Страница:
рушатся и стены его темницы, Иосиф выходит и повествует о том, что жизнь его
поддерживалась пищей, ниспосылаемой от Господа прямо в его узилище; известна
версия исцеления императора (на этот раз непосредственно Тиберия) от проказы
и обращения императора в число последователей Христа -- и многие другие
тексты, значительная часть которых могла быть известна поэту в совершенно
иной версии, нежели нам.
В конце поэмы Брон (Хеброн), зять Иосифа Аримафейского, оказывается тем
самым Королем-Рыбаком, с упоминанием которого связано первое появление слова
"Грааль" в поэтическом тексте -- в романе Кретьена де Труа. Король-Рыбак с
верными ему сторонниками принимает на хранение чашу Святого Грааля -- и
уходит в неизвестные, однако явно западные края. Робер Де Борон обещает еще
множество повествований о судьбе чудесной чаши; два таких продолжения,
записанные прозой, сохранились, -- однако, как всякий хороший рассказчик,
Робер де Борон отнюдь не собирался удачную историю заканчивать: тысяча лет,
самый малый срок, отделявший его время он времени жизни родственников Иосифа
Аримафейского, сулила еще множество сюжетных линий, перемен владельцев
священного предмета, неожиданных поворотов действия; почти ни одна "история
с продолжением" не заканчивается иначе как на полуслове, "на самом
интересном месте". Продолжение обычно начинается в таких случаях с введения
новых героев и необходимого краткого пересказа первой части, -- именно
такова сохранившаяся в прозаическом виде целиком и в поэтическом в объеме
502 стихов вторая часть романа -- "Мерлин"; впрочем, этот сюжет русскому
читателю хорошо известен, хотя Мерлин здесь -- волшебник весьма недобрый,
короче говоря, "отрицательный" вариант Мерлина, тогда как в ХХ веке более
привычен Мерлин "положительный". Таков был средневековый роман, где
поколения рыцарей за круглым столом наследовали одно другому, описывались
деяния детей героев, их внуков и правнуков, и точно так же поэма, не
дописанная одним поэтом, попадала в руки более молодого, порою даже более
талантливого.
"Персевалю" Кретьена де Труа повезло меньше: его продолжали три поэта,
и последнее продолжение этой книги, сложенное неким Манассье между 1215 и
1235 годами, доводит роман до конца. Увы, "продолжение" значительно уступает
кретьеновскому "началу" и по пластике стиха, и по фантазии. В этом отношении
написанный по-немецки Вольфрамом фон Эшенбахом между 1200 и 1210 годами
"Парцифаль" обладает несравненно большей поэтической ценностью, и недаром
остается не только чтим в наши дни, но даже читаем ради удовольствия как в
оригинале, так и в переводе. На русском языке, увы, мы не располагаем
переводом этой поэмы; "сокращенное" же переложение, выполненное Львом
Гинзбургом для "Библиотеки Всемирной Литературы" оставляет при сравнении с
оригиналом чувство горестного недоумения: это и в самом деле отрывки из
поэмы Вольфрама фон Эшенбаха, но каждый отрывок, будучи взят по отдельности,
растянут по сравнению с текстом оригинала по меньшей мере вдвое. Лишь
вспомнив о том, что во времена советской власти переводчикам платили именно
построчно (отсюда "лесенка", "елочка" и все иные способы, в просторечии
именуемые строчкогонством), можно понять -- чего ради страдавший от нищеты и
голода, притесняемый к тому же антисемитами председатель переводческой
секции Московского отделения Союза советских писателей Лев Гинзбург пошел на
такой подлог. Понять такой поступок можно, и простить тоже можно. Невозможно
лишь читать получившееся произведение, и приходится констатировать, что
никакого "Парцифаля" Вольфрама фон Эшенбаха, кроме небольших цитат в
переводе В.Микушевича, мы по сей день не имеем.
Впрочем, мы много чего не имеем. До нашего издания, в частности, был
неизвестен русским читателям и Робер де Борон, -- хотя ученые-медиевисты с
одной стороны и визионеры-штайнерианцы с другой стороны всегда ценили это
произведение очень высоко. Однако путь от писателя до читателя чаще всего
очень долог: XIX век открыл великую литературу европейского средневековья,
ХХ век с трудом и далеко не всю донес ее до читателя, -- а, скажем, для
весьма обширной и неплохо сохранившейся литературы Византии время не настало
до сих пор, по сей день издаются в основном каталоги сохранившихся книг --
но книги эти в абсолютной массе никем все еще даже "по диагонали" не
прочитаны. А открытия мирового значения в медиевистике делаются не так уж
редко -- да только и сам счастливый кладоискатель чаще всего далеко не сразу
осознает, что именно он нашел. Чего стоит открытие одной лишь "Carmina
Burana", первого и основного до сих пор источника лирики вагантов: обнаружен
он был в 1803 году, опубликован в 1847 году, стал любимой книгой читателей
новейшего времени лишь еще столетие спустя.
Нет, наверное, необходимости поднимать из пыли веков все рыцарские
романы, все поэтическое средневековье: чрезмерное увлечение таковыми уже
вполне исчерпывающе описано Сервантесом, и его пародия так и останется
живей любого, самого талантливого "Амадиса Галльского", живей даже эпоса
Томаса Мэлори. Притом история повторяется не дважды, а многократно -- не как
фарс, но как скверный анекдот: происходит это непосредственно в наше время,
когда горестно однообразный поток жанра "фэнтези" заэксплуатировал до дыр
считанное по пальцам количество источников, -- по преимуществу кельтские и
скандинавские эпосы с добавкой все тех же "Рыцарей Круглого Стола", --
притом авторы сериалов даже не заботятся оглянуться, увидеть и услышать, как
хохочет над ними и над их читателями Марк Твен со страниц блистательного
романа "Янки при дворе короля Артура", -- опять-таки торжествует
взаимосвязанность пародируемого текста с пародируемым оригиналом: долгая
жизнь обычно гарантирована обоим, но больше читателей окажется неизменно у
пародии. Из романа Марка Твена вынырнул в русских словарях забавный глагол
"граалить" -- уехать неведомо куда в поисках неведомо чего, в частности,
Святого Грааля, чем занимаются рыцари рядом с марктвеновским героем. Не то
смешно, не то грустно, но слово "Грааль" русский читатель до недавнего
времени у Марка Твена впервые и узнавал. Теперь положение иное, счет
переводных и собственных книг в жанре фэнтэзи пошел на десятки тысяч. Но
будет очень странно, если читатель отряхнет с них пыль через восемьсот лет
-- и станет с упоением читать. Впрочем, все возможно.
