Алексеев Александр. Покаяние пророков

Выскребла иней на стекле, протаяла глазок: на улице вроде вечер, в
окнах пустых дач напротив отражается багровый закатный свет. Никого не
видать, только по твердому снегу бредет красная курица...
-- Сколько же я спала?..
Конь кричит, лягает бревенчатые стены -- ровно взбесился: должно быть,
не поен, не кормлен...
Вавила дверь чуть приоткрыла, чтоб в щелку глянуть, но жеребец вдруг
просунул морду в притвор и, словно клином, распахнул дверь -- едва отскочить
успела. Он же вырвался во двор, заплясал, запрыгал по снегу, оглашая ревом
пустынное пространство.
Только тут она почувствовала резкий запах дыма, наносимого с другого
конца улицы, и, уже не скрываясь, выбежала из-за стога...
Там, где стояла изба Кондрата Ивановича, торчала непомерно длинная
печная труба, окутанная колеблющимся столбом белого дыма.
Будто завороженная, она забыла об опасности, а точнее, не чувствовала
ее больше, вышла на улицу и побрела к пожарищу.
От дома почти ничего не осталось, если не считать нагромождения
головней, лежащих посередине огромного черного круга вытаявшей земли, да
закопченной русской печи. Все легкое, сухое давно сгорело, и теперь без
видимого огня дотлевали остатки стен и провалившийся пол. Рядом с пепелищем
никого не было, равно как и на всей улице. Разве что несколько кур
беззаботно ковырялись в оттаявшей земле.
Вавила побродила вокруг пожарища, вдыхая отвратительный запах
сгоревшего жилища и через него напитываясь чужим горем.
Пока безмятежно спала в яслях, случилось непоправимое, и во всем была
ее вина, ее грех, ибо вместе с нею сюда пришло несчастье.
Подавленная и угнетенная, она даже не заметила, как возле пепелища
оказалась согбенная и сморщенная старушка в старой солдатской фуфайке, с
корзиной в руках. Она ловко подозвала и переловила всех кур, завязала
корзину тряпицей и лишь после этого подошла к боярышне.
-- Я розумию, тебе ляхи шукалы?
-- Меня, бабушка, -- призналась Вавила.
-- Пишлы зо мною, сховаю у своей хате. Юрия Николаевича нема, Кондрата
нема. Усих забралы. Шо на билом свите творытця?
И пошла от пожарища. Вавиле ничего не оставалось, как идти за ней.
Старушка привела ее в свой двор, где старик снимал шкуры с собак, подвесив
их к балке, выпустила кур в сарай и виновато остановилась перед хозяином.
-- Побачь, Лука, я дивчину привела. Вина к Юрию Николаевичу прийшла, да
вот шо приключилось...
-- А шо мы з нию робыть будем? -- сердито отозвался тот.
-- Та ж сховать треба. Ляхи погани шукают...
Старик наконец-то оторвался от дела, воткнул ножик, вытер руки и
оглядел боярышню так, будто цену определял.
-- Колы вины войска пригнали да на чортовой машине летали, знать, дюже
важна дивчина. Спусти ее в схорон, нехай сидит.
-- Спаси Христос, дедушка. -- Вавила поклонилась ему. -- Помолюсь за
тебя.
Старик только рукой махнул, а его жена взяла за руку и потащила за
собой. В доме быстренько разгребла половики, открыла западню и полезла
вперед, приговаривая:
-- Швыдко, швыдко!
В просторном подполе, заставленном кадками, корзинами и горшками,
старушка сунулась к бревенчатой стенке, что-то там повернула, и сруб в углу
разошелся.
-- Ходи за мной! -- Юркнула в образовавшуюся щель.
В дубленке да еще с котомкой за плечами было не пролезть, Вавила
замешкалась, но потом разделась и едва протиснулась вслед за сухонькой
старушкой, а та уже шепчет откуда-то из темной глубины:
-- Та шо ж ты як неживая? Швыдче, пока чоловик добрий!
Узкий и невысокий лаз вел куда-то вниз, причем ступеней не было, и
Вавила почти скатилась в непроглядное пространство. И вдруг впереди вспыхнул
свет -- это старушка открыла дверь в сам схорон, небольшое и низкое
помещение с дощатыми стенами, где оказались топчан, самодельный стол и
маленькая скамейка. На стене горела электрическая лампочка, а в углу даже
иконы висели, обрамленные полотенцем.
-- Тута и сховаешься, -- прошептала старушка, зажигая керосиновый
фонарь. -- Клади кожух та суму, пидемо зо мною.
Открыла еще одну незаметную дверь, согнулась пополам и двинулась
вперед, высвечивая себе путь. Через некоторое время остановилась в тесном
лазе, толкнула доски, которыми стены крепились, и показался еще один ход.
-- То баня у верху, -- объяснила она и вдруг засмеялась. -- Зимой як
напарюсь, та в хату иду пид землею. А Кондрат усе дывиться -- яка проворна
баба, тальки на полке охала, а вже на печи лежит! По воздуху летае, чи шо?
Далее лаз стал еще ниже и потянул куда-то под горку. Несколько минут
шли, прежде чем в подземелье стало прохладнее, впереди будто бы естественный
свет замаячил, и фонарь сразу же померк. Старушка зашла в нишу, пропустила
вперед.
-- Як запечалишься в схороне, сюды прийдешь та на билый свит
подывишься.
Лаз выходил из старой мельничной плотины прямо к шумной, стремительной
воде и был прикрыт от глаз толстыми лиственничными сваями. А в узких
просветах между ними виднелся лес за рекой и часть весеннего неба.
-- Мой диду ходы копает и сюды зимлю сыплет, -- отчего-то с горечью
объяснила старушка. -- А вода ту зимлю уносит...
-- А зачем он копает, бабушка?
-- Шо ж робыть, колы на уверху миста нема.
-- Почему же нет? Вокруг хоть не так вольно, как у нас, а места много!
В деревне и людей-то нет.
-- Та ж державу разделили, а мы того не бачили. -- Старушка вдруг
заплакала, но тут же утерла слезы концами платка. -- И собралысь в
Малороссию ехать, шоб на ридной стороне помереть. Хозяйство продали, из хаты
выписались тай тоже продали и поихалы у город, на железнодорожну станцию.
Тута и побачили, шо державы нашей нема, усе ляхам поганым витдали, а грошей
на два билета до Малороссии не хватает. Поплакали та и пошли вспять, а хата
вже чужая. Ее хвермер купил, шо харчевню держит на мочевой точке. Взад
вертать за те же гроши не хочет, на коленях стояли, просили... Наша хата ему
и не треба, купил, шоб никому не досталась, тай еще ж обманул, гроши его
подешевели. Истинный байстрюк! Вин дюже на Луку рассердился, шо кобели наши
его постращали. Так и живем. Хата чужая, пропыски нема, а тут глава
администрации приезжал, каже, мы люди без гражданства. Каже, езжайте у свою
Хохляндию. Срок назначил. Шо робыть? В Малороссию ехать -- грошей нема.. Пид
зимлю уйдем, як чирви...
-- Верно старики сказывали, страшно в миру жить, -- вздохнула Вавила.
-- Чем же помочь вам, люди добрые?
-- Та чем ты поможешь, колы сама ховаешься? Колы тебя с войском шукают?
-- Старушка взяла фонарь и пошла назад. -- Нет нам миста...
На обратном пути она еще один ход показала, еще не дорытый, -- корову
выводить из-под земли на пастбище. А когда вернулись в схорон, там оказался
дед Лука, и старушка виновато засуетилась.
-- Я тильки один ход показала -- на речку. Шоб воды себе принесла та
воздухом дыхнула.
-- Хай, -- отмахнулся тот и взял фонарь. -- Заполночь мне у нору харчей
принеси та горилки.
-- Ты куда, диду? -- испугалась старушка и запричитала: -- Опять зимлю
рыть? Та ж давно ли тебя привалило? Та ж давно ли я тебя доставала, як из
могилы?..
-- Геть! К Юрию Николаевичу пошел. -- Он прихватил короткую лопату и
открыл потайную дверь. -- Когда вин приедет, никто не бачит, а дивчине шо ж,
век пид землей сидеть? Нехай в хату ходит...
Старики разошлись всяк в свою сторону, и Вавила наконец-то осталась
одна, иконки поставила в тот же угол, где хозяйские, свечечку затеплила и
встала на молитву. Однако с трудом прочла "Отче наш", стиснула четки в руках
и замерла: не идет Божье слово в схороне, будто земля давит, сжимает со всех
сторон и в груди так тесно, что и дышать нечем. Душа оцепенела.
Постояла так, будто немая, попробовала мысленно помолиться, но
заметила: робеет разум и мысль задыхается, будто огонь без тяги. Вот если бы
встать на камень намеленный, поднять руки к небу -- и сразу бы услышал
Господь...
Взяла иконки, свечку и пошла ходом к речке. По пути заметила свет в
боковой норе, заглянула, а там старик стоит на коленях и будто молится, но
не кресты кладет и поклоны бьет -- глину топором рубит и руками отгребает.
Выбралась она к божьему свету, умылась ледяной водой и будто наваждение
смыла. Река шумит, пенится на камнях, сверкает в вечернем солнце,
обледеневшие за зиму сваи стоят на стрежи, будто девицы в воду забрели и
подолы приподняли, чтоб не замочить. А на том берегу лес оживает, вот уже и
легкой бежевой дымкой подернулся -- сок еще не пошел по деревам, однако
ветви их оттаяли, согрелись и зашевелились почки. И где-то там же тетерева
расселись по вершинам берез и так булькают, что, кажется, кипит все
пространство. Еще неделя, две, и этот любовный кипяток окропит землю, побьет
снег, и только тогда появится истинный запах весны, сладко томящий душу.
От молитвы ее отвлек старик, прикативший тяжелую тачку. Молча высыпал
землю в поток, встал на колени, напился и опять скрылся в норе. Вавила
посмотрела, как вода уносит комья глины, и тоже пошла назад. А в схороне ее
ждала старушка -- еду принесла.
-- Прости ради Христа, -- повинилась перед ней. -- Да токмо не стану я
есть, нельзя мне, обычай такой. Покуда Юрий Николаевич не вернется,
поститься буду.
-- Дывитесь, який обычай -- не исты! Шо це такс?
-- Так заведено у нас, след участь путника разделить, чтоб ему легче
было.
-- Та ты ж голодом себя уморишь! Когда вин вертается? А колы через
нидилю, а то другу?
-- Ты мне, бабушка, муки немного принеси и соли, -- попросила Вавила.
-- Я жданки испеку и стану есть. А еще рукоделье какое. Нельзя нам без дела
сидеть, грех.
-- Та шо ж я тебе принесу?
-- Любую женскую работу, бабушка. Хочешь, я тебе и спряду, и сошью, и
свяжу или вышью.
Старушка так и не поняла ничего, однако согласилась и когда уже
заполночь спустилась в схорон, чтоб деда накормить, принесла муки, соли и
узелок с тряпьем, лоскутное одеяло шить. Боярышня тут же замесила тесто, в
холод поставила, чтоб не забродило, и взялась выкраивать лоскутки и сшивать
вручную. Наутро же, когда печь истопили, поднялась наверх, выпекла жданки и
сложила в холщовую сумочку.
-- Вот моя пища, -- сказала. -- На сорок дней хватит.
Старушка лишь удивленно рот прикрыла.
-- Яка чудна дивчина...
А Вавила вернулась в схорон, развязала свою котомку, достала оплечье с
нашитыми монетами и вспомнила, что Ярий Николаевич не велел ничего отдавать
и даже показывать. Вроде бы и ослушаться грех, да ведь люди эвон как
страдают, в землю зарываются. Если по-божески рассудить, то несправедливо
будет: бритому мужику с автобуса колечко за проезд отдала, а страждущим не
пожертвовать и вовсе великий грех.
Срезала двадцать пять монет, полюбовалась ими, зажав между ладоней,
потрясла возле уха -- звенят...
-- На доброе дело не жалко. Пускай в родное место едут...
Жемчужные бусинки на нитку собрала, спрятала вместе с монистом и хотела
уж подняться да бабушке вручить, но вовремя спохватилась -- не возьмут
старики такого дара. Люди, что странников у себя привечают да от властей
прячут, вряд ли примут такую жертву, чего доброго, еще и напугаются.
Так и эдак думала, ничего путного в голову не пришло, пока дед Лука из
норы не вернулся, керосин у него в фонаре кончился, значит, пора было на
отдых. Он в избу поднялся, а Вавила монеты в тряпицу завязала, свечку зажгла
и пробралась к новому ходу. Отыскала, где старик работу свою оставил, и
рассыпала денежки на видном месте. Возвратилась назад и стала ждать, когда
он снова копать пойдет.
Дед Лука недолго поспал, скоро снова был на ногах, новые рукавицы взял,
в фонарь керосину залил и опять рыть принялся. Вавила стала ждать, когда он
монеты найдет и побежит своей жене показывать, очень уж хотелось поглядеть,
как люди обрадуются. Но вот час прошел, второй, уже к обеду дело движется, а
старика все нет.
Ведь сверху монеты бросила, на глаза, должен найти...
Неужто не заметил, свалил в корзину вместе с землей да в реку кинул?
Жалко будет, коли на доброе дело не пойдут монетки, замоются в реке, и уж
никто не сыщет. Бабушка все хотела монисто из них сделать, но дед Аристарх
отказывался дырочки сверлить, чтоб пришить на бармы, говорил, на одну такую
денежку можно трех молодых лошадей купить. И если уж пускать на дело, то
непременно на доброе.
Не вытерпела, затеплила огарок свечи и пошла ходом к реке, куда дед
землю уносил. Стала проходить мимо нового лаза -- слышно, он лопатой
шаркает, пыхтит, и смутный свет от фонаря колеблется: не нашел! А иначе бы
непременно побежал к жене радостью поделиться.
Пошла дальше с одной надеждой: авось не унесло водой, порыть, так и
отыскать можно, да иначе сделать, чтоб уж точно в руки попали. Пробралась
она к речке, а за ночь воды прибыло, течение бурное, чуть ли не водопад, и
землю, что свалили сюда, почти уже смыло и унесло под лед, видневшийся за
пенной полыньей.
Уплыли старые денежки...
Удрученная, она не сразу и заметила, что на улице полдень и яркое
солнце играет на водяной пыли. Эх, выйти бы да погулять по бережку, ведь
тепло, со свай сосульки свисают и капают, а на той стороне лес оттаял,
стряхнул зимнюю серость и будто чуть-чуть позеленел. Нет, не сок побежал и
не почки распускаются -- сами стволы и ветви слегка подкрасились на солнце.
Залюбовалась и не заметила, как сзади дед Лука приполз на коленях,
прикатил тачку с землей -- воистину, грешник в аду!
-- В лис бы шла, -- проворчал он. -- У воды дюже знобко та сиро.
Знать, не судьба ему умереть на родной стороне, своими руками бросил
счастье в шумную реку...
Она вернулась в схорон, а тут и старушка обед понесла деду.
-- Люды приихалы! -- на ходу бросила она. -- Кондрат привез. У пепелища
ходят. Мабуть, и Юрий Николаевич объявится.
Вернулась быстро, мимо пробегая, лишь палец к губам приставила, мол,
сиди тихо, и сразу наверх.
И этот ее знак насторожил Вавилу. Опять, как в прошлый раз, она ощутила
легкий ветерок опасности, исходящей от окружающего пространства...
* * *
Комендант слов на ветер не бросал, приехал в деревню с двумя
журналистами, а поскольку машина у них была хоть и новая, импортная, но с
плохой проходимостью, то ее пришлось оставить на стоянке у мочевой точки и
идти пешком. Покуда ехали да шли, он почти все рассказал про разбойное
нападение людей из непонятной службы и теперь только водил по улице и
показывал: сначала пожарище, которое все еще дымилось, потом сорванные замки
на дверях дач, побитые стекла и открытые погреба, где у некоторых дачников
хранилась картошка и банки с соленьями. Одним словом, нарисовал полную
картину произвола силовых структур, пообещал, что как староста не оставит
этого дела и обязательно будет судебное разбирательство.
Журналисты были ребята молодые, дотошные, сразу сказали, мол, давно
поджидали случая, когда можно подловить силовиков на беспределе и примерно
наказать. Прошли всюду, сфотографировали, хотели еще снять расстрелянных
собак у Почтарей, но старики заперлись и, как водится, во двор к себе не
пустили. Тогда один из парней зашел от огорода, где забор пониже и сугроб
повыше, заглянул, побитых кавказцев не увидел, зато обнаружил живую лайку,
сидящую на цепи и дрожащую от страха, да кровавые пятна на снегу. Пощелкал
фотоаппаратом, слез, и вроде бы назад засобирались.
Кондрату Ивановичу не понравилось, что не зашли чаю попить, пусть даже
в избу Космача, и не поговорили толком. У этого откровенного произвола была
тонкая и скрытая от глаз подоплека -- месть информатору, отказавшемуся от
сотрудничества. Но ведь об этом с кондачка не расскажешь, обстановка нужна
соответствующая. И газетчикам наверняка было бы интересно услышать
откровения сотрудника секретной службы, а Комендант таким образом перетянул
бы одеяло на себя, отвлек внимание от истинной причины погрома.
Не удалось. Тот, что был любопытнее, попросил ружье посмотреть, которое
все-таки вернули, табличку на испанском прочитал, головой только покачал и
вопросов больше не задавал. Они даже намеков не поняли, пообещали, что
материал выйдет через сутки, распрощались и ушли на мочевую точку. Кондрат
Иванович после них еще раз деревню обошел, следы посмотрел, заглянул в
конюшню, где пряталась Вавила Иринеевна, и напрямую отправился к Почтарям. И
еще постучать не успел, как Агриппина Давыдовна калитку перед ним настежь и
чуть ли обнимать не бросилась.
-- Ой, Кондрат! Отпустили тебя! А мы с дидом вже настращалыся...
-- Ночь продержали, а потом извинялись. Я с журналистами приезжал.
Прославят нас скоро на всю область, а то и на страну.
-- Та славы нам не треба, Кондрат. Жизни зпокойной та пропыскы, шоб
пенсию зхлопотати...
А сама в избу не зовет и даже вроде бы не пускает -- у калитки держит.
-- Боярышня-то у вас? -- перебил ее Комендант.
-- Яка боярышня? -- опешила старуха.
-- Молодая да гарная дивчина, что к Космачу пришла.
-- Ни, нема дивчины, -- глазом не моргнув, запела она. -- Та ж и не
видали. Ляхи погани, шо собак пострелялы, казали, жинку шукаем. Как така
жинка?
-- Ты мне сказки не рассказывай, Агриппина Давыдовна! -- рассердился
Кондрат Иванович. -- Кобель в вашем дворе на цепи, а говоришь, боярышни нет.
Он от хозяйки не отстанет.
-- Та ж приблудился кобель!
-- Будет врать-то! Ты кого обмануть хочешь, старая? Ну-ка веди в хату,
показывай!
-- Кажу нема некого!
-- А я вот сам посмотрю, ма или нема! -- Хотел обойти, но старуха
встала грудью.
-- У мени в хате не прибрано! Не можно, Кондрат! Надысь постирала та
трусы на бичовку развисила. Колы трусы побачить хочешь -- ходи!
-- Ладно, позови мне деда!
-- Ой, та ж вин уторую годину лежит! Ни есть, ни пить не просит.
Комендант понял, что натиском тут ничего не добьешься, и пошел на
попятную.
-- Агриппина Давыдовна, я знаю, боярышня у вас. Мы с ней договорились,
чтоб к вам пошла. Поговорить с ней надо!
-- Ой, Кондрат, не знаю, як и подмогнуть тебе. Немае, уйшла, мабуть, у
лис ли чи шо... А твою хату спалылы, ироды?
-- Не могла она уйти, понимаешь? У них обычай такой: если обещала ждать
в одном месте, будет ждать, хоть весь мир к чертовой матери. Умрет, а не
уйдет.
Старуха горестно покачала головой, подтянула концы черного платочка.
-- Який добрий обычай... Та вже ж доля наша, чоловика ждешь, ждешь...
Ты у суде быв, Кондрат?
-- Значит, так, Агриппина Давыдовна. -- Комендант уже злился. --
Передай боярышне: Юрия Николаевича, должно быть, арестовали в Москве, точно
установить пока нельзя. Пусть она сидит и не высовывается. Я тут кое-какие
меры буду принимать...
-- А шо, Кондрат, вина настояща боярышня? -- Старуха будто и не слышала
просьбы.
-- Как же! Родовитая.
-- Я же ж думаю, та шо ее шукают?
-- Передай что сказал. Пусть потерпит, подниму общественность, суд и
прокуратуру, выручу я Юрия Николаевича. Утешь ее, чтоб сильно не переживала.
-- Та ж передам, колы увижу, -- горестно согласилась старуха, проявляя
стойкость. -- Мабудь, прибьется. Кобель же ж прибился...
Комендант не стал больше спорить: скрытность Почтарей сейчас была во
благо. Ушел в избу к Космачу, печь затопил, картошку варить приставил и
принялся наводить порядок -- со своей точки зрения, поскольку у хозяина даже
в самые лучшие дни был беспорядок полнейший. И когда вымыл пол, взял жеребца
под уздцы и повел поить, а заодно посмотреть, не наследил ли кто за ночь.
Лыжниц было много, но все старые, оставленные оцеплением, и свежих
вроде бы не видать. Вернувшись, привязал коня во дворе, вытащил скребки,
щетки и принялся чистить. Вроде спокойно и в лесу за рекой, и в деревне, а
если оставили человека, то он, скорее всего, сидит где-нибудь с оптикой и
лишь ночью проявит себя...
И чтобы уж все дела закончить на улице, а потом затаиться и ждать
гостей, пошел к столбу, щелкнул пускателем, а свет не горит, пригляделся --
лампочка разбита. Или вчерашняя банда напакостила, или после уже кто-то
кокнул, приготовился к ночной вылазке...
Запасные лампы были, но сгорели в доме, и достать их можно только в
городе. Раздосадованный Комендант направился было в избу, но увидел: по
улице человек идет, размашисто, торопливо, оступается в глубокие колеи.
Напротив Почтарей стал, потоптался, верно, свет в окне увидел, однако не
зашел -- значит, не за горилкой. Кондрат Иванович двинулся к нему навстречу
и тут узнал -- один из журналистов, тот, что ружьем от Фиделя
заинтересовался.
-- Вижу, что-то забыл? -- громко спросил Комендант. -- Может, новые
вопросы появились?
Парень подошел вплотную, глянул растерянно и жалко.
-- У нас случилась... неприятность. У нас машину угнали!
-- Это как понимать? -- совсем уж глупо спросил Комендант.
-- В прямом смысле! Приходим от вас, машины нет. -- Парень совсем не
держал удара, чуть не плакал. -- И женщины в харчевне ничего не видели. А
"фольксваген" стоял на сигнализации и напротив их окон! Незаметно угнать
невозможно! Вообще никто и ничего не видел... Просто заколдованное место!
Или проклятое... Назад шли, упал и разбил фотокамеру "Никон"...
-- Скорее заколдованное, -- уточнил Кондрат Иванович. -- Милиция
приезжала?
-- Они сообщение приняли и все! Говорят, идите в дежурную часть
райотдела, пишите заявление...
-- Какая от меня помощь нужна? Говори, не стесняйся.
-- Наша газета... В общем, решено провести собственное расследование.
-- У него все еще губы тряслись. -- У нас сложилось впечатление... Налет
силовиков на вашу деревню и угон машины связаны.
-- Вполне возможно.
-- Вы тоже так считаете?
-- Не исключаю.
-- Силовики пытаются нам воспрепятствовать. Кому-то невыгодно, чтоб все
это попало в прессу. А таким человеком может быть только один... Тот, что из
Москвы.
-- Правильно, молодец.
-- Но вы сказали, он скрывал, кто, откуда...
-- Не представился, но зовут его Малышев Евгений Анатольевич.
Журналист быстренько записал и слегка вдохновился.
-- А кто он, известно?
-- Да кое-что известно, -- ухмыльнулся Комендант. -- Хотя и регалии его
тщательно скрывали.
-- Так кто же он?
-- Я уверен, твоего редактора, газету и тебя съедят с потрохами. Как
только назовете контору, в которой он служит, и привяжете ее к погрому.
-- Мы назовем!
-- Потому что машину угнали? Из чувства мести?
-- Ну почему же... из мести?
-- Когда профессионализм подменяется индивидуализмом, ничего другого в
душе человека не рождается.
Журналист попробовал осмыслить услышанное, но спешил, и думать было
некогда.
-- Я вас прошу... -- Видимо, хотел назвать по имени-отчеству, но в тот
миг забыл. -- Кто этот Малышев?
-- Пиши! Советник председателя правительства.
Парень ничего писать не стал, но будто немного присел, словно птица,
готовая вспорхнуть.
-- Чем он занимается? Этот советник?
-- Тебе разжуй и в рот положи! Сам выяснишь, не знаю.
-- А информация достоверная? Он же вам не представлялся и документов не
предъявлял. Каким образом?..
-- Эх, брат... -- вздохнул Комендант. -- Зашли бы ко мне чаю попить, я
б вам растолковал, как следует собирать информацию. Мне не надо предъявлять
документов, я их сквозь карманы вижу.
-- Нет, я серьезно... Вы понимаете, это очень важно... Меня спросят!
Кто вам сказал, что этот человек -- Малышев и работает в правительстве?
-- Да понимаешь, в чем дело. -- Кондрат Иванович заложил руки за спину
и пошел в сторону пепелища. -- Стариков отовсюду повыгоняли, за убеждения,
за службу тоталитарному режиму... ну и потому, что молодняку захотелось
скорее вырасти. Нет, это естественно и неплохо... Только вся система начала
разваливаться. А в оперативной работе важны нюансы, тщательная проработка
каждой детали...
-- Простите, я вас спросил о Малышеве, -- перебил журналист. -- Откуда
получена информация?
Комендант остановился, покачался на носках -- армейская привычка -- и
развернулся.
-- Ну, как хочешь. Я думал объяснить причину, чтоб ты соображать
начал... А здесь все просто. В вертолете второй пилот сунул бумажку, список
пассажиров. Запишись, говорит, положено. Там первым номером стоит московский
гость. А прокол, потому что машина чужая, арендованная, и пилотам все до
фонаря. И этот Малышев даже не подумал, что след оставляет. Потому что опыта
нет и слишком законопослушный... Но самое главное, прокола никто не заметил.
Все, бывай здоров!
И ушел не оглядываясь.
Тут как раз картошечка поспела, весь день голодный Комендант достал из
подпола огурцов и только подумал, что неплохо бы сбегать к Почтарю и обмыть
возвращение, как дед Лука пришел сам, и не пустой -- с тяжелой корзиной.
Бывший бандеровец отличался прижимистостью, зимой снега не выпросишь; тут же
принес несколько кусков соленого сала, большой шмат мяса без костей, луку,
чесноку, банку капусты и две литровых бутыли самогона..
-- Це тебе, як погорельцу, от мени та от жинки.
Выгрузил все на стол, табуретку на бок положил и сел.
-- А бабка твоя сказала, ты при смерти лежишь, -- ухмыльнулся
Комендант.
-- Та шо ты жинку опухаешь...
-- Значит, и дивчина у вас спряталась?
-- Ни, дивчины нема. Кобель приблудился. А плесни трошки.
Кондрат Иванович достал стаканы, налил первача. Дед выпил, утер усы и,
порезав мелко огурец, закусил.
-- У город завтра не поедешь, Кондрат?
-- Хватит, нагостевался я в городе. Ночь на нарах поспал, со всякой
швалью и. бомжами. Боюсь, вшей не нахватал ли...
-- У суд хочу поехать, -- не сразу сказал Почтарь. -- За собак да за
разбой написать.
Комендант пожал его могучую, но заскорузлую, в трещинах, руку.
-- Это правильно, езжай. Чем больше будет заявлений, тем крепче
прижучим. Я кое-кому из дачников позвонил, так приедут, посмотрят и тоже
напишут. Надо, чтоб эти охломоны дорогу сюда забыли! Чтоб от нашей деревни
как от огня шарахались!
-- Ну, до побачення. -- Дед встал. -- З першим автобусом и пойду.
-- Так давай еще по маленькой?