языком, и форма его -- спенсерова строфа, надо напомнить, форма эта
специфически английская (хотя сентиментальность поэмы, редкая у Бернса, --
общеевропейская). Шотландская муза Бернса использовала иные, специфически
шотландские поэтические средства: в основном те, что на ощупь нашел, оставил
в наследство преемнику, которого не знал, который пришел и взял в оборот
"блаженное наследство", гениальный предшественник Бернса, Роберт Фергюссон.
Для этих целей служила прежде всего оригинальная строфа, которой некогда
Фергюссон написал свои "Свежие устрицы" и "Веселые деньки": шестистишие,
известное в литературе под забавным названием "стандартный Габби" -- якобы
заимствованное из старой эпитафии Габби Симсону, волынщику то ли XVII, то ли
начала XVIII века.
Когда наступит Рождество,
Возрадуется естество.
Насытят выпивка, съество
Любое брюхо!
Со всеми всяк найдет родство --
Слегка под мухой.
(Роберт Фергюссон. Веселые деньки..
Перевод О. Кольцовой)
Первым стихотворением, которое Бернс написал с использованием этой
строфы, была не вполне достоверно датируемая 1782 годом "Элегия на смерть
моей овцы, которую звали Мэйли"; наверняка в 1784 году было написано той же
строфой "Послание Джону Рэнкину", -- позднее Бернс пользовался ею десятки
раз, и всегда блестяще. Традиционно считается, что строфа эта, не вполне
законно именуемая иногда "бернсовой", восходит к старофранцузским песням; и
первым, кто ее использовал, был провансальский поэт Гильом IX, герцог
Аквитанский (1071-- 1127). У французских поэтов в новое время она не
встречается, но многое, исчезнувшее во Франции (тамплиеры, к примеру),
находило приют в Шотландии, где свобода вероисповедания и поэзии всегда была
шире, чем на материке, -- и шире, чем в Англии.
"Стандартный Габби", предназначенный самой природой и музыкальностью
для стихов смешного и фривольного содержания, прекрасно служил и серьезной
поэзии, притом -- не падай, читатель, в обморок -- поэзии русской. Прямых
свидетельств влияния Бернса на Пушкина как будто нет, но... бывают косвенные
доказательства, которые весят больше прямых. В частности, Пушкин использовал
"бернсову строфу" ("стандартный Габби") в стихотворении "Эхо" (1831, хотя в
списке существует также дата 1829). Б. В. Томашевский в исследовании
"Строфика Пушкина" пишет: "О происхождении строфы Пушкина в литературе был
спор, А. В. Дружинин в 1855 году высказал мнение, что Пушкин позаимствовал
эту строфу непосредственно у Бернса. <...> А Пушкин обратился к
стихотворению Барри Корнуоля "Прибрежное эхо" <...> Строфу эту Барри
Корнуоль за имствовал именно у Бернса, для которого она была обычна, в то
время как у Корнуоля она представлена только в данном примере".
Может быть, все тут и верно, и именно указанное стихотворение Брайана
Уоллера Проктера (1790-- 1874). вошедшего в литературу под псевдонимом Барри
Корнуолл, послужило отправной точкой для стихотворения Пушкина "Эхо". Однако
в 1829 году Пушкин написал другое стихотворение тем же "стандартным Габби"
-- "Обвал":
Дробясь о мрачные скалы,
Шумят и пенятся валы,
И надо мной кричат орлы,
И ропщет бор,
И блещут средь волнистой мглы
Вершины гор.
Что-то уж больно велика натяжка у господ пушкинистов. "С произведениями
Б. Корнуоля Пушкин познакомился, вероятно, в 1829 году" (курсив мой. -- Е.
В; текст Б. В. Томашевского из примечаний к юбилейному однотомнику Пушкина
1935 года). В библиотеке Пушкина сохранилась книга "Тhе Роеtiса1 Wогks оf
Rоbегt Вurns" 1829 года издания, в которой (надо полагать, все-таки рукой
самого Пушкина) разрезаны первые 128 страниц. Трудно сказать, насколько был
понятен Пушкину тот "шотландский" язык, на котором Бернс написал
стихотворение "Горной маргаритке, которую я примял своим плугом" (им
завершается "разрезанная" часть пушкинского экземпляра Бернса), но чарующий
ритм "стандартного Габби" слышен и виден сам по себе. Едва ли А. В. Дружинин
в 1855 году, утверждая, что Пушкин впрямую пользовался "бернсовой строфой",
знал в точности -- какая книга в библиотеке Пушкина до какой страницы
разрезана, оттого и не мог предъявить доказательств, что строфа эта именно
"бернсова", поэтому последующие поколения для вящей убедительности
присочинили заимствование у Барри Корнуолла. Интерес Пушкина к
англо-шотландской народной поэзии нет нужды доказывать, его переводы ("Два
ворона" или же "Воротился ночью мельник" из незавершенных "Сцен из рыцарских
времен") свидетельствуют сами по себе. Остается лишь только пожалеть, что
опыт Пушкина по русификации "стандартного Габби" так и остался лабораторным
и не нашел серьезного продолжения в русской поэзии -- и это при том, что оба
пушкинских стихотворения входят в число хрестоматийных. Не потому ли не
прижился в России "Габби", что по самой сути форма эта требует иронии, а
Пушкин применил ее в серьезных стихах?
