Алексеев Александр. Покаяние пророков

генерала что?
-- Пока ничего конкретного.
Гален легче верил в удачу, счастливое стечение обстоятельств, в Божье
провидение, чем в находчивость и оперативность группы, работавшей по захвату
Автора. В охранном предприятии случайных людей не было, принимали только
бывших офицеров -- десантников, морпехов и ментов, но барону не нравился
казачий антураж. Он считал это ребячеством, посмеивался над золотыми
погонами и шашками, предпочитая форме цивильный деловой костюм. Офицеров на
самом деле только поверстали в казачество, к соответствующему сословию
раньше они не имели никакого отношения, будучи коренными жителями столицы и
Подмосковья. Однако атаман Ногаец был исконным кубанцем, из старой казачьей
семьи, до революции получившей дворянское достоинство.
К мнению Галена он относился снисходительно: барон происходил из
Австро-Венгрии, долгое время жил за рубежом и в тонкостях русской жизни
почти не разбирался, хотя много лет работал в советских посольствах.
Одеваясь, Палеологов подумал о Петербурге: надо бы отзвониться,
сообщить об Авторе, но время семь, Землянов наверняка еще спит. Впрочем,
такой вестью можно пожелать доброго утра...
В последний раз они связывались по телефону в день смерти академика, и
разговор состоялся неутешительный, Космача выпустили из квартиры Барвина
через черный ход, о существовании которого никто не знал.
Глеб Максимович взял трубку после второго гудка -- бодрствовал.
-- Простите, я не разбудил вас?
-- Ну что? -- отозвался Землянов. -- У вас в Москве встали?
-- У нас уже гостей принимают, -- сказал предводитель, сдерживая
чувства.
-- Кто пожаловал в столь ранний час?
-- Великий неизвестный Автор.
-- Так. -- Длина паузы говорила о многом. -- Это событие, нужно
обсудить. Через три часа жду.
Палеологову очень хотелось взглянуть на Космача, но переносить встречу
с Земляновым хотя бы на час было нельзя. Он приглашал к себе в
исключительных случаях и всегда по вопросам основополагающим.
-- Хорошо, я еду в аэропорт.
И все-таки не мог изменить традиции, велел заехать в свои владения, на
территорию дворянского собрания, и вошел в каменный сарай, оборудованный под
конюшню. Здесь стоял его конь, служивший более талисманом, поскольку
верховой ездой Палеологов занимался редко и мало. Найти настоящую парадную
лошадь бело-серебристой, царской масти без единого темного пятнышка было
делом невероятно трудным. Такая кобыла в единственном экземпляре оказалась в
кавалерийском полку, который обслуживал Мосфильм, и потому как в России
перестали снимать кино о революции, войне и военачальниках, а полк обнищал,
коня удалось выкупить через генерала Ногайца по цене хорошего японского
джипа.
И теперь если предводитель куда-либо уезжал, то обязательно заглядывал
в конюшню.
-- Скоро придет твой звездный час, -- пообещал он коню и похлопал по
изогнутой шее.
Уже из машины предводитель позвонил Галену, сказал, что вылетает в
Питер, и велел начинать работу с Автором.
Всегда невозмутимый барон заколебался.
-- Предлагаете мне составить первый разговор?
-- Обязываю! Подготовьте его, объясните ситуацию, поставьте задачу. Все
как мы намечали. Пока я не вернусь, пусть сидит и думает. Поселите в моих
апартаментах, свободу не ограничивайте, но под пристальным наблюдением.
Гален был искусным мастером "разговорного жанра", обладал редким даром
убеждения и внушения, однако при этом не любил ответственности.
-- Генрих Сергеевич, я боюсь навредить, -- начал упираться он. --
Первый контакт всегда самый важный, и вы сделаете это лучше. Тем более что с
Автором уже встречались...
-- Надеюсь на вас, барон! -- жестко оборвал предводитель. -- Не
забывайте генерала. С Богом!
Он велел водителю выставить на крышу спецсигнал и гнать по осевой; его
всю жизнь преследовал рок опоздания, всегда не хватало одной минуты, а то и
вовсе нескольких секунд. Он прилагал огромные усилия, чтобы преодолеть
судьбу, но стоило чуть-чуть расслабиться, потерять ощущение времени, и все
шло насмарку.
