Страница:
-- Да уж не надо, нехорошо. Совсем уж простенькое...
-- Он тебя обманул!
Вавила не хотела быть обманутой, смутилась.
-- А как же мы вернем?
-- Найдем водителя на автостанции... Ты запомнила его?
-- Такой бритый...
-- Они все бритые. В лицо узнаешь?
-- Да узнаю. -- Она что-то заподозрила, осторожно высвободила руки, но
один из перстней коснулся огромной окладистой бороды Космача и зацепился.
Вавила потянула и засмеялась: -- Ишь, привязал! Отвяжи-ка, не то и веника
твоего не останется! Как дерну вот!
И пока он выпутывал перстень, ее пальчики бездумно трогали бороду, и
едва рука освободилась, как Вавила покраснела и отвернулась в великом
смущении. Торопливо посдергивала украшения, завязала в тряпочки, сунула в
глубину котомки. И что-то там нащупала еще, просияла.
-- Свиточек тебе принесла, вот возьми-ка...
-- Что это?
-- Да ты искал... Сонорецких старцев послание пророческое на окончанье
великого лесного сидения.
Свиток находился в кожаном чехле, завязанном с двух сторон, и напоминал
длинную и толстую конфету. У Космача непроизвольно затряслись руки.
-- Боярышня... Свет очей моих... Где же ты отыскала?..
-- Спросила стариц на Сон-реке, они и благословили меня свитком.
Случайно проговорилась, что была у сонорецких старцев...
-- С этим и шла ко мне?
Вавила спохватилась, что сказала лишнее, вдруг принюхалась.
-- Ой, дымом пахнет! Ужель не чуешь?
Космач бросился на кухню; из кастрюли с пельменями шел синий дым.
Впопыхах сдернул ее с плитки, обжегся, уронил, и пока искал тряпку, чтоб
прихватить и поднять, задымился линолеум. Залил все из лейки, кастрюлю
выставил в сени, вытер шваброй пол. И эти бытовые хлопоты слегка отрезвили
его, а тут еще в окошко глянул -- рассвело и метель завивает.
Когда же закончил с уборкой и вернулся, Вавилы за столом не было.
Заглянул в горницу -- лежит в постели, и розы рядом, на подушке.
-- Ступай-ка спать, Ярий Николаевич, -- строго посоветовала она. --
Утро вечера мудренее. А как пробудишься, так и спросишь. Ты ведь спросить
пришел?
Он встал на колени рядом с кроватью.
-- Сегодня скажи, сейчас... Зачем ты вериги носила?
-- Ты ученый, ты все знаешь...
-- Ничего я не знаю. Впервые на тебе и увидел...
-- Грешна, Ярий Николаевич, оттого и наряд суров. А ты взял да и лишил
меня крепости.
-- В чем же грех-то твой, ангел?
-- Замуж в срок не пошла. У нас ведь строго, коль к семнадцати летам не
взяли -- нА тебе власяницу, абы мысленно не грешить.
-- Кто же сплел ее?
Боярышня заговорила неожиданно низким, грудным голосом и нараспев,
словно молитву:
-- Сама и сплела. Белому коню хвост да гриву остригла. -- Она резко
села, сронив одеяло с груди. -- Ты-то в миру живешь, свои законы и правила.
И не знать тебе мук душевных и телесных, ибо ученый ты муж и вериги сам
плетешь, из ума своего. Не знаешь, как грызет душу пустое чрево, а стыд
какой и срам, когда скажут -- перестарок! А когда всякую ночь страсти
телесные треплют, подобно болезни падучей?.. Власяница, Ярий Николаевич, се
есть спасение мое. Ты же снял с меня оберег, но ведаешь ли обычай?
-- Не ведаю. Но догадываюсь. И мне радостно...
-- Коли утром повторишь свои слова -- поверю...
-- Да ведь утро! Светает!
-- Поди-ка спать, Ярий Николаевич, не мучай...
-- Возле тебя останусь.
-- Хоть ты и снял власяницу, но со мной не ложись, -- назидательно
произнесла она. -- А вот когда ты мне наутро свое слово скажешь, да заживут
мои язвы и рубчиков не останется...
Не договорила, умолкла настороженно. Он нашел руку боярышни, прижал к
щеке. Пальцы зарылись в бороду, потрепали ее и вдруг замерли.
-- Оно и так грех... Ты ведь ученый был, да так и остался... Позрела,
как взволновался, когда свиток взял. Наутро откажешься от меня и снова
вериги плести. Знаю, отчего в Полурады не пошел, а здесь поселился, при
тракте. Ведь затосковал бы в скиту, к науке своей потянулся. И сейчас тоже
затоскуешь. Что тебе станет лесная девка-перестарок? Неграмотная по-новому,
в мирской жизни глупая...
