Алексеев Александр. Покаяние пророков

назад заходил какой-то человек... Узнал, что вы без сознания, ушел и не
представился. Позвоню еще раз в Петербург!
-- Сделайте милость, и немедленно, -- виолончелью пропел голос Мастера,
что означало нетерпение. -- И спросите, где он остановится в Москве. Найдите
его!.. Не могу умереть, пока не увижу...
Он прикрыл глаза, будто снова впал в забытье, а взволнованная и
раздосадованная сиделка тем временем торопливо набирала междугородний номер.
И не успела -- академик поднял пергаментные веки.
-- Идите в другую комнату. А ко мне пригласите представителя
президента.
Не прошло и минуты, как на пороге очутился лысоватый краснолицый
человек в сером костюме с повадками старого слуги при высокородном
господине, что выдавало в нем бывшего партийного функционера.
-- Президент выражает глубокое сопереживание и надежду на ваше
выздоровление. -- Он с порога начал выдавать заготовленную речь. -- И
продолжает настаивать на помещение вас в "кремлевку", к лучшим врачам...
-- Оставьте, -- оборвал его академик и указал слабым пальцем на стул у
своих ног. -- Старость не лечится, он это знает. Когда-то и я должен
умереть...
Представитель послушно сел, однако, настропаленный референтами, не мог
оборваться на полуслове и не высказать всех обязательных предложений. И,
одновременно смущенный, возможно, от радости, что довелось лицезреть
Мастера, заговорил обрывками фраз, должно быть, путая теперь две
заготовленные речи -- у постели больного и над гробом:
-- Вся мыслящая Россия осознает... Гордость за то, что мы были
современниками великого ученого... Вы интеллигент номер один... Президент
намерен лично посетить вас, как только вернется из зарубежной поездки... Вас
по праву называют совестью нации...
Несмотря на слабость, академик чувствовал ясность собственной мысли и
потому особенно сильно слышал фальшь и неискренность этого человека, но дело
было вовсе не в том: что еще должен говорить присланный президентом
чиновник? Холод действительно прилипал к подошвам, словно Мастера поставили
босым на каменный пол, была опасность, что осталось совсем немного времени,
и терять его попусту не хотелось.
-- Я умираю, -- напомнил он. -- И прошу выслушать...
Наконец-то представитель заткнулся, чуть подвинул стул вперед и,
склонив лысую голову, замер, как микрофон.
-- Передайте господину президенту... Дословно...
-- Да, я слушаю. Слушаю!
-- Не следует останавливаться на достигнутом. Победа не так близка, как
ему кажется, видимы лишь ее некоторые знаки. Материал имеет достаточный
запас прочности... Возможен качественный переход. Перекристаллизация
твердого тела, чего допустить невозможно. Только законы... физики и
тотальный контроль над процессами... Вы все запомнили?
-- Могу повторить!
-- Не мне -- ему повторите: законы и контроль.
-- Я не совсем понял... Что это значит?
-- Вам и не нужно понимать. Все, больше не задерживаю...
Опытный партийный функционер хорошо осознавал свое положение, больше
ничего не уточнял, не вдавался в подробности и не просил разъяснений, но не
ожидал столь короткого и скорого наказа.
-- Выздоравливайте. -- Неловко замялся. -- Мы все надеемся... ждем...
До свидания!
В последний миг решился -- прикоснулся горячей рукой к ледяной грозди
пальцев. И это было неприятно Мастеру: окружающий мир отдалялся вместе с
уходящим теплом тела...
Лидия Игнатьевна ждала конца встречи за дверью.
-- Я разыскала профессора Желтякова! -- заговорила шепотом, поправляя
потревоженную гостем руку академика. -- Он уже в Москве и остановился в
гостинице "Космос". Через сорок минут будет здесь.
-- Это поздно, -- не выражая чувств, проговорил умирающий. -- Уходят
силы... И начинаются головные боли.
-- Позвольте доктору сделать укол. Прошу вас!