Палеологов родился и вырос в Ленинграде, поэтому ездил сюда с
удовольствием и тайной надеждой хотя бы раз задержаться на сутки, чтоб без
всяких дел и забот побродить по местам юности, переночевать не в гостинице,
а у отца на Васильевском, под особое, ностальгическое настроение, может
быть, даже зайти к матери на Грибоедовский. Однако всякий раз, едва
вывалившись из поезда или самолета, он забывал, в каком городе находится, и
не то что суток -- часа свободного не было. Иногда, переезжая с одной важной
встречи на другую, из окна машины он видел что-нибудь памятное, просил
остановить и несколько минут потом стоял, тупо соображая, зачем же
остановился. В лучшем случае он успевал позвонить родителям, и то, чтобы не
расстраивать, врал, будто звонит из Москвы, благо появились сотовые
телефоны.
В столице Палеологов закончил историко-архивный институт, в общей
сложности прожил уже тринадцать лет и все это время ее ненавидел. И когда
искал любую работу без прописки, и когда был уже полноправным москвичом и
устроился по специальности в музей Октябрьской революции. Однако, достигнув
желаемого, понял, что опоздал, ситуация резко изменилась и все, что связано
с революцией, стало непрестижным и подлежало сокращению.
Он чувствовал презрение к Москве, когда, выброшенный на улицу, пришел
на Арбат продавать две собственноручно написанных иконы -- в детстве окончил
художественную школу, которая пригодилась в трудный час. На рынок он
опоздал, места оказались заняты, и его вытолкнули из ряда. Палеологов не
любил сдаваться, зашел с другой стороны и повесил свой товар на забор. К
нему подошли, отняли одну икону и с другой вышвырнули вон, поскольку образа
в то время писали и продавали тысячами. Он ушел в подъезд какого-то мрачного
дома, поплакал там, вытер слезы, закусил губу и снова полез в ряды. Нагло
потеснил парня, торгующего наградами, и встал, готовый умереть, но не сойти
с места.
И тут же налетел покупатель! Палеологов спрятал деньги и хотел уйти, но
парень вынул из сумки подушечку с орденами.
-- Под пять процентов. У тебя легкая рука. Фамилия как?
-- Палеологов.
-- Нет, под такую фамилию давать товар опасно.
-- Почему?
-- Придуманная фамилия-то, неестественная. Еврей, что ли?
-- Я русский, -- с гордостью сказал он. -- А фамилия, между прочим,
семинарская. И пошел ты на хутор со своим товаром!
-- Погоди! -- Тот всучил ему ордена. -- Ты мне нравишься. Торгуй! А
кликуха тебе будет Богомаз.
Так он познакомился с Балдиным.
Палеологов продолжал ненавидеть столицу и когда вступил в касту
торгующих на Арбате, и потом, когда владел сетью антикварных магазинов,
заработал первый миллион и ездил на "мерседесе" со спецсигналом.
Этот город существовал, чтоб унижать человека в любом его состоянии и
при любом режиме. Всякий житель, от бомжа до олигарха, был его добровольным
заложником, беззащитным перед хамством, наглостью и болезненной жаждой
денег, царящими повсюду, от трамвая до министерства. И если в
провинциальном, но с революционными традициями Питере попросту отстреливали
друг друга средь бела дня, то в стольном граде гуманно и цивилизованно с
живых сдирали шкуру.
В девяносто первом он, как и все торгующие на Арбате, по зову сердца
бросился к Белому дому защищать демократию и свободу. Да еще уговорил и взял
с собой Балдина, которому все кроме денег было до фонаря. И когда уже
праздновали победу, Палеологов так радовался и ликовал, что всюду опоздал --
не попал в какие-то списки, не оказался в нужный момент рядом с президентом,
точнее, был чуть дальше, чем требовалось. А этот прохиндей Балдин, чуть ли
не насильно притянутый в революцию, тут же, у Белого дома, сделал блестящую
партийную карьеру и оказался в московском правительстве.
Первый антикварный бизнес, созданный с его помощью и сделавший
Палеологова миллионером, постепенно сожрал сам себя, ибо все заработанное
уходило только на одни взятки. Он знал, почему это происходит, может, лучше
многих тогда, поскольку был непосредственным участником и свидетелем
событий. По крайней мере три правительства России, меняя друг друга,
выходили из драконьей шкуры торгующих на Арбате, и каждое последующее
требовало все больше и больше.