-- Никогда больше не говори так, -- оборвал Космач. -- Не желаю
слышать.
Вавила немного помолчала, зашептала тихо:
-- Пресвятая Богородица, прости и помилуй. Не ведаю, что творю, да ведь
муж сей от вериг избавил...
Космачу показалось, она заснула с этими словами, пеки опустила,
пальчики на щеке ослабли, и дыхание стало ровным.
-- Человек от тебя пришел, -- вдруг внятно и трезво проговорила. -- На
преподобного Савву...
-- Какой человек?.. Кто?
-- Назвался, а не ведомо, кто... От тебя, сказал...
-- Я никого не посылал! Слышишь?.. Я никого не посылал!
-- Да ведь пришел... Должно, худой человек. А я обрадовалась и к тебе
побежала...
Несколько минут он стоял у кровати молча, руку ее спрятал под одеяло,
жгут волос высвободил, потом взял за мизинец (говорят, так можно со спящими
беседовать), спросил несколько раз, что за человек пришел и где он, но
Вавила не отозвалась, лишь пальчик свой отняла,
Он снова взял, теперь всю руку, спросил:
-- Пойдешь за меня?
Веки у Вавилы дрогнули -- услышала, но глаз не открыла и ответила
совсем невпопад:
-- Мы его в сруб спустили... Обрадовалась и побежала.
Столь неожиданное сообщение боярышни не особенно-то встревожило
Космача. Сразу же подумал о бывшей своей ассистентке Наталье Сергеевне,
которая теперь заведовала кафедрой в университете: она послала человека в
Полурады! Больше никто бы не решился таким образом проникнуть в потаенный
скит, где сама бывала, тем более никто бы не посмел воспользоваться его
именем. Скорее всего, за неимением специалистов на кафедре, способных
работать со старообрядцами, нашла подходящего человека, какого-нибудь
профессионального артиста (слух был, строила такие планы), и заслала будто
бы от Космача. И, видно, не удался эксперимент, не ко двору пришелся чужак,
коль Вавила здесь...
Космач поставил розы обратно в лейку с водой, пристроил ее в изголовье
Вавилы на стул, чтоб запах чувствовала, и вышел из горницы. На глаза попал
свиток, последнее послание сонорецких старцев, которое искал несколько лет,
и потому где-то в глубине сознания поблескивал маячок любопытства, однако и
распечатывать не стал, унес и спрятал в тайник. Потом побродил немного по
узкой кухне, чаю хотел попить, отвлечься, но от смешанных, распирающих
чувств захотелось чего-нибудь крепкого. Накинув полушубок, двинул на улицу,
в метель.
Единственную улицу в Холомницах забило вровень с заборами, сунулся было
вброд, но вернулся, нацепил лыжи. У Почтарей уже горел свет не только в
избе, а и во дворе, значит, скотину обряжали. Старики эти жили в Холомницах
особняком, сами никуда из хаты не вылазили и к себе не принимали, если
только придет кто за молоком или горилкой, да и то за ворота вынесут. Все
дачники считали их немного чокнутыми, а из-за нелюдимости подозревали, что
связаны они с колдовством и нечистой силой. Особенно бабку Агриппину
Давыдовну, которая, говорили, в лесу шалила: появится как черт из пня,
напугает грибников или ягодников, и когда те убегут, корзины побросав,
высыплет себе дары природы и была такова. В общем, плели о них всякую
всячину. Работая в скитах, Космач и не таких чудес и россказней наслушался,
так что относился ко всему иронически, хотя по поводу необычности поведения
и психического состояния Почтарей общее мнение разделял.
Он переступил ограду и вкатился по сугробу чуть ли не в сарай.
-- Здоровеньки булы, соседи!
Агриппина Давыдовна корову доила, чуть подойник не опрокинула.
-- Мыколаич? Та шоб ты сказився! Сердце у пятках!
Дед Лука метал навоз сквозь окошко на улицу и даже не оглянулся. Его
стоическому спокойствию в любых ситуациях можно было позавидовать.
-- Прости, тетка Агриппина! А не продашь ли горилки?
-- Та на шо тебе? Ты же ж не пьешь?
-- Да вот что-то захотелось с утра пораньше!
Относительно спиртного старуха держала деда в черном теле.
Достала ключ, подала мужу.
-- Видчини ларек, принеси горилки. Да сам не смий! Усе сосчитано.