-- Нет... Наркотики подавляют волю и разум. Хочу умереть в сознании. --
Академик потянулся к виску, но не донес руки. -- И не могу, пока не увижу
профессора... Да, сделайте милость, положите к ногам грелку...
Сиделка метнулась за дверь и через минуту принесла электрический сапог,
бережно натянула его на желтые ноги и включила в розетку.
-- Сорок минут жизни... -- скрипуче и сквозь зубы произнес Мастер. --
Возможно, они станут самыми важными... И трудными.
-- Закройте глаза и постарайтесь уснуть, -- посоветовала Лидия
Игнатьевна. -- Это вам поможет, и быстрее пройдет время.
-- Уснуть? -- Его длинное лицо еще чуть вытянулось -- кажется,
негодовал. -- Проспать последние минуты жизни?. А может, и умереть во сне?
Нет, слишком великая роскошь... закончить одну-единственную жизнь.. Желтяков
заставляет меня жить... И страдать.
-- В передней находятся тележурналисты, -- мягко напомнила сиделка,
чтобы отвлечь его от самого себя: академик любил встречаться с прессой, хотя
в последнее время редко появлялся на экранах. -- Ждут с утра... Уделите им
несколько минут.
-- Какое бездушие. -- Он зашевелил кистями рук, будто хотел сжать
кулаки. -- Какая мерзость... Чему я учил? Неужели они хотят взять интервью у
умирающего человека?
-- Не простого человека. Вы -- эпоха...
-- Помолчите, Лидия Игнатьевна. Я учил красоте, эстетике... С такой
скоростью деградации... Они станут делать репортажи из секционного зала
анатомки... Не впускайте. Не давайте снимать меня мертвого. Хотя бы пока я в
своем доме...
-- Простите, -- повинилась она. -- Не позволю... Но мне нужно обзвонить
всех, по списку... Не хочу оставлять вас одного.
-- Хорошо, кто еще в приемной? -- Его руки медленно успокоились.
-- Господин Палеологов и аспирантка, дежурит у дверей...
-- Кто это -- Палеологов? Странная фамилия... Не знаю такого
господина...
-- Он сказал, вы знакомы. -- Лидия Игнатьевна торопливо полистала
записную книжку. -- Но я тоже никогда не видела его у вас... Да, вот...
Предводитель стольного дворянского собрания.
-- Предводитель? Дворянского?.. -- Уголки синюшных губ академика слегка
оттянулись книзу -- должно быть, улыбнулся. -- Какое недоразумение...
-- Еще он возглавляет исследовательскую группу при правительстве
Москвы, -- уточнила сиделка, разбираясь в своих записях. -- Личный патронаж
мэра...
-- Что же исследуют?..
-- Ведут розыск библиотеки Ивана Грозного... Весьма настойчивый молодой
человек.
-- И что же он хочет?.. -- Академик наконец-то дотянулся до виска, но
лучше от этого не стало. -- Библиотека... Грозного... Какая несусветная
глупость... Почему мэр никогда не говорил, что ищет либерею? Нет, скорее
всего, он не тот человек, за которого себя выдает... Не впускайте, прошу
вас...
-- Хорошо, хорошо...
-- Пригласите аспирантку... Как ее зовут? Лена?
Молодая женщина в строгом темном платье переступила порог и на миг
замерла, не зная, что делать дальше. На бледном личике оставались живыми
лишь большие влажные глаза, и причиной ее смущения и испуга было то, что она
видела перед собой не известного на весь мир академика и нобелевского
лауреата, допуск к которому даже в самые лучшие времена был строго
ограничен, а просто умирающего человека.
-- Не бойтесь, -- подбодрил он. -- Подойдите ближе... сядьте вот сюда,
в кресло... И дайте руку.
Противясь своим чувствам, она механически выполнила просьбу -- узкая,
белая ее ручка оказалась холоднее, чем у остывающего академика.