Последний рыцарский турнир состоялся как будто в начале XVII века, во
времена Шекспира и Сервантеса, -- а в наши дни энтузиасты-униформисты, того
гляди, превратят его в олимпийский вид спорта, -- впрочем, частично кое-что
из турнира -- то же фехтование -- свои права отвоевало. Если никто не
отправляется "граалить", то разве лишь потому, что некуда: слишком тесна
стала человечеству наша планета. Апокрифы же, не попавшие в основной корпус
Библии, стали одним из видов популярного чтения. Да и в самом деле, конечно,
"Книги Сивилл" написанные древнегреческими гекзаметрами -- позднейшая
иудейская подделка, ей не две с половиной тысячи лет, ей всего лишь... две
тысячи лет, а на иных из этих книг еще и чернила не обсохли, им всего-то
тысяча семьсот лет! То же и со средневековыми версиями евангелий. Пусть нет
в них богодухновенности и в канон Библии их никому включать и в голову не
придет, зато никто не станет оспаривать их высокие литературные достоинства.
Гностические евангелия, обретенные в Наг-Хаммади в 1945 году, интересны
отнюдь не только историкам религии и философии; высокие литературные
достоинства одного лишь найденного тогда "Евангелия от Фомы" обязывают
культурного человека прочесть эту книгу, -- заметим, совсем небольшую. То же
отчасти относится и к "Евангелию от Никодима", апокрифу отнюдь не
гностическому, но все же апокрифу -- а изучение их господствующей церковью
никогда не поощрялось, -- впрочем, из них вырастали художественные
произведения, от "Романа о Граале" до увенчанного Нобелевской премией уже в
наши дни "Евангелия от Иисуса" португальского писателя Жозе Сарамаго. И
таких примеров в литературе последнего тысячелетия величайшее множество.
Разумеется, жаль, что нет возможности вместе с поэтической версией
"Романа о Граале" издать и прозаическую, сохранившуюся -- в отличие от
поэтической -- во множестве списков, часто довольно сильно различающихся
текстуально и явно изобилующих позднейшими вставками, тоже интересными (ибо
для нас "позднейшие" вставки сделаны все-таки весьма, весьма давно). В
частности, Иосиф Аримафейский по одному из таких списков оказывается
проповедником христианства в Британии (от этого сюжета рукой подать до
круглого стола короля Артура), -- и в этой версии Грааль прямо поименован
потиром. В позднейших французских изданиях -- в частности, в издании В.Нитце
1927 года, по которому выполнен перевод Е.Кассировой -- введена разбивка на
сцены, добавлен прозаический отрывок, без которого текст теряет связность,
-- словом, перед нами в той или иной степени попытка реконструкции
окончательного поэтического замысла Робера де Борона. Однако ведь и в первых
списках Библии тоже нет разбивки на слова. Потомки вынуждены хоть немного
адаптировать к своему восприятию текст, пришедший из глубины веков. Иначе у
книги просто не будет читателей. Однако подобные "вмешательства" сведены и в
публикации Нитце, и тем более в современном переводе на русский язык, к
предельно возможному минимуму.
Именно здесь мы подходим к последнему из возможных образов Святого
Грааля -- образу невербализируемому, невоплотимому в слова и собственно
словам почти непричастному: "Поиск Грааля <...> -- это символ
духовного приключения, каковым и является поиск Бога, абсолюта, или,
согласно Юнгу, внутренней наполненности, которой соответствует господство
чувств. Это приключение рыцаря, давшего обет бедности и представляющего тип
идеального мужчины, обладателя трех добродетелей: отваги, верности,
целомудрия"*. Здесь от сюжета собственно Святого Грааля мы вступаем в
область иного сюжета, для европейской культуры едва ли не более важного --
сюжета поисков Грааля, или, если угодно, странствия, конечной целью которого
является обретение Грааля, однако цель в данном случае не перерастает в
самоцель, ибо в странствии герой-протагонист способен прожить всю жизнь,
совершая один подвиг за другим, приближаясь к архетипу вечного странника. В
античном мире чем-то подобным было путешествие за Золотым Руном, сведшееся в
конце концов к поэме Аполлония Родосского; современное литературоведение
приравнивает подобное бесконечное странствие к попытке (всегда бесплодной)
бежать от самого себя.
Хорхе Луис Борхес свел все сюжеты мировой литературы к четырем
основным: обороне укрепленного города, странствию в поисках заветной цели,
возвращению героя домой из дальнего странствия и самоубийству Бога (заметим
в скобках, что как минимум пятый сюжет, легенду о братьях-антагонистах,
великий аргентинский мудрец как-то пропустил мимо внимания). История о
Святом Граале содержит в себе элементы чуть ли не всех четырех: как
укрепленный город вполне может рассматриваться "твердыня Монсальват", где
(по крайней мере, по вагнеровскому "Лоэнгрину") Грааль хранится, поиск
заветной цели самоочевиден, а ведь обретя ее, придется еще и вернуться,
иначе в странствии не было смысла, -- ну, а "самоубийством бога" не совсем
христианский разум слепца-библиотекаря именовал собственно сюжет Евангелий.
Однако сюжет, в котором поиски Грааля становятся важней, нежели сам Грааль,
подарил миру едва ли не всю литературу, осененную крылами Музы Дальних
Странствий -- вплоть до естественнонаучной. Желание достичь Северного пояса
или Южного, подняться на Эверест или опуститься на дно Марианской впадины,
желание ступить ногой на поверхность Луны -- все это в конечном счете поиски
Грааля, и не так уж счастлив тот, кто своей цели достиг: жизнь его может
потерять смысл. Счастливец по сравнению с ним тот, кто стремится к цели
заведомо недостижимой: не к доказательству теоремы Ферма (уже доказана), не
к решению квадратуры круга (того гляди решит ее кто-нибудь ненароком), не к
поискам десяти пропавших колен Израилевых (вдруг да найдутся), а проще --
проводит дни своего земного странствия в поисках Святого Грааля, к примеру.
Ибо жизнь такого человека исполнена высокого смысла, он готов на жертвы
и подвиги, он не боится быть смешным, он исполнен нравственной чистоты и
славных помыслов: он -- рыцарь.
Рыцарь Святого Грааля.
ВОЗВРАЩЕНИЕ РАЯ
Есть в Библии слова, как бы брошенные вскользь...