В девяносто третьем, ограбленный и разоренный вдребезги, он восстал
против этой касты и опять оказался защитником Белого дома. Он мог вырваться,
но, как всегда, опоздал на мгновение, подземный выход перекрыли, а патроны
кончились. Расстреливать его вывели на стадион, однако омоновец был
настолько пьян и безумен от крови, что не мог совладать с оружием. Разрядил
полмагазина чуть ли не в упор, издырявил железобетонный забор и не убил. Под
утро Палеологов уполз со стадиона к метро "Краснопресненская", где его
подобрали и отправили в "Склиф". Четыре пули навылет прошли меж ребер и по
мягким местам, не тронув ни одной косточки.
Отвалявшись месяц в больнице, он оказался один в ненавистном городе, с
незажившими ранами, без гроша в кармане и без друзей, потому что даже самые
верные шарахались от него, как от прокаженного. Балдин единственный,
несмотря ни на что, согласился с ним встретиться, хотя тайно и на
нейтральной почве, -- для того чтобы предложить новый совместный бизнес.
Палеологов обещал подумать и поехал в Ленинград, но оказалось, что все ниши
в родном городе давно заняты и за любую попытку втиснуться в антикварный
бизнес можно получить от вчерашних партнеров контрольный выстрел в затылок.
Он умел раскручивать дела и зарабатывать деньги, хотя они никогда не
были самоцелью. Буквально через год он в доле с чиновником Балдиным уже
владел сетью ломбардов по Москве и области -- униженный и оголодавший народ
тащил обручальные колечки.
Новые миллион и "мерседес" пришли быстрее, чем в первый раз, толпа из
касты вновь признала в нем своего, стояла с протянутой рукой и разинутым
ртом, но наученный горьким опытом Палеологов не высовывался, не давал
рекламы, не играл в казино, а подыскивал партию, на которую можно было
сделать ставку. Выбор был настолько велик, что глаза разбегались,
подпольного миллионера встречали с распростертыми объятьями все, от крайних
левых до крайних правых, и его личные убеждения не имели никакого значения.
Все жаждали единственного -- денег в виде наличных, недвижимости, акций и
прочих ценных бумаг. Он выбрал середину, либеральных демократов, и носил им
чемоданы с деньгами до тех пор пока не понял, что партии в России -- это
тоже бизнес, причем самый элитный и жесткий, поскольку принадлежит все тем
же торгующим на Арбате.
Государственная служба в ГУРА в этом отношении мало чем отличалась от
партийного бизнеса, ибо управлялась той же кастой и по тем же законам. Сама
Светлана Алексеевна когда-то продавала на Арбате цветы. Только здесь было
еще одно дополнение -- с курицы, которая несла золотые яички, пытались
срезать окорочка, щипали перья и даже пробовали доить: за каждую визу нужно
было платить, причем количество разрешающих инстанций росло с каждым днем.
И все-таки он остался здесь только из-за любви к профессии и
возможностей, которые открывались перед ним. Секретная работа, вечное
противоборство с запрещающими органами лишь разогревали кровь.
Он бы никогда не ушел из управления и со временем возглавил его, не
попадись ему диссертация под номером 2219. Палеологов грубо нарушил
инструкции, сделал копию, был уличен и уволен, несмотря на заступничество
Балдина.
Но теперь все это не имело значения, кажется, впервые он поспел
вовремя, прикоснулся к идее, никем еще не обозначенной. С монархистами он
уже сталкивался и отлично знал эту вялую, самовлюбленную публику, где плели
интриги, сплетничали друг о друге и с жаром обсуждали, в ком больше
аристократической крови. Вместе с тем это была единственная партия, которую,
ввиду ее малозначительности, не контролировали торгующие на Арбате.
Существовало и дворянское собрание, куда приходили вчерашние пламенные
большевики, а ныне утлые и тоже самовлюбленные дедушки и бабушки с внуками.
Старшим требовалось аристократическое общение, младшие намеревались под
шумок вернуть родовые поместья или хотя бы получить некую компенсацию.
