Алексеев Александр. Покаяние пророков

скрыть. За общий стол его по-прежнему не пускали, и это было на руку:
выкраивалось несколько законных минут утром и вечером, когда Вавила
приносила еду. но и эта лавочка скоро закрылась. Однажды вместо нее явилась
бабушка Виринея Анкудиновна, суровая, белолицая и еще не совсем старая,
брезгливо ткнула клюкой в двери.
-- Ответствуй, немоляка, кто дорожку к нам показал? Сонорецкие старцы?
О сонорецких старцах он тогда впервые слышал, хотя Красников говорил о
какой-то совсем уж закрытой общине, которую он вычислил теоретически.
-- Овидий послал, с Аргабача. -- признался он, зная авторитет этого
человека среди неписах.
-- Кто ты будешь-то, коли Овидий послал?
-- Ученый я, изучаю жизнь старых людей.
-- Нет тебе веры. Шел бы куда-нито, покуда беды не случилось.
-- Я не принесу беды, Виринея Анкудиновна, -- заверил тогда Космач. --
Напротив, помогать буду, защищать, если потребуется.
Она же глаза опустила и произнесла не совсем понятную фразу:
-- Покажешь дорожку бесерменам, вольно или невольно. Смутится народ, и
начнется хождение.
И больше Вавилу не присылала... Между тем подкатывал октябрь, и надо
было выходить из страны озер до снегов и морозов на Енисей, пока навигация
не закончилась, пока еще ходили теплоходы. Космач собрался в один час,
поклонился сначала всем домашним по порядку, начиная с лежащего пластом
Аристарха (зиму вряд ли протянет), потом весь скит обошел, простился с
каждым, а Вавилы так и не увидел.
Выходить из озерных лабиринтов легче было при утреннем солнце, чтоб
ориентироваться, когда и где повернуть: чуть промахнешься, и таких кругалей
нарежешь, что и за месяц не выберешься. Однако накануне спутники в небе
мерцали, день начинался ненастный, ветреный, снежок пробрасывало, и
оставалось полагаться на свое чутье и память -- все-таки второй раз по
одному пути шел. И тут, лишь ступил в первый перешеек меж озер, в темноту
пихтачей и кедровников, увидел блеснувшие глаза Вавилы и подумал: чудится,
-- но она выступила из лесных сумерек.
-- Счастливого пути тебе, Ярий Николаевич, -- проговорила совершенно
будничным голосом. -- Коль сомнение будет, куда воротить, держись левой
руки.
-- Что ты здесь делаешь? -- Ему стало и радостно, и страшно.
-- Матушка велела черничника нарвать вязанку.
-- А зачем?
-- Овчины дубить и красить. К зиме станем однорядки шить.
-- Однорядки это хорошо, тепло будет, -- одобрил Космач.
-- На будущий год приходи, ждать буду, -- вдруг сказала Вавила. -- И
молиться за тебя.
Он стоял ошарашенный, не зная, что и ответить, а эта лесная дива
засмеялась, поманила рукой и повела через высокий березовый лес.
Остановилась перед невысоким курганом, увенчанным округлым камнем.
-- Вот здесь стану молиться. Сей камень заповедный, сонорецким старцем
Амвросием намоленный. Встанешь на него, и небо открывается, проси у Господа
все что пожелаешь. Как явился ты к нам, я пришла сюда и помолилась, чтоб
соединил нас с тобой.
-- Да как же, зачем? -- совсем уж глупо и невпопад спросил Космач, но
это ее рассмешило.
-- Глянешься ты мне, Ярий Николаевич! У батюшки спросишь, так пойду за
тебя! Токмо не Вавилу -- Елену проси.
Тогда он еще не знал о двойных или даже тройных именах у странников.
-- Почему же Елену?
-- Мне первое имя Елена, от крещения данное. Станешь просить Вавилу, он
лишь посмеется и не отдаст. А назовешь мое истинное имя, сразу поймет, что я
согласна, и Господь благословит... Ну, ступай, ступай! Ангела тебе в дорогу!