Отец Александр Мень. Библия и литература XVII века
Тысячелетиями слагалась Библия, книги дополняли одна другую, все новые
вопросы возникали, все новые ответы давались патриархами, пророками,
евангелистами, -- наконец, богословами и толкователями Библии. Отцы церкви
дополняли друг друга, осененные Божьим гением люди трудились над возведением
Христианского Храма. И чем больше находилось ответов на поставленные прежде
вопросы, тем больше новых вопросов возникало. В частности: как все-таки
смертному уму отличить добро от зла, что есть зло вообще, откуда взялось,
куда рано или поздно уйдет. Кто такие, откуда взялись (и возьмутся) носители
зла -- Сатана и его демоны, наконец, Антихрист. Тщетно искать на страницах
Библии ясного и краткого ответа на эти вопросы. Ответы скупы, неоднозначны и
рассеяны среди многих тысяч строк, посвященных совсем другому -- Богу,
Человеку, Спасению. И эти брошенные вскользь слова заслуживают самого
пристального внимания, заслуживают творческого осмысления и нового
поэтического воплощения. Европейская поэзия нашла эти слова и расположила
их в лучшем порядке; случилось это в семнадцатом веке; из множества
писателей, отдавших свой дар воплощению темы Зла и Победы над Злом, как
горные вершины над холмами выделяются два имени, два писателя, неразрывно
связанных веком, темой и творчеством: голландец Йост ван ден Вондел и
англичанин Джон Мильтон. Их произведения, написанные на разных языках -- но
служат одной цели, и сейчас звучат едва ли современней, чем триста лет тому
назад.
Отец Александр Мень пишет:
"Многие люди, читая Библию, полагают, что зло пришло с человеком, что
до него все было благополучно. Но оказывается, по словам апостола Иоанна,
зло уже вошло в мир до человека, и когда человек повернулся в сторону зла,
то есть вопреки Богу, он уже имел кем-то проторенную дорогу.
И еще одно. В Библии есть образ, фигурирующий как бы на заднем плане,
-- это образ гигантского морского чудовища, символ хаоса, символ мятежной
стихии, которая все разрушает. Это Сатана". Здесь мы сталкиваемся с неким
противоречием: если не говорить о кое-каких в общем-то незначительных перед
ликом вечности сектах наподобие сатанистов или пресловутого "Аум СинрикЕ",
то как может первовраг рода человеческого и противостоятель Делу Божию,
которым именем его ни назови, Сатана, Люцифер или кто угодно -- сделаться
персонажем произведения истинно художественного, созданного человеком,
пребывающим в лоне Церкви Христовой и не мыслящем своей жизни вне ее?
Даже в "Божественной Комедии" Данте Люцифер, помещенный в центре Ада по
пояс вмерзшим в некое ледяное озеро -- персонаж монументальный, но
отвратительный и в конечном счете эпизодический. О его восстании против
Бога, о его грехе, предшествовавшем греху человека, Данте почти не говорит,
-- во всяком случае, прямо. В сознании человека рубежа XIII и XIV веков,
человека позднего Средневековья и раннего Возрождения, эта тема не просто
была второстепенна, она еще не существовала, и давний спор Блаженного
Августина и Пеллагия о свободе воли казался чем-то вполне отвлеченным и
схоластическим. Мысль о том, что можно, описывая деяния Сатаны и его
позорное поражение, возносить хвалу Господу, принадлежит иному времени --
времени Реформации.
Впрочем, первую попытку литературно изложить историю сотворения мира,
шести дней, за которыми воспоследовал седьмой день отдыха, историю
изначального прихода зла, утраты Рая и все иные столь кратко изложенные в
Библии события, предпринял христианский епископ Виенны (древнеримской
Виндобоны, -- в наши дни этот город называют по-русски Веной) Св.Авит около
500 года после Рождества Христова в наивных латинских гекзаметрах. С тех пор
многое произошло в мире: порвали между собой Восточная и Западная церкви,
приходили и уходили ереси, иные из них не оставили по себе и следа, из иных
выросли легенды, порою поэтичные, порою просто страшные. А потом пришел XVI
век, Реформация, Контрреформация, Лютер, Эразм Роттердамский, Кальвин,
Генрих VIII, великое разделение европейской Церкви на католиков, лютеран,
кальвинистов, англикан и множество меньших конфессий. XVI век подарил миру
нидерландскую революцию. Следующий век обозначен в истории катастрофой
мирового значения -- революцией английской. Эти два века коренным образом
изменили христианское сознание, вне зависимости от того, говорим мы сейчас о
сознании католика, лютеранина, кальвиниста -- или даже о сознании
православного, ибо именно на XVII век пришлась в России своя собственная
"контрреформация" -- раскол и обновление церкви, для России это был век
патриарха Никона и протопопа Аввакума.
В это время в протестантских странах стало считаться особенно
несчастливым число 13: было замечено, что тринадцатым за столом во время
Тайной Вечери сидел Иуда: с тех пор человек даже не верующий старается,
чтобы за его столом не собралось одновременно тринадцать человек (впрочем,
не без исключений: в католической Италии то же самое число чаще считают как
раз числом удачи, то же и в Латинской Америке). В это время с новой силой
разгорелся спор о том, есть у человека свободная воля -- или нет ее, и
всякий ли человек от рождения либо спасен, либо проклят, что ни делай он в
жизни. В это время самое пристальное внимание богословов, писателей и
ораторов привлек вопрос -- откуда взялось зло и кто вообще такой Дьявол.
Теоретические споры порождали, с одной стороны, гражданские и
межгосударственные войны, с другой стороны -- из них возрастала великая
поэзия.
От потрясений и религиозных гонений бежали некогда из Антверпена в
Кельн родители будущего национального гения Нидерландов, Йоста ван ден
Вондела (1587-1679), суровые последователи Менно Симмонса, меннониты -- так
случилось, что появился Вондела свет на германской земле, в год казни
королевы-католички Марии Стюарт (судьбе которой он позже посвятил одну из
самых прославленных своих драм). Он происходил из весьма религиозной семьи,
некоторое время даже был у меннонитов дьяконом. -- но в возрасте пятидесяти
лет осознанно перешел в католицизм. В этом же возрасте он пережил и расцвет
дарования, -- все основное в его огромном по объему творчестве оказалось
создано в последующие тридцать лет. Давно отметив свое шестидесятилетие,
поэт приступил к драме "Люцифер" -- в те самые годы, когда в Англии и в
Ирландии шла гражданская война, во главе правительства стоял Оливер
Кромвель, лорд-протектор, -- его Вондел именовал не иначе как
"протектор-вервольф". Отношения между Англией и Нидерландами, постоянно
выяснявшими отношения по вопросу владычества над морем, то и дело переходили
в войну, а война требовала владения языками противника, по меньшей мере --
знания международного языка западных христиан -- латыни. Именно "латинский
секретарь" в правительстве Кромвеля, Джон Мильтон (1608-1674), стал
продолжателем Вондела: он и только он вознес литературную разработку темы
Потерянного и Возвращенного Рая на более никогда и никем не достигнутую
высоту.
