Алексеев Александр. Покаяние пророков

более что, судя по виду, он тоже был водителем, отработавшим свою смену, и
наверняка жил на окраине, в какой-нибудь хрущевке.
Однако машина миновала все спальные микрорайоны, пересекла московскую
Кольцевую, пронеслась с включенной мигалкой мимо поста ГАИ и через несколько
минут свернула вправо, на узкую, но вычищенную до асфальта дорожку. За
городом буранило от души, как в Холомницах, встречный снег фары пробивали на
десяток метров, и Космач не заметил открывшихся перед машиной ворот и понял,
что въехали на территорию новорусского городка, когда увидел вокруг
подсвеченные башни замков и островерхие готические крыши. Тем временем
"волга" вкатилась в еще одни ворота и оказалась в освещенном заснеженном
дворе перед желтым деревянным теремом.
Парень в спортивной куртке бросил лопату, открыл дверцу толстяку, а
выученный водитель -- со стороны важного пассажира.
-- Прошу вас!
-- Да ладно, не суетись, -- сказал ему Космач. -- И это не обязательно.
-- Заходите в мой шалаш! -- не без гордости и хвастовства сказал
толстяк. -- Не стесняйтесь, у нас все по-простому. Кроме сторожа тут никого
нет.
Терем этот снаружи выдерживал древнерусский стиль, однако внутри все
было сделано в американском: огромная комната была и кухней, и столовой, и
залом, мягкая мебель стояла посередине и кругом; большие и малые тумбы,
столики, круглые пуфы вместо стульев, вазоны с сушеными ветками, на стенах
между окнами -- буйная, но искусственная зелень.
И повсюду был стойкий запах дорогого табака, однако ни толстяк, ни
водитель за всю дорогу ни разу не закурили.
-- А кто тут надымил? -- между прочим спросил Космач.
-- Это не дым, -- был почти мгновенным ответ. -- Дезодорант с запахом
табака. В прошлом я заядлый курильщик...
Хозяин помог раздеться, сам повесил шубу, однако ботинки снять не дал и
тут же пространно объяснил свою позицию:
-- Да что мы, в синагоге, что ли? Или в музее?.. Это у нас не принято.
Вы можете представить себе дворянина, офицера, который бы ходил по дому не в
сапогах, а в шлепанцах?.. Вот, и я не могу. Надо чаще полы натирать, а не
разувать гостей. Человек без обуви становится ниже ростом, появляется
неуверенность в себе и некая зависимость от хозяина.
Он явно хотел понравиться, угодить, и вот это настораживало так же, как
явный запах трубочного табака. За важную персону Космача принять не могли,
дремучая борода, шуба -- не та фактура, за большого известного ученого
(взяли-то с квартиры академика) -- тогда бы уж давно это проявилось, а то
даже не познакомились...
Водитель уже хозяйничал на кухне, за деревянной решеткой. Толстяк
прикатил бар на колесиках, открыл его, но на стол ничего не поставил.
-- Что хотите, на выбор? -- Смотрел весело и добродушно.
-- А с чего бы ради? В аэропорт хочу.
-- Тогда выпьем коньяка. И не опьянеешь, и для куража хорошо.
-- Живут же люди, -- будто бы позавидовал Космач.
-- Да, хорошая дачка, пять километров от МКАД, можно ездить на работу.
-- Счастливый толстяк развалился на диване. -- И досталась за копейки. В
этом поселке больше половины таких. Есть до сих пор пустые, все на балансе
нашего управления, жилой резерв. Бывшие хозяева кто где. Одни в тюрьме, по
статьям с конфискацией, других... расстреляли у подъездов, третьи скрылись
от возмездия.
Водитель принес кофе и две чашки.
-- Я вздремну. Сутки на ногах...
-- Иди наверх, там теплее.
-- В девять разбуди.
-- Пожалуй, я тоже прилягу. -- Толстяк потер глаза. -- Что-то
сморило... А вы располагайтесь здесь. У вас шуба! Советую поспать. Ночь была
не из легких...