Свою родословную Палеологов восстановил еще в институте, однако для
пущей убедительности требовался семейный архив, любые бумажки, фотографии, а
еще лучше -- предметы, подтверждающие принадлежность к аристократической
фамилии. Весь материнский род был мещанско-поповский, отношение к дворянству
имел отец, но он ушел из семьи, когда Генриху исполнилось восемь лет. Мать
так сильно любила мужа, так глубоко и болезненно переживала разрыв, что
воспитала в сыне крайнюю ненависть к родителю, и у юного Палеологова много
раз возникало желание его убить. Это детское, максималистское отношение хоть
и в смягченной форме, но перекочевало во взрослую жизнь, а надо было
завязать себя в узел и идти к отцу.
Генрих знал, что тот военный моряк, и больше ничего, поскольку никогда
не интересовался отцовской судьбой, и вот, когда разыскал и переступил порог
его дома, обнаружил совсем не того человека, образ которого нарисовался в
воображении. Родитель оказался капитаном первого ранга, недавно списанным на
берег, настоящим морским волком, который не признавал ничего кроме своей
службы. Наверное, ужиться с ним было трудно, потому мать называла его
эгоистом и безжалостным злодеем.
То ли от присутствия рядом сильного человека, то ли от зова крови
Палеологов вдруг с сердечной тоской почувствовал, как обделила его жизнь,
как из нее, будто ножом хирурга, вырезан целый пласт чисто мужских качеств,
а вместо них вживлен протез _нелюбви_.
Отец не показывал вида, однако расчувствовался, передал ему кортик
прадеда, пачку писем, документов и фотографий конца прошлого века -- вещи
бесценные, но не это стало поворотным моментом в судьбе. В доме отца
состоялось знакомство с Земляновым, потомком знаменитого адмирала Макарова.
Глеб Максимович к морю не имел никакого отношения, хотя посещал Морское
собрание как почетный член, -- в то время он был отставным дипломатом.
Несмотря на внезапное и сильное притяжение к отцу, откровенного,
душевного разговора с ним не получалось, и Генрих не делился своими
замыслами и уж тем более диссертацию читать не давал. Было заметно, что
родитель весьма скептически относится к реанимации всего, что давным-давно
кануло в историю и не имеет никакого отношения к современной жизни. А вот с
внешне надменным и неприступным его товарищем как-то непроизвольно завязался
взаимный интерес. Вероятно, слушая рассказы Палеологова, Глеб Максимович
решил, что сынок друга юности -- богатый новый русский, и пригласил погулять
по Питеру.
Потом он признался, что вначале увидел в нем спонсора и хотел выманить
денег на одно весьма щепетильное и тайное мероприятие.
Собственно, с этой прогулки все началось...
В то время Палеологов еще смутно представлял, как можно использовать
диссертацию в практических целях, однако нюхом опытного бизнесмена чуял, что
перед ним открывается совершенно не освоенный рынок, где можно быть
наконец-то первым. Искать Автора тогда и в голову не приходило, напротив, он
подспудно опасался, что таковой появится и все отнимет.
Он оставил безымянный научный труд Землянову, сам же уехал в Москву
создавать Собрание стольного дворянства. Пока важно было застолбить золотую
жилу, хотя бы заявить о себе, открыть счет в банке и снять помещение под
офис...
* * *
О себе Землянов почти ничего не рассказывал, и это было естественно для
бывшего дипломата. Палеологов знал немногое: после девяносто первого года
полномочный посол Землянов был срочно отозван из одной европейской страны и
выведен за штат по причине, никому не известной. Он ни в коем случае не
разделял устремлений ГКЧП и связан с ним не был, поэтому сам считал, что
угодил под горячую руку революционеров или просто освободили место для
нужного МИДу человека. До девяносто третьего он был вольным казаком, и о нем
уже, казалось, забыли, но вдруг снова призвали и стали гонять по земному
шару со спецпоручениями. Министерство того времени было либеральным и
космополитичным настолько, что мир терялся в догадках, какому государству
оно принадлежит, поскольку его глава открыто носил ермолку и заявлял, что он
гражданин мира.
Торгующим на Арбате было все равно чем торговать, лишь бы покупатель
нес деньги.