Пьеса Вондела была опубликована в 1654 году, между тем двумя годами
ранее Мильтон окончательно ослеп, -- благодаря этому печальному событию он
избежал казни во времена Реставрации, когда тело "протектора-вервольфа"
было вынуто из могилы и посмертно вздернуто на виселицу. Свою поэму Мильтон
не писал, он диктовал ее, лишний раз напомнив человечеству, что первый из
великих поэтов Европы, Гомер, тоже был слепцом, и как раз слепота открывает
перед взором человеческого духа самые сокровенные глубины и тайны бытия. О
поэме Мильтона пишет отец Александр Мень: "Сюжет все тот же. Мы его видим на
этот раз уже не в драме, а в огромном, грандиозном эпосе". Ослепнув,
некоторое время Мильтон готовился к главному делу своей жизни, на слух
воспринимая тысячи и тысячи строк старой и новой литературы, -- и уже через
несколько лет приступил к диктовке огромной поэмы: "Потерянного Рая",
которую опубликовал в 1667 году. "Люцифер" Вондела был в то время
литературной новинкой, кроме "Люцифера" Мильтону явно была известна и вторая
пьеса трилогии, "Адам в изгнании" (1664). "Ной", увидевший свет в год
восьмидесятилетия Вондела (1667), видимо, остался ему незнаком. И до наших
дней не утихают споры о том -- насколько все-таки повлияли пьесы Вондела на
поэмы Мильтона. Но это дело теоретиков, читателю же и невооруженным глазом
видна связь этих произведений: "Потерянный рай" начинается в точности в том
месте, где "Люцифер" заканчивается. Драматический эпос Вондела плавно
превратился в эпическую поэму, -- вполне независимую уже тем одним, что
создавалась она на другом языке, а до осознания поэтического перевода как
отдельного жанра у Европы оставалось еще полтора столетия. Эти книги связаны
-- и не более того. Вондел, сам почерпнув идею в ранней, созданной в 1601
году на латыни пьесе своего друга, юриста Гуго Гроция "Адам изгнанный", дал
Мильтону повод и толчок. Кто знает, какую поэму, на какую тему создал бы
Мильтон без "Люцифера" Вондела. Мы так или иначе имеем то, что имеем.
В частности -- имеем новые русские переводы всех трех драм Вондела,
обеих поэм Мильтона. Перевод "Потерянного рая", выполненный Аркадием
Штейнбергом, был впервые издан в 1976 году в "Библиотеке Всемирной
Литературы". Мой перевод трилогии Вондела -- в 1988 году в "Литературных
памятниках", по случаю четырехсотлетия со дня рождения автора. Наконец,
перевод поздней поэмы Мильтона, "Возвращенный рай", закончен Сергеем
Александровским осенью 1999 года. Круг замкнулся, читатель может сам узнать
о том, как из совсем немногих строк библейских текстов великие поэты
семнадцатого века извлекли исполинскую картину, сопоставимую разве что с
"Божественной комедией" Данте. Отдельным изданием на русском языке
"Возвращенный рай" не выходил более столетия: даже в не весьма совершенных
переводах, выполненных до 1917 года, во времена никогда не отменявшейся при
правлении Дома Романовых церковной цензуры, поэму старались не
пропагандировать, -- хотя комментарий к прозаическому переводу профессора
А.З. Зиновьева, опубликованный в 1861 году, не устарел по сей день и
использован в нашем издании.
"Возвращенный Рай" -- не просто эпическая поэма об Иисусе Христе, это
прямое продолжение "Потерянного Рая", где главным героем был все-таки
Сатана; именно об искушении Сатаной Иисуса Христа в Его земной жизни
рассказывает эта книга. И Сатана в ней иной, импозантность Люцифера Вондела
и титанизм Сатаны в прежнем изображении самого Мильтона исчезают; как пишет
отец Александр Мень, здесь "Сатана уже полностью лишен черт героизации.
<...> Он встречается с Иисусом Христом. Он уже богатый владелец всех
соблазнов земли! Он предлагает будущему Избавителю мира пойти по пути славы,
силы, удовлетворения всех желаний. Но Иисус побеждает все его искушения, и
Сатана отступает. Отступает потому, что у него нет главного -- нет величия
духа". Интересно добавить к этому, что при советской власти новый перевод,
притом перевод блистательный, у "Потеряннного рая" появился -- и дважды был
он издан. "Возвращенный рай", поэму больше о Боге, чем о Дьяволе, на всякий
случай не переводили и не издавали, видимо, по той логике, что о Боге
следует говорить как можно меньше: что не существует, о том не говорят, и
наоборот: соответственно, лучше не говорить о Боге -- а то он возьмет да
как-нибудь и засуществует (выражение М.Л.Гаспарова).
Мильтонов "Возвращенный рай" был издан в 1671 году, через четыре года
после того, как увидел свет обессмертивший имя Мильтона "Потерянный рай".
Однако если наброски первой поэмы, огромной по объему, были сделаны еще
зрячим поэтом в 1640-х годах, если уже ослепший -- и лишь поэтому
оставленный в покое во времена английской Реставрации бывший "латинский
секретарь Мильтона" располагал для первой поэмы обширным материалом,
почерпнутым как из Библии, так и из пьес Йоста ван ден Вондела, то для
"Возвращенного рая" материала у Мильтона было, мягко говоря, мало.
Единственное место, где в Евангелии появляется Сатана собственной
персоной -- описанное всеми тремя евангелистами-синоптиками "искушение в
пустыне", имевшее место во время сорокадневного поста, на время которого
удалился в пустыню Спаситель после Своего Крещения. В самом кратком из
Евангелий, в повествовании евангелиста Марка, об этом рассказано совсем
немного: "Немедленно после того Дух ведет Его в пустыню. И был он там в
пустыне сорок дней, искушаемый сатаною, и был со зверями, и Ангелы служили
Ему" (Мк, 1;12). Материала для поэта-эпика, как мы видим, маловато.