-- Какие глубокие и голубые глаза, -- проскрипел он. -- И ледяная
рука... Вам не приходилось быть у смертного одра... Это не страшно...
Смерть, как и рождение...
-- Я не боюсь, -- вымолвила она. -- Волнуюсь... А руки... всегда
холодные.
-- Это хорошо... Кто ваш руководитель?
-- Владимир Львович... Страхан.
-- Вам повезло... А тема диссертации?
-- Если коротко... Понятия судьбы, рока в древнерусских литературных
произведениях, народном эпосе, фольклоре.. -- Она чуть расслабила руку в
вялой руке академика.
-- Да... Непростая тема... И что, существовали такие понятия?
-- В дохристианской Руси... Основа психологии поведения... И после...
-- А как же Фадлан?.. Он утверждал... в Руси не ведают рока?
-- Он путешествовал... -- Рука аспирантки крепчала, однако теплее не
становилась. -- Не мог вникнуть глубоко... Не понимал сути, комплекс
туриста, видеть все и ничего... А все кругом было насыщено волей судьбы...
Ни соколу, ни кречету, ни птице гораздой рока не миновати... Налево пойдешь,
направо пойдешь... Царевна-лягушка... Чему быть, того не миновать...
-- Хорошо... Чему быть, того не миновать... Взять Фадлана под
микитки... А вы сами верите в судьбу?
-- Верю... Я к вам пробивалась много раз... И вот как свела...
-- Нет-нет. -- Академик будто согревался и слегка оживал -- головой
пошевелил, стараясь лечь повыше. -- Я хотел спросить вас... Знаете ли вы
свою...
-- Знаю...
-- Так самоуверенно?..
-- Судьба ученого-гуманитария известна в наше время...
-- Ничего вы не знаете, сударыня. -- Мастер вдруг указал на стол. --
Прошу вас, подайте мне вон ту подставку... Бумагу и карандаш... Нет, черную
авторучку, с чернилами.
Аспирантка пошла к столу, и в это время дверь тихо и коротко
распахнулась, впустив незнакомого молодого человека в сером костюме и
жизнерадостным, комсомольским взором -- эдакий пламенный вожак молодежи.
-- Простите великодушно. -- Он приблизился к постели. -- Вы должны меня
помнить, был у вас на приеме в прошлом году. Моя фамилия -- Палеологов,
Генрих Сергеевич...
-- Нет, не помню, -- с уверенностью проговорил академик, неожиданно для
себя любуясь его открытым, вдохновляющим лицом. -- Говорите... Говорите, что
вам нужно?
-- Я от московского правительства. Мы занимаемся поиском феномена...
известного как библиотека Ивана Грозного.
-- Да, что-то слышал...
-- Скажите, уважаемый академик... Вы как величайший специалист в
области древнерусской истории и культуры можете подтвердить ее
существование?
-- Это весьма интересный... и более того, спорный вопрос, молодой
человек...
-- Библиотека была привезена в Россию.
-- Некоторые свидетельства имеются...
-- Это мне известно, -- заспешил Палеологов. -- Меня интересует... Вы
сами видели рукописи, книги, принадлежащие к этой библиотеке?
Его напор и дилетантская конкретность вдруг стали неприятными.
-- Вам что угодно?..
-- Я хочу услышать внятный и исчерпывающий ответ!
-- Не понимаю, о чем он говорит, -- пожаловался аспирантке Мастер. --
Зачем он пришел?
-- Вам лучше выйти, -- обрела голос Лена. -- Или я позову Лидию
Игнатьевну.
-- Не с вами разговариваю, -- отрезал молодой человек. -- Не мешайте...
Секретарша была легка на помине, стремительно вошла в кабинет и
мгновенно оценила обстановку.
-- Как вы посмели? -- Взяла за рукав Палеологова. -- Немедленно
выйдите!
-- Очень жаль, -- ведомый к двери Лидией Игнатьевной, проговорил тот.
-- Я еще приду. Дождусь очереди и приду. Вы не умрете, пока не скажете.