Когда с Россией начали разговаривать свысока дикие племена Малайзии и
когда министр тайно оформил двойное гражданство, американцы не выдержали,
указали на недоработку, после чего в МИДе спохватились и начали поправлять
дело. Землянову на выбор предложили сразу несколько стран, от ФРГ до США,
однако к тому времени неприятие власти обострилось настолько, что он
отказался даже от должности консультанта, мало к чему обязывающей, вышел на
пенсию и, чтобы оторваться от прошлого окончательно, переехал в родной
Ленинград.
Будучи всю жизнь государевым мужем, вынужденным заниматься
ответственной и все-таки рутинной работой, но при этом имея большую власть,
он стал высокомерным, презрительно плевал через губу и никого кроме друзей
юности не замечал. Никто не догадывался, что этот надменный, брезгливый ко
всему миру человек сохранил мечту своей молодости, ради которой, собственно,
и освободился от службы.
В семидесятых, работая секретарем посольства во Франции и по должности
занимаясь русской эмиграцией (Палеологов подозревал, с целью вербовки
агентуры), Глеб Максимович встретил чудаковатого профессора филологии князя
Засекина, сына белогвардейского офицера, который в двадцать втором году
драпанул из России через Дальний Восток. Так вот, этот профессор пересказал
ему историю, случившуюся со старшим Засекиным, когда тот, убегая от красных
карателей на Урале, случайно вышел на Соляной Путь и целый год скрывался в
старообрядческих скитах. Его приняли не только как гонимого и страждущего,
но еще и потому, что среди кержаков были Засекины, помнящие свое
происхождение, и когда начали разбираться, оказалось, что белый офицер вышел
из того же корня. Для Засекина-старшего это стало потрясением, ибо он
никогда нигде не читал и не слышал о раскольничьем ответвлении своего рода,
а тут еще увидел документальные свидетельства в виде жалованных грамот от
царей династии Рюриковичей. Князя приняли за своего, обратили в
старообрядческую веру, даже невесту нашли из рода бояр Козловских, однако по
следам офицера шли каратели и палили скиты, где прятали белогвардейцев.
Из-за этого Засекин не мог остаться и был отправлен Соляной Тропой на
Дальний Восток, откуда потом переправился в Японию.
Князь был человеком еще молодым и любознательным, несмотря на свое
ужасное положение, вел дневник и, по сути, занимался этнографией. И вот по
пути, где-то на территории Восточной Сибири, когда он пережидал половодье, у
него уже в который раз начали гноиться старые осколочные раны на спине.
Местные кержаки взяли с него клятву, на всякий случай завязали глаза и
повели к лекарям. Сначала везли на долбленке верст сорок, потом вели лесом
столько же и лишь тогда сняли повязку.
Князь оказался в настоящем раскольничьем монастыре, где жили отдельно
иноки и инокини, совсем не похожие на монахов, поскольку носили белое и вели
себя как дети. Было странно смотреть, как седобородые, наверняка столетние
старцы и старицы играют в пятнашки, бегают и беспричинно смеются, показывая
исключительно здоровые белые зубы. Один из них посмотрел раны, зачерпнул из
кадки ковш обыкновенной воды, облил спину и сильно ударил ладонями под
мышки. Мельчайшие, как песок, осколки вылетели вместе с гноем. А старец
достал из печи сажу, вымазал ею раны, и на следующий день они зарубцевались.
Ошеломленный князь стал расспрашивать, почему все это происходит,
разговорился со старцами (а они, не в пример другим кержакам, оказались
словоохотливыми), и ему показали самый настоящий папирус с египетским
письмом (это он уже потом определил), где якобы подробно изложено, как
следует лечить гнойные раны. Видимо, окончательно потрясенный, он выглядел
забавно, старцы засмеялись, повели гостя в большой дом без окон, срубленный
из кедровых бревен толщиной более метра, и показали огромное количество книг
и свитков, расставленных по полкам и хранящихся в бочках. Все это, в том
числе и сам дом, называлось незнакомым тогда словом -- либерея.
В тот же день старшему Засекину опять завязали глаза и вывели в скит,
где он пережидал большую воду.
Он не мог запомнить не то что места, где стоял монастырь, но и дальних
его окрестностей, да и самого Соляного Пути, ибо отсутствовали всякие дороги
и ориентиры: реки, озера, болота, горы и все приметное у старообрядцев имело
свои названия, не упоминавшиеся на картах. У князя было полное ощущение, что
он потерялся в пространстве...
Претерпев долгие мытарства и скитания по разным странам, отец
профессора уже после войны поселился во Франции, обжился, начал
восстанавливать географию своего похода от Урала до Дальнего Востока и
положил на это весь остаток жизни, мечтая съездить в Россию и хотя бы
приблизиться к таинственным местам. Его сын, глядя на отца, тоже увлекся
изысканиями, поэтому занялся филологией и к зрелому возрасту стал, мягко
говоря, чудаковатым. Он тоже рвался в Сибирь, мысля организовать целую
экспедицию.
Услышав такую любопытную историю, Землянов не сразу проникся ею, однако
что-то удержало его написать об этом в отчете, а информация подобного рода
тщательно собиралась. И только после третьей встречи с профессором он
заболел поиском либереи: в самом факте ее существования для современного ума
было что-то заразное, передающееся контактным путем. Впоследствии
дипломатическая служба пригасила остроту тайной болезни, загнала ее глубоко
внутрь, сделав хронической и не опасной для карьеры. Выйдя на пенсию, Глеб
Максимович тоже занялся географией и поисками денежного мешка, который бы
оплатил будущую экспедицию.
Диссертация 2219 не могла потрясти холодный аналитический разум
дипломата, Землянов был слишком трезвомыслящим, чтоб немедля бежать Соляным
Путем и искать либерею, которая ни в коем случае не могла стать самоцелью.
Безымянный труд неожиданным образом высветил идею, высший смысл того, во имя
и ради чего нужно это делать. Потомок героического адмирала, как и
большинство людей, имеющих аристократические корни, был склонен к
монархизму, но очень уж умозрительно, поскольку не мог серьезно
рассматривать ни один существующий вариант восстановления престола в России
и как политик, прошедший дипломатическую школу, лишь смеялся над авантюрными
и нелепыми проектами. Да и сама диссертация, преследующая совершенно иные
цели, еще ничего не определяла, а лишь давала пищу для размышлений,
своеобразный материал для построения новой концепции самодержавия.
И прежде чем сделать самый маленький шаг, следовало тщательно изучить
современное, на первый взгляд, уродливое и полубезумное общество, а
концепцию проверить на самых разных людях, обкатать в умах, как в шаровой
мельнице; лишь получив "сухой остаток", можно сказать неуверенное да или
твердое нет.
Землянов хорошо знал породу людей, к которой принадлежал молодой
единомышленник. Она появилась в последние пятнадцать лет и начала быстро
осваивать пространство. За их редкие способности молниеносно
перевоплощаться, быстро корректировать свои убеждения, без всякого умысла
присваивать чужие мысли и адаптироваться к любой среде он даже прозвище им
выдумал, одно на всех -- комсомольские мутанты. В МИДе и разведке они
встречались довольно часто, поскольку это была область их самореализации.
Они были заметны, ярки и талантливы, но часто использовали дар божий как
инструмент для добычи скорой славы и денег. Если же их незаметно и корректно
вести за руку, они со своей энергией могли горы свернуть. Мутанты любили
публику, толпу, телекамеры и фотовспышки, потому мелькали в среде политиков,
банкиров, поэтов и певцов. Их обожали мудрецы, но глупцы шарахались от них
как от чумы.
Мутанты казались приятными на вид и имели удивительное внешнее
сходство, подтверждая теорию Ломброзо: все были непременно светловолосыми,
подчиняясь внутренним законам типа, носили пышные челки, разваливающиеся на
прямой пробор, имели голубые или синие глаза, широкие скулы и широкую нижнюю
челюсть с небольшим подбородком без характерной ямочки -- знака сильной
личности. Несмотря на внешнюю привлекательность, этих парней не любили
женщины, и даже у блистающих на эстраде не было поклонниц, отчего их
преследовало одиночество и сексуальная неудовлетворенность. Семейная жизнь у
мутантов чаще всего складывалась поздно, и только в редчайших случаях эти
люди женились по любви -- в основном по расчету и обычно несколько раз,
меняя спутниц жизни в зависимости от ступени роста.
Для всякого движения вперед, особенно на первоначальном этапе разбега и
взлета, им требовался кумир, отчасти слепая вера, дающая подъемную силу. Но,
набрав высоту, люди этой породы в лучшем случае забывали объект поклонения,