Значительно более подробно рассказывает ту же историю евангелист
поддерживалась пищей, ниспосылаемой от Господа прямо в его узилище; известна
версия исцеления императора (на этот раз непосредственно Тиберия) от проказы
и обращения императора в число последователей Христа -- и многие другие
тексты, значительная часть которых могла быть известна поэту в совершенно
иной версии, нежели нам.
В конце поэмы Брон (Хеброн), зять Иосифа Аримафейского, оказывается тем
самым Королем-Рыбаком, с упоминанием которого связано первое появление слова
"Грааль" в поэтическом тексте -- в романе Кретьена де Труа. Король-Рыбак с
верными ему сторонниками принимает на хранение чашу Святого Грааля -- и
уходит в неизвестные, однако явно западные края. Робер Де Борон обещает еще
множество повествований о судьбе чудесной чаши; два таких продолжения,
записанные прозой, сохранились, -- однако, как всякий хороший рассказчик,
Робер де Борон отнюдь не собирался удачную историю заканчивать: тысяча лет,
самый малый срок, отделявший его время он времени жизни родственников Иосифа
Аримафейского, сулила еще множество сюжетных линий, перемен владельцев
священного предмета, неожиданных поворотов действия; почти ни одна "история
с продолжением" не заканчивается иначе как на полуслове, "на самом
интересном месте". Продолжение обычно начинается в таких случаях с введения
новых героев и необходимого краткого пересказа первой части, -- именно
такова сохранившаяся в прозаическом виде целиком и в поэтическом в объеме
502 стихов вторая часть романа -- "Мерлин"; впрочем, этот сюжет русскому
читателю хорошо известен, хотя Мерлин здесь -- волшебник весьма недобрый,
короче говоря, "отрицательный" вариант Мерлина, тогда как в ХХ веке более
привычен Мерлин "положительный". Таков был средневековый роман, где
поколения рыцарей за круглым столом наследовали одно другому, описывались
деяния детей героев, их внуков и правнуков, и точно так же поэма, не
дописанная одним поэтом, попадала в руки более молодого, порою даже более
талантливого.
"Персевалю" Кретьена де Труа повезло меньше: его продолжали три поэта,
и последнее продолжение этой книги, сложенное неким Манассье между 1215 и
1235 годами, доводит роман до конца. Увы, "продолжение" значительно уступает
кретьеновскому "началу" и по пластике стиха, и по фантазии. В этом отношении
написанный по-немецки Вольфрамом фон Эшенбахом между 1200 и 1210 годами
"Парцифаль" обладает несравненно большей поэтической ценностью, и недаром
остается не только чтим в наши дни, но даже читаем ради удовольствия как в
оригинале, так и в переводе. На русском языке, увы, мы не располагаем
переводом этой поэмы; "сокращенное" же переложение, выполненное Львом
Гинзбургом для "Библиотеки Всемирной Литературы" оставляет при сравнении с
оригиналом чувство горестного недоумения: это и в самом деле отрывки из
поэмы Вольфрама фон Эшенбаха, но каждый отрывок, будучи взят по отдельности,
растянут по сравнению с текстом оригинала по меньшей мере вдвое. Лишь
вспомнив о том, что во времена советской власти переводчикам платили именно
построчно (отсюда "лесенка", "елочка" и все иные способы, в просторечии
именуемые строчкогонством), можно понять -- чего ради страдавший от нищеты и
голода, притесняемый к тому же антисемитами председатель переводческой
секции Московского отделения Союза советских писателей Лев Гинзбург пошел на
такой подлог. Понять такой поступок можно, и простить тоже можно. Невозможно
лишь читать получившееся произведение, и приходится констатировать, что
никакого "Парцифаля" Вольфрама фон Эшенбаха, кроме небольших цитат в
переводе В.Микушевича, мы по сей день не имеем.
Впрочем, мы много чего не имеем. До нашего издания, в частности, был
неизвестен русским читателям и Робер де Борон, -- хотя ученые-медиевисты с
одной стороны и визионеры-штайнерианцы с другой стороны всегда ценили это
произведение очень высоко. Однако путь от писателя до читателя чаще всего
очень долог: XIX век открыл великую литературу европейского средневековья,
ХХ век с трудом и далеко не всю донес ее до читателя, -- а, скажем, для
весьма обширной и неплохо сохранившейся литературы Византии время не настало
до сих пор, по сей день издаются в основном каталоги сохранившихся книг --
но книги эти в абсолютной массе никем все еще даже "по диагонали" не
прочитаны. А открытия мирового значения в медиевистике делаются не так уж
редко -- да только и сам счастливый кладоискатель чаще всего далеко не сразу
осознает, что именно он нашел. Чего стоит открытие одной лишь "Carmina
Burana", первого и основного до сих пор источника лирики вагантов: обнаружен
он был в 1803 году, опубликован в 1847 году, стал любимой книгой читателей
новейшего времени лишь еще столетие спустя.
Нет, наверное, необходимости поднимать из пыли веков все рыцарские
романы, все поэтическое средневековье: чрезмерное увлечение таковыми уже
вполне исчерпывающе описано Сервантесом, и его пародия так и останется
живей любого, самого талантливого "Амадиса Галльского", живей даже эпоса
Томаса Мэлори. Притом история повторяется не дважды, а многократно -- не как
фарс, но как скверный анекдот: происходит это непосредственно в наше время,
когда горестно однообразный поток жанра "фэнтези" заэксплуатировал до дыр
считанное по пальцам количество источников, -- по преимуществу кельтские и
скандинавские эпосы с добавкой все тех же "Рыцарей Круглого Стола", --
притом авторы сериалов даже не заботятся оглянуться, увидеть и услышать, как
хохочет над ними и над их читателями Марк Твен со страниц блистательного
романа "Янки при дворе короля Артура", -- опять-таки торжествует
взаимосвязанность пародируемого текста с пародируемым оригиналом: долгая
жизнь обычно гарантирована обоим, но больше читателей окажется неизменно у
пародии. Из романа Марка Твена вынырнул в русских словарях забавный глагол
"граалить" -- уехать неведомо куда в поисках неведомо чего, в частности,
Святого Грааля, чем занимаются рыцари рядом с марктвеновским героем. Не то
смешно, не то грустно, но слово "Грааль" русский читатель до недавнего
времени у Марка Твена впервые и узнавал. Теперь положение иное, счет
переводных и собственных книг в жанре фэнтэзи пошел на десятки тысяч. Но
будет очень странно, если читатель отряхнет с них пыль через восемьсот лет
-- и станет с упоением читать. Впрочем, все возможно.