Аспирантка принесла то, что требовал академик, и в нерешительности
стала возле постели.
-- Странный молодой человек. -- Умирающий попросил надеть на него очки
и потом заставил держать над ним подставку с бумагой, но ручку взял сам и
дотянулся золотым пером до листа.
-- По-моему, этот человек... Хам и наглец, -- сказала Лена. -- Сначала
уговаривал меня пропустить, деньги предлагал...
-- Как вы думаете... У него счастливая судьба?
-- Наглость -- второе счастье...
-- И вы будете... -- Мастер поднял глаза. -- Никто не знает своей
судьбы... Напишу в ученый совет... Утвердят без защиты...
-- Наверное... это невозможно...
-- Ваша судьба -- на кончике моего пера... -- Он начал писать, но рука
была настолько неуправляема, что получались неразборчивые каракули, однако
это ничуть не смутило академика. -- Как вас... Полное имя...
-- Я не верила, чтобы вот так, вдруг, -- проговорила она отрешенно. --
И можно быть счастливой...
-- И будете... Фадлана под микитки... А я умру...
-- Не умирайте...
-- Еще напишу в Петербург, профессору Желтякову... Чтобы позаботился...
о судьбе... -- Рука Мастера не выдерживала напряжения, валилась вниз, и
ручка оставляла на бумаге черные молнии зигзагов. -- Впрочем... скажу ему
сам, без письма... Эпистолярный жанр дается трудно...
Он передохнул, подняв на аспирантку выцветшие, почти неживые да еще
увеличенные стеклами очков глаза, и она не выдержала, отвела взгляд.
-- Понимаю, сударыня... Смотреть на умирающего... Но вы прорывались.
Судьба, в которую вы верите...
-- Неужели... это возможно?..
-- Я написал... в ученый совет, -- сообщил ей Мастер и, выронив ручку,
запачкал постель. -- Ах, какая досада... Прошу вас, Елена, возьмите в
руки... свою судьбу.
Она сняла лист с подставки, растерянно взглянула на письмо.
-- Благодарю вас... Но тут...
Академик внезапно захрипел, стал вытягиваться и выгибаться. Зрачки
исчезли, белые, страшные бельма выкатились из глазниц, и аспирантка в ужасе
закричала. Сначала в кабинет влетел дежурный врач, кинулся к академику со
шприцем, но отступил.
-- Агония...
Лидия Игнатьевна вошла через несколько секунд, взглянула на умирающего
и прошипела аспирантке:
-- Убирайтесь отсюда! Быстро!
А та, перепуганная насмерть и до крайности возбужденная, обезумела,
протягивала листок с иероглифами и шептала:
-- Он написал!.. Судьба!.. По собственной воле!..
Тем временем академик расслабился, затих, и наступила звенящая пауза.
Даже врач замер и подогнул колени. Потом Лидия Игнатьевна спохватилась,
вывела аспирантку из кабинета и, приблизившись к покойному, всмотрелась в
его лицо.
Врач тоже опомнился, пощупал пульс, приставил фонендоскоп к сердцу и
долго выслушивал.
-- Ничего не понимаю... Кажется, он жив.
-- Укол! -- скомандовала Лидия Игнатьевна.
-- Не приказывайте тут! -- внезапно рассердился доктор. -- Я доктор
медицинских наук и знаю, что нужно делать!
-- Я не приказываю, -- сразу же сдалась секретарша. -- Просто приехал
профессор Желтяков, которого он так ждал... И не дождался.
-- Простите, -- так же внезапно повинился врач. -- Нервы... Наблюдаю
два удара в минуту. Ни жив, ни мертв...
-- Может, все-таки инъекцию?..
-- Да, пожалуй... Хотя мы лишь увеличиваем муки. После укола тело
академика дрогнуло, появилось дыхание.
-- Вы что, медик? -- спросил доктор, сворачивая свою сумку.
-- Нет, я просто очень хорошо знаю его.
Через двадцать минут академик открыл глаза и вяло огляделся.