-- Нет, я спать не буду.
-- В таком случае пейте кофе, коньяк. Отдыхайте. Такого поворота Космач
не ожидал.
-- Спасибо. Только не пойму, чем обязан? Толстяк допил коньяк и грустно
улыбнулся.
-- Лично мне -- ничем, дорогой Юрий Николаевич. Разве что академику...
И тотчас же ушел, будто слезы спрятал, чем сильно обескуражил и даже
поверг в замешательство.
Оставшись в одиночестве, Космач выпил кофе, постоял у окна; на улице
по-прежнему свистело, но уже начало светать: по крайней мере, сквозь метель
просматривалось несуразно плотное нагромождение черно-кирпичных вычурных
построек и клочковатое небо над ними. Однако впереди еще было четыре долгих
часа -- если в десять еще откроют аэропорт: судя по всему, сильно потеплело,
и снег уже липнет к стенам и заборам, оставляя мокрые пятна, -- чего
доброго, обледенеет взлетная полоса...
А Вавила там тоже сейчас мечется от окна к окну...
Он вернулся на диван, подложил в угол подушки, устроился полулежа и
взял пульт телевизора. Интересно, когда покажут последнюю волю Цидика? При
жизни еще или потом, в какой-нибудь передаче, посвященной его памяти?
И вообще, покажут ли?
На двух каналах были шоу-программы, на третьем мультфильм, остальные не
работали. Значит, академик был еще жив, иначе бы с экранов сняли
развлекаловку. Космач убавил звук и оставил музыку в надежде, что новости
повторяют каждые тридцать минут. И верно, в половине седьмого пошел
укороченный блок, однако ни о состоянии академика, ни о погоде не сказали ни
слова. А ведь умирает совесть нации, сам президент, хоть и своеобразно, и то
скорбит...
Он не хотел спать, просто откинул голову и прикрыл глаза: так лучше
работало воображение. Почему-то Вавила вспоминалась ему всегда в одном и том
же образе -- когда он после неудачной попытки учебы провожал ее назад в
Полурады. Не думал, что так привязался к ней, не ожидал от себя такого
пронзительного чувства. Но переубедить строптивую боярышню было уже
невозможно, ибо она для себя определила, что, несмотря на свои таланты и
возможности, никогда не сумеет прирасти к мирской жизни, что жизнь эта будет
постоянно отторгать ее как чужеродный организм. И что в конце концов, вольно
или невольно произойдет разлом и в отношениях с Космачом, поскольку он
слишком мирской, а она -- слишком лесная и дикая.
Тогда она вроде бы веселилась, радовалась, что скоро встретится с
матушкой, батюшкой и братьями, мол-де, соскучилась, а он говорил, что к
началу успенского поста обязательно придет в Полурады, так что расстаются
ненадолго...
Но в глазах Вавилы стояла тоска смертная.
Да какая выдержка была -- истинно боярская! Ночевали они у костра, и с
вечера, укладываясь под брезент, словом не обмолвилась, что уйдет дальше
одна. И Космач ничего не почувствовал, до полуночи покочегарил толстые
березовые чурки в огне, чтоб обуглились со всех сторон и не гасли всю ночь,
а потом внезапно уснул сидя, опустив голову на грудь, и так крепко, что не
слышал, как дым выел глаза.
Проснулся заплаканным и думал, что все это от дыма, но протер глаза --
рядом пусто!
Побегал вокруг по утреннему весеннему лесу, покричал, затем кинулся к
реке и нашел место, где она накачивала и спускала на воду резиновую лодку.
На той стороне был подтопленный березовый лес, в котором наперебой куковали
кукушки. Он закричал во всю мощь глотки, напугав птиц, и потом долго слушал
тишину -- не откликнулась. Может быть, ушла рано и теперь была далеко...
Целые сутки он просидел на берегу, кричал, звал, пока не сорвал голос.