Последний рыцарский турнир состоялся как будто в начале XVII века, во
времена Шекспира и Сервантеса, -- а в наши дни энтузиасты-униформисты, того
гляди, превратят его в олимпийский вид спорта, -- впрочем, частично кое-что
из турнира -- то же фехтование -- свои права отвоевало. Если никто не
отправляется "граалить", то разве лишь потому, что некуда: слишком тесна
стала человечеству наша планета. Апокрифы же, не попавшие в основной корпус
Библии, стали одним из видов популярного чтения. Да и в самом деле, конечно,
"Книги Сивилл" написанные древнегреческими гекзаметрами -- позднейшая
иудейская подделка, ей не две с половиной тысячи лет, ей всего лишь... две
тысячи лет, а на иных из этих книг еще и чернила не обсохли, им всего-то
тысяча семьсот лет! То же и со средневековыми версиями евангелий. Пусть нет
в них богодухновенности и в канон Библии их никому включать и в голову не
придет, зато никто не станет оспаривать их высокие литературные достоинства.
Гностические евангелия, обретенные в Наг-Хаммади в 1945 году, интересны
отнюдь не только историкам религии и философии; высокие литературные
достоинства одного лишь найденного тогда "Евангелия от Фомы" обязывают
культурного человека прочесть эту книгу, -- заметим, совсем небольшую. То же
отчасти относится и к "Евангелию от Никодима", апокрифу отнюдь не
гностическому, но все же апокрифу -- а изучение их господствующей церковью
никогда не поощрялось, -- впрочем, из них вырастали художественные
произведения, от "Романа о Граале" до увенчанного Нобелевской премией уже в
наши дни "Евангелия от Иисуса" португальского писателя Жозе Сарамаго. И
таких примеров в литературе последнего тысячелетия величайшее множество.
Разумеется, жаль, что нет возможности вместе с поэтической версией
"Романа о Граале" издать и прозаическую, сохранившуюся -- в отличие от
поэтической -- во множестве списков, часто довольно сильно различающихся
текстуально и явно изобилующих позднейшими вставками, тоже интересными (ибо
для нас "позднейшие" вставки сделаны все-таки весьма, весьма давно). В
частности, Иосиф Аримафейский по одному из таких списков оказывается
проповедником христианства в Британии (от этого сюжета рукой подать до
круглого стола короля Артура), -- и в этой версии Грааль прямо поименован
потиром. В позднейших французских изданиях -- в частности, в издании В.Нитце
1927 года, по которому выполнен перевод Е.Кассировой -- введена разбивка на
сцены, добавлен прозаический отрывок, без которого текст теряет связность,
-- словом, перед нами в той или иной степени попытка реконструкции
окончательного поэтического замысла Робера де Борона. Однако ведь и в первых
списках Библии тоже нет разбивки на слова. Потомки вынуждены хоть немного
адаптировать к своему восприятию текст, пришедший из глубины веков. Иначе у
книги просто не будет читателей. Однако подобные "вмешательства" сведены и в
публикации Нитце, и тем более в современном переводе на русский язык, к
предельно возможному минимуму.
Именно здесь мы подходим к последнему из возможных образов Святого
Грааля -- образу невербализируемому, невоплотимому в слова и собственно
словам почти непричастному: "Поиск Грааля <...> -- это символ
духовного приключения, каковым и является поиск Бога, абсолюта, или,
согласно Юнгу, внутренней наполненности, которой соответствует господство
чувств. Это приключение рыцаря, давшего обет бедности и представляющего тип
идеального мужчины, обладателя трех добродетелей: отваги, верности,
целомудрия"*. Здесь от сюжета собственно Святого Грааля мы вступаем в
область иного сюжета, для европейской культуры едва ли не более важного --
сюжета поисков Грааля, или, если угодно, странствия, конечной целью которого
является обретение Грааля, однако цель в данном случае не перерастает в
самоцель, ибо в странствии герой-протагонист способен прожить всю жизнь,
совершая один подвиг за другим, приближаясь к архетипу вечного странника. В
античном мире чем-то подобным было путешествие за Золотым Руном, сведшееся в
конце концов к поэме Аполлония Родосского; современное литературоведение
приравнивает подобное бесконечное странствие к попытке (всегда бесплодной)
бежать от самого себя.
Хорхе Луис Борхес свел все сюжеты мировой литературы к четырем
основным: обороне укрепленного города, странствию в поисках заветной цели,
возвращению героя домой из дальнего странствия и самоубийству Бога (заметим
в скобках, что как минимум пятый сюжет, легенду о братьях-антагонистах,
великий аргентинский мудрец как-то пропустил мимо внимания). История о
Святом Граале содержит в себе элементы чуть ли не всех четырех: как
укрепленный город вполне может рассматриваться "твердыня Монсальват", где
(по крайней мере, по вагнеровскому "Лоэнгрину") Грааль хранится, поиск
заветной цели самоочевиден, а ведь обретя ее, придется еще и вернуться,
иначе в странствии не было смысла, -- ну, а "самоубийством бога" не совсем
христианский разум слепца-библиотекаря именовал собственно сюжет Евангелий.
Однако сюжет, в котором поиски Грааля становятся важней, нежели сам Грааль,
подарил миру едва ли не всю литературу, осененную крылами Музы Дальних
Странствий -- вплоть до естественнонаучной. Желание достичь Северного пояса
или Южного, подняться на Эверест или опуститься на дно Марианской впадины,
желание ступить ногой на поверхность Луны -- все это в конечном счете поиски
Грааля, и не так уж счастлив тот, кто своей цели достиг: жизнь его может
потерять смысл. Счастливец по сравнению с ним тот, кто стремится к цели
заведомо недостижимой: не к доказательству теоремы Ферма (уже доказана), не
к решению квадратуры круга (того гляди решит ее кто-нибудь ненароком), не к
поискам десяти пропавших колен Израилевых (вдруг да найдутся), а проще --
проводит дни своего земного странствия в поисках Святого Грааля, к примеру.
Ибо жизнь такого человека исполнена высокого смысла, он готов на жертвы
и подвиги, он не боится быть смешным, он исполнен нравственной чистоты и
славных помыслов: он -- рыцарь.
Рыцарь Святого Грааля.
ВОЗВРАЩЕНИЕ РАЯ
Есть в Библии слова, как бы брошенные вскользь...