-- Опять здесь... Я запретил ставить стимуляторы.
-- Но профессор Желтяков приехал, -- мягко проговорила Лидия
Игнатьевна. -- Ждет на черной лестнице.
Он заметил пятно на простыне, оставленное выпавшей ручкой, попытался
затереть чернила, но только размазал и испачкал руку.
-- Оставьте, заменим! -- поспешила секретарша.
-- Я бы хотел... Эта барышня... аспирантка Елена... Представляете,
фаталистка. Самого Фадлана... Пригласите ее ко мне.
-- Но на черной лестнице стоит профессор, которого вы так ждали, --
напомнила Лидия Игнатьевна. -- И подъезжают остальные, кто был вызван...
-- Да-да-да... -- опомнился Мастер. -- Разумеется... Откройте ему и
впустите. Вот ключ... И все равно, прошу вар, позаботьтесь о ее судьбе...
Прежде чем наградить академика прозвищем, журналистам основательно
пришлось покопаться в архивах, и по отрывочным, косвенным свидетельствам
удалось лишь приоткрыть завесу таинственного прошлого. Далекого прошлого --
настоящее так и оставалось непроницаемым, непрозрачным, как модно сейчас
говорить. Всем было известно, что он мученик сталинских концлагерей,
претерпел все вплоть до расстрела, но мало кто знал, за что его приговорили
к пяти годам, да еще в пору, когда не было тотальных репрессий, -- в конце
двадцатых. А статья была известная, знаменитая -- 58-5, под которой шли
враги народа самого разного пошиба -- от мужика, рассказавшего анекдот про
Сталина, до членов контрреволюционных заговоров.
Статья эта все и покрыла...
Но как бы ни работала специальная масонская цензура и само время,
вытравливая из письменных источников и памяти современников всяческую
информацию о связи будущего нобелевского лауреата с вольными каменщиками,
свидетельства его принадлежности сначала к Ордену рыцарей Святого Грааля,
потом к Новым Розенкрейцерам и, наконец, к Мальтийскому ордену, как
космическая пыль, проникали сквозь самые плотные слои атмосферы,
накапливались до такой степени, что становились видимыми. В основном
пробалтывались бывшие члены лож, низкой степени посвящения, когда-то
избежавшие наказания или давно отошедшие от тайных обществ и за давностью
лет считавшие свои юношеские устремления своеобразной игрой, пристанищем
молодого, блуждающего ума. Сейчас же, по недомыслию или старческому маразму,
они полагали, что масонство -- это что-то вроде современной демократической
партии, куда можно вступить, а потом выйти или перебежать в другую, и что
теперь никаких тайных организаций давно нет и быть не может, и потому с
радостью и даже с гордостью сообщали, что знаменитый ученый уже в то время
заметно выделялся среди братьев и имел степень Мастера, за что и угодил в
сиблаг.
Приятно было хоть так приобщиться к громкой славе академика...
А осужденный розенкрейцер еще в лагере, когда по пояс в снегу валил
краскотом сосны в два обхвата, ощутил, как пуст и бесполезен тот мир, в
котором он жил; масонство с его тайнами, клятвами, идеями переустроить мир
-- не что иное, как естественная паранойя, развивающаяся в бездеятельных
умах интеллигенции. Исправительный лагерь -- вот ложа, где под руководством
гроссмейстера-начальника одновременно тысячи посвященных совершенствуют свою
душу, ищут смысл жизни, бытия и высшую истину.
Тогда он искренне раскаялся и поклялся сам себе никогда не возвращаться
к прошлому. А оно, прошлое, и здесь, во глубине сибирских руд, напомнило о
себе, когда до конца срока оставалось меньше года. Однажды в лагерь пришел
очередной этап, и на следующий же день Мастер заметил интеллигентного
человека средних лет с черной ленточкой на шее, выбивавшейся из-под
нательной рубахи. И этот его взгляд не ускользнул от новичка: в очередной
раз, когда тот проходил мимо по темному барачному проходу между нар,
приложил руку к сердцу и сделал короткий кивок. Мастер не ответил на
братское приветствие, но не смог скрыть непроизвольного внутреннего толчка,
и этого оказалось достаточно, чтобы быть признанным за своего.
Несколько месяцев подряд вновь прибывший вольный каменщик при встречах
делал ему знаки, однако Мастер не отвечал на них, и если тот проявлял
настойчивость, пытался заговорить и даже совал в руки мешочек с колотым
сахаром, он молча уходил.
Будущий академик жил в бараке с кержаками и уголовниками, которых было
примерно поровну и которые умудрялись сосуществовать под одной крышей без
особых ссор и драк -- терпели друг друга, поскольку любая искра могла
привести к кровавому побоищу, а силы и невероятная страсть к воле были
равны.
Кержаки попадали в лагерь в основном за то, что у них когда-то
останавливались или прятались отступающие белогвардейцы. А чтоб такого
больше не повторилось, их пытались выдавить из леса, но упрямые раскольники
не хотели оставлять привычного скитнического образа жизни, выходить и жить в
селах. Тогда с каждого скита брали несколько мужчин и сажали на исправление
в лагерь. У Мастера в напарниках оказался один из них, и когда образованный.
но инфантильный и очень уж слабый очкарик выбивался из сил и обвисал на
пиле, Мартемьян Ртищев отгонял его от лучка и в одиночку укладывал огромное
дерево.
-- Ты посиди, паря, мне свычней, -- говорил в заиндевевшую бороду.
Несмотря на дюжую, лошадиную силу и невероятную выносливость --
заключение, исправление трудом для них было чем-то вроде отдыха от тяжелых
крестьянских работ, -- молчаливые кержаки ни с того не с сего начинали еще
больше смирнеть, отказывались от пищи и работы и тихо умирали в штрафных
изоляторах.
-- Тоска, паря, тоска, -- объяснял Мартемьян. -- Сердце съедает...
А чаще всего в набожных, с виду робких и степенных бородачах внезапно
просыпался бунтарский дух; затосковавшие до сердечной хвори кержаки средь
бела дня били охрану на делянках и срывались в безумный побег -- с малыми, в
два -- три года, сроками. Поймать их в тайге было очень трудно, и если кого
настигали -- забивали прикладами и ногами, после чего зарывали под мох или в
снег, если зимой. Зато каждый такой побег отмечался предупредительными
расстрелами строили заключенных в одну шеренгу, выводили каждого десятого
или вовсе прямо в строю, и хорошо, если в голову или сердце, а то в живот...
Мастер досиживал последние месяцы, когда таким же образом глухой
осенней ночью расстреляли Мартемьяна Ртищева, а другого напарника не дали. И
начался ад кромешный: в одиночку и полнормы не сделать, значит, и полпайки
не получить, а это как снежный ком: меньше ешь, еще слабее на работе.
Человек переводился в разряд доходяг и сгорал в две-три недели.
Он еще держался, царапался из последних сил, но не ведал судьбы:
однажды при выводе в лесосеку к нему пристроился кержак и сообщил, что будет
ему напарником. Этого угрюмого человека с сумасшедшими черными глазами в
лагере побаивались сами кержаки, называя его почему-то заложным; его
сторонились даже уголовники, поговаривая, будто за ним числятся страшные
злодеяния на свободе, а сидит он так, для отвода глаз. Мастеру было все
равно, лишь бы не сорваться в пропасть, над которой завис. Они благополучно
и быстро спилили и раскряжевали первое дерево, а когда стали валить второе,
могучий заложный кержак внезапно схватил своего легковесного напарника и как
тряпку швырнул под комель падающей сосны.