И потом, осипший, оглохший от нескончаемого пения птиц, лежал у самой воды,
пока в предрассветных сумерках не увидел Вавилу, идущую по стремительному
весеннему потоку, аки посуху.
Шла и манила к себе руками.
Он вскочил, не раздумывая бросился в воду и протрезвел, когда забрел по
грудь. Она же все летела по багровеющей речной ряби и звала...
За прошедшие с тех пор семь лет образ этот стал навязчивым, старухи в
подобных случаях говорили -- присушила, приворожила. А он не хотел
избавляться от зовущего, мучающего душу призрака, хотя понимал, что от
воспоминаний сильно шибает мазохизмом закоренелого холостяка.
* * *
А тогда, в начале июня, он впервые отправился в экспедицию _работать на
себя_, да еще не самолетом, а как вольная птица, полетел как хотел -- за
поселком Северное встал на Соляную Тропу и побежал на восток, уподобившись
настоящему страннику, рассчитав, что к четырнадцатому августа будет в
Полурадах.
После двух хождений к оседлым неписахам его уже знали в самых глухих
скитах, встречали и провожали как своего, даже святыни -- намеленные камни
показывали. И вот это безграничное, когда-то желанное доверие сейчас все
сильнее заставляло сдерживать свой страннический пыл. Он начинал осознавать,
что если сейчас пройдет этот путь до конца, до заветного скита, где его ждет
боярышня, то назад не вернется. Чувства были смутными, шел он с физическим
ощущением, что растягивается, как резина, потому что мир его держал своими
иллюзиями еще очень крепко, но с не меньшей силой уже манила скитническая,
потаенная жизнь.
На счастье или горе, ему тут и встретился Клавдий Сорока. Бог или черт
дернул за язык спросить его о Сон-реке и самих сонорецких старцах.
Этот плутоватый неписаха, будто змей-искуситель, зашептал в ухо,
доставая до сердца:
-- Они царские книги держат. Либерея называется. Ты как ученый муж
должен знать. Да если охота есть, сведу, сам поглядишь. Сбегаю токмо на
Иртыш. Ты меня в Аргабаче подожди...
Тогда он не имел представления, где Сон-река, и почему-то казалось:
недалеко она от Аргабача, если Клавдий велел ждать там. Тихим ходом, с
дневными отдыхами Космач пришел в назначенное место, душевно и неторопко
провел в беседах с мудрецом Овидием Стрешневым целую неделю и дождался
Сороку. Он уже знал, что опаздывает в Полурады и к началу успенского поста
не придет, однако в тот момент, увлеченный либереей, не осознавал до конца,
что Вавила будет его ждать. Тогда он еще близко не сталкивался с таким
явлением, как _ожидание странника_, и не понимал, что это значит для
боярышни. Перед собой он находил оправдание -- по пути случилось
неожиданное, появилась уникальная возможность попасть к сонорецким старцам
и, самое невероятное, увидеть либерею!
Но одновременно как будто тревожно билась подспудная мысль, зудящая
возле уха: уйдешь в Полурады, там и останешься...
Прилетев в Аргабач, Сорока даже не сказался, тайно выманил из скита и
спросил:
-- Что, паря, не раздумал на Сон-реку сбегать?
-- Веди, коль посулил, -- сказал Космач, ощущая прилив неожиданной
тоски.
До этого похода к старцам он никогда не воспринимал понятие "сбегать" в
прямом смысле, а тут действительно начался бег и полностью изменилось
представление о способах передвижения странников. Это был настоящий
армейский маршбросок, с той лишь разницей, что пешего порядка вообще не
было. За световой день они пробегали до двухсот километров, а то и больше, в
зависимости от того, насколько чистой была тайга -- в буреломниках и густых
зарослях по старым пожарищам сильно не разбежишься. Питались на ходу
кусочками деревянно-твердой сушеной лосятины, которая пахла отвратительно,
но была на удивление вкусной и быстро таяла во рту, оставляя терпкий привкус
какой-то травы, а не мяса. Пили немного, и лишь когда перескакивали ручьи и
речки, спали без костров и всякой подготовки ночлега -- голову и руки в
сетчатый мешок от гнуса и на любое упавшее сухое дерево. После семнадцати
часов бега ночью ворочаться не будешь, можно вообще спать, как птица, на
ветке.