Впрочем, Пушкин уже столько времени "наше всЕ", что на него можно как
бы не оглядываться (что-то вроде "солнце -- отдельно, звезды -- отдельно").
В стихотворении "Воротился ночью мельник..." последние строки в переложении
Пушкина выглядели так:
Вот уж сорок лет живу,
Ни во сне, ни наяву
Не видал до этих пор
Я на ведрах медных шпор.
В переложении Маршака (тоже вольном и тоже воспроизводящем форму
англо-шотландского оригинала не весьма точно) возникло:
Немало ведер я видал
На свете до сих пор,
Но никогда я не видал
На ведрах медных шпор!
Так что косвенное доказательство (книга, разрезанная Пушкиным именно до
стихотворения, написанного "бернсовой строфой"), на наш взгляд, все-таки
больше свидетельствует о знакомстве Пушкина с Бернсом и даже о влиянии (по
крайней мере, в смысле формы) Бернса на пушкинскую поэзию. Реально
существующий перевод Лермонтова из Бернса является лишь доказательством
того, что Лермонтов читал Байрона. Однако и Лермонтов к истории Бернса на
русском языке тоже оказался причастен.
В черновой тетради Лермонтова сохранилась зачеркнутая автором строфа. В
1832 году восемнадцатилетний автор записал ее, тогда же и зачеркнул, --
впервые опубликовано четверостишие было лишь в 1859 году в "Отечественных
записках".
Если б мы не дети были,
Если б слепо не любили,
Не встречались, не прощались,
Мы с страданьем бы не знались.
В другой тетради набросок повторен, притом конец другой:
...Не встречали, не кидали:
Никогда б мы не страдали.
Это конец второго восьмистишия (из трех) стихотворения Бернса "Аt fоnd
Кiss, аnd then wе sever", написанного в 1791 году, а в 1813 году
проставленного Байроном в качестве эпиграфа к "Абидосской невесте". Немногим
раньше, в 1830 году, занимаясь английским языком, Лермонтов записал прозой
(нельзя сказать "перевел": по-русски у этого слова другое значение) по
меньшей мере четыре отрывка из Байрона (целиком -- "Тьма", начало поэмы
"Беппо" и т. д.). В современных изданиях непременно указывают: в тексте
перевода Лермонтов сделал ошибку: английское "kindlу" он перепутал с
немецким "Кind" (соответственно, "нежно" -- "дитя"). Для нас, а больше того
-- для русской поэзии важен сам факт прикосновения Лермонтова к Бернсу.
Лермонтов -- если верить теории, по которой его фамилия восходит к
шотландскому солдату-наемнику Джорджу Лермонту, попавшему в плен в 1613
году, -- имел все основания интересоваться Шотландией, которую в первой
трети XIX века для читающего мира олицетворял, впрочем, не столько Бернс,
сколько Вальтер Скотт, с датой смерти которого (1832) совпадает дата
лермонтовского черновика. Кстати, та же строфа в переводе Маршака звучит
следующим образом:
Не любить бы нам так нежно,
Безрассудно, безнадежно,
Не сходится, не прощаться, Нам бы с горем не встречаться!
Лермонтов отчетливо выглядывает из-за плеча Маршака, и этого факта
никуда не денешь.
Но, возвращаясь немного назад, нужно вспомнить. что в 1829 году --
вероятно, благодаря тому самому изданию, которое хранится в библиотеке
Пушкина, -- обратился к Бернсу если не как переводчик в современном
понимании этого слова, то как "пересказчик" слепой поэт Иван Козлов (1779--
1840), чей "Вечерний звон" (по мотивам Томаса Мура) и сейчас остается в
золотом фонде русских романсов. Козлов издал брошюру "Сельский субботний
вечер в Шотландии. Вольное подражание Р. Бернсу И. Козлова". К вольному
переложению "Субботнего вечера" Козлов прибавил почти правильный в
формальном отношении перевод стихотворения "Горной маргаритке, которую я
примял своим плугом". От спенсеровых строф в "вольном переложении" Козлова
не осталось и следа, но "стандартный Габби", которым написана "Горная
маргаритка", Козлов воспроизвести попробовал, отказавшись лишь от
четырехкратной рифмы, заменив ее парой двустиший, -- собственно, так со
"стандартным Габби" обходился и М. Михайлов, печатая в "Современнике" за
1856 год свои переводы из Бернса -- самые ранние из сохранивших ценность до
наших дней не только историческую, но и поэтическую. Пушкинский "Габби"
воскрес лишь в переводах Николая Бахтина (Н. Новича) (1866-- 1940) и Т.Л.