Отец Александр Мень. Библия и литература XVII века
Тысячелетиями слагалась Библия, книги дополняли одна другую, все новые
вопросы возникали, все новые ответы давались патриархами, пророками,
евангелистами, -- наконец, богословами и толкователями Библии. Отцы церкви
дополняли друг друга, осененные Божьим гением люди трудились над возведением
Христианского Храма. И чем больше находилось ответов на поставленные прежде
вопросы, тем больше новых вопросов возникало. В частности: как все-таки
смертному уму отличить добро от зла, что есть зло вообще, откуда взялось,
куда рано или поздно уйдет. Кто такие, откуда взялись (и возьмутся) носители
зла -- Сатана и его демоны, наконец, Антихрист. Тщетно искать на страницах
Библии ясного и краткого ответа на эти вопросы. Ответы скупы, неоднозначны и
рассеяны среди многих тысяч строк, посвященных совсем другому -- Богу,
Человеку, Спасению. И эти брошенные вскользь слова заслуживают самого
пристального внимания, заслуживают творческого осмысления и нового
поэтического воплощения. Европейская поэзия нашла эти слова и расположила
их в лучшем порядке; случилось это в семнадцатом веке; из множества
писателей, отдавших свой дар воплощению темы Зла и Победы над Злом, как
горные вершины над холмами выделяются два имени, два писателя, неразрывно
связанных веком, темой и творчеством: голландец Йост ван ден Вондел и
англичанин Джон Мильтон. Их произведения, написанные на разных языках -- но
служат одной цели, и сейчас звучат едва ли современней, чем триста лет тому
назад.
Отец Александр Мень пишет:
"Многие люди, читая Библию, полагают, что зло пришло с человеком, что
до него все было благополучно. Но оказывается, по словам апостола Иоанна,
зло уже вошло в мир до человека, и когда человек повернулся в сторону зла,
то есть вопреки Богу, он уже имел кем-то проторенную дорогу.
И еще одно. В Библии есть образ, фигурирующий как бы на заднем плане,
-- это образ гигантского морского чудовища, символ хаоса, символ мятежной
стихии, которая все разрушает. Это Сатана". Здесь мы сталкиваемся с неким
противоречием: если не говорить о кое-каких в общем-то незначительных перед
ликом вечности сектах наподобие сатанистов или пресловутого "Аум СинрикЕ",
то как может первовраг рода человеческого и противостоятель Делу Божию,
которым именем его ни назови, Сатана, Люцифер или кто угодно -- сделаться
персонажем произведения истинно художественного, созданного человеком,
пребывающим в лоне Церкви Христовой и не мыслящем своей жизни вне ее?
Даже в "Божественной Комедии" Данте Люцифер, помещенный в центре Ада по
пояс вмерзшим в некое ледяное озеро -- персонаж монументальный, но
отвратительный и в конечном счете эпизодический. О его восстании против
Бога, о его грехе, предшествовавшем греху человека, Данте почти не говорит,
-- во всяком случае, прямо. В сознании человека рубежа XIII и XIV веков,
человека позднего Средневековья и раннего Возрождения, эта тема не просто
была второстепенна, она еще не существовала, и давний спор Блаженного
Августина и Пеллагия о свободе воли казался чем-то вполне отвлеченным и
схоластическим. Мысль о том, что можно, описывая деяния Сатаны и его
позорное поражение, возносить хвалу Господу, принадлежит иному времени --
времени Реформации.
Впрочем, первую попытку литературно изложить историю сотворения мира,
шести дней, за которыми воспоследовал седьмой день отдыха, историю
изначального прихода зла, утраты Рая и все иные столь кратко изложенные в
Библии события, предпринял христианский епископ Виенны (древнеримской
Виндобоны, -- в наши дни этот город называют по-русски Веной) Св.Авит около
500 года после Рождества Христова в наивных латинских гекзаметрах. С тех пор
многое произошло в мире: порвали между собой Восточная и Западная церкви,
приходили и уходили ереси, иные из них не оставили по себе и следа, из иных
выросли легенды, порою поэтичные, порою просто страшные. А потом пришел XVI
век, Реформация, Контрреформация, Лютер, Эразм Роттердамский, Кальвин,
Генрих VIII, великое разделение европейской Церкви на католиков, лютеран,
кальвинистов, англикан и множество меньших конфессий. XVI век подарил миру
нидерландскую революцию. Следующий век обозначен в истории катастрофой
мирового значения -- революцией английской. Эти два века коренным образом
изменили христианское сознание, вне зависимости от того, говорим мы сейчас о
сознании католика, лютеранина, кальвиниста -- или даже о сознании
православного, ибо именно на XVII век пришлась в России своя собственная
"контрреформация" -- раскол и обновление церкви, для России это был век
патриарха Никона и протопопа Аввакума.
В это время в протестантских странах стало считаться особенно
несчастливым число 13: было замечено, что тринадцатым за столом во время
Тайной Вечери сидел Иуда: с тех пор человек даже не верующий старается,
чтобы за его столом не собралось одновременно тринадцать человек (впрочем,
не без исключений: в католической Италии то же самое число чаще считают как
раз числом удачи, то же и в Латинской Америке). В это время с новой силой
разгорелся спор о том, есть у человека свободная воля -- или нет ее, и
всякий ли человек от рождения либо спасен, либо проклят, что ни делай он в
жизни. В это время самое пристальное внимание богословов, писателей и
ораторов привлек вопрос -- откуда взялось зло и кто вообще такой Дьявол.
Теоретические споры порождали, с одной стороны, гражданские и
межгосударственные войны, с другой стороны -- из них возрастала великая
поэзия.
От потрясений и религиозных гонений бежали некогда из Антверпена в
Кельн родители будущего национального гения Нидерландов, Йоста ван ден
Вондела (1587-1679), суровые последователи Менно Симмонса, меннониты -- так
случилось, что появился Вондела свет на германской земле, в год казни
королевы-католички Марии Стюарт (судьбе которой он позже посвятил одну из
самых прославленных своих драм). Он происходил из весьма религиозной семьи,
некоторое время даже был у меннонитов дьяконом. -- но в возрасте пятидесяти
лет осознанно перешел в католицизм. В этом же возрасте он пережил и расцвет
дарования, -- все основное в его огромном по объему творчестве оказалось
создано в последующие тридцать лет. Давно отметив свое шестидесятилетие,
поэт приступил к драме "Люцифер" -- в те самые годы, когда в Англии и в
Ирландии шла гражданская война, во главе правительства стоял Оливер
Кромвель, лорд-протектор, -- его Вондел именовал не иначе как
"протектор-вервольф". Отношения между Англией и Нидерландами, постоянно
выяснявшими отношения по вопросу владычества над морем, то и дело переходили
в войну, а война требовала владения языками противника, по меньшей мере --
знания международного языка западных христиан -- латыни. Именно "латинский
секретарь" в правительстве Кромвеля, Джон Мильтон (1608-1674), стал
продолжателем Вондела: он и только он вознес литературную разработку темы
Потерянного и Возвращенного Рая на более никогда и никем не достигнутую
высоту.