Через неделю Космач начал догадываться о причине такой скорости: не
привыкший к подобным нагрузкам и бесконечному бегу человек напрочь теряет
чувство ориентации. Чтобы не упасть, надо было все время смотреть под ноги
или чуть вперед; впереди перед глазами весь день моталась легкая котомка на
спине Клавдия, под ногами мелькали мхи, травы и валежник. Стало казаться,
будто они все время движутся за солнцем и утром бегут на восток, в полдень
на юг и вечером на запад. Все прежние представления о передвижении в
пространстве оказались разрушенными, поскольку пробежать без карты и компаса
целый день, а потом точно выйти к землянке с запасом вяленого мяса или к
переправе через большую реку, где в кустах замаскирован облас или, на худой
случай, плот, для нормального человека было невозможно и воспринималось как
чудо.
На тринадцатый день пути они прибежали на высокий берег не очень
широкой, с большими плесами, равнинной реки, настолько медленной, задумчивой
и дремотной, что Космач угадал -- Сон-река! И сразу стал выискивать приметы,
однако на первый взгляд все вокруг было как везде: нетронутые боры, заросшая
красноталом пойма, в вечерний час остекленевшая вода и всплески крупных рыб.
Пока Клавдий куда-то бегал, Космач будто вгляделся в эту реку, как в лицо
незнакомца, и заметил отличия -- не в пример остальным, вытекающим из болот
и окрашенных в темный, торфяной цвет, вода в этой чистейшая, горная, и если
склониться над ней, полное ощущение, что самой воды нет и рыба плавает в
воздухе. Да и растительность по берегам немного другая, отдельные гигантские
деревья, возвышаются над основным ковром леса чуть ли не вдвое, будь то
сосны и лиственницы на материковом берегу, пихты в пойме или тополя.
Это был верный признак южной тайги!
Клавдий прибежал через час, скинул бродни, сунул ноги в реку.
-- Вот и доползли, паря, -- сказал с удовольствием. -- Покуда совсем не
свечерело, я дале побегу, а ты топай к старцам, они тут рядом.
Космач подхватил котомку, выскочил на высокий яр, но опомнился.
-- Погоди, Клавдий, а как же мне назад?
-- А ты что, паря, дороги не знаешь? -- изумился тот.
-- Не знаю, не запомнил...
-- От какой бестолковый, а сказывают, ученый... Ладно, я на обратном
пути забегу.
Людей, живущих на берегу Сон-реки, назвать старцами не поворачивался
язык: поджарые, но жилистые, крепкие мужики с дремучими бородами,
непокрытыми головами и разбойничьими глазами, женщины в зрелом возрасте и с
бесстыдно распушенными волосами. И все наряжены далеко не по-иночески, в
крестьянские одежды из домотканой цветной материи и желтую сыромятную кожу.
Обычаи были совсем другие: без привычных среди старообрядцев чинных поклонов
при встрече, без "Христос воскресе", "благодарствуйте" -- без всего, что
важно для живых людей, чтобы строить отношения. Эти живые и бодрые мертвецы
существовали в монастыре каждый сам по себе, не имея никакой власти --
вождя, настоятеля или игумена. Возможно, потому с самого начала Космачу
показалось, что в братии существует некий разлад, затаенный, едва уловимый
конфликт каждого с каждым и отдельно между старцами и старицами. Однако
тогда он отнес это к специфике иноческого образа жизни. А как же еще должны
вести себя полтора десятка пророков, собранных в один монастырь?
Вероятно, Сорока каким-то образом представил им Космача, сонорецкие
скитники обычных вопросов чужаку не задавали, спросили только, потребляет ли
он летом пищу, и показали лабаз, срубленный на трех высоких пнях, чтоб
медведь не достал.
-- Там возьмешь.