Почтарь принес бутылку самогонки, запечатанной как на заводе, но без
этикетки, от денег отказался.
-- Як ведьмак скончается, коня твоего возьму, за сином...
-- А что, ведьмак умирает?
-- Дывись, як витер дуе? Чортова душа метелится...
-- Где же этот ведьмак?
-- Да с того края хата. -- Дед махнул рукой в конец деревни -- не хотел
даже по прозвищу называть Кондрата Ивановича: они то конфликтовали по
неведомой причине, то мирились -- не разлей вода.
-- Он что, умирает?
-- Свит усю ночь горит. Пишов побачить -- лежит як мертвец...
Космач не дослушал и от Почтарей побежал напрямую, огородами, к усадьбе
Коменданта -- кто его знает? Может, не зря вчера исповедаться приходил?..
А тот, живой и здоровый, преспокойно орудовал лопатой в своем дворе.
Хозяйство у старика было маленькое, десяток кур в подполе, стайка
ручных синиц, летающих за ним по деревне и просящих корма, да знакомый заяц,
которому позволялось обгрызать яблони. По этой причине он больше занимался
общественно-полезным трудом -- расчисткой снега, и если не буранило, то
пробивал дорожку вдоль всей деревни, до столба с фонарем и избы Космача.
Смотреть на бесполезный труд старика было больно, разрытую траншею тут
же забивало снегом.
-- Почтарь сказал, ты лежишь, как мертвец! -- засмеялся Космач.
-- Все, я лавочку эту прикрою! -- сердито крикнул старик, а сам
обрадовался. -- Вчера яду какого-то продал, гад! Я с горя целый губастый
стакан осадил, и правда, чуть не умер. Всю ночь полоскало, хорошо, организм
крепкий, тренированный.
На самом деле самогонка была наверняка хорошей, за все время не было ни
одной рекламации, просто Комендант всегда болел с похмелья...
-- Пойдем-ка выпьем за праздник. Бросай лопату.
-- А что вы пьем-то?
-- Горилки!
-- У Почтаря брал?
-- Где же еще?
Комендант хотел было отказаться наотрез и уж лопату вонзил в снег,
однако в последний миг заколебался.
-- Ну, он тебе какой-нибудь заразы не продаст, -- сдержанно рассудил.
-- Ему конь нужен, сено возить... А что за праздник?
-- Вчера было Восьмое марта!
-- Да-а... Великий праздник. Вот ты историк, должен знать, что
произошло в этот день.
-- Ладно, Кондрат Иванович, пошли в избу, там разберемся.
Комендант обрадовался Космачу, его приход, да еще с утра пораньше с
бутылкой горилки, означал, что обиды больше нет. И выпить ему хотелось,
однако просто так, без прелюдии и значительности, для него было несолидно, и
он продолжал экзаменовать с наводящими вопросами.
-- Ну так во имя чего революционерка Клара Цеткин провозгласила восьмое
марта женским праздником?
-- Если не хочешь со мной выпить, я уйду, -- попугал Космач.
-- С тобой хочу. Но мы должны знать, чьи праздники отмечаем... Так
вспомнил, что произошло в этот день?
-- Не вспомнил. Давай стаканы!
-- Это праздник женской подлости и коварства. В этот день Юдифь
отрубила голову Олоферну.
-- Что за привычка у тебя? Возьмет и все испортит!
-- Это должен знать каждый!
В доме у него была идеальная чистота и порядок -- все, что осталось от
его немецкой натуры, -- так что пришлось скинуть валенки и надеть старенькие
калоши. Старик выставил на стол тарелки с огурцами и помидорами, блюдце с
сыром и рюмки, после чего набил яиц на сковородку.
-- Женщина к тебе пришла -- вот это праздник! -- забалагурил, разливая
первач. -- Потому ты и прибежал, счастливый! А то придумал -- Восьмое
марта... Она что, спит?
-- Спит.
-- Значит, притомилась... Как зовут-то?
-- Зовут Вавила Иринеевна, -- сдержанно проговорил Космач. -- Думаю,
фамилию знать не обязательно.
Это имя было у нее для всех, кроме собственной семьи, родных и
некоторых близких единоверцев. Существовало еще одно, первое, с которым она
принимала крещение и держала почти что в тайне, -- Елена Дмитриевна,
поскольку ее отец тоже имел два имени, а еще и прозвище -- Скула.
У старообрядцев из толка странников имена для общего пользования были
такие, что без привычки язык сломаешь, и чем хлеще называли новорожденных,
тем считалось достойней.
-- Мудрено зовут... Слушай, Николаич! Ты же молодой, а женщины ездят
редко. На моей памяти вторая за шесть лет, верно?