Спасло его то, что мох на земле был короткий и мокрый; Мастер буквально
выскользнул из-под дерева, и лишь сбитой хвоей осыпало. И немедля он ринулся
в лес, где чуть не столкнулся с охранниками, закричал, мол, помогите, но его
сбили с ног, стали катать пинками по земле и забили бы, но все происходило
на болоте -- лишь втоптали в торфяную кашу и бросили. А через час вытащили,
чтобы сволочь в общую яму, но, обнаружив, что он живой, сволокли в штрафной
барак.
Здесь он понял, что это смерть. Мерзкая, глупая и обидная, потому что
до свободы рукой подать. Понял и увидел непоправимую судьбу свою и
оставшуюся жизнь, короткую и сухую, как винтовочный выстрел.
И все-таки не ведал рока: среди ночи в барак в сопровождении охранника
вошел вольный каменщик с лентой на шее.
-- Встань, брат, и иди за мной, -- сказал просто, как Христос,
собирающий учеников.
Мастер встал и пошел.
* * *
Все основные распоряжения Желтякову были сделаны давно, еще полгода
назад, когда академик отошел от третьего по счету инсульта. Его преемник все
это время руководил ложей, исполняя обязанности Генерального секретаря, и
оставалась последняя, завершающая и очень важная деталь: передача
документов, уполномочивающих определенных членов ложи на право совершать
операции со счетами в банках, а самого профессора -- на право подписи. И
еще, можно сказать, торжественное вручение ему символа братства
розенкрейцеров -- тяжелого нагрудного знака в виде золотого креста с
крупными, рдеющими красным сапфирами, обрамленного лепестками роз из рубина
и цепью из звеньев в форме пентаграмм. Эту драгоценную реликвию Мастер
получил в пятьдесят седьмом году вместе со степенью гроссмейстера из рук
своего предшественника и учителя. По легенде, передаваемой братством, она
принадлежала самому графу Сен-Жермену и была привезена лично им еще в
середине восемнадцатого века в качестве знака согласия и разрешения Великого
Востока Франции основать ложу в Петербурге. (В то время никакая
самодеятельность не допускалась.) Так или иначе, но символ розенкрейцеров
действительно представлял большую художественную и ювелирную ценность, стоил
огромных денег и, давно утратив ритуальное назначение, рассматривался
вольными каменщиками скорее не как святыня, а как золотой запас на черный
день -- вместе с другими драгоценностями и тайными счетами во внутренних и
зарубежных банках.
Владея знаком более сорока лет, Мастер никогда не надевал его, даже по
самым торжественным случаям, ибо к концу двадцатого века масонство почти
полностью освободилось от замысловатой наивной мистики и ритуальности.
Братья делали конкретное дело, ложа больше напоминала ученый совет, где
решались важные научные и геополитические проблемы, или совет директоров
некрупного, но очень действенного и мощного предприятия. Милые исторические
глупости вроде ломания над неофитом шпаг или укладывания его в гроб при
посвящении выглядели бы как театр абсурда.
Встреча ученика и учителя была деловой и короткой. Правда, бледный и
взволнованный важностью момента Желтяков потянулся было к руке Мастера, но
наткнулся на массивный сейфовый ключ. И помимо воли, зная, от чего этот
ключ, потянул его на себя, однако академик не выпустил ключа из ладони.
-- Вы заставили меня ждать...
-- Простите, брат, я заставил вас жить, -- поправил профессор. -- Почти
целый час.
-- Да-да... Вы правы, благодарю. Но я не жил, а страдал. -- Мастер
вспомнил аспирантку и выпустил ключ. -- Заприте дверь и откройте первый
сейф.
Желтякову можно было ничего не подсказывать; он давно знал, как следует
поступать в таком случае, и делал все с размеренной четкостью. Нашел защелку
и осторожно отвел в сторону дубовый книжный шкаф, укрепленный на незаметных
шарнирах, после чего отогнул край обоев на стыке и вставил ключ в скважину.
Дверь засыпного сейфа открылась с легким гулом, будто чугунное колесо
прокатилось по рельсу и стукнуло на стыке. Профессор увидел толстую
пластмассовую папку на полке, однако спохватился и решил соблюсти не ритуал,