Щепкиной-Куперник, а достиг блеска -- уж не берусь сказать "пушкинского".
но немалого -- в переводах Маршака. Такую же, если не более сложную
эволюцию проделала в русском языке и другая шотландская строфа, та, которой
написаны оба "Праздника Всех Святых", у Фергюссона и у Бернса, но
стиховедческое исследование выходит за рамки места, предоставляемого этим
предисловием.
Все же когда Бернс стал истинным шотландским поэтом?
До 1780 года Бернс писал, но сохранилось едва ли с десяток
стихотворений, среди них -- ни одного значительного. Блейк был старше него
на два года, Шенье -- на три года моложе, Гете -- на десять лет старше,
Карамзин -- на семь лет моложе. Все эти поэты имеют много общего с судьбой
Бернса... и ничего общего с его творчеством. Те, кто хоть сколько-то похож
на него, отыскиваются далеко от него во времени и в географии: это швед Карл
Микаэль Бельман -- на девятнадцать лет старше Бернса; это португалец Бокаж
-- на шесть лет моложе Бернса. Они дышали воздухом одной эпохи -- но при
этом поэтически были невероятно несхожи. Впрочем, и в России "единовременные
несходства" были огромны. "Цыганская пляска" (1805) Гаврилы Державина тоже
имеет мало общего с басней И.А. Крылова "Ворона и Лисица", изданной тремя
годами позже. Эпоха была разнообразная, и никак не свести ее к одному
Наполеону, Веллингтону и т.д. Это лорд Кэстлри жил во времена Байрона -- а
не наоборот. Что же до шотландских политиков времен Бернса -- кто вспомнил
бы их имена, если бы не баллады о выборах, созданные Бернсом? II даже при
этих балладах имена политиков попадают в мелкий шрифт, в примечания. Кто
хочет, пусть эти примечания читает. Что им Гекуба, что они Гекубе -- все
едино.
И все же: самое раннее из достоверно принадлежащих Бернсу стихотворений
датировано 1773 годом, следующее -- 1775 годом. Притом все раннее творчество
Бернса -- на английском языке. В эти годы блеснул одинокой вспышкой
единственный прижизненный сборник Роберта Фергюссона (1750 -- 1774),
написанный не на английском, но на разговорном шотландязыкеском (точней --
на эдинбургском диалекте). Спустя несколько лет Бернс, став, по шотландским
меркам, человеком довольно зажиточным, отыщет заброшенную могилу Ферпосона и
установит на ней памятник -- с эпитафией собственного сочинения. Увы, за всю
историю Шотландии никогда не складывались ее поэты в некую плеяду. Всю
историю собственно шотландской поэзии за последние шесть или семь столетий
можно изложить фразами: "В таком-то веке был такой-то поэт, а в следующем --
сперва один поэт, спустя еще полвека -- другой". И очень немногие из этих
поэтов писали именно на шотландском наречии, -- некогда короли Иаков I и
Иаков VI, а через много столетий -- Фергюссон и Бернс.
Надо полагать, главным шотландским поэтом для мировой культуры, по
крайней мере второго тысячелетия после Рождества Христова, останется Бернс.
Он создал свой мир, свою поэтику и свою строфику, даже свой язык, а то, что
шел он не с пустого места, а от Фергюсона, лишь удваивает ценность наследия
обоих поэтов и делает необходимым во всяком уважающем себя издании
произведений Бернса поместить хотя бы небольшую подборку стихотворений
Фергюсона, -- увы, сохранилось их около трех десятков, а что сверх того, то,
вероятней всего, не очень искусная подделка, каковых мы в родной российской
словесности навидались сверх всякой меры, и да простят меня переводчики,
переводившие эти сомнительные стихи сомнительного Бернса и сомнительного
Фергоссона: я принял на себя ответственность, я все эти "сомнительные"
(иногда очень недурные поэтически) произведения печатать отказался.