Пьеса Вондела была опубликована в 1654 году, между тем двумя годами
ранее Мильтон окончательно ослеп, -- благодаря этому печальному событию он
избежал казни во времена Реставрации, когда тело "протектора-вервольфа"
было вынуто из могилы и посмертно вздернуто на виселицу. Свою поэму Мильтон
не писал, он диктовал ее, лишний раз напомнив человечеству, что первый из
великих поэтов Европы, Гомер, тоже был слепцом, и как раз слепота открывает
перед взором человеческого духа самые сокровенные глубины и тайны бытия. О
поэме Мильтона пишет отец Александр Мень: "Сюжет все тот же. Мы его видим на
этот раз уже не в драме, а в огромном, грандиозном эпосе". Ослепнув,
некоторое время Мильтон готовился к главному делу своей жизни, на слух
воспринимая тысячи и тысячи строк старой и новой литературы, -- и уже через
несколько лет приступил к диктовке огромной поэмы: "Потерянного Рая",
которую опубликовал в 1667 году. "Люцифер" Вондела был в то время
литературной новинкой, кроме "Люцифера" Мильтону явно была известна и вторая
пьеса трилогии, "Адам в изгнании" (1664). "Ной", увидевший свет в год
восьмидесятилетия Вондела (1667), видимо, остался ему незнаком. И до наших
дней не утихают споры о том -- насколько все-таки повлияли пьесы Вондела на
поэмы Мильтона. Но это дело теоретиков, читателю же и невооруженным глазом
видна связь этих произведений: "Потерянный рай" начинается в точности в том
месте, где "Люцифер" заканчивается. Драматический эпос Вондела плавно
превратился в эпическую поэму, -- вполне независимую уже тем одним, что
создавалась она на другом языке, а до осознания поэтического перевода как
отдельного жанра у Европы оставалось еще полтора столетия. Эти книги связаны
-- и не более того. Вондел, сам почерпнув идею в ранней, созданной в 1601
году на латыни пьесе своего друга, юриста Гуго Гроция "Адам изгнанный", дал
Мильтону повод и толчок. Кто знает, какую поэму, на какую тему создал бы
Мильтон без "Люцифера" Вондела. Мы так или иначе имеем то, что имеем.
В частности -- имеем новые русские переводы всех трех драм Вондела,
обеих поэм Мильтона. Перевод "Потерянного рая", выполненный Аркадием
Штейнбергом, был впервые издан в 1976 году в "Библиотеке Всемирной
Литературы". Мой перевод трилогии Вондела -- в 1988 году в "Литературных
памятниках", по случаю четырехсотлетия со дня рождения автора. Наконец,
перевод поздней поэмы Мильтона, "Возвращенный рай", закончен Сергеем
Александровским осенью 1999 года. Круг замкнулся, читатель может сам узнать
о том, как из совсем немногих строк библейских текстов великие поэты
семнадцатого века извлекли исполинскую картину, сопоставимую разве что с
"Божественной комедией" Данте. Отдельным изданием на русском языке
"Возвращенный рай" не выходил более столетия: даже в не весьма совершенных
переводах, выполненных до 1917 года, во времена никогда не отменявшейся при
правлении Дома Романовых церковной цензуры, поэму старались не
пропагандировать, -- хотя комментарий к прозаическому переводу профессора
А.З. Зиновьева, опубликованный в 1861 году, не устарел по сей день и
использован в нашем издании.
"Возвращенный Рай" -- не просто эпическая поэма об Иисусе Христе, это
прямое продолжение "Потерянного Рая", где главным героем был все-таки
Сатана; именно об искушении Сатаной Иисуса Христа в Его земной жизни
рассказывает эта книга. И Сатана в ней иной, импозантность Люцифера Вондела
и титанизм Сатаны в прежнем изображении самого Мильтона исчезают; как пишет
отец Александр Мень, здесь "Сатана уже полностью лишен черт героизации.
<...> Он встречается с Иисусом Христом. Он уже богатый владелец всех
соблазнов земли! Он предлагает будущему Избавителю мира пойти по пути славы,
силы, удовлетворения всех желаний. Но Иисус побеждает все его искушения, и
Сатана отступает. Отступает потому, что у него нет главного -- нет величия
духа". Интересно добавить к этому, что при советской власти новый перевод,
притом перевод блистательный, у "Потеряннного рая" появился -- и дважды был
он издан. "Возвращенный рай", поэму больше о Боге, чем о Дьяволе, на всякий
случай не переводили и не издавали, видимо, по той логике, что о Боге
следует говорить как можно меньше: что не существует, о том не говорят, и
наоборот: соответственно, лучше не говорить о Боге -- а то он возьмет да
как-нибудь и засуществует (выражение М.Л.Гаспарова).
Мильтонов "Возвращенный рай" был издан в 1671 году, через четыре года
после того, как увидел свет обессмертивший имя Мильтона "Потерянный рай".
Однако если наброски первой поэмы, огромной по объему, были сделаны еще
зрячим поэтом в 1640-х годах, если уже ослепший -- и лишь поэтому
оставленный в покое во времена английской Реставрации бывший "латинский
секретарь Мильтона" располагал для первой поэмы обширным материалом,
почерпнутым как из Библии, так и из пьес Йоста ван ден Вондела, то для
"Возвращенного рая" материала у Мильтона было, мягко говоря, мало.
Единственное место, где в Евангелии появляется Сатана собственной
персоной -- описанное всеми тремя евангелистами-синоптиками "искушение в
пустыне", имевшее место во время сорокадневного поста, на время которого
удалился в пустыню Спаситель после Своего Крещения. В самом кратком из
Евангелий, в повествовании евангелиста Марка, об этом рассказано совсем
немного: "Немедленно после того Дух ведет Его в пустыню. И был он там в
пустыне сорок дней, искушаемый сатаною, и был со зверями, и Ангелы служили
Ему" (Мк, 1;12). Материала для поэта-эпика, как мы видим, маловато.
Значительно более подробно рассказывает ту же историю евангелист