* * *
Он не слышал, как боярышня проснулась и встала: или сам в тот момент
был слишком далеко, или она, привыкшая к незаметной, скрытной жизни, оделась
тихонько, как мышка, и вышла из горницы. Платье было уже другое, красивое,
но мятое, из котомки, не досохшие, обвязанные платочком волосы лежали на
плече, оттягивая голову чуть набок, златотканый кокошник со стрельчатым
узором напоминал корону.
Шел только четвертый час ночи...
-- С легким паром, странница, -- проговорил он, появляясь из своего
рабочего закутка, -- ждал недоумения, растерянности или гнева, но увидел
испуг.
Она не спросила, зачем он снял власяницу и каким образом очутилась в
доме, лишь потупилась и обронила хрипловатым от сна голоском:
-- Спаси Христос... А уже утро?
-- Нет, боярышня, ночь.
-- Что же я проснулась-то? От беда... Будто кто в плечо толкнул.
-- Так уснула без ужина! Давай-ка, боярышня, садись за стол, прошу. --
Космач придвинул табурет. -- Отведай чем бог послал.
-- Ой, да Ярий Николаевич! -- растерялась Вавила, увидев заставленный
тарелками стол. -- Чего это вздумал-то? Спать надобно, грех по ночам
трапезничать. Коль воды дашь испить, так и ладно будет.
Космач достал из лейки розы, бережно стряхнул воду и вложил ей в руки.
-- Это тебе, Вавила. С праздником!
У нее задрожали пальчики и губы, не смогла поднять глаз.
-- Ой, да ни к чему, Ярий Николаевич... Не знаю, что и сказать-то...
Спаси Христос... А какой праздник-то ныне?
Он усадил ее к столу.
-- Целых два праздника. Твое явление -- первый! А второй -- женский
день был, теперь уж вчера. Мы же с тобой как-то раз отмечали, помнишь?
Вавила отчего-то потупилась, отложила цветы и стала перебирать край
скатерти.
-- А Наталья Сергеевна к тебе не ездит из города?
-- Нет, не ездит.
-- Даже по праздникам не бывает?
-- Не бывает.
Она поверила, улыбнулась не очень-то весело.
-- Не хлопотал бы, даром. Помолиться бы да спать. Ведь уснула лба не
покрестив...
А сама не сводила глаз с цветов, едва удерживалась, чтобы не потрогать
томные, ожившие в воде бутоны.
-- Вот накормлю, напою, тогда и спать уложу.
-- Мне бы чаю токмо после баньки... Так пить хочется, во сне снилось,
будто...
И оборвалась на полуслове, замолчала. Космач включил чайник на рабочем
столе, чтоб поближе, принес заварку.
Вавила вдруг насторожилась.
-- У тебя травяной или казенный? Казенный так нельзя нам. Когда Христа
распяли, чай зацвел, обрадовался.
-- Помню я, помню... Потому заварю каркаде, это из цветов египетских.
-- Ну, из цветов-то можно...
И опять повисла напряженная пауза. Наконец закипел чайник, и боярышня
оживилась, сама налила себе чаю и стала пить живой кипяток -- только в
кружке не бурлило. Он придвинул рафинад -- песка староверы не признавали, а
этот хоть не настоящий сахар, но все-таки...
-- Ах, добрый у тебя чай, -- похвалила с тревожными глазами. -- Надо бы
с собой взять...
Спохватившись, Космач разрезал торт, положил на тарелку перед Вавилой.
-- Угощайся, ты же любишь!
Но она и кружку отставила, замолчала, задумалась, трогая пальцами шипы
на цветах. Ему показалось, тревога и настороженность боярышни из-за того,
что он грубо вторгся в тайную суть ее жизни, поддался порыву и срезал
власяницу.
-- Не жалей прошлого, -- обронил он, присаживаясь рядом. -- Теперь все
будет иначе.
-- Как будет, токмо Господь ведает, -- после долгой паузы вздохнула
Вавила и подняла голову. -- На все воля Его, что проку роптать? А ведь
грешим, фарисеям уподобившись. Дорогой тешилась одной думой, от иных
отрекалась, как от искушений бесовых, да вот пришла-то с чем?
Это был некий ее давний, внутренний монолог, и Космач ничего не понял,
но твердо знал правило, что задавать вопросы напрямую без толку: из-за чисто
кержацкой природной скрытности и сопряженной с ней кротости сразу правду
никогда не скажет, а начнешь поторапливать, вообще может замкнуться и унести
с собой то, с чем приходила. Надо было терпеливо ждать, когда душа ее
оттает, избавится от испуга, вызванного дорогой, чужими людьми и вот этой
встречей, привыкнет к новому состоянию и раскроется сама.
-- Смотрю на тебя, боярышня -- глазам не верю, -- осторожно проговорил
он. -- Повзрослела, расцвела.
-- Не ходил к нам давно. Поди, уж седьмой год пошел. -- В голосе
послышался материнский упрек. -- Как весна, так ждем, ждем... Особенно когда
паводок схлынет и путь откроется... А потом еще к осени ждем, к началу
успенского поста...
Она говорила "мы", чтоб спрятать свои чувства, и, как всегда, задавала
вопросы прямо и бесхитростно, а ответить так же было невозможно. Не
оправдаешься ведь тем, что он давно не занимается наукой и вступил в
непреодолимый _конфликт со средой обитания_, почему и оказался в глухой
деревушке.
-- А позвала бы, так пришел, -- осторожно намекнул Космач. --
Клестя-малой приходил, так и поклона твоего не принес. Подумал, забыли меня
в Полурадах.
-- Когда он уходил, я на Енисей бегала, -- смутилась Вавила. -- Но
весточку от тебя принес. И оливки принес... Сказывал, вся жизнь
переменилась. Токмо не взяла я в толк... Коль ты ученый, так ученый и
остался. Должно, Клестиан Алфеевич чего-то напутал.
-- Я попал под сокращение, уволили меня, сняли с научной работы.
-- Чудно мне... Да и ладно, и хорошо. Взял бы да к нам пришел. Сколь уж
успенских постов отпостились?
-- Ты прости меня, Христа ради, -- повинился он. -- Тогда на пути мне
Клавдий Сорока встретился. В общем, на Сон-реку водил. Я писал тебе, почему
не успел к посту...
-- Да слышала я... Ну, посмотрел Третий Рим? Прочел либерею?
-- Прочел...
-- Еще на Соляном Пути говорили, ты в Карелы ходил, у некрасовских был
на Кубани?
-- И там был...
-- Широко ходил... Знать, иные места облюбовал, а к нам дорогу забыл...
Несмотря на скромность и даже робость, она умела быть беспощадной,
выказывая свой ретивый боярский дух.
-- Не забыл, боярышня. Сердцем все время в Полурадах.
-- Ой, лукавишь, Ярий Николаевич... Из города сюда ушел, а что бы не к
нам? Коли уходить от мира, так и от дорог его уходить.
-- Чтоб жить в скиту, надо вашу веру принять, образ жизни. Я не готов
был, да и сейчас...
-- А ты пришел бы как ученый. Раньше-то приходил...
-- Понимаешь, мне нельзя как раньше. Ни к вам, ни в другие места...
-- А почто нельзя?
-- Не занимаюсь наукой. Отлучили меня... А чтобы как раньше, нужен
документ, специальная бумага из московского научного центра. Без нее
запрещено работать в скитах.
-- Боже правый, да кто же запретил?
-- Есть правила, закон.
-- Раз ты теперь не ученый, на что тебе правила? Мы же не ученые, и
потому без всяких бумаг ходим.
Простота и прямота ее аргументов всегда ставили Космача в тупик.
-- За мной установили наблюдение, следили, -- неохотно признался он. --
Пошли бы по пятам, и выказал бы Соляную Тропу...
-- Да ведь случается, и за нами следят. Поводил бы, покружил по
болотам, да и скинул со следа. Эвон собаки за сохатым вяжутся, а он найдет
заячий след и сбросит на него.
Он не знал, что ответить, и потому уцепился за последнюю фразу, чтоб
уйти от тяжелого разговора.
-- Ты что же, сама за сохатыми бегаешь?
-- А что за ними бегать? -- Пожала плечами. -- Сами приходят, а я выйду
да стрелю...
Вавила отчего-то замолчала.
-- Знаешь, все время вспоминаю, как мы с тобой расставались. У тебя в
глазах такая тоска была... Думал, не уйдешь, вернешься.
-- Вот и вернулась, -- сказала невесело и в сторону: то ли чем-то
недовольна была, то ли таила что-то...
-- Как же ты отважилась в такую даль? -- спросил он, чтобы подтолкнуть
разговор.
-- Кого послать-то, Ярий Николаевич? -- Странница подняла огромные
глаза и вздохнула. -- Клестю-малого и ждать перестали...
Космач вспомнил признания Коменданта -- за странником Клестей
охотились! -- но пугать своими предположениями не стал.
-- А иные странники не заходят никак, мимо норовят, на Енисей, --
продолжала она. -- На Ергаче и вовсе говорят, мол, в Полурадах никого нету,
молодые записались и в нефтеразведку подались, а остальные примерли все от
горя да болезни, в колодах лежат... Как с того света к ним заявилась,
свят-свят, руками машут...
В позапрошлом году к Космачу приходил сонорецкий странствующий старец,
тот самый Клестя-малой, который и сообщил, что три года тому благословил
Углицких выйти в мир, после чего отец Вавилы Ириней Илиодорович взял жену,
трех сыновей, вышел из скита и, отсидев всей семьей положенный срок в
тюрьме, записался на другое имя (так делали все странники, уходя в мир:
захочешь отыскать -- не сыщешь, особенно если волосы подстригут и бороды
сильно укоротят или вовсе сбреют), получил документы и подался в поселок
нефтяников. Кроме младшего сына Гурия, который не стерпел унижений в лагере,
убил какого-то обидчика, разоружил охрану и сбежал, все остальные теперь
живут в Напасе и вроде довольны, что вышли из скита с малыми потерями.
-- Так вы в Полурадах с Виринеей Анкудиновной вдвоем остались?
-- В хоромине-то мы вдвоем, а так еще Маркуша Углицкий с женой, да
Елизарий Углицкий со стариками, да Фрося-блаженная. Все кланяются тебе.
-- Спаси Христос, Вавила... А родитель твой как? Братья, матушка?
-- Батюшка землю буравит, и матушка с ним, и братья... Токмо с Гурием
беда. Должно, Клестиан Алфеевич говорил...
-- Говорил... Что, так и не объявился братец твой?
-- Будто на Ловянке видели, зимовал. Ушел потом...
Гурий был поскребышем, любимым младшим братцем, которого Вавила
вынянчила. Клестя-малой рассказывал, что когда Ириней уводил семью в мир,
его силком оторвали от сестры, которая благословения его не получила -- так
не хотел расставаться, будто чувствовал, как сложится судьба.
Странников, нарушивших заповедь "не убий", совершивших смертный грех,
называли заложными: мол, души антихристу заложили. Однако же их не чурались,
хотя заживо отпевали и не впускали в скиты, они уподоблялись блаженным и
бродили по Соляному Пути в одиночку, и если оседали, то селились в землянках
поблизости от своих. Заложные были страстными молельниками и постниками,
носили вериги и выполняли обязанности судей, судоисполнителей и палачей
одновременно. Они ловили и казнили разбойных людей, зашедших на Тропу
пограбить староверов, отбивались от казаков в прежние времена, а потом -- от
всевозможных начальников, уполномоченных и карательных отрядов. На пасху
старообрядцы посылали стариков с пищей и дарами к отпетым, которые не
христосовались, но задабривали их, как злых, но очень нужных духов. Среди
молодых девушек на выданье существовала примета: если где на пути тебе
встретился заложный, значит, точно в этом году жди сватов.
Космач единственный раз встречался с заложным странником, и то не ведая
того -- вместе ночевали в путевой землянке. Ничего особенного не заметил,
молчаливый, самоуглубленный человек, угощал вяленой медвежатиной и наутро
охотно рассказал, как спрямить дорогу.
-- А что же Клестя-малой не благословил тебя, чтоб в мир вышла? --
вспомнил Космач.
Вавила потупилась, перебрала руками край скатерти -- будто бы
раздумывала, как лучше сказать.
-- Сама не захотела...
-- Почему?
-- Пора уж назад возвращаться, в скиты, -- проговорила натянуто.
-- Вот как? Кто же это решил так? Уж не Клестиан ли Алфеевич?
-- Клестиан Алфеевич, -- подтвердила осторожно, будто опасалась
ненароком выдать какую-то тайну. -- Повздорил он с братией на Сон-реке.
Обвинил старцев, мол, напрасно они писали на весь Соляной Путь, что в мир
выходить пора.
-- А сам благословлял, чтоб выходили?
-- Был такой грех у него. Да, говорят, раскаялся он и братию к тому же
призывал, но не послушали Клестю. -- Боярышня вдруг заговорила с
состраданием. -- Тогда он в мир пошел, в большие города, чтоб поглядеть на
него со всех сторон и старцам правду доказать. Мол, рано извели Соляной
Путь, надобно вернуть отпущенных обратно и еще лет сто бы простоять... Но
слух был, схватили Клестиана Алфеевича и посадили то ли в тюрьму, то ли в
какую-то больницу. Клавдий Сорока выручать бегал, много где побывал, сам в
юзилища попадал, но не сыскал нигде.
Эта история окончательно расстроила ее, и Космач пожалел и закаялся
дальше спрашивать, пусть сама говорит. Однако боярышня сидела с опущенной
головой и, видно, все еще жалела Клестю.
-- Как же тебя бабушка отпустила? В эдакий путь? -- все-таки спросил
он, чтоб отвлечь ее от тяжких воспоминаний.
-- Отпустила. -- Она встрепенулась, равнодушно взяла кубик сахара и
кружку с огненным чаем, отхлебнула. -- Елизарий бы, конечно, до Ергача
добежал, но далее-то как? Примрет еще по дороге...
-- А что же, на Ергаче тоже некого послать, коль сама дальше пошла?
-- Аверьян с Евдокимом в бегах, на следующий год токмо ждут, а Шемяка
старую избу ломал да ногу на гвоздь напорол. Лежит теперь, гниет. А ему
сказывали: не забивай в дерево железные анчихристовы гвозди, не уподобляйся
катам Пилатовым...
-- И на Красном Увале никого не нашлось? -- Космач поторапливал ее,
зная, что если начнется хронологическое повествование, до утра не выслушать,
и так уже скоро рассвет. -- Там Авенир был легкий на ногу, да и Феодор
Бочка...
-- Ох, Ярий Николаевич, давно ты не ходил Соляной Тропой. -- Она
встряхнулась и стала отщипывать виноград по ягодке -- Авенир-то и правда
скор был, да ведь жену себе привел из Килинского скита. Помнишь ли Софроньку
Прибылова? Так его медведь заломал, вдова осталась. Как услышал Авенирка,
так и побежал за тыщу верст, сватать. Встречал ее где-то по молодости, а
после того забыть не мог, всю жизнь в сердце таил... Говорили, краса
писаная, а привел -- страх божий... Возле себя держит, не отпустила. Ну, а
Бочка-то совсем худой стал, и так заговаривался, ныне же и вовсе мелет что
ни попадя... А по-за Обью странников почти не осталось, боятся ходить.
Говорят, тамошние кержаки выдавать стали наших, и меня еще на Увале
предупредили... Да ничего, встретили... Разбогатели они там, клюкву собирают
и сдают, денег много стало, и мне давали. Мол, не бей ноги, иди до Угута,
оттуда самолеты летают, садись да лети. Только паспорт надо... Я уж ничего
не сказала, лыжи новые у них взяла, мои совсем сшоркались, денег на автобус
сами пожертвовали...
Вавила что-то вспомнила, задумалась, взяла цветы с колен, полюбовалась,
прижала к лицу.
-- Розы... Помню, Ты мне дарил. Только те белые были.
И надолго замолчала, опустив глаза...
Темно-синее платье из домотканого полотна было с высоким и глухим
стоячим воротом, скрывавшим шею, и по нему к груди и плечам растекался
вышитый замысловатый узор -- что-то вроде арабского орнамента, наверняка
срисованного с книжных заставок. Космач ощутил желание прикоснуться к ней,
тронуть влажные волосы на плече, руку, но она угадала его чувства, смутилась
еще больше.
-- Что так смотришь, Юрий Николаевич? -- впервые назвала его настоящим
именем.
-- Отвык от тебя, боярышня. -- Он отодвинулся подальше вместе с
табуретом. -- Давай-ка пировать! Сейчас я поставлю варить пельмени, и мы с
тобой выпьем за встречу! Скоро утро на дворе, а мы сидим...
-- Ой, да что ты говоришь-то, Ярий Николаевич? -- устрашилась. -- И не
думай даже! Зелья в рот не возьму!
-- Это шампанское...
-- Лучше фрукты поем! Да вот еще маслины...
Вкусы у нее были неожиданные для староверки-скитницы и оригинальные.
Если кто-то из странников заходил к Космачу, тот обязательно посылал Вавиле
баночку маслин. Она ела их по одной ягодке в день, растягивая удовольствие,
а косточки садила в землю или горшочки, пытаясь вырастить оливковое
дерево...
Космач вскипятил на плитке воду, засыпал пельмени, и когда вернулся,
боярышня с детской непосредственностью играла гроздью винограда.
-- А ты давно ли здесь живешь? -- спросила невзначай.
-- Седьмой год пошел...
-- Значит, Наталья Сергеевна с тобой из города не пошла?
-- Опять ты за свое, Вавила Иринеевна! -- шутливо заругался он. -- Я
тебе много раз говорил, она мне не жена. Мы вместе работали.
Непонятно было, удовлетворил ее такой ответ или просто решила уйти от
неприятного ему разговора.
-- Росли бы у нас такие сладкие ягоды, -- сказала с неожиданной
грустью, рассматривая виноград. -- А то все клюква да брусника, как ни
морозь, все горько. И цветы такие не цветут... Все у тебя так красиво!
Виноград какой, а маслины так и есть-то жалко.
Спохватилась, что много говорит пустого, достала и подала скомканную
бумажку.
-- Анкудин... С Красного Увала послал. Для лодки ему надо.
На клочке газеты была нарисована дейдвудная труба с редуктором от
лодочного мотора "Вихрь".
-- Ладно, куплю ему запчасть, -- пообещал Космач. -- Но с кем послать?
-- Унесу, -- бездумно обронила она.
-- Знаешь, сколько эта штука весит?
Вавила промолчала, глядя в пол. От златотканого кокошника алое лицо ее
золотилось и напоминало иконописный лик.
-- И это ведь не один заказ. -- Космач подталкивал ее к деловому
разговору -- отвлечь хотел и думал: может, хотя бы намеком обмолвится, что
погнало ее в такую дорогу.
-- Еще Филумен с Урмана кланяться велел и патронов просил. К винтовке.
Триста в аккурат...
-- Вот, еще шесть килограммов...
-- Феофания Сорока тоже кланяется. Ей сковородку надо. Кто-то сказал,
есть такие сковородки, к которым не пригорает. Но даром ей сковорода, на
голову ослабла...
-- Скажи-ка мне, боярышня... Сам Сорока письма с тобой не прислал?
-- На словах велел передать... В Стрежевой старице бочки засмоленные
утоплены. Да не поднять никак, замыло, и больно глубоко, до семи сажен
будет. И еще есть бочки в Варварином озере, которые зимой со льда можно
достать воротом, ежели летом нырнуть да веревки привязать. Ну и на Сон-реке
возле Красного Яра. Токмо там известно что. -- Она перекрестилась. -- Мумы
египетские, старцы покойные.
Сонорецкие старцы, жившие монастырским братством, хоронили своих
умерших способом невиданным и, в представлении других старообрядцев, поганым
и антихристовым: еще теплое тело покойного садили в бочку и заливали свежим,
а если зимой, то разогретым медом. Через три дня мед сливали в специальную
яму и закапывали, а мертвеца заливали новым. Таких операций производили до
восьми, в зависимости от роста и полноты, постепенно превращая тело в мумию.
После чего бочку наполняли в последний раз, закупоривали, засмаливали в
несколько слоев, обматывая холстом, и погружали на дно реки в самом глубоком
и тайном месте.
А говорили так: когда на земле наступит такое время, что и Сон-река
высохнет, то старцы встанут. И горе тому, кто поднимет хоть одну бочку со
дна и выпустит муму раньше срока.
-- А еще Адриан Филатович просил... Бусы янтарные.
-- Это зачем ему бусы?
-- Дочка у него, младшая, зобом заболела. Сказали, будто помогает.
-- Что же не сведет к сонорецким старцам? Полечили бы...
-- Говорит, они птицам молятся да солнышку кланяются. Еретики и
бесермене...
-- Ты же знаешь, это не так.
-- Да знаю...
Она снова осеклась, случайно выболтав сокровенное.
-- И бусы найдем... Ну а сколько времени шла-то? -- осторожно спросил
Космач.
-- А на Федора Стратилата побежала, так получается, двадцать девять
дней. Три пары лыж исшоркала до Северного. Не ходом шла, отдыхала. Зимовья
по тропе еще стоят, хоть и неказистые, да не порушились. Натоплю камелек,
нагрею воды, вымоюсь вся да и сплю себе... Две ночи лишь в снегу ночевала,
какие-то люди избушки заняли, следы видела. Должно, охотники иль беглые. Это
уж возле Аргабача...
-- Неужели и в Аргабаче странников не принимают?
-- Как не принимают? -- изумилась Вавила. -- Там есть наши. Правда,
многие в бегах. Я и в баньке напарилась уж по настоящему, и на перинке
поспала. Авксентий Зыков сам вызывался, заодно, говорит, и Юрия Николаевича
повидаю... Да что уж я, триста верст не пробегу до Северного, коли больше
пробежала? Там у них заветный камень стоит, Клестианом Алфеевичем
намеленный. Так я забралась на него, помолилась о дороге, путь мне и
открылся. Другие лыжи взяла и так ходко пошла, что за седьмицу прискочила.
Снег добрый был, не теплел, так я раз толкнусь и будто на крыльях!..
Она пригасила в себе восторг, словно в лампе свет убавила, но через
мгновение что-то вспомнила, снова рассмеялась.
-- В Северном пришла на автобус, там паспорта не спрашивают... Хотела
билет купить, деньги подаю... А мне говорят, старые деньги! Давно уж не
годятся!
-- Обманули тебя заобские, боярышня...
-- Да как обманули? Ни!.. Должно, и сами того не знают. Им за клюкву
такие дают! Мужики с самоходки!
-- Как же ты без билета приехала? -- любуясь Вавилой, спросил он. --
Сейчас даром не возят.
Странница улыбнулась с детской хитрецой.
-- Когда я у Савелия Мефодьевича переоделась в Северной... Не стерпела
и колечко надела на пальчик, с маленьким камушком. А мужик из автобуса
увидел, говорит, отдай, так я тебя даром свезу. И свез!
Космач лишь головой покачал.
-- Я говорил тебе... Никогда ничего не отдавай.
-- Да оно простое было, серебряное, -- виновато вымолвила она и полезла
в свою котомку. -- У меня еще есть! Красивые!.. А то как бы я доехала? От
Северного еще двести верст... Вот, смотри!
Вавила достала узелок, развязала одну тряпицу, вторую, и в третьей
оказалось несколько перстней -- нанизала их на пальцы, показала Космачу. А
он, пользуясь случаем, взял ее руки в свои -- горячие и от того немного
жестковатые, поднес к своему лицу, как сокровища.
Золото было холодным и леденило пальчики.
-- Погляди-ка, какие они красивые!
Пожалуй, Алмазный фонд купил бы все без всякой экспертизы: сапфиры,
изумруды и один крупный бриллиант наверняка индийской работы. Даже на глазок
этим сокровищам будет лет шестьсот -- семьсот, а может, и того больше...
-- А почему ты так смотришь? -- вдруг спросила она. -- Ты не смотри
по-ученому, на красоту полюбуйся.
-- Да я любуюсь. Только зачем таскаешь с собой такое богатство?
-- Какое уж богатство?.. Это мне матушка дала, на приданое. Больно
поносить хочется. Остальное в Северном оставила...
Он не стал пугать ее миром и современной жизнью, ни к чему ей знать,
что за паршивую сережку убить могут не моргнув глазом.
-- Мы завтра и то колечко вернем, -- пообещал, не отпуская рук.