Первая книга русских переводов из Бернса вышла в 1897 году, по случаю
столетия со дня смерти поэта. Говорят, Великобритания стихов больше не
читает, ими там не интересуются, поэзия ушла в прошлое, никому не нужна, и
-- главное -- нет ее в смете предусмотренных расходов (впрочем, я всего лишь
пересказываю мнение Британского совета в Москве -- за что купил, за то
продаю). Остается порадоваться, что Россия стихи читает: в том числе
шотландские стихи по-русски. В полной мере сбывается пророчество Осипа
Мандельштама, относящееся, правда, скорей к Макферсону-Оссиану, но пригодное
и для его современника Бернса. Это стихотворение уже упоминалось выше, его
стоит привести целиком:
Я не слыхал рассказов Оссиана,
Не пробовал старинного вина;
Зачем же мне мерещится поляна,
Шотландии кровавая луна?
И перекличка ворона и арфы
Мне чудится в зловещей тишине,
И ветром развеваемые шарфы
Дружинников мелькают при луне!
Я получил блаженное наследство --
Чужих певцов блуждающие сны;
Свое родство и скучное соседство
Мы презирать заведомо вольны.
И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет,
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою ее произнесет.
Именно это пришлось сделать с поэзией Роберта Бернса и Роберта
Ферпосона отечественным поэтам-переводчикам. Читатель же волен выбирать из
двух возможностей: а) читать; б) не читать. Он может выбрать второй вариант,
но потеряет право называться читателем. Он может прочесть предлагаемую книгу
и остаться: а) доволен; б) недоволен. Первый случай прекрасен, второй --
тоже удовлетворителен. Значит, это сокровище -- не для него. Значит, оно
опять уйдет к правнукам. Впрочем, к ним оно уйдет в любом случае.
ВОСХОД ЭНДИМИОНА
...под конец король Билли спросил меня, кто из живших когда-то
стихотворцев в наибольшей степени соответствует идеалу поэта (...)
...и я сказал
-- Китс
-- Джон Китс, -- прошептал Печальный Король Билли. -- Да-да... -- И
через мгновение: -- Но почему?
Дэн Симмонс. Гиперион
Девятнадцатый век наконец-то стал позапрошлым.
Наследие двадцатого века неизбежно будет на какое-то время главным
чтением наших современников и ближайших потомков. А ведь мы еще и сейчас,
видимо, даже по именам не знаем многих гениев века девятнадцатого. Особенно
тех, вокруг которых нет волнующей легенды, или же тех, у кого легенда об их
жизни заслонила большую часть того, что было ими создано, как случилось с
Уайльдом. И не потому, что гений остался безвестен среди современников или
забыт потомством. А потому, что наша библиотека давно из Александрийской
превратилась в Вавилонскую: все в ней есть, но что именно и где именно --
никто не знает. Полностью, изданы по-русски Шекспир, Мильтон -- и вот,
наконец-то Китс. Читатель держит в руках если не первое на русском языке
собрание его сочинений, то впервые выходит полное собрание поэтических
произведений Китса.
Так почему все-таки Китс?..
На вопрос, который задан в эпиграфе Печальным Королем, у англичан давно
есть ответ даже тот, кто вовсе никаких стихов не читает, Китса знает -- хоть
немного. Шекспира англичанин проходил в школе, Мильтона знает по имени, --
хотя едва ли читал, больно длинно писал великий слепец, о Байроне слышал,
что был такой лорд, боровшийся за свободу Греции, писавший длинные стихи, --
но едва ли простой англичанин, будь он даже не рядовым, держи он даже у себя
на книжной полке полного Байрона в недорогом "вордсвортовском" издании, из
Байрона хоть что-то вспомнит. Легенда -- есть, а вот в непременный круг
чтения для англичанина Байрон не входит.
Китс входит обязательно. В 1995 году, в связи с двухсотлетием со дня
рождения Китса, даже биологи появлялись в радио-- и телепередачах, чтобы
разобрать, к примеру, сонет "Кузнечик и сверчок" и констатировать, что с
энтомологией у Китса -- полный порядок. Даже члены правящей ныне
лейбористской партии, на своих съездах еще недавно певшие "Интернационал",
три восьмистишия (XIV-- XVI) из поэмы Китса "Изабелла" знают наизусть, их
Бернард Шоу объявил истинно марксистскими, -- даром что поэму Китс окончил
как раз за месяц до рождения Карла Маркса. А политики прежних лет, люди
истинно культурные, -- Маргарет Тэтчер, к примеру, -- Китса цитировали
довольно часто. Англия без Китса немыслима, -- как Голландия без полей
цветущих тюльпанов, как Испания без ритмов гитары-фламенко.
В России, увы, имя Китса совсем недавно еще ничего не означало.
Процитирую предисловие Е.Г. Эткинда к вышедшей в 1997 году в "Новой
библиотеке поэта" книге "Мастера поэтического перевода, XX век":
"Можно ли представить себе панораму русской поэзии без Шиллера, Парни,
Шенье, Барбье, Беранже, Гейне, Байрона? Называю только тех, кто стал