Бытовавшее на Соляном Пути убеждение, что они питаются только водой и
отварами ягод, "святым духом" живут (как предполагал Космач, особым способом
дыхания, когда продукты распада углекислого газа усваиваются кровью через
легкие), не выдерживало никакой критики. В летние месяцы старцы
действительно ничего не ели и, как птицы, пили только росу, собирая ее рано
утром чистой холстиной (промокали и отжимали в берестяной туес, причем
каждый себе). Однако на все остальное время мешками заготавливали сушеные
ягоды всех сортов, пудовые связки вяленой медвежатины, лосятины и рыбы.
Лабаз ломился от продуктов, оставшихся с прошлой зимы, а уже шла заготовка
на следующую. Другое дело, ели старцы очень мало и в холода: на весь день
кусочек вяленины, две горсти ягод и горсть сладко-кислой серой муки, бог
весть из чего смолотой. Если учитывать, что в некоторых старообрядческих
толках существовал культ еды, когда на завтрак подавали по четыре -- пять
блюд, то рацион старцев в самом деле "святой дух".
Что касается их религиозных воззрений, здесь действительно было нечто
неожиданное, оригинальное, но покрытое таинствами. Космачу долго не
удавалось послушать и посмотреть их общую литургию, когда старцы и старицы
раз в день собирались вместе на восходе солнца и пели гимны. То ли от чужака
прятались, то ли так уж заведено было, но каждый раз они выбирали новое
место где-нибудь на высоком берегу, и угадать его оказывалось невозможно.
Пока на Сон-реку не вернулся из бегов Клестя-малой, пророчествующий
странствующий старец, своеобразный отщепенец, ибо жил он не в кельях
"братского корпуса" -- хоромины, выстроенной, как в Полурадах, под
прикрытием огромной сосны, а в тесной землянке, вырытой прямо в песчаном
берегу.
Все население монастыря уже примелькалось, наконец-то Космач стал
различать, узнавать старцев и стариц (в их лицах было что-то общее, делающее
всех похожими, как родных братьев), и вот появилась новая личность --
короткий длиннорукий человек в пегой, свитой в жгут бороде и задиристым,
вызывающим видом. Возникнув внезапно, он прошел через монастырь, от гордости
никого не заметив, спустился под берег, разделся донага и стал плескаться в
воде. Голову намыливал водорослями, тело мыл с песком, вместо полотенца
вытерся осокой, надел чистое рубище и залез в свою нору. Гостеприимство на
Сон-реке тоже было специфическим, своего крова никто не предложил (возможно,
оттого, что не след быть под одной крышей живому с мертвецом), потому Космач
ночевал на берегу, чтобы не демаскировать с воздуха, под старым развесистым
кедром, благо стояла жара и даже ночью было душно. Ночью Клестиан Алфеевич
растолкал его и велел идти к нему в землянку, мол, сейчас дождь пойдет. На
небе были звезды, однако Космач пошел, и, как выяснилось через пять минут,
не зря -- ливень хлынул как из ведра.
В землянке оказалось просторно, чисто, и особенно поразил запах, а
точнее, воздух: дыхание замедлилось само по себе, голова просветлела и
отлетел сон. Ему хотелось поговорить -- это был первый такой контакт, но
хозяин завалился на топчан и уснул под раскаты грома. Зато утром разбудил и
знаком позвал за собой, как выяснилось, на литургию. Космач не прятался,
просто стал чуть в стороне, а старцы выстроились полукругом, и служба
началась.
Весь этот обряд, чтение стихов, мощное хоровое пение на незнакомом
языке, да и само звучание языка, впрочем, как весь жизненный уклад старцев,
был бы невероятно интересен для филолога или этнографа; Космач искал
письменные исторические источники, ту самую либерею, за которой прибежал в
такую даль. А похоже, Клавдий Сорока обманул, в монастыре не было ни одной
постройки, подходящей для хранения огромной библиотеки, -- по келейкам ее не
растащишь и в сарайчик не спрячешь. Обследование окрестностей тоже ничего не
дало, по крайней мере на два километра вокруг никаких признаков потаенного
хранилища, одни угольные ямы да какие-то непонятные круги, выложенные из
камня.
Сразу же после литургии Космач спросил Клестиана Алфеевича напрямую:
-- Покажи царские книги?
Тот охотно зазвал в землянку, вытащил из-под топчана самодельный
деревянный сундук.
-- Гляди, коль есть охота.
Сундук оказался забитым берестой. Это были списки, выполненные, может,
лет сто назад с неких первоисточников, тексты на трех языках --
древнерусском, греческом и арабском, выдавленные по мягкой бересте и
написанные чернилами вишневого цвета. Что мог, Космач прочитал сам,
остальное ему переводил Клестя-малой. Переписчики тщательно скопировали
требники, заповеди отцов церкви, наставления по богослужению, возможно,
первых христиан. Несомненно, это были следы символа Третьего Рима, однако
всего лишь следы, более интересные для богословов и археографов.
-- А где же оригиналы? -- между прочим спросил Космач. -- Откуда все
это списали?
-- Нету, -- просто ответил старец. -- Когда пришел на Сон-реку, уже не
было. Тебя Сорока с толку сбил?
-- Сорока...
-- Нашел кому верить. -- Клестиан Алфеевич к уху склонился и зашептал:
-- Я один скажу тебе, где. У остальных спросишь, обманут, скажут, мы их в
бочки засмолили и утопили в реке. Никто тебе правды не скажет! На самом деле
на Сон-реке лет семьдесят тому раскол случился. Токмо о нем помалкивают
старцы. Вышел сначала спор великий: братия говорит, царя в России нету, надо
выходить в мир, а наставник Амвросий Нагой с малым числом старцев против
встал, мол, анчихрист пришел, еще далее в леса бежать надобно. Амвросия
прогнали из монастыря, а либерея по праву всегда достается гонимым. Так он
построил великие лодки, погрузил царские книги и уплыл с верными старцами по
Сон-реке. А нам одна береста досталась, и с той поры без наставника живем. И
поделом!
-- И где же теперь Амвросий? -- безнадежно спросил Космач.
-- Кто его знает?.. Говорили, где-то на устье причалил. Но сколько ни
ходили по Сон-реке, никто устья не мог отыскать. Я, грешным делом, тоже
бегал. Ушел вниз, как Амвросий поплыл, до заморозков бродил, со зверями
дикими сражался, тонул и горел. Через все прошел, а возвратился в монастырь
сверху. Должно, где-то сбился с пути. Не может ведь река по кругу бежать?
* * *
Он не спал и потому слышал, как скрипнули ступеньки деревянной лестницы
и кто-то осторожно, в мягкой обуви прошел по залу: вероятно, толстяк не мог
уснуть и спустился вниз. Он что-то принес и поставил на столик, затем сходил
к вешалке и бережно укрыл Космача шубой.
-- Я не сплю, -- проговорил тот, не открывая глаз.
-- Это хорошее состояние отдыха -- между сном и явью, -- прозвучал в
ответ незнакомый голос и, напротив, почувствовался слишком знакомый запах.
-- Все равно, с добрым утром, Юра.
Космач не шевельнулся, только веки поднял.
Напротив за столиком сидел Данила и аккуратно набивал трубку. Живой,
здоровый, помолодевший и даже ничуть не заикался!
Проще и естественней было бы встретиться с неприступным Цидиком, чем с
Василием Васильевичем, почти умиравшим, когда уезжал к сестре в Севастополь,
и, казалось, безвозвратно утраченным, как выпавший молочный зуб.
Откуда он здесь?..
-- Все равно, здравствуйте. -- Космач сел. -- Хотя я где-то между сном
и явью...
-- Нет, я тебя разбудил, -- привычно широко улыбнулся Данила и
неторопливо, со вкусом распалил трубку. -- И я не двойник. Знаю, вы там меня
давно похоронили... Но видишь, я вернулся. Как заяц под гончаками, вернулся
и на второй круг пошел.