-- Да нет, первая...
-- Как же! Первая!.. А помнишь, приезжала из университета? Погоди,
сейчас вспомню, как звали...
-- Так это же с работы!
-- Ну да! А чего же она не уехала, ночевать осталась? -- Он выпил и
подмигнул. -- Эта, Вавила Иринеевна, опять из университета или невеста? Если
думаешь, я для доноса спрашиваю, не говори.
-- Хоть как не скажу. Суеверный стал, -- усмехнулся в бороду Космач. --
Спугнуть боюсь.
-- Правильно, дело такое... Откуда будет?
Все это напоминало допрос, но скрывать от него что-либо сейчас не имело
смысла: если он уже в течение шести лет отслеживал всех гостей с Соляной
Тропы, знал тайники в доме и ничего особенного не произошло, то, пожалуй, и
в самом деле прикрывал его от всех любопытных.
-- Помнишь, рассказывал, как в экспедиции ходил, к старообрядцам?
Комендант обладал хорошим воображением и профессиональной памятью, все
понимал с полуслова, головой покачал.
-- Замечательная история... Так она из лесу пришла?
У Космача после рюмки на голодный желудок зашумело в голове.
-- Из Красноярского края. Пересекла поперек всю Западную Сибирь, на
лыжах, в одиночку и без всякого обеспечения. Примерно по шестидесятой
параллели, за двадцать девять дней две с половиной тысячи километров.
-- Такого не может быть, -- решительно заявил Комендант. -- Это что
получается, больше восьмидесяти в сутки? Да с такой скоростью самый крутой
спецназ не бегает.
-- А странники бегают. Некоторые в два раза больше.
Похмелившийся Комендант тоже разогрелся, убрал маломерные рюмки и
достал два граненых стакана, налил до краев.
-- Легкая на ногу, ничего не скажешь. А песен, случайно, не поет?
-- Не слышал.
-- Должно быть, много молится, если из кержаков?
-- Тоже вроде не замечал. Так, перекрестится, пошепчет...
-- Это еще ничего... Ладно, поздравим ее с переходом! В книгу рекордов
Гиннесса можно заносить.
Комендант выцедил горилку до дна, закусил моченым помидором.
-- Не все так просто будет, Юрий Николаевич. Не сейчас, в последствии
развития отношений.
-- Да и сейчас есть кое-какие проблемы, -- признался Космач. -- Может,
придется с ней в скит пойти.
-- Вот этого не советую! Ни при каких обстоятельствах!
-- Нет, мы пока еще не решили. Проснется -- поговорим.
-- Не оттягивай, надо решать! Послушай старого опытного человека. --
Кондрат Иванович уже входил в возвышенное состояние. -- Был один памятный
случай. Шестьдесят шестой год, маленький островок Талант в Карибском море,
всего в трех милях от Кубы. Архипелаг Хардинес-де-ла-Рейна, прошу не путать
с островом Мари-Галант в архипелаге Малых Антильских. Да... Там находился
строго засекреченный объект... Представляешь, буйная растительность,
влажный, тенистый тропический лес. А местные жители -- испаноговорящие
изрядно одичавшие метисы, совершенно мирные и покладистые рыбаки. Галантные
люди!.. Выходить в море было нельзя, кругом стояли американские катера,
минные заграждения, и несчастные островитяне питались водорослями и
моллюсками. Передо мной была задача вписаться в их среду и выявить
сигнальщиков. Предатели завелись, американским кораблям семафорили обо всех
передвижениях береговой охраны. А я в молодости был чернявый да еще загорел,
и меня скоро стали принимать за своего. Я построил хижину под пальмами и
поселился в тридцати ярдах от моря. После каждого отлива на берег приходила
девушка галантка, я ее Любой звал. Собирала водоросли и складывала их в
сумку от противогаза. И пела при этом! Все время слышал ее голос сквозь
прибой...
Комендант неожиданно склонил голову, молча налил себе полстакана
самогонки и попробовал запеть на испанском, но лишь сдавленно засипел,
махнул рукой и выпил.
