Страница:
И надо сказать, что сам Уайльд принял все меры к тому, чтобы никакой
правды мы о нем не знали. "Тот хорошо жил, кто хорошо скрывал". Уайльд (по
преимуществу) плохо скрывал, -- даже, пожалуй и скрывать почти ничего не
хотел, -- он (по большей части) плохо жил, -- хотя жить хотел, конечно же,
хорошо, -- но понять в нем мы можем немного. Хотя бы потому, что его
наследие намеренно не полно сохранено и во многом небрежно издано,
тенденциозно изучено, -- да и со стороны апологетов дождался Уайльд таких
похвал, что лучше б молчали они вовсе. Доходит до того, что литературоведы
обвиняют в судебном процессе, приведшем Уайльда в Редингскую тюрьму, впрямую
Альфреда Дугласа, "Бози", -- путая сына ("третьего") с отцом, "восьмым"
маркизом Квинсберри, после провокации которого и состоялся "процесс
Уайльда". Впрочем, в грамотности нашего читателя (он же литературовед) -- в
излишней -- не упрекнешь. Несколько раз мне доводилось слышать, что "Уайльд
-- это тот, который сочинил "Синюю птицу". "А не Метерлинк?" -- спрашивал я.
"Нет, про такого я не знаю, это из новых, наверное, а вот Уайльд -- это
вещь, да-а, как сейчас помню в Художественном, сам Аристарх Платонович
ставил в одна тысяча девятьсот...". Ничего, семьдесят процентов американских
школьников не смогли ответить на вопрос -- куда впадает Миссисипи. У нас
такое еще впереди, хотя не за горами.
Ничего, просветы в темном советском царстве -- где и заикнуться было
нельзя о том, в каком аспекте интересовали Уайльда "звездные мальчики" --
уже налицо. В московском издательстве "Аграф" изданы хорошим томом "Письма"
Уайльда, с не очень обширным, но толковым комментарием, а в серии "Жизнь
замечательных людей" вышла книга Жака де Ланглада "Оскар Уайльд, или Правда
масок", -- не так уж важно, что в переводе с французского (и на деньги
Министерства культуры Франции), не очень существенно, что в прошедшей через
французский язык транскрипции имена иных друзей и недругов Уайльда и
опознать-то в этой книге тяжело. Следом в издании "Независимой газеты"
появилась книга Ричарда Элмана "Оскар Уайльд", не только переведенная
наспех, но наспех и написанная; Элман по большей части находит возможные
объяснения причин поведения Уайльда (в частности, излагает историю того,
как Уайльд заразился от продажной женщины сифилисом, из-за этого лечился
ртутью, из-за этого зубы у него потемнели, вот и объяснение того, почему у
Уайльда развилась привычка при разговоре прикрывать рот рукой -- и т.д.
почти на 700 страниц), -- однако в ворохе полуправды и более чем
сомнительных утверждений можно найти у Элмана и ценные сведения: скажем,
короткие штаны Уайльд позаимствовал из униформы масонской ложи Аполлона, в
которую был принят раньше, нежели достиг совершеннолетия. Тут французский
вариант биографии Уайльда выигрывает -- в нем хоть изредка да идет речь и об
искусстве. Пикантно, к примеру, утверждение Элмана, что в сборнике 1881 года
обилие коротких стихов уравновешено "тремя пространнейшими". Однако в
сборнике этих самых "пространнейших" стихотворений, написанных "уайльдовым
шестистишием" -- на самом деле поэм -- не три, но пять. Все та же "святая
ненаблюдательность", как говорил В.В.Набоков, к Уайльду более чем
равнодушный. Знаменательно, что завесу тьмы над личностью Уайльда эти книги
все-таки разрывают. Увы, куда меньше дают эти книги собственно читателю
Уайльда. Наша книга, в которой собрано все его не очень объемистое
поэтическое наследие, хоть немного, но восполняет пробел. По крайней мере,
все стихи его на русском языке теперь изданы.
Из подлинных документов, оставшихся от Уайльда -- не из пресловутого
"De profundis", тюремного письма длиной в небольшой роман, а просто из писем
друзьям и близким -- восстает человек живой, капризный, взбалмошный,
по-кельтски страстный, страстями своими весьма озабоченный, одержимый манией
не только величия, но и совершенства. Притом совершенства в таких формах,
что нам порой может показаться немного смешным.
Уайльд боготворил Китса, умершего совсем молодым -- как некогда Китс
боготворил озаренного юношеской гениальностью Томаса Чаттертона,
покончившего с собой в возрасте восемнадцати лет, и все-таки оставившего в
наследие потомкам немало запечатленного в искусстве совершенства. Уайльд
посетил в Риме могилу Китса и дом, где тот умер, но вот какие строки мы
находим в его письме лорду Хоутону от июня 1877 года:
"Не знаю, посещали ли Вы могилу Китса после того, как на стене рядом с
надгробием повесили мраморную мемориальную доску. На ней выбито несколько
вполне приемлемых стихотворных строк, зато решительное возражение вызывает
барельефное изображение головы Китса -- точнее, его портрет в профиль в
медальоне <...> Как я хотел бы, чтобы его сняли, а на его место
поставили окрашенный бюст Китса, похожий на красивый цветной бюст раджи
Кулапура во Флоренции. Ведь тонкие черты лица Китса и богатство его красок,
по-моему, невозможно воспроизвести в обычном белом мраморе".
Даже самые крайние прерафаэлиты, к которым литературно Уайльд
безусловно примыкал и живопись которых боготворил, подобного бреда, кажется,
не сочиняли. Если бы не собственные стихи Уайльда о Китсе -- впору бы
заподозрить автора этого письма в издевательстве. Но нет, все в нем было
гармонично, сонеты и виланеллы, любовь к Флоренс Болкомб и к Бози, штаны до
колен и эстетский подсолнух в руке, греческие классики в оригинале и
аляповатый "бюст раджи" на флорентийском кладбище. И даже то, что после
выхода из тюрьмы, кроме поэмы, он уже ничего не написал -- и едва ли всерьез
собирался писать, все это -- части единого и совершенного целого, --
выстроившейся линии жизни и творчества Оскара Уайльда, такой, какой она
видится нам сквозь сумрак столетия.
В парижском отеле в тысяча девятисотом году умирал не дух Уайльда: дух
умер на три года раньше тела. В наступающем веке могла жить легенда об
Уайльде, но не он сам, даже не его произведения -- их придется заново читать
в будущем, ибо одетый в комментарии художественный текст Уайльда, чуть ли не
любой -- говорит читателю совсем не то, что видится в нем на первый взгляд.
Уайльд не только плохо разбирался в живописи (в поэме "Сад Эроса"
приписал Д.Г.Россетти две картины Берн-Джонса -- даже к друзьям и кумирам не
был он внимателен), -- музыка его тоже мало интересовала, гениальный
Палестрина появляется в его поэме "Мотив Итиса" скорее как литературный
образ, да и то не сам Палестрина, а папа Марцелл, понтифик, отравленный на
третьей неделе понтификата, заупокойную мессу по которому как раз и написал
Палестрина. Стремление расположить стихи и поэмы в сборнике 1881 года в
согласии с некими музыкальными принципами демонстрирует минимально
образованному читателю как раз полную неинформированность Уайльда о таковых
принципах. Словом, попытки описать Уайльда как личность ренессансную и
всесторонне одаренную разваливаются с первого же захода. Уайльд любил жизнь
и литературу, и иные виды искусства явно были для него маргинальны, даже в
Равенне он умудрился, судя по одноименной поэме, просмотреть мавзолей Галлы
Плацидии и почти все основные памятники искусства; впрочем, поэма Уайльда
самоценна и бессмертна сама по себе, это не просто штудия на заданную тему,
это создание незаурядного таланта, чьи интересы определенно ограничены
сферой собственно литературы.
Делать грубые ошибки в музыке и в изобразительном искусстве Уайльд мог
без зазрения совести, но и только: он явно много читал, и отнюдь не только
ради сдачи экзаменов по древнегреческой литературе. Притом образованный
именно по-университетски, Уайльд мог позволить себе вольность в обращении с
античной мифологией, вводя в обиход сразу несколько вариантов мифа о Елене
Троянской или об Эндимионе. Прерафаэлитская лилия в руке (это ее заменил
поздней более экстравагантный подсолнух) отнюдь не застила для Уайльда
сокровищ мировой культуры. Очевидная безвкусица в рассуждении о портрете
Китса никак не сопрягалась в его творчестве с мыслями о самом Китсе и поэзии
Китса, которую он прямо продолжал и едва ли не реформировал. Для потомков не
так уж важно, что "Новая Елена" была негласно посвящена явно не
перворазрядной актрисе Лили Лэнгтри, увлечение которой пережил Уайльд (и, по
утверждению Элмана, тогдашний Принц Уэльский тоже). Важно для потомков то,
что поэма написана в продолжение и в антитезу шести бессмертным одам Китса,
и без них пониманию не поддается.
Главное творение Уайльда на ниве собственно поэзии -- помимо "Баллады
Редингской тюрьмы", которую, кажется, уже нет нужды анализировать --
поэтический сборник 1881 года, к моменту издания которого половина вошедших
в него стихотворений была так или иначе распечатана по периодике, впрочем,
малозаметной и часто не-столичной, дублинской. Успех книги, изданной в
Англии и США общим тиражом в 1500 экземпляров, был весьма умеренным -- куда
там, скажем, до Надсона в России. Однако для скандала ее хватило:
одновременно с появлением книги состоялась премьера комической оперы отнюдь
не бездарного поэта-кабаретиста Уильяма Швенка Гилберта и совсем уж
интересного композитора Артура Салливана -- "Терпение", где Уайльд был
выведен на сцену в совершенно пародийном виде под именем Банторна, причем
пародировалась даже любовь Уайльда... к Китсу. Газетная критика немедленно
перепутала сцену и поэзию, оперетту и жизнь, и отзывы современников на
"Стихотворения" трудно читать, не краснея. Как некогда после первой книги
Китса издатели потеряли к нему интерес, ибо книга не продавалась, так теперь
и Уайльду приписали вторичность (причем по отношению к мало повлиявшему на
него Суинберну). Про обвинения в аморальности нечего и говорить: они-то --
если судить мерками викторианского общества -- определенно имели под собой
основания и, видимо, хватило одного "Хармида" для безобразной истории с
Оксфордским дискуссионным обществом.
Оное Общество попросило Уайльда принести "Стихотворения" в дар
Обществу. Уайльд надписал сборник и отослал его просителям 27 октября 1881
года. После чего состоялось заседание Общества и при соотношении голосов 188
против 128 принятие подарка было отклонено. Причем при повторном голосовании
число "друзей" Уайльда возросло, но число "врагов" осталось прежним и
подавляющим. Книга принята не была. Творение Уайльда объявили набором цитат
из классиков английской литературы, притом в экспертном заключении не особо
заботились о подборе имен: цитаты для Уайльда были естественны, но источники
были указаны первые попавшиеся и, как назло, отнюдь не те, из которых Уайльд
черпал вдохновение, -- Китс, к примеру, упомянут не был. Негоже было
оксфордским светилам вдаваться в тонкости и помещать в свои закрома стихи
героя комической оперы.
Принято считать, что Уайльд все это хамство проигнорировал, просто
плюнул на мнение оксфордских светил. Увы, на противоположной чаше весов не
лежало ничего, ужасным образом повторялась судьба Китса: положительные
отзывы на книгу исходили от немногих близких друзей, отрицательным -- был
коммерческий ее провал, возможно, даже больше уязвивший Уайльда, чем отказ
Оксфордского общества в принятии книги в дар. Уайльду нужен был успех, а на
поэзии свет клином для него не сошелся. Но тут сходство с Китсом и
заканчивается. Китс понимал несовершенство своей первой книги, быстро создал
вторую (эпическую поэму "Эндимион"), а следом третью, обессмертившую его
имя. Уайльд же с поэзией после этого практически расстался: лишь отдельные
"стихи на случай", лишь доработанная поэма "Сфинкс" (начатая еще в 1874
году) -- да созданная уже совсем иным человеком "Баллада Редингской тюрьмы"
вышли из-под его пера в два последующих десятилетия. Итог (если -- опять же
-- не считать "Баллады") почти нулевой. Уайльд ушел в прозу и драматургию, в
лекции, афоризмы и просто в жизнь, от которой старался все-таки получить
максимум удовольствия. Поэт же Оскар Уайльд, автор "Хармида" и "Пантеи" умер
во время безобразного оксфордского голосования.
Но тех примерно пяти тысяч строк, которые оставил потомкам Оскар
Уайльд, для бессмертия более чем достаточно, -- для сравнения сообщим, что
все целиком наследие Франсуа Вийона составляет около трех с половиной тысяч
строк. При внимательном чтении полного собрания стихотворений Оскара Уайльда
приходится лишь горько пожалеть о том, что неуспех "Стихотворений" 1881 года
отбил охоту у автора писать стихи и добиваться всемирного признания в этой
области. Наверное, это и невозможно было для ирландского приемыша
викторианской Англии, -- может быть, сыграло свою роль и то, что матушка
Уайльда тоже стихами баловалась и безуспешность ее поэтических попыток, а
заодно и ее экстравагантное поведение в свете, неизбежно проецировались на
его собственный не-успех.
Но будем объективны: если бы не сказки и пьесы, не "Портрет Дориана
Грея" и "Кентервильское привидение", если бы не культ эстетской фигуры
Уайльда, мы бы сейчас, ровно сто лет спустя после его смерти, о книге 1881
года вместе с гениальной "Новой Еленой" просто не вспомнили бы -- мы не
знали бы о поэте, как не знали в Англии девятнадцатого века даже имени
величайшего из английских поэтов века восемнадцатого -- Кристофера Смарта,
проведшего годы в Бедламе и открытого читателям сперва престарелым Робертом
Браунингом, а потом дотошными компаративистами нашего времени. Когда дело
доходит до способности прозевать поэта, то у туманного Альбиона конкурентов
в Европе просто нет. Шестьсот лет ждал своего восстановления в правах
английского поэта герцог Карл Орлеанский. Триста лет -- каноник Томас
Трэхерн. Господи прости, но ведь и актер Шекспир... Тут хочется умолкнуть,
дабы не поминать всуе того, о чем благоразумные люди диспутов не ведут. В
конце концов, не обязаны в Лондоне любить инородцев -- француза Карла
Орлеанского, валлийца Томаса Трэхерна, ирландца Оскара Уайльда...
Но у английского языка и у английской литературы есть еще и мировое
значение. Когда распадается империя, то в наследство преемникам остается
множество государств, да и множество литератур, объединенных общими корнями
и общим языком: на наших глазах в ХХ веке то же самое происходит и с русским
языком, и с русской литературой. Неприятие Байрона ли, Уайльда ли в родной
стране -- это ее личное дело. Количество почитателей того и другого у
современников в одной лишь России всегда было огромно. Другое дело, что
писатель, воспринятый через призму перевода -- пусть даже очень хорошего --
становится немного не самим собой. Но зато каждое поколение имеет
возможность и прочесть чужого классика заново, и даже заново перевести.
Наше издание, увы, совсем не попытка "прочесть заново" классическое
произведение, как это происходит регулярно с "Гамлетом", "Чайльд-Гарольдом"
или "Алисой в стране чудес". Три четверти поэтического наследия Оскара
Уайльда переведены на русский язык впервые, да и комментарий пришлось
создавать собственный -- "импортировать" оказалось почти нечего, а для
переиздания подошло весьма немногое. Пять бессмертных "пространнейших" поэм
никто, насколько нам известно, до сих пор даже и не посягал переводить. Но
это скорей норма: нет русской книги Данте Габриэля Россетти, нет русской
книги Суинберна, единственная книга Роберта Браунинга -- сущий конфуз, а
ведь эти, условно говоря, поэты-прерафалиты, определенно создали и больше
Уайльда, и место их в пантеоне английской поэзии куда почетней. Давным-давно
потеряли счет прибылям издатели художественных альбомов, в которых извлечена
на свет Божий из пыльных запасников живопись прерафаэлитов, -- в первую
очередь, кстати, того же самого Данте Габриэля Россетти. Где их стихи, кроме
как в Англии?..
Культура генерирует сама себя, и читать современников -- всегда в
обычае. Из этого не следует, что прежние творцы непременно обречены на
забвение (как не следует и того, что все из забвения непременно выйдут).
Есть традиция поминать классиков по юбилеям. Печальный юбилей -- сто лет со
дня смерти Оскара Уайльда -- выпал на год двухтысячный от Рождества
Христова.
В одном из вариантов мифа о Елене -- кстати, отчасти использованном и
Уайльдом -- она, по воле Аполлона, оказывается перенесена на небо и
превращена в созвездие. Для поэтической звезды Оскара Уайльда, видимо,
наступило время такого преображения: если не на реальный небосвод, то на
небо поэзии ныне водворяется никогда не угасавшая звезда, чей свет всегда
сиял, но лишь не привлекал внимания созерцающих, и уже теряют значение те
причины, по которым судьба этих стихов сложилась именно так, а не как-то
иначе.
Для кого-то, наверное, и Бердслей по сей день -- эталон дурного вкуса,
-- то же можно, видимо, сказать и о поэзии. Так ли давно, всего лишь
четверть тысячелетия тому назад, в 1747 году сообщал русский поэт
А.П.Сумароков русскому читателю о том, кто таков есть Шекеспир: он с хорошим
знанием дела поведал, что это "англинский трагик и комик, в котором и очень
худого и чрезвычайно хорошего очень много". Может быть, те же слова можно
отнести и к поэту Оскару Уайльду.
Ну, и подождать четверть тысячелетия.
ИМПЕРИЯ ПО ИМЕНИ РЕДЬЯРД КИПЛИНГ
Поднятый Нельсоном перед Трафальгарской битвой флажковый сигнал вовсе
не гласил: "Англия ждет, что каждый станет героем" Он гласил: "Англия ждет,
что каждый выполнит свой долг". <...> Так оно и должно быть.
Йохан Хейзинга. В тени завтрашнего дня.
В 1936 году Редьярд Киплинг был удостоен высшей посмертной чести
англичан: его похоронили в Вестминстерском аббатстве. Но ни один знаменитый
английский писатель не шел за его гробом Как выразился великий нидерландский
историк по другому поводу, "так оно и должно быть": когда хоронят Гулливера,
лилипутам неуместно идти за гробом. Это не означает, что "отсутствовавшие"
-- Герберт Уэллс или Грэм Грин, к примеру, -- были во сто раз меньше
Киплинга в целом масштабе дарования. Но в отношении поэзии -- именно так. В
Вестминстерском аббатстве Англия хоронила своего величайшего поэта -- быть
может, самого большого с тех пор, как в 1674 году навсегда закрыл свои
слепые глаза Джон Мильтон. Современники обзывали Киплинга империалистом,
даже Осип Мандельштам в 1927 году писал о том, что у "Киплинга -- писателя
империалистической Англии -- почти всегда можно уловить в его рассказах о
животных нотки правящего класса". Но в искусстве действует древний закон:
часть всегда больше целого, поэтому Английская империя -- частью которой
был и Киплинг, и его творчество -- была всего лишь страной времен Киплинга.
Ибо Джозеф Редьярд Киплинг сам по себе был империей.
Когда рушатся великие государства, они оставляют после себя великую
литературу, ну а если они рушатся слишком быстро, как империи Александра
Македонского или Наполеона, то от них по крайней мере остается миф, из мифа
-- в другом месте и в другом времени -- вырастает опять-таки великая
литература. А Киплинг, уроженец империи, родившийся "в глухой провинции, у
моря" (в Бомбее!), не был ни реалистом, как Голсуорси, ни модернистом, как
Элиот, -- он был последним великим английским романтиком. Романтизм --
неизбежный атрибут империи, особенно империи погибающей. Не зря первым, кто
взялся в англосаксонском мире восстанавливать доброе имя Киплинга-поэта,
был не собственно англичанин, а "репатриант", американец Т.С. Элиот. При
жизни Киплинга он ехидно обозвал самого молодого (по сей день, в сорок два
года!) лауреата Нобелевской премии "лауреатом без лавров". Через шесть лет
после смерти Киплинга он составил по своему вкусу "Избранное" из
стихотворений Киплинга, где писал:
"Колоссальный дар владения словом, поразительный интерес ко всему,
могущественная способность наблюдения умом и всеми чувствами, маска
"шутника", а под ней загадочный дар провидца <...> дар столь
тревожащий, что, раз признав его наличие, мы уже на в силах распознать,
когда его нет, -- делают Киплинга писателем, которого нельзя до конца
постичь и масштабность которого невозможно преуменьшить <...>
Я утверждаю, что, говоря о стихах Киплинга, мы вправе их назвать
великими стихами <...>. Я могу вспомнить ряд поэтов, создавших
великие поэтические произведения, и очень немногих, кто писал великие
стихи. Если я не ошибаюсь, позиция Киплинга в этой последней рубрике не
просто выдающаяся, она уникальна".
Многие писатели за рубежами родной страны известны лучше, чем на
родине, и оказали на мировую литературу большее влияние, чем на
отечественную. Общеизвестен пример Эдгара По, которого англосаксы давно
числят по ведомству дурного вкуса, а в иных странах -- с легкой руки Шарля
Бодлера, первым принявшего темную гениальность Эдгара По и умножившего ее
"Цветы Зла", -- "Эдгар" почти икона. В частности, в России. Если отбросить
пропаганду советского времени, современный русский читатель, пожалуй, с
удивлением прочтет слова Сомерсета Моэма, сказанные о новеллистике Киплинга
(1952):
"В общем, рассказ -- не тот жанр художественной литературы, в котором
англичане достигали особенных высот <...>. Рассказ требует формы.
Требует сжатости. Многословие его убивает. Он зависит от построения. Не
допускает повисших в воздухе сюжетных линий. Должен быть законченным в своих
пределах. Все эти достоинства вы найдете в рассказах Киплинга той поры,
когда он достигал своих великолепных вершин, а в этом нам повезло: он
проделывал это из рассказа в рассказ. Редьярд Киплинг -- единственный автор
в нашей стране, которого можно поставить рядом с Мопассаном и Чеховым. Он
-- наш величайший мастер рассказа".
Предпоследняя фраза как раз заставляет вспомнить чумовую советскую
пропаганду, без конца ссылавшуюся на совершенно чужого ей (и почти не
издававшегося в СССР) Поля Валери, случайно обмолвившегося, что знает три
по-настоящему великих чуда в мировой культуре -- и третьим назвал Россию XIX
века. Россиянину конца XX века узнать, что Чехов -- величайший новеллист
мира, ну, приятно, но... сомнительно.
Европейцам, и кириллицы-то не знающим, если не всем, то многим,
всечеловеческое величие Чехова -- аксиома. В гениальности же
Киплинга-новеллиста, по крайней мере "индийского", уверены мы. Кстати, и в
гениальности Киплинга-поэта.
И уж вовсе никаких сомнений нет в гениальности автора "Маугли", точнее,
обеих "Книг Джунглей" и многочисленных сказок. "Детские" книги Киплинга
одинаково увлекательно читаются по-русски и в семь, и в семьдесят лет, и
ничего, кроме возмущения, не вызывает у нашего читателя новость о том, что
пантера Багира по-английски... мужского рода. Весь характер черной пантеры
-- женственный, перечтите "Маугли"! Определенно автор-англичанин не прав.
Хоть плачь, хоть смейся, хоть исправляй английский оригинал.
Сложней с Киплингом-романистом, с автором таких книг, как "Свет погас",
"Наулака", "Отважные мореплаватели", "Ким". Все это -- прекрасные книги,
особенно последняя (чего русским переводм, увы, пока доказать нельзя, -- как
раз "Свет погас" и "Мореплаватели" переведены более чем достойно), -- но
мало ли на свете великих романов. "Смерть героя" Ричарда Олдингтона --
самая, быть может, громкая пощечина, данная Киплингу, -- тоже прекрасный
роман. Романы для Киплинга -- всего лишь одна из граней творчества. Но ее
не выбросишь: кристалл потому и кристалл, что у него есть грани. А
творчество Киплинга -- настоящий кристалл.
Пересказать биографию Киплинга можно в нескольких фразах, это был
писатель почти "без судьбы", он не только не хотел, чтобы его судьбой
интересовались, он и поэтическим завещанием сделал восьмистишие, которым
заканчивается любое издание его поэтических произведений (в том числе
наше), -- в нем Киплинг предложил все вопросы задавать не ему, а его книгам.
Старинное "Написал книги и умер" вполне годится как эпитафия и Киплингу, но
и об этом есть у Поля Валери: "В книгу нужно заглядывать через плечо
автора". Биография у Киплинга все-таки была, и многое в его произведениях
без биографии автора необъяснимо.
В особенности если читать Киплинга в оригинале. Переводы не сохраняют
невероятной широты его словаря. Лирический герой "главной", "лучшей" (как
угодно) баллады Киплинга Антони Глостер, "баронет", не просто человек из
низов, выбившийся в "большие люди", -- он и свое дворянское звание
произносит не то как "баронайт", не то еще как-то, как -- кириллицей не
изобразишь. Лирический герой другой великой баллады "Гимн Мак-Эндру" (или
-- "Молитва Макэндру" в публикуемом нами переводе) в монологе смешивает
шотландский диалект с "кокни", используя слова из жаргона судовых механиков
и еще десятка самых невероятных источников. Словарь Киплинга -- словарь
Империи. Первым разговорным языком в детстве Киплинга даже на был
английский, -- он куда более охотно и бегло говорил на местном бомбейском
"хиндустани" (если быть точным -- разновидности урду). Детство и юность
Киплинга прошли в Индии. Молодость -- в штате Вермонт, США. "Зимовал" он с
1898 по 1907 год на юге Африки, в Кейптауне, в доме, подаренном ему близким
другом -- Сесилем Родсом, и лишь в начале XX века поселился в Сассексе. В
письме к Райдеру Хаггарду в 1902 году Киплинг назвал Англию "самой
замечательной заграницей", в которой ему довелось побывать. Англия не была
для него родиной -- его родиной была Британская Империя. Как следствие:
правды мы о нем не знали. "Тот хорошо жил, кто хорошо скрывал". Уайльд (по
преимуществу) плохо скрывал, -- даже, пожалуй и скрывать почти ничего не
хотел, -- он (по большей части) плохо жил, -- хотя жить хотел, конечно же,
хорошо, -- но понять в нем мы можем немного. Хотя бы потому, что его
наследие намеренно не полно сохранено и во многом небрежно издано,
тенденциозно изучено, -- да и со стороны апологетов дождался Уайльд таких
похвал, что лучше б молчали они вовсе. Доходит до того, что литературоведы
обвиняют в судебном процессе, приведшем Уайльда в Редингскую тюрьму, впрямую
Альфреда Дугласа, "Бози", -- путая сына ("третьего") с отцом, "восьмым"
маркизом Квинсберри, после провокации которого и состоялся "процесс
Уайльда". Впрочем, в грамотности нашего читателя (он же литературовед) -- в
излишней -- не упрекнешь. Несколько раз мне доводилось слышать, что "Уайльд
-- это тот, который сочинил "Синюю птицу". "А не Метерлинк?" -- спрашивал я.
"Нет, про такого я не знаю, это из новых, наверное, а вот Уайльд -- это
вещь, да-а, как сейчас помню в Художественном, сам Аристарх Платонович
ставил в одна тысяча девятьсот...". Ничего, семьдесят процентов американских
школьников не смогли ответить на вопрос -- куда впадает Миссисипи. У нас
такое еще впереди, хотя не за горами.
Ничего, просветы в темном советском царстве -- где и заикнуться было
нельзя о том, в каком аспекте интересовали Уайльда "звездные мальчики" --
уже налицо. В московском издательстве "Аграф" изданы хорошим томом "Письма"
Уайльда, с не очень обширным, но толковым комментарием, а в серии "Жизнь
замечательных людей" вышла книга Жака де Ланглада "Оскар Уайльд, или Правда
масок", -- не так уж важно, что в переводе с французского (и на деньги
Министерства культуры Франции), не очень существенно, что в прошедшей через
французский язык транскрипции имена иных друзей и недругов Уайльда и
опознать-то в этой книге тяжело. Следом в издании "Независимой газеты"
появилась книга Ричарда Элмана "Оскар Уайльд", не только переведенная
наспех, но наспех и написанная; Элман по большей части находит возможные
объяснения причин поведения Уайльда (в частности, излагает историю того,
как Уайльд заразился от продажной женщины сифилисом, из-за этого лечился
ртутью, из-за этого зубы у него потемнели, вот и объяснение того, почему у
Уайльда развилась привычка при разговоре прикрывать рот рукой -- и т.д.
почти на 700 страниц), -- однако в ворохе полуправды и более чем
сомнительных утверждений можно найти у Элмана и ценные сведения: скажем,
короткие штаны Уайльд позаимствовал из униформы масонской ложи Аполлона, в
которую был принят раньше, нежели достиг совершеннолетия. Тут французский
вариант биографии Уайльда выигрывает -- в нем хоть изредка да идет речь и об
искусстве. Пикантно, к примеру, утверждение Элмана, что в сборнике 1881 года
обилие коротких стихов уравновешено "тремя пространнейшими". Однако в
сборнике этих самых "пространнейших" стихотворений, написанных "уайльдовым
шестистишием" -- на самом деле поэм -- не три, но пять. Все та же "святая
ненаблюдательность", как говорил В.В.Набоков, к Уайльду более чем
равнодушный. Знаменательно, что завесу тьмы над личностью Уайльда эти книги
все-таки разрывают. Увы, куда меньше дают эти книги собственно читателю
Уайльда. Наша книга, в которой собрано все его не очень объемистое
поэтическое наследие, хоть немного, но восполняет пробел. По крайней мере,
все стихи его на русском языке теперь изданы.
Из подлинных документов, оставшихся от Уайльда -- не из пресловутого
"De profundis", тюремного письма длиной в небольшой роман, а просто из писем
друзьям и близким -- восстает человек живой, капризный, взбалмошный,
по-кельтски страстный, страстями своими весьма озабоченный, одержимый манией
не только величия, но и совершенства. Притом совершенства в таких формах,
что нам порой может показаться немного смешным.
Уайльд боготворил Китса, умершего совсем молодым -- как некогда Китс
боготворил озаренного юношеской гениальностью Томаса Чаттертона,
покончившего с собой в возрасте восемнадцати лет, и все-таки оставившего в
наследие потомкам немало запечатленного в искусстве совершенства. Уайльд
посетил в Риме могилу Китса и дом, где тот умер, но вот какие строки мы
находим в его письме лорду Хоутону от июня 1877 года:
"Не знаю, посещали ли Вы могилу Китса после того, как на стене рядом с
надгробием повесили мраморную мемориальную доску. На ней выбито несколько
вполне приемлемых стихотворных строк, зато решительное возражение вызывает
барельефное изображение головы Китса -- точнее, его портрет в профиль в
медальоне <...> Как я хотел бы, чтобы его сняли, а на его место
поставили окрашенный бюст Китса, похожий на красивый цветной бюст раджи
Кулапура во Флоренции. Ведь тонкие черты лица Китса и богатство его красок,
по-моему, невозможно воспроизвести в обычном белом мраморе".
Даже самые крайние прерафаэлиты, к которым литературно Уайльд
безусловно примыкал и живопись которых боготворил, подобного бреда, кажется,
не сочиняли. Если бы не собственные стихи Уайльда о Китсе -- впору бы
заподозрить автора этого письма в издевательстве. Но нет, все в нем было
гармонично, сонеты и виланеллы, любовь к Флоренс Болкомб и к Бози, штаны до
колен и эстетский подсолнух в руке, греческие классики в оригинале и
аляповатый "бюст раджи" на флорентийском кладбище. И даже то, что после
выхода из тюрьмы, кроме поэмы, он уже ничего не написал -- и едва ли всерьез
собирался писать, все это -- части единого и совершенного целого, --
выстроившейся линии жизни и творчества Оскара Уайльда, такой, какой она
видится нам сквозь сумрак столетия.
В парижском отеле в тысяча девятисотом году умирал не дух Уайльда: дух
умер на три года раньше тела. В наступающем веке могла жить легенда об
Уайльде, но не он сам, даже не его произведения -- их придется заново читать
в будущем, ибо одетый в комментарии художественный текст Уайльда, чуть ли не
любой -- говорит читателю совсем не то, что видится в нем на первый взгляд.
Уайльд не только плохо разбирался в живописи (в поэме "Сад Эроса"
приписал Д.Г.Россетти две картины Берн-Джонса -- даже к друзьям и кумирам не
был он внимателен), -- музыка его тоже мало интересовала, гениальный
Палестрина появляется в его поэме "Мотив Итиса" скорее как литературный
образ, да и то не сам Палестрина, а папа Марцелл, понтифик, отравленный на
третьей неделе понтификата, заупокойную мессу по которому как раз и написал
Палестрина. Стремление расположить стихи и поэмы в сборнике 1881 года в
согласии с некими музыкальными принципами демонстрирует минимально
образованному читателю как раз полную неинформированность Уайльда о таковых
принципах. Словом, попытки описать Уайльда как личность ренессансную и
всесторонне одаренную разваливаются с первого же захода. Уайльд любил жизнь
и литературу, и иные виды искусства явно были для него маргинальны, даже в
Равенне он умудрился, судя по одноименной поэме, просмотреть мавзолей Галлы
Плацидии и почти все основные памятники искусства; впрочем, поэма Уайльда
самоценна и бессмертна сама по себе, это не просто штудия на заданную тему,
это создание незаурядного таланта, чьи интересы определенно ограничены
сферой собственно литературы.
Делать грубые ошибки в музыке и в изобразительном искусстве Уайльд мог
без зазрения совести, но и только: он явно много читал, и отнюдь не только
ради сдачи экзаменов по древнегреческой литературе. Притом образованный
именно по-университетски, Уайльд мог позволить себе вольность в обращении с
античной мифологией, вводя в обиход сразу несколько вариантов мифа о Елене
Троянской или об Эндимионе. Прерафаэлитская лилия в руке (это ее заменил
поздней более экстравагантный подсолнух) отнюдь не застила для Уайльда
сокровищ мировой культуры. Очевидная безвкусица в рассуждении о портрете
Китса никак не сопрягалась в его творчестве с мыслями о самом Китсе и поэзии
Китса, которую он прямо продолжал и едва ли не реформировал. Для потомков не
так уж важно, что "Новая Елена" была негласно посвящена явно не
перворазрядной актрисе Лили Лэнгтри, увлечение которой пережил Уайльд (и, по
утверждению Элмана, тогдашний Принц Уэльский тоже). Важно для потомков то,
что поэма написана в продолжение и в антитезу шести бессмертным одам Китса,
и без них пониманию не поддается.
Главное творение Уайльда на ниве собственно поэзии -- помимо "Баллады
Редингской тюрьмы", которую, кажется, уже нет нужды анализировать --
поэтический сборник 1881 года, к моменту издания которого половина вошедших
в него стихотворений была так или иначе распечатана по периодике, впрочем,
малозаметной и часто не-столичной, дублинской. Успех книги, изданной в
Англии и США общим тиражом в 1500 экземпляров, был весьма умеренным -- куда
там, скажем, до Надсона в России. Однако для скандала ее хватило:
одновременно с появлением книги состоялась премьера комической оперы отнюдь
не бездарного поэта-кабаретиста Уильяма Швенка Гилберта и совсем уж
интересного композитора Артура Салливана -- "Терпение", где Уайльд был
выведен на сцену в совершенно пародийном виде под именем Банторна, причем
пародировалась даже любовь Уайльда... к Китсу. Газетная критика немедленно
перепутала сцену и поэзию, оперетту и жизнь, и отзывы современников на
"Стихотворения" трудно читать, не краснея. Как некогда после первой книги
Китса издатели потеряли к нему интерес, ибо книга не продавалась, так теперь
и Уайльду приписали вторичность (причем по отношению к мало повлиявшему на
него Суинберну). Про обвинения в аморальности нечего и говорить: они-то --
если судить мерками викторианского общества -- определенно имели под собой
основания и, видимо, хватило одного "Хармида" для безобразной истории с
Оксфордским дискуссионным обществом.
Оное Общество попросило Уайльда принести "Стихотворения" в дар
Обществу. Уайльд надписал сборник и отослал его просителям 27 октября 1881
года. После чего состоялось заседание Общества и при соотношении голосов 188
против 128 принятие подарка было отклонено. Причем при повторном голосовании
число "друзей" Уайльда возросло, но число "врагов" осталось прежним и
подавляющим. Книга принята не была. Творение Уайльда объявили набором цитат
из классиков английской литературы, притом в экспертном заключении не особо
заботились о подборе имен: цитаты для Уайльда были естественны, но источники
были указаны первые попавшиеся и, как назло, отнюдь не те, из которых Уайльд
черпал вдохновение, -- Китс, к примеру, упомянут не был. Негоже было
оксфордским светилам вдаваться в тонкости и помещать в свои закрома стихи
героя комической оперы.
Принято считать, что Уайльд все это хамство проигнорировал, просто
плюнул на мнение оксфордских светил. Увы, на противоположной чаше весов не
лежало ничего, ужасным образом повторялась судьба Китса: положительные
отзывы на книгу исходили от немногих близких друзей, отрицательным -- был
коммерческий ее провал, возможно, даже больше уязвивший Уайльда, чем отказ
Оксфордского общества в принятии книги в дар. Уайльду нужен был успех, а на
поэзии свет клином для него не сошелся. Но тут сходство с Китсом и
заканчивается. Китс понимал несовершенство своей первой книги, быстро создал
вторую (эпическую поэму "Эндимион"), а следом третью, обессмертившую его
имя. Уайльд же с поэзией после этого практически расстался: лишь отдельные
"стихи на случай", лишь доработанная поэма "Сфинкс" (начатая еще в 1874
году) -- да созданная уже совсем иным человеком "Баллада Редингской тюрьмы"
вышли из-под его пера в два последующих десятилетия. Итог (если -- опять же
-- не считать "Баллады") почти нулевой. Уайльд ушел в прозу и драматургию, в
лекции, афоризмы и просто в жизнь, от которой старался все-таки получить
максимум удовольствия. Поэт же Оскар Уайльд, автор "Хармида" и "Пантеи" умер
во время безобразного оксфордского голосования.
Но тех примерно пяти тысяч строк, которые оставил потомкам Оскар
Уайльд, для бессмертия более чем достаточно, -- для сравнения сообщим, что
все целиком наследие Франсуа Вийона составляет около трех с половиной тысяч
строк. При внимательном чтении полного собрания стихотворений Оскара Уайльда
приходится лишь горько пожалеть о том, что неуспех "Стихотворений" 1881 года
отбил охоту у автора писать стихи и добиваться всемирного признания в этой
области. Наверное, это и невозможно было для ирландского приемыша
викторианской Англии, -- может быть, сыграло свою роль и то, что матушка
Уайльда тоже стихами баловалась и безуспешность ее поэтических попыток, а
заодно и ее экстравагантное поведение в свете, неизбежно проецировались на
его собственный не-успех.
Но будем объективны: если бы не сказки и пьесы, не "Портрет Дориана
Грея" и "Кентервильское привидение", если бы не культ эстетской фигуры
Уайльда, мы бы сейчас, ровно сто лет спустя после его смерти, о книге 1881
года вместе с гениальной "Новой Еленой" просто не вспомнили бы -- мы не
знали бы о поэте, как не знали в Англии девятнадцатого века даже имени
величайшего из английских поэтов века восемнадцатого -- Кристофера Смарта,
проведшего годы в Бедламе и открытого читателям сперва престарелым Робертом
Браунингом, а потом дотошными компаративистами нашего времени. Когда дело
доходит до способности прозевать поэта, то у туманного Альбиона конкурентов
в Европе просто нет. Шестьсот лет ждал своего восстановления в правах
английского поэта герцог Карл Орлеанский. Триста лет -- каноник Томас
Трэхерн. Господи прости, но ведь и актер Шекспир... Тут хочется умолкнуть,
дабы не поминать всуе того, о чем благоразумные люди диспутов не ведут. В
конце концов, не обязаны в Лондоне любить инородцев -- француза Карла
Орлеанского, валлийца Томаса Трэхерна, ирландца Оскара Уайльда...
Но у английского языка и у английской литературы есть еще и мировое
значение. Когда распадается империя, то в наследство преемникам остается
множество государств, да и множество литератур, объединенных общими корнями
и общим языком: на наших глазах в ХХ веке то же самое происходит и с русским
языком, и с русской литературой. Неприятие Байрона ли, Уайльда ли в родной
стране -- это ее личное дело. Количество почитателей того и другого у
современников в одной лишь России всегда было огромно. Другое дело, что
писатель, воспринятый через призму перевода -- пусть даже очень хорошего --
становится немного не самим собой. Но зато каждое поколение имеет
возможность и прочесть чужого классика заново, и даже заново перевести.
Наше издание, увы, совсем не попытка "прочесть заново" классическое
произведение, как это происходит регулярно с "Гамлетом", "Чайльд-Гарольдом"
или "Алисой в стране чудес". Три четверти поэтического наследия Оскара
Уайльда переведены на русский язык впервые, да и комментарий пришлось
создавать собственный -- "импортировать" оказалось почти нечего, а для
переиздания подошло весьма немногое. Пять бессмертных "пространнейших" поэм
никто, насколько нам известно, до сих пор даже и не посягал переводить. Но
это скорей норма: нет русской книги Данте Габриэля Россетти, нет русской
книги Суинберна, единственная книга Роберта Браунинга -- сущий конфуз, а
ведь эти, условно говоря, поэты-прерафалиты, определенно создали и больше
Уайльда, и место их в пантеоне английской поэзии куда почетней. Давным-давно
потеряли счет прибылям издатели художественных альбомов, в которых извлечена
на свет Божий из пыльных запасников живопись прерафаэлитов, -- в первую
очередь, кстати, того же самого Данте Габриэля Россетти. Где их стихи, кроме
как в Англии?..
Культура генерирует сама себя, и читать современников -- всегда в
обычае. Из этого не следует, что прежние творцы непременно обречены на
забвение (как не следует и того, что все из забвения непременно выйдут).
Есть традиция поминать классиков по юбилеям. Печальный юбилей -- сто лет со
дня смерти Оскара Уайльда -- выпал на год двухтысячный от Рождества
Христова.
В одном из вариантов мифа о Елене -- кстати, отчасти использованном и
Уайльдом -- она, по воле Аполлона, оказывается перенесена на небо и
превращена в созвездие. Для поэтической звезды Оскара Уайльда, видимо,
наступило время такого преображения: если не на реальный небосвод, то на
небо поэзии ныне водворяется никогда не угасавшая звезда, чей свет всегда
сиял, но лишь не привлекал внимания созерцающих, и уже теряют значение те
причины, по которым судьба этих стихов сложилась именно так, а не как-то
иначе.
Для кого-то, наверное, и Бердслей по сей день -- эталон дурного вкуса,
-- то же можно, видимо, сказать и о поэзии. Так ли давно, всего лишь
четверть тысячелетия тому назад, в 1747 году сообщал русский поэт
А.П.Сумароков русскому читателю о том, кто таков есть Шекеспир: он с хорошим
знанием дела поведал, что это "англинский трагик и комик, в котором и очень
худого и чрезвычайно хорошего очень много". Может быть, те же слова можно
отнести и к поэту Оскару Уайльду.
Ну, и подождать четверть тысячелетия.
ИМПЕРИЯ ПО ИМЕНИ РЕДЬЯРД КИПЛИНГ
Поднятый Нельсоном перед Трафальгарской битвой флажковый сигнал вовсе
не гласил: "Англия ждет, что каждый станет героем" Он гласил: "Англия ждет,
что каждый выполнит свой долг". <...> Так оно и должно быть.
Йохан Хейзинга. В тени завтрашнего дня.
В 1936 году Редьярд Киплинг был удостоен высшей посмертной чести
англичан: его похоронили в Вестминстерском аббатстве. Но ни один знаменитый
английский писатель не шел за его гробом Как выразился великий нидерландский
историк по другому поводу, "так оно и должно быть": когда хоронят Гулливера,
лилипутам неуместно идти за гробом. Это не означает, что "отсутствовавшие"
-- Герберт Уэллс или Грэм Грин, к примеру, -- были во сто раз меньше
Киплинга в целом масштабе дарования. Но в отношении поэзии -- именно так. В
Вестминстерском аббатстве Англия хоронила своего величайшего поэта -- быть
может, самого большого с тех пор, как в 1674 году навсегда закрыл свои
слепые глаза Джон Мильтон. Современники обзывали Киплинга империалистом,
даже Осип Мандельштам в 1927 году писал о том, что у "Киплинга -- писателя
империалистической Англии -- почти всегда можно уловить в его рассказах о
животных нотки правящего класса". Но в искусстве действует древний закон:
часть всегда больше целого, поэтому Английская империя -- частью которой
был и Киплинг, и его творчество -- была всего лишь страной времен Киплинга.
Ибо Джозеф Редьярд Киплинг сам по себе был империей.
Когда рушатся великие государства, они оставляют после себя великую
литературу, ну а если они рушатся слишком быстро, как империи Александра
Македонского или Наполеона, то от них по крайней мере остается миф, из мифа
-- в другом месте и в другом времени -- вырастает опять-таки великая
литература. А Киплинг, уроженец империи, родившийся "в глухой провинции, у
моря" (в Бомбее!), не был ни реалистом, как Голсуорси, ни модернистом, как
Элиот, -- он был последним великим английским романтиком. Романтизм --
неизбежный атрибут империи, особенно империи погибающей. Не зря первым, кто
взялся в англосаксонском мире восстанавливать доброе имя Киплинга-поэта,
был не собственно англичанин, а "репатриант", американец Т.С. Элиот. При
жизни Киплинга он ехидно обозвал самого молодого (по сей день, в сорок два
года!) лауреата Нобелевской премии "лауреатом без лавров". Через шесть лет
после смерти Киплинга он составил по своему вкусу "Избранное" из
стихотворений Киплинга, где писал:
"Колоссальный дар владения словом, поразительный интерес ко всему,
могущественная способность наблюдения умом и всеми чувствами, маска
"шутника", а под ней загадочный дар провидца <...> дар столь
тревожащий, что, раз признав его наличие, мы уже на в силах распознать,
когда его нет, -- делают Киплинга писателем, которого нельзя до конца
постичь и масштабность которого невозможно преуменьшить <...>
Я утверждаю, что, говоря о стихах Киплинга, мы вправе их назвать
великими стихами <...>. Я могу вспомнить ряд поэтов, создавших
великие поэтические произведения, и очень немногих, кто писал великие
стихи. Если я не ошибаюсь, позиция Киплинга в этой последней рубрике не
просто выдающаяся, она уникальна".
Многие писатели за рубежами родной страны известны лучше, чем на
родине, и оказали на мировую литературу большее влияние, чем на
отечественную. Общеизвестен пример Эдгара По, которого англосаксы давно
числят по ведомству дурного вкуса, а в иных странах -- с легкой руки Шарля
Бодлера, первым принявшего темную гениальность Эдгара По и умножившего ее
"Цветы Зла", -- "Эдгар" почти икона. В частности, в России. Если отбросить
пропаганду советского времени, современный русский читатель, пожалуй, с
удивлением прочтет слова Сомерсета Моэма, сказанные о новеллистике Киплинга
(1952):
"В общем, рассказ -- не тот жанр художественной литературы, в котором
англичане достигали особенных высот <...>. Рассказ требует формы.
Требует сжатости. Многословие его убивает. Он зависит от построения. Не
допускает повисших в воздухе сюжетных линий. Должен быть законченным в своих
пределах. Все эти достоинства вы найдете в рассказах Киплинга той поры,
когда он достигал своих великолепных вершин, а в этом нам повезло: он
проделывал это из рассказа в рассказ. Редьярд Киплинг -- единственный автор
в нашей стране, которого можно поставить рядом с Мопассаном и Чеховым. Он
-- наш величайший мастер рассказа".
Предпоследняя фраза как раз заставляет вспомнить чумовую советскую
пропаганду, без конца ссылавшуюся на совершенно чужого ей (и почти не
издававшегося в СССР) Поля Валери, случайно обмолвившегося, что знает три
по-настоящему великих чуда в мировой культуре -- и третьим назвал Россию XIX
века. Россиянину конца XX века узнать, что Чехов -- величайший новеллист
мира, ну, приятно, но... сомнительно.
Европейцам, и кириллицы-то не знающим, если не всем, то многим,
всечеловеческое величие Чехова -- аксиома. В гениальности же
Киплинга-новеллиста, по крайней мере "индийского", уверены мы. Кстати, и в
гениальности Киплинга-поэта.
И уж вовсе никаких сомнений нет в гениальности автора "Маугли", точнее,
обеих "Книг Джунглей" и многочисленных сказок. "Детские" книги Киплинга
одинаково увлекательно читаются по-русски и в семь, и в семьдесят лет, и
ничего, кроме возмущения, не вызывает у нашего читателя новость о том, что
пантера Багира по-английски... мужского рода. Весь характер черной пантеры
-- женственный, перечтите "Маугли"! Определенно автор-англичанин не прав.
Хоть плачь, хоть смейся, хоть исправляй английский оригинал.
Сложней с Киплингом-романистом, с автором таких книг, как "Свет погас",
"Наулака", "Отважные мореплаватели", "Ким". Все это -- прекрасные книги,
особенно последняя (чего русским переводм, увы, пока доказать нельзя, -- как
раз "Свет погас" и "Мореплаватели" переведены более чем достойно), -- но
мало ли на свете великих романов. "Смерть героя" Ричарда Олдингтона --
самая, быть может, громкая пощечина, данная Киплингу, -- тоже прекрасный
роман. Романы для Киплинга -- всего лишь одна из граней творчества. Но ее
не выбросишь: кристалл потому и кристалл, что у него есть грани. А
творчество Киплинга -- настоящий кристалл.
Пересказать биографию Киплинга можно в нескольких фразах, это был
писатель почти "без судьбы", он не только не хотел, чтобы его судьбой
интересовались, он и поэтическим завещанием сделал восьмистишие, которым
заканчивается любое издание его поэтических произведений (в том числе
наше), -- в нем Киплинг предложил все вопросы задавать не ему, а его книгам.
Старинное "Написал книги и умер" вполне годится как эпитафия и Киплингу, но
и об этом есть у Поля Валери: "В книгу нужно заглядывать через плечо
автора". Биография у Киплинга все-таки была, и многое в его произведениях
без биографии автора необъяснимо.
В особенности если читать Киплинга в оригинале. Переводы не сохраняют
невероятной широты его словаря. Лирический герой "главной", "лучшей" (как
угодно) баллады Киплинга Антони Глостер, "баронет", не просто человек из
низов, выбившийся в "большие люди", -- он и свое дворянское звание
произносит не то как "баронайт", не то еще как-то, как -- кириллицей не
изобразишь. Лирический герой другой великой баллады "Гимн Мак-Эндру" (или
-- "Молитва Макэндру" в публикуемом нами переводе) в монологе смешивает
шотландский диалект с "кокни", используя слова из жаргона судовых механиков
и еще десятка самых невероятных источников. Словарь Киплинга -- словарь
Империи. Первым разговорным языком в детстве Киплинга даже на был
английский, -- он куда более охотно и бегло говорил на местном бомбейском
"хиндустани" (если быть точным -- разновидности урду). Детство и юность
Киплинга прошли в Индии. Молодость -- в штате Вермонт, США. "Зимовал" он с
1898 по 1907 год на юге Африки, в Кейптауне, в доме, подаренном ему близким
другом -- Сесилем Родсом, и лишь в начале XX века поселился в Сассексе. В
письме к Райдеру Хаггарду в 1902 году Киплинг назвал Англию "самой
замечательной заграницей", в которой ему довелось побывать. Англия не была
для него родиной -- его родиной была Британская Империя. Как следствие: