Алексеев Александр. Покаяние пророков

нет более предержащих веру благочестивую. Да нечего сетовать на мир, ибо
достойны сей славы, и коли называют нас худым прозвищем -- раскольники, так
поделом. Нашими мерзкими стараниями и непотребными трудами раскололась
древляя вера на многие толки. Сами свершили то, чего желали гонители наши.
Позрите же, внуки мужей вельможных, как вы молитесь, чьему богу поклоны
бьете? Да се есть ли вера Православная, егда, в скитах затворясь, всякий род
свой суд и обряд чинит? Кто в кадке с водой крестит, кто песком, а кто и
вовсе бесерменином живет и лишь пред кончиной принимает Святое крещение, яко
младенец, дабы за грехи ответа не держать? Се есть ли Третий Рим, во имя
славы коего деды ваши, иные по триста лет Господу нашему и русскому престолу
верно служившие, огня и дыбы не убоялись, отринули власть
государя-христопродавца, имения свои утратили и в пещеры ушли, яко первые
христиане?.."
После такого послания старцев с таинственной Сон-реки в некоторых
толках объявили отступниками и еретиками, дескать, бесермене и крамольники,
солнцу молятся, огню поклоняются, занимаются вражбой и колдовством и потому
не едят, не пьют, будто бы святым духом питаются. Однако при такой крайней
внешней нетерпимости их влияние и авторитет на Соляной Тропе ничуть не
умалились, и долгое время это оставалось загадкой. Неведомых старцев
поносили на чем свет стоит, детей пугали ими, однако же никто не хотел
показывать к ним дороги. Многие на самом деле не знали, где такая река,
поскольку доступ к старцам имели только странники, но и они не выказывали
пути и упорно уходили даже от разговоров о старцах.
Словно табу наложено!
Причину однажды назвал плутоватый, но всезнающий неписаха Клавдий
Сорока, бывавший на Сон-реке несколько раз -- водил больных лечиться,
-- Они царские книги держат. Либерея называется. Ты как ученый муж
должен знать. Да если охота есть, сведу, сам поглядишь. Сбегаю токмо на
Иртыш. Ты меня в Аргабаче подожди...
* * *
Второй раз Космач вошел в горницу около десяти утра -- вспомнил о
человеке, пришедшем в Полурады.
Сон у боярышни был уже чутким, открыла глаза, приподнялась.
-- Ой, уснула вчера без молитвы -- Боженька день отнимет, --
пожаловалась. -- И не помню как... Христос воскресе, Ярий Николаевич.
-- Доброе утро!
Села, накрывшись одеялом, поозиралась, тронула цветы в изголовье.
-- Радостные какие, веселые! -- В голосе уже был восторг. -- Да
красивые! А вчера погибали... Ну, какое слово сегодня скажешь? Власяницу
снял, а в жены возьмешь?
Во всех старообрядцах и особенно в странниках кротость,
богобоязненность и крайняя застенчивость невероятным, потрясающим образом
уживались с откровенной прямотой, если речь шла о таких важных моментах, как
женитьба или замужество. Здесь не подходил ни один привычный, мирской
стандарт отношений -- когда долго ухаживают, говорят о любви, клянутся в
верности и засылают сватов; здесь требовалось один раз и на всю жизнь
сказать свое твердое слово, и дело сделано.
От этого веяло древностью, рыцарскими временами. И к этому надо было
привыкнуть...
-- Беру тебя в жены, -- просто сказал Космач.
Вавила никак не проявила своих чувств, разве что чуть приподняла и
расправила плечи.
-- Коль берешь -- пойду.
У нее и спокойствие было необыкновенным -- лучистым и заразительным.
Она сбросила с плеч одеяло, оставшись в льняной рубахе, стянутой у
горла шнурком. Медленно развязала его и слегка растянула, почти открыв
грудь, но опомнилась, заслонилась руками.
-- А ты поди, Ярий Николаевич. Не смотри на мои язвы. Позову, как
наряжусь. Да зерцало мне принеси!
Через четверть часа сама распахнула дверь, поманила рукой.
Можно было не спрашивать, зачем она бежала Соляным Путем через три
области и лыжи изнашивала, как железные башмаки. Вероятно, это был
подвенечный наряд, переходящий у старообрядцев от бабушки к внучке:
подпоясанный шелковой шалью темно-зеленый широкий кафтан с длинными
рукавами, расшитый серебристыми узорами и множеством пуговиц -- крупных,
голубоватых жемчужин. Волосы опутаны сверкающим позументом, на голове уже
другой кокошник, шитый золотом и с жемчужным очельем, прикрывающим лоб и
уши. Но более всего бросалось в глаза оплечье: по малиновому тонкому сукну
были нашиты старинные золотые монеты, по нижнему краю в рядок, выше змейкой,
а у горла рыбьей чешуей. И каждая монетка держится за счет маленькой
жемчужины.
Да еще насурьмилась! Брови подвела, веки оттенила синевой и щеки
припудрила розовой цветочной пыльцой.
Она высвободила руки из прорезей в рукавах, неловко покрутилась.
-- А какова я? Ты все меня зовешь боярышней, вот тебе и боярышня!
Обряди сейчас хоть кого в такие одежды, будет полное ощущение
театральности, фольклорного представления, демонстрации музейных экспонатов.
А на Вавиле все это было настолько гармонично, будто и впрямь явилась из
семнадцатого века.
-- Хороша! Не боярышня -- царевна да и только!
-- Захотелось покрасоваться перед тобой, -- шепотом призналась она. --
В серебре да золоте показаться. Монисто сама сшила, видишь, под каждой
жемчужиной на монетке дырочка, а ничего не видать!
-- Я догадался! Это твое подвенечное платье!
-- Нет! -- засмеялась счастливо. -- Подвенечный наряд весь белый-белый!
И легкий, из камки, токмо бармы тяжелые, с образками и самоцветами...
-- Тогда зачем же все это несла в такую даль? Неужели чтоб мне
показать?
Она взмахнула длинными рукавами, будто крылья сложила.
-- Да нет, Ярий Николаевич... Это уж я не стерпела и обрядилась, чтоб
показать. А несла по другой нужде. Тут не все, самое тяжкое в Северном
оставила, у Савелия Мефодьевича... Не помню, сказала вчера или нет. К нам
чужой человек пришел, сказался от тебя, ученый...
Она еще говорила легко, весело, но тускнела на глазах.
-- Я никого не посылал!
-- Да весточку принес! Рукой твоей писано, мол, кланяюсь, примите
товарища моего, Михаила Павловича. Сам-де прийти не могу... А вот, почитай.
Подтянула котомку, достала и подала бумажку, сложенную вчетверо.
Почерк был действительно его. и адресовано Углицкому Иринею
Илиодоровичу, а написано обыкновенной шариковой ручкой, но что сразу
бросилось в глаза -- текст явно ксерокопирован, нет нажима, да и буквы очень
уж четкие: скорее всего, добыли его настоящую рукопись и обработали на
компьютере...
-- Меня сразу сомнение взяло, -- наблюдая за ним, проговорила боярышня.
-- Раз Клестя-малой был у тебя, выходит, знал ты, что батюшка в Напасе
живет. Не стал бы ему писать. Да бабушка говорит, мол, вдруг он давно к нам
вышел и заплутал, вот и шел долго.
-- Добрая стала бабушка...
Вавила на реплику не обратила внимания.
-- Сказал, от Воротилова на лыжах шел, это, как ни говори, по прямой
токмо четыреста с лишним верст считается. Я посмотрела голицы его -- и сотни
не пройдено. А перед Введением ростепели дважды были, дождик принимался --
зимы-то совсем худые стали. Наст в иных местах коня держал, за дровами как
раз ездила. Батюшки нет, братьев не г, самим уголь жечь тяжко, так мы трубу
наладили да дровами топим. Открыли дымы... По насту он бы в лохмотья свои
голицы распустил -- аи целехоньки. А бабушка говорит, давай присмотримся,
пусть себя покажет.
-- Меня так не признавала, -- заметил Космач. -- Все гнала из скита...
-- Не сердись на нее, Ярий Николаевич, -- заступилась Вавила. -- Ложь
на крыльях летит -- правда ноги бьет. Да и человек-то от тебя, с весточкой.
-- А, ну да... И как показал себя этот человек?
-- Неделю в избушке ночевал. Помнишь, на смолокурне?.. Бабушка носила
еду, а он неразговорчивый, зачем пришел -- молчит. Попросился дров попилить,
я сухостоя навозила... Два дня пилил. Затопит камелек, чтоб к вечеру не
выстыло, и идет пилить. От нас-то не видать, мы и не ведали, что бедокурит.
Избушка возьми и вспыхни -- дым столбом встал, мороз... Пока бежали, уж и
тушить нечего.
-- Умышленно спалил.
-- Кто знает?.. Тогда еще невдомек было. Пришлось его пустить в баньку.
Она же старая совсем, продувает, и, видно, ночью каменку затопил и уснул --
загорелась и банька.
-- Ну, это уж слишком! Боярышня лишь плечами пожала.
-- Михаил Павлович в исподнем-то и выскочил. Ч го делать? Не пускать же
в новую баню... К Елизарию жить просился -- тот не берет, мол, и у меня все
попалит. А потом, как отдавать, раз от тебя человек? Вдруг да и в самом деле
ты прислал непутевого?.. Одели его, обули, иконы из летовки убрали да
поселили. А топить уж не давали ему -- сами все, и трубу закрывали. Тут он
немного отошел, разговаривать стал. Мне, говорит, Юрий Николаевич велел все
ваши рассказы про старую жизнь описать на бумагу, для науки ему надо.
Бабушка и сказала, мол, старая, памяти нет, и про свою-то жизнь все забыла.
Тогда он ко мне, дескать, ты-то должна помнить, что старики рассказывали. А
я ему, чего же Юрий-то Николаевич послал тебя записывать, когда сам все
записал? Он тогда и говорит, будто ты бумаги свои всегда с собой держал, а
тебя в милицию забрали, хотели в тюрьму посадить, но отпустили, и бумаги
потерялись, милиция отобрала...
-- Интересно. -- Космач сел на табурет. -- А ведь так и было. Только не
бумаги -- диссертацию потеряли В МИЛИЦИИ.
-- Значит, он про то знает. -- Она тоже опустилась на край постели,
положив руки в перстнях на колени.
-- Выходит, что знает... А дальше что?
-- А видит, толку нет, так стал Елизария обхаживать. Елизарий ему свои
мараки дал. Помнишь, он все на бересте писал?.. Этот Михаил-то Павлович
сидит да читает, с утра до ночи, а то и свечечку затеплит и ночью сидит. На
лыжи встанет, в лес сходит и опять в хоромину. И вот в канун Рождества мы к
Маркуше на всенощную пошли и токмо встали пред образа, бабушка говорит,
ступай-ка и позри, что там гость наш делает, кабы хоромину не сжег. Я не в
дверь, через подклет вошла, а он не читает, с палкой ходит по двору, как
слепой...
-- С какой палкой?
-- Светлая такая, с круглым решетом на конце. Знаешь, на котором орехи
просеивают?.. На другом конце палки коробочка и на ней сурики горят.
-- А что такое -- сурики?
-- Да ты видел на болоте, ночью идешь -- светятся, зеленые, розовые...
-- Это был прибор? Аппарат?
-- Кто знает? По-нашему, так палка анчихристова. -- Вавила усмехнулась:
все-таки ее возвышенное, блаженное спокойствие не могли испортить даже
воспоминания об опасности. -- Небось из огня-то голый выскочил, а откуда
палка взялась?.. Посмотрела за ним, и как только он к бабушкиной светелке
подобрался, я ногами как затопаю -- ты что тут делаешь, бесерменин эдакий?!
Ты что своим жезлом сатанинским нашу хоромину крестишь? А он и не испугался,
разве что вздрогнул и говорит спокойно: "Я, Вавила Иринеевна, по заданию
Юрия Николаевича дом ваш исследую, крепкий ли, нет. Вот здесь у вас венцы
погнили, вот здесь так скоро бревна вывалятся... Но вы не печальтесь, весной
мастерить буду. Ведь вы не в состоянии, женщины..." Ишь благодетельный
какой! Но верно все указал, хоромина и правда обветшала. Сам же быстренько
решето свернул, палку смял и в коробочку засунул. Ох, говорю, бес попутал,
Михаил Павлович, ты уж прости меня. Мы ж люди лесные, темные, науки не
понимаем, и все по-старому: топором постукаешь, и видно, где сгнило. Коль
возьмешься мастерить, так молиться за тебя будем. Прибегаю к бабушке, все
как есть рассказала, она и говорит, ну, осталось узнать, куда он в лес
ходит, за какой надобностью. Утром еще затемно, когда Михаил Павлович спал,
встала на лыжи и давай его следы пытать. А он навертел, накрутил меж озер,
да токмо я лыжницу и под снегом чую, даже если замело. Размотала, развязала
узлы, нашла к>да ходит -- к Запорному озеру все следы сбегаются. Когда-то
наши запор ставили, рыбу ловили, и землянка есть. И свежий ход к ней,
голицы-то его! Заглянула, а там винтовка, котомка припрятана, большая, с
карманами, и в ней провиант всякий, лодка из резины, как ты батюшке подарил,
и приемник стоит. Должно, слушать ходит.
-- Может, не приемник? -- насторожился Космач. -- Знаешь, что такое
радиостанция? Ну, по которой говоришь и тебя далеко слышно?
-- Нет, похоже на то, что ты мне дарил, радио. Я включила -- музыка
играет, песни поют. Не знаю... Зачем прятать от нас? Ты сколько раз приходил
к нам, и один, и с женой, и ничего не прятал, все на виду.
Упоминание о жене он оставил без внимания, поторопил:
-- Что дальше-то было? Где этот человек?
-- А в срубе сидит, -- просто сказала Вавила. -- В коптилке. С солью у
нас опять худо стало, некому носить, так покойный Амвросий коптилку срубил,
высокую, да ведь зимой так стоит, без дела. Туда на веревке и спустили. Что
делать -- не знаем. Сколь держать и кормить?.. Все на своем стоит, дескать,
Юрий Николаевич прислал. Отпускать нельзя, дорогу знает, не сам, так других
нашлет. А может, не один пришел, товарищ по землянкам где прячется. Нагрянет
да вызволит. Бабушка говорит, беги к Юрию Николаевичу и золото с каменьями
унеси, дабы пришлых людей в искус не вводить. Вот я собрала все и понесла...
В другое время разбойных людей кержаки в срубы не сажали, а кликали
заложных. Заживо отпетые странники, если дело было зимой, отводили подальше
от скита, отбирали лыжи и просто отпускали на волю, а летом, аки
Моисея-младенца, пеленали веревкой и клали в верткий облас -- плыви по реке,
куда она вынесет.
Но на Соляной Тропе поблизости от Полурад нет заложных, а в скиту
сейчас одни старики и старухи, некому отвадить чужака, никто не возьмется
казнить, ибо до смерти близко, не замолить греха...
-- Как сам сделаешь, так и ладно будет, -- заключила она и несколько
смутилась. -- Мало покрасовалась, разоболокаться надобно. А неловко...
Прости ради Христа и поди за дверь, Ярий Николаевич.
Космач ушел на кухню, уселся на лавку перед топящейся печью. Боярышня
появилась через несколько минут, без нарядов, в синем платье с серебряными
дутыми пуговичками и девичьем платочке, села рядом
-- Картошку бы приставить, покуда не жарко.
-- Если сюда двадцать девять дней шла, на обратный путь еще больше
уйдет. Так что не поспеем мы до оттепелей.
-- Не поспеем, -- согласилась она. -- Ныне весна будет ранняя, Овидий
Стрешнев сказал. По утрам насты, да ведь надежда плохая и лыжи ест. И много
ли за утро пробежишь? Застрянем где-нибудь на Ергаче...
-- Потом снеготаяние, речки разольются, болота затопит...
-- Тогда скорого пути нет до лета, Ярий Николаевич...
-- До лета никак нельзя ждать.
-- Нельзя, так и не станем.
-- Остается самолет до Напаса, с пересадками. Оттуда бы успели и на
лыжах... Но у тебя паспорта нет, боярышня.
-- Нету паспорта...
-- И что же будем делать?
Она положила головку на его плечо, засмотрелась в огонь.
-- А теперь ты думай, Ярий Николаевич. Без власяницы я подневольная,
слабая. Токмо и могу что за тобой идти. На лыжах, так пойду на лыжах, а коли
на самолете, так на самолете...
-- Ладно, боярышня, вари картошку, завтракай. В холодильнике фрукты,
торт, пирожные и твои любимые маслины. Вчера даже не притронулась...
-- Освободил от вериг, да сморило после баньки твоей...
-- Я поеду в город. -- Космач стал одеваться. -- Коня напоил, сена дат,
воды принес...
И был уже на пороге, когда Вавила опомнилась.
-- Как же одну оставишь? А ежели кто нагрянет?
-- Будь хозяйкой, как у себя дома!
-- Боязно мне, Ярий Николаевич, не свычно... А она не придет?
-- Кого ты боишься теперь? -- Космач снял платочек с ее головы и
погладил волосы. -- Она не придет, ноги заболели, с палочкой ходит.
Ему хотелось обнять ее, да не позволял обычай: такая ласка могла быть
лишь при встрече, но никак не при расставании -- не поймет и напугается...
Поклонились друг другу в пояс.
-- Ангела в дорогу.
-- Оставайся с Богом.
* * *
Целый месяц Ириней Илиодорович ходил с гордо поднятой головой, потеряв
к ученому всякий интерес, поэтому другие скитники беседовали неохотно,
однако Космач считал ту экспедицию самой удачной из всех. Мысль, на которую
натолкнул его потомок древнего княжеского рода, вызревала так стремительно,
что он и сам был готов бежать из Полурад по всему Соляному Пути, чтоб найти
подтверждение своим догадкам.
И сдерживала его мысль другая: все, что он ни нароет, бродя по скитам,
придется отдать в чужие руки. Раньше он ничего подобного не ощущал,
напротив, было чувство благодарности: Данила оставил его на кафедре, был
научным руководителем кандидатской, защититься помог...
Тогда он еще не знал, что Василию Васильевичу сделали операцию на
легких и отправили на инвалидность. За два летних месяца он высох,
превратился в стручок, не выходил из дому и к себе никого не пускал.
И вот когда начали собираться в обратную дорогу, Ириней чуть оттаял, ни
слова не говоря, сам обработал стамеской копыта лошадей, срезав лишнюю
роговицу, и овес подкидывал им из своих запасов. Сначала подумалось, хочет,
чтобы скорее ушли, а он пришел в зимовку, сел у порога, как чужой, пошевелил
бровями.
-- Ты меня прости ради Христа, Юрий Николаевич, -- заговорил, подняв
глаза. -- Гермогешка сомустил, прельстил, анчихрист. А я тебя чуть с пути не
сбил...
Все это говорилось в присутствии "жены"...
-- Бог простит, Ириней Илиодорович. Все мы не без греха...
-- Пока останусь я здесь, и сыновей оставлю... А дочку возьмите с
собой, пусть учится. Она в тягость вам не будет. Детей у вас своих покуда
нет, так вместо дочери будет. А появятся -- нянчить станет.
Предупрежденный Вавилой, Космач ждал этого разговора и согласился со
скрытой радостью.
-- Добро, возьму твою дочку.
-- С ней я соболей пошлю, на прокорм.
Отказываться было нельзя: странники щепетильно подчеркивали свою полную
самостоятельность и независимость -- сказывался неистребимый боярский дух!
Ириней поехал провожать их до переправы через Сым. И по дороге
наконец-то разговорился, так что весь остаток пути до Воротилова Космач
повторял про себя истории и колена боярских родов по всей Соляной Тропе от
семейских староверов на востоке до поповцев белокриницкого согласия в
Румынии. Вавила заметила это, однажды подъехала сбоку, стремя в стремя,
спросила с затаенной страстью -- с такой же, как бороду ему медом мазала:
-- Ты что же. Яри и Николаевич, молишься всю дорогу?
-- Молюсь. боярышня. -- отозвался он.
* * *
Председатель воротиловского сельсовета был знаком ему еще с прошлого
года. Отсюда Космач заходил в разведочный маршрут, и еще тогда начальник
этот не понравился: хмурый, напыщенный, глядит на тебя и не видит, ученый
ему, не ученый -- все равно. И пока Космач добивался от него, чтобы
взглянуть на старую, еще тридцатых годов, далеко не точную
сельскохозяйственную карту, выяснил, что председатель тоже из кержаков,
только давно отставший от общинной жизни, слегка образованный,
оцивилизованный и безбожник. И еще узнал, что точно такая же карта висит в
хомутовке на леспромхозовской конюшне и не составляет никакой военной тайны.
Недолго думая, ученый муж купил бутылку и очень легко выменял ее на творение
советской картографии. На сей раз Космач сразу же поехал на конюшню, сдал
лошадей, оставил своих спутниц в хомутовке, а сам завернул в магазин и лишь
потом предстал перед властью. Председатель все понял, но заворчат:
-- Вот бы сразу так и в прошлом году. А то бумажками тряс...
Тянуть было нечего, после первого стакана ученый муж изложил суть дела,
на что начальник сразу не ответил, а запер дверь и разлил водку. Помня его
родову, Космач подгонять не стал: кержаки-тугодумы сразу никогда не
отвечали, бываю, не по одному дню манежили. Выпили еще, и председатель
разлил остатки.
-- Значит, выписать свидетельство? -- наконец-то переспросил вроде бы
для порядка.
-- Ну или бланк с печатью, остальное сам напишу, дело нехитрое, --
предложил ученый муж.
Тот быстренько хлопнул свою порцию, взял стакан Космача и пригубил.
-- Бланки строгой отчетности. Так что, паря, топай отсюда, пока в
милицию не сдал.
Космач вышел из сельсовета, за углом в крапиве сунул пальцы в рот,
после чего еще раз наведался в лавку и принес две бутылки.
-- Ага! -- обрадовался председатель. -- Но все равно метриков не
получишь.
Но когда обе бутылки приговорили, размяк. На удивление, он почти не
пьянел, а лишь багровел и духарился.
-- Добро, выпишу. -- Но бланк не доставал -- Давай на руках потягаемся?
Космач не мог поддаться ем> из принципа, ибо еще не встречал
человека, кто бы мог его завалить. И испортил все дело. Председатель
надулся, как хомяк, опорожнил полбутылки из горлышка и сунулся головой в
диван. Спал он часа два от силы и проснулся больной и свирепый.
-- Наливай!
-- Метрики!
-- Сколько лет человеку?
-- Семнадцать
-- Новых не дам, старого образца надо.
-- Давай старого!
Он попил воды, глянул в зоревое окошко и полез на карачках в нижнюю
часть шкафа. Прежде чем нашел бланки метрик, выгреб целый мешок макулатуры:
пачку свидетельств о браке, внушительную стопку -- о смерти, после чего сел
на полу, потрепал бумаги и сказал с глубокой философской тоской:
-- Кто-то не родился, кто-то не женился, кто-то не умер...
Бланки строгой отчетности, но давно списанные и на всякий случай не
уничтоженные, лежали там, пожалуй, лет двадцать, от времени и пыли
состарились, потускнели и выглядели как надо. Председатель под диктовку
выписал свидетельство, шлепнул печать и посоветовал немного подержать на
солнце, чтоб чернила выцвели.
Космачу тогда в голову не пришло, а похмельный председатель или
схитрил, или не соображал, что одних только метрик мало, что должна быть еще
и регистрация в соответствующей книге. Получилось, документ сделал, но так и
не записал в понимании кержаков, оставил без учета.
Это выяснилось лишь в городе, когда Космач без особых хлопот прописал
Вавилу у себя и повел в милицию получать паспорт. А там то ли что-то
заподозрили, то ли правила требовали сделать запрос в воротиловский
сельсовет -- запросили, и недели через две оттуда пришел ответ, что такой
рожденной гражданки не значится. Не зря грешил на председателя Ириней
Илиодорович, видимо, цивилизованный кержак таким образом сдавал своих
единоверцев властям.
Липовое свидетельство изъяли, прописку аннулировали и пришли забирать
Вавилу, но она за несколько минут до того почуяла опасность, выбежала на
улицу и спряталась на детской площадке. Потом на квартиру к Космачу стал
ходить участковый, а среди ночи постовые -- спрашивали о племяннице и чуть
ли не обыски устраивали. Объяснению, что она уехала к себе в деревню,
милиция не верила, кто-то из соседей видел ее и стучал, а боярышня
только-только привыкала к новому образу жизни и изредка без сопровождения
стала выходить во двор.
Гуляли на улице глубокой ночью или под утро, когда спала милиция и
самые рьяные стукачи, все остальное время Вавила сидела взаперти, в каменных
стенах, однако не жаловалась, воспринимая мир таким, какой он есть.
Пожалуй, тогда впервые Космач почувствовал назревающий конфликт со
средой обитания.
Все это длилось месяца полтора, милицейский натиск немного ослаб, и все
равно ни о какой учебе в вечерней школе и речи быть не могло уже по другой
причине. Определенный уровень образования у Вавилы был, но совершенно
неприемлемый для современной школы. Она читала и даже могла говорить (было
бы с кем!) на четырех мертвых языках, писала полууставом или скорописью,
имела представление о физике, математике, географии и медицине, но такие
древние, что ее бы не переучивать, а записывать за ней, ибо, скорее всего,
она черпала свои знания из устных или даже письменных, но давно утраченных
источников. Причем можно было четко разделить системы их передачи:
религиозные знания получались по мужской линии, а все остальные, светские и
мирские, -- по женской.
И сделать неожиданный, весьма важный вывод: уровень знаний у
непишущихся странников на порядок выше, чем у старообрядцев других толков.
Теперь надо было строить учебу таким образом, чтобы сохранить прежнее,
неповторимое образование и, главное, мироощущение девушки. Нанять домашнего
педагога при таких условиях оказалось не так-то просто: одних Вавила боялась
и не воспринимала, другие после двух-трех занятий отказывались сами,
объясняя тем, что время упущено и научить ее чему-либо невозможно. Кое-как
удалось разыскать среди знакомых своих знакомых репетитора-пенсионерку,
которая сразу же понравилась и боярышне, и самому Космачу, поскольку владела
широким учительским профилем, от математики и физики до биологии и
географии. Все гуманитарные дисциплины он брал на себя, в том числе и
английский язык, который знал, как все советские ученые.
Кто кого учил, было вопросом. Лишь через полгода жизни под одной крышей
и каждодневного доверительного общения Космач наконец-то начал приближаться
к миру, в котором она существовала. Более всего поражала ее _зрительная,
младенческая память_. Она не училась в привычном смысле слова; она принимала
все, что видела, слышала и чувствовала, как ребенок, способный в течение
полутора-двух лет изучить, осознать законы окружающего мира и овладеть
речью. То есть накопить ту базу знаний, которую остается в течение всей
жизни лишь совершенствовать.
И многое становилось понятным, например, каким образом странники ходили
Соляным Путем на тысячи километров по территории Евразии, точно попадая
туда, куда нужно. Тропы как таковой, верстовых столбов, вех, затесок на
деревьях не существовало, если не считать зимовий, срубленных кержаками
специально для странников на расстоянии однодневного перехода друг от друга.
Но ведь такую избушку или попутный, затаенный скит надо отыскать в глухой,