-- Голос был удивительный. -- Утер кулаком слезы. -- А сама так
прекрасна!.. Маленькая, миниатюрная, но тело в совершенных пропорциях. Взял
бы на руки и не спустил больше на землю... И, прошу заметить, носила только
набедренную повязку -- одежды у талантов давно не было, да она там и не
нужна... Никогда больше не встречал такой красоты! Я ждал сначала прилива,
потом отлива, считал минуты, когда она придет, и лишь наблюдал за ней,
иногда с небольшого расстояния.. И так страдал! Но даже не мог подойти к ней
и заговорить, инструкции были очень строгие. Она тоже меня видела, я не
прятался... И вот однажды сама прибежала ко мне взволнованная и сказала, что
движется тайфун, мне надо спасаться, иначе я погибну в своей хижине. Никаких
предупреждений о тайфуне не поступало, и я сначала не поверил, но таланты,
эти дети природы, чувствовали приближение разрушительной стихии, как
звери... В общем, мы побежали в глубь острова и спрятались в небольшом
гроте. Бурю пересидели прижавшись друг к другу, и когда утихло, нам не
захотелось выходить...
-- Счастливый ты человек, Кондрат Иванович, -- грустно позавидовал
Космач, воспользовавшись паузой. -- Такая содержательная жизнь... Только про
это вроде бы сериал показывали? Испанский?
-- Ты что, какой сериал? Это все из личной жизни прапорщика Гора!
-- Тогда да, приключения у тебя, как у Робинзона.
-- Ну уж на хрен такие приключения! -- неожиданно зло отозвался
Комендант и допил остаток из горлышка. -- Нет бы подождать, присмотреться, а
я на следующий день побежал и доложил по команде, мол, так и так -- строго у
нас было. Начальство вдруг признает мою адаптацию к среде успешной и дает
добро. Я на крыльях! Новую хижину вместе построили, до прилива по джунглям
червей всяких, улиток собираем да едим -- она поет, после отлива водоросли,
потом всю ночь у нас любовь с ней -- она все поет. На сезон дождей пещеру
оборудовали и перебрались туда -- красота! Месяц все это гуано едим, я песни
слушаю, второй едим -- слушаю. Когда один был, снабжали и консервами, и
хлебом, и фруктами. Кофе по утрам пил! Тут же ничего не дают по соображениям
конспирации. Сразу подозрение, откуда взял?.. Но главное не это, конечно. С
ней ведь не о чем говорить! У меня к тому времени десятилетка была за
плечами и два года специальной подготовки. Она же, кроме еды и любви, ничего
больше не знает и знать не хочет.. На пятый месяц наконец-то к словам ее
песен прислушался -- поет про червяков, про водоросли, ну и про это самое,
конечно, открытым текстом! Мой любимый, овладей мной, и у нас родится
красивенький сыночек, а я ему соберу самых вкусных червячков... В общем, как
у чукчей... А в семейной жизни, Юрий Николаевич, важен душевный разговор.
Общение!.. Ты не обижайся, но о чем ты, кандидат наук, станешь разговаривать
со своей девушкой из красноярских джунглей?
-- Да мы бы нашли о чем. -- Сморенный теплом и самогоном Космач
чувствовал благодушие.
-- Месяца на три нашли бы, а потом взвоешь. Это я как мужик мужику
говорю. Тебе нужна жена с образованием и соответствующим развитием. Знаю,
скажешь, принцип сообщающихся сосудов? Ничего подобного! Темнота и дикость
-- вещи заразительные и имеют высокий энергетический потенциал. Не заметишь,
как у самого начнется деградация. Через полгода жизни с красавицей Любой я
стал замечать, что водоросли не такие уж и гадкие и петь хочется о том, что
вижу.
-- Может, это и неплохо, Кондрат Иванович?
-- Неплохо? -- возмутился тот.
-- Мы ведь к тому и пришли: живем, как на острове, разве что червей не
едим. Ты же мог уехать в цивилизованную Германию? Мог. А уехал в дикие
Холомницы.
-- Ты теперь знаешь, почему я уехал. -- Комендант несколько сбавил
напор. -- Да и не про меня речь. Ты молодой, сорока нет, в девках засиделся
Промахнешься в первый раз, во второй жениться будет поздновато. Послушай
меня, присмотрись! Может, она проникла к тебе в крепость, чтоб головенку
смахнуть, как Юдифь Олоферну?
-- Лет десять присматриваюсь, хватит.
-- Та, что первая приезжала, -- вот тебе пара была. Мы с ней на
скамеечке посидели вечером, поговорили... Как звали ее? Наталья Сергеевна?.
Вот с кем можно в хижину, на берег Карибского моря. Умная женщина, развитая.
-- Слишком умная! -- усмехнулся Космач. -- Вот с такой-то как раз и
пропадешь. Что на острове, что в скиту.
-- Да что ты понимаешь? -- обиделся Комендант. -- Ну, женись на своей
необразованной кержачке. А я посмотрю, как ты через полгода взвоешь.
-- Моя кержачка сдала за десятилетку и владеет четырьмя языками. Это не
считая русского и английского. Правда, английский она наверняка забыла.