Одет он был по-домашнему, словно только что встал с постели: длинный
махровый халат поверх пижамы, тапочки и шейный платок, которого он сроду не
носил.
-- А где же... дефект речи? -- совсем не к месту спросил Космач. --
Тоже морской климат?..
Бывший завкафедрой бережно положил трубку на специальную подставку и
стал намахивать на себя струйку дыма.
-- Юрка, кончай издеваться. Какой там климат? Ты же знаешь, я заикаюсь
только в минуты сильного волнения.
-- Не замечал...
-- Погоди, ты почему со мной разговариваешь так, будто не рад?
-- От шока отойти не могу...
-- Сейчас снимем шок. -- Данила достал из бара новую бутылку. -- Ты,
кажется, с коньяка начал?
-- Нет, я ничего не пил, только кофе.
-- За встречу придется!
Пока он ходил к шкафу за чистыми бокалами и разливал, Космач мысленно
пробежал по цепочке, приведшей его сюда, но в обратном порядке. Выходило,
что водитель "волги" и толстяк напрямую связаны с прилизанной аспиранткой.
Она всучила деньги за билеты и вывела через черный ход прямо в их руки.
Неужели Данила служит Цидику? Не может быть!
Впрочем, кто знает, как погнали его гончаки по второму кругу?
-- Мне врачи запретили и пить, и курить. -- Он подал коньяк. -- Так что
я только нюхаю. Ну, язык мочу, как кот. А ты выпей.
Космач вылил в рот коньяк и откатил от себя бокал.
-- Еще плесните.
-- Ради бога!
-- И еще я не замечал, что вы любите сюрпризы, разные там спецэффекты.
-- Это ты про что?
-- Коль узнали, что я прилетел к Цидику, могли бы подтянуться туда.
Встретились бы возле постели умирающего...
-- Т-ты что, б-больной? -- резво подскочил Данила.
-- Вот теперь вижу.
-- Ч-что ты видишь? Н-ну, охломон!..
-- Что заикаетесь вы при сильном волнении. Василий Васильевич все-таки
отхлебнул коньяка и стал раскуривать трубку.
-- Я не понял, зачем надо было посылать за мной этих мужиков? Под
разными предлогами тащить меня в этот... домик? Сказали бы, что к вам, --
сам бы поехал.
-- Не поехал бы.
-- Да почему же? Если рейс задерживают и есть время?
-- Ох, будто я тебя не знаю! -- Данила вроде бы отошел от волнения,
повеселел. -- Скажи тебе -- начнешь думать. Зачем это надо? Не связан ли я с
Цидиком, раз знаю, что ты приехал?.. И на всякий случай не поедешь. А потом,
у тебя крестьянская натура. Хоть в аэропорту сидеть, но все ближе к дому.
Что тебе учитель, когда ты взрослый и самостоятельный и уже забыл, кто тебя
с дерева снял и стоя писать научил. Я ж помню, как ты пришел сдавать
вступительные экзамены! В морской форме... Ты же сразу после Морфлота
поступал, в звании сержанта.
-- Старшины первой статьи...
-- А, все равно... Да, в глаза бросался... Вот. Ну и, признаюсь, хотел
сделать сюрприз! Удивить, что жив и бодр. Ты меня каким запомнил?
-- Наверное бы, и правда не поехал, -- признался Космач.
-- А я что говорю? -- Данила вдыхал даже не дым, а его запах. -- В
Симферополе меня вынесли из самолета на носилках. Не верится, да?.. Два
месяца пластом лежал, ни тяти, ни мамы. Сестра кое-как устроила в военный
санаторий. Хорошо, гражданство не сменил... Я там год лежал, как срок
отбывал. На ноги-то подняли, а как жить в таком состоянии, не научили.
Сестру по рукам связал, день хожу, день лежу... В общем, затолкала меня в
военно-морской госпиталь на операцию. Посмотрели меня и говорят, мол,