Кондрат Иванович изумился, вытянул губы трубочкой. Он считал себя чуть
ли не полиглотом, хотя Космач слышал лишь песни на испанском, некое
бормотанье на немецком и то по пьяному делу. Больше он пел на русском "Куба,
любовь моя...".
-- Ну и какие, например?
-- Древнегреческий, арабский, арамейский. Ну и древнерусский.
Комендант и глазом не моргнул, разве что чуть подзатянул паузу.
-- Сбегай к Почтарю и принеси еще один флакон. Я бы сам, но он опять
отравы даст... А я тебе другую историю расскажу!
-- Не могу! -- Космач встал. -- Конь не поен, вода не ношена, печь не
топлена и боярышня почивать изволит после дальней дорожки. А ну как
проснется, а меня нет?
Комендант лишь вздохнул тяжело.
-- Скоро тебя водорослями накормили. Эвон как запел...
Академик начал умирать в ночь с пятницы на субботу, как и положено
много пожившему на свете и благопристойному человеку, в собственной постели,
в стенах просторного, заставленного книгами кабинета, но в присутствии одной
лишь сиделки, стареющей, сутулой секретарши. Она дежурила бессменно вот уже
двое суток, как только случился очередной микроинсульт и
восьмидесятивосьмилетний старец впал в состояние между жизнью и смертью,
лежал в полубессознательном состоянии, не отвечал на вопросы, однако изредка
будто просыпался и просил сделать у кол.
Лидия Игнатьевна за все это время глаз не сомкнула, встречала и
провожала врачей, устраивавших консилиумы прямо возле умирающего, людей,
узнавших о критическом состоянии академика, надоедливых, беспардонных
журналистов, и от всего этого сильно притомилась, задремав в кресле у
кровати, но ни на мгновение не выпустив дряблой старческой ладони.
Известный на весь мир ученый и на смертном одре оставался таким же, как
в жизни, -- непроницаемое бледное лицо, бесстрастные и чуть оловянные от
внутренней сосредоточенности глаза, неспешные и ничего не выражающие
движения, тем более никак не изменился скрипучий, однотонный голос. Эта его
закрытость была тоже знаменита, особенно после того как он получил
Нобелевскую премию и данное журналистами прозвище Мастер -- эдакий намек на
масонство. Как только пресса ни пыталась снять с него маску, возбудить и
даже вывести из себя, чтоб заглянуть внутрь, -- лауреат оставался стоически
спокойным и почти бесчувственным. Однако пробывшая рядом с академиком,
пожалуй, лет сорок Лидия Игнатьевна настолько изучила образ жизни и нрав
Мастера, что определяла его состояние по неуловимым для чужого глаза
деталям: как он держит карандаш, носит шляпу, какого оттенка тяжелые,
мясистые мочки ушей, даже -- какой ветер исходит, когда он движется по
коридору или приемной.
Сейчас сквозь дрему она ощутила легкий толчок, после чего показалось:
начала холодеть рука академика.
Он был в сознании, но на сей раз не попросил укола.
-- Да, -- проскрипел. -- Леденеют конечности... Мне зябко...
-- Доктор! -- Она бросилась в смежную комнату, где на диванчике спал
дежуривший врач.
-- Не нужно доктора, -- невозмутимо прервал академик. -- Не тревожьте,
пусть отдыхает. Мне холодно, остывают ноги...
-- Я укрою! -- Лидия Игнатьевна схватила старый клетчатый плед, но тут
же осела: академик пошевелил умирающими пальцами, что означало
неудовольствие.
-- Нет, это первые признаки... Где люди?
-- Я сообщила всем, кого вы указали в списке.
-- Что же... Позовите... Хотел бы видеть профессора Желтякова в первую
очередь. Из Петербурга.
-- Его нет... Никто еще не прибыл. Но в передней ждут представитель
президента, два журналиста с ОРТ...
-- И это все?..
-- Нет, еще господин Палеологов, наша аспирантка Лена и врач...
-- Почему они не приехали? Вы передали мою волю?..
-- Да, я все исполнила, но прошло мало времени, и никто не успел
приехать.
Она не могла сказать, что извещенные два дня назад и собравшиеся в доме
близкие люди просто устали ждать, когда наступит час прощания, последних
наказов или, хотя бы, когда Мастер придет в себя, и под разными предлогами
покинули квартиру умирающего. Тем более -- наступала ночь. Никто из них не
надеялся, что он еще встанет, и потому была общая просьба звонить в любое
время дня и ночи, если произойдут какие-то изменения в любую сторону.
-- Сейчас же всех еще раз обзвоню! -- Лидия Игнатьевна хорошо понимала
близких в окружении академика и постаралась их защитить. -- Они в пути и
приедут!
-- Что говорят врачи? -- бесстрастно спросил Мастер и снова пошевелил
пальцами. -- Скоро?..
-- Последний консилиум состоялся в шесть часов вечера. Кризис миновал!
Дело пойдет на поправку...
-- У меня стынут руки. А они говорят -- миновал. -- Он перевел взгляд
на список в руках у сиделки. -- Ждут. Все ждут... Кто это составлял?
-- По моей просьбе госпожа Наскокина, депутат Государственной Думы.
-- Да... Прошу вас, не звоните этой барышне и не впускайте, если
приедет сама.
-- Она так хотела что-то сказать вам...
-- Я при жизни от нее устал.
-- Хорошо.
-- Почему здесь нет Желтякова? Вы звонили ему? Он приехал из
Петербурга?
-- Его никто не знает. -- Лидия Игнатьевна растерялась. -- Я тоже
никогда не видела профессора в лицо... Возможно, приехал. Несколько часов
-- Он тебя обманул!
Вавила не хотела быть обманутой, смутилась.
-- А как же мы вернем?
-- Найдем водителя на автостанции... Ты запомнила его?
-- Такой бритый...
-- Они все бритые. В лицо узнаешь?
-- Да узнаю. -- Она что-то заподозрила, осторожно высвободила руки, но
один из перстней коснулся огромной окладистой бороды Космача и зацепился.
Вавила потянула и засмеялась: -- Ишь, привязал! Отвяжи-ка, не то и веника
твоего не останется! Как дерну вот!
И пока он выпутывал перстень, ее пальчики бездумно трогали бороду, и
едва рука освободилась, как Вавила покраснела и отвернулась в великом
смущении. Торопливо посдергивала украшения, завязала в тряпочки, сунула в
глубину котомки. И что-то там нащупала еще, просияла.
-- Свиточек тебе принесла, вот возьми-ка...
-- Что это?
-- Да ты искал... Сонорецких старцев послание пророческое на окончанье
великого лесного сидения.
Свиток находился в кожаном чехле, завязанном с двух сторон, и напоминал
длинную и толстую конфету. У Космача непроизвольно затряслись руки.
-- Боярышня... Свет очей моих... Где же ты отыскала?..
-- Спросила стариц на Сон-реке, они и благословили меня свитком.
Случайно проговорилась, что была у сонорецких старцев...
-- С этим и шла ко мне?
Вавила спохватилась, что сказала лишнее, вдруг принюхалась.
-- Ой, дымом пахнет! Ужель не чуешь?
Космач бросился на кухню; из кастрюли с пельменями шел синий дым.
Впопыхах сдернул ее с плитки, обжегся, уронил, и пока искал тряпку, чтоб
прихватить и поднять, задымился линолеум. Залил все из лейки, кастрюлю
выставил в сени, вытер шваброй пол. И эти бытовые хлопоты слегка отрезвили
его, а тут еще в окошко глянул -- рассвело и метель завивает.
Когда же закончил с уборкой и вернулся, Вавилы за столом не было.
Заглянул в горницу -- лежит в постели, и розы рядом, на подушке.
-- Ступай-ка спать, Ярий Николаевич, -- строго посоветовала она. --
Утро вечера мудренее. А как пробудишься, так и спросишь. Ты ведь спросить
пришел?
Он встал на колени рядом с кроватью.
-- Сегодня скажи, сейчас... Зачем ты вериги носила?
-- Ты ученый, ты все знаешь...
-- Ничего я не знаю. Впервые на тебе и увидел...
-- Грешна, Ярий Николаевич, оттого и наряд суров. А ты взял да и лишил
меня крепости.
-- В чем же грех-то твой, ангел?
-- Замуж в срок не пошла. У нас ведь строго, коль к семнадцати летам не
взяли -- нА тебе власяницу, абы мысленно не грешить.
-- Кто же сплел ее?
Боярышня заговорила неожиданно низким, грудным голосом и нараспев,
словно молитву:
-- Сама и сплела. Белому коню хвост да гриву остригла. -- Она резко
села, сронив одеяло с груди. -- Ты-то в миру живешь, свои законы и правила.
И не знать тебе мук душевных и телесных, ибо ученый ты муж и вериги сам
плетешь, из ума своего. Не знаешь, как грызет душу пустое чрево, а стыд
какой и срам, когда скажут -- перестарок! А когда всякую ночь страсти
телесные треплют, подобно болезни падучей?.. Власяница, Ярий Николаевич, се
есть спасение мое. Ты же снял с меня оберег, но ведаешь ли обычай?
-- Не ведаю. Но догадываюсь. И мне радостно...
-- Коли утром повторишь свои слова -- поверю...
-- Да ведь утро! Светает!
-- Поди-ка спать, Ярий Николаевич, не мучай...
-- Возле тебя останусь.
-- Хоть ты и снял власяницу, но со мной не ложись, -- назидательно
произнесла она. -- А вот когда ты мне наутро свое слово скажешь, да заживут
мои язвы и рубчиков не останется...
Не договорила, умолкла настороженно. Он нашел руку боярышни, прижал к
щеке. Пальцы зарылись в бороду, потрепали ее и вдруг замерли.
-- Оно и так грех... Ты ведь ученый был, да так и остался... Позрела,
как взволновался, когда свиток взял. Наутро откажешься от меня и снова
вериги плести. Знаю, отчего в Полурады не пошел, а здесь поселился, при
тракте. Ведь затосковал бы в скиту, к науке своей потянулся. И сейчас тоже
затоскуешь. Что тебе станет лесная девка-перестарок? Неграмотная по-новому,
в мирской жизни глупая...
-- Никогда больше не говори так, -- оборвал Космач. -- Не желаю
слышать.
Вавила немного помолчала, зашептала тихо:
-- Пресвятая Богородица, прости и помилуй. Не ведаю, что творю, да ведь
муж сей от вериг избавил...
Космачу показалось, она заснула с этими словами, пеки опустила,
пальчики на щеке ослабли, и дыхание стало ровным.
-- Человек от тебя пришел, -- вдруг внятно и трезво проговорила. -- На
преподобного Савву...
-- Какой человек?.. Кто?
-- Назвался, а не ведомо, кто... От тебя, сказал...
-- Я никого не посылал! Слышишь?.. Я никого не посылал!
-- Да ведь пришел... Должно, худой человек. А я обрадовалась и к тебе
побежала...
Несколько минут он стоял у кровати молча, руку ее спрятал под одеяло,
жгут волос высвободил, потом взял за мизинец (говорят, так можно со спящими
беседовать), спросил несколько раз, что за человек пришел и где он, но
Вавила не отозвалась, лишь пальчик свой отняла,
Он снова взял, теперь всю руку, спросил:
-- Пойдешь за меня?
Веки у Вавилы дрогнули -- услышала, но глаз не открыла и ответила
совсем невпопад:
-- Мы его в сруб спустили... Обрадовалась и побежала.
Столь неожиданное сообщение боярышни не особенно-то встревожило
Космача. Сразу же подумал о бывшей своей ассистентке Наталье Сергеевне,
которая теперь заведовала кафедрой в университете: она послала человека в
Полурады! Больше никто бы не решился таким образом проникнуть в потаенный
скит, где сама бывала, тем более никто бы не посмел воспользоваться его
именем. Скорее всего, за неимением специалистов на кафедре, способных
работать со старообрядцами, нашла подходящего человека, какого-нибудь
профессионального артиста (слух был, строила такие планы), и заслала будто
бы от Космача. И, видно, не удался эксперимент, не ко двору пришелся чужак,
коль Вавила здесь...
Космач поставил розы обратно в лейку с водой, пристроил ее в изголовье
Вавилы на стул, чтоб запах чувствовала, и вышел из горницы. На глаза попал
свиток, последнее послание сонорецких старцев, которое искал несколько лет,
и потому где-то в глубине сознания поблескивал маячок любопытства, однако и
распечатывать не стал, унес и спрятал в тайник. Потом побродил немного по
узкой кухне, чаю хотел попить, отвлечься, но от смешанных, распирающих
чувств захотелось чего-нибудь крепкого. Накинув полушубок, двинул на улицу,
в метель.
Единственную улицу в Холомницах забило вровень с заборами, сунулся было
вброд, но вернулся, нацепил лыжи. У Почтарей уже горел свет не только в
избе, а и во дворе, значит, скотину обряжали. Старики эти жили в Холомницах
особняком, сами никуда из хаты не вылазили и к себе не принимали, если
только придет кто за молоком или горилкой, да и то за ворота вынесут. Все
дачники считали их немного чокнутыми, а из-за нелюдимости подозревали, что
связаны они с колдовством и нечистой силой. Особенно бабку Агриппину
Давыдовну, которая, говорили, в лесу шалила: появится как черт из пня,
напугает грибников или ягодников, и когда те убегут, корзины побросав,
высыплет себе дары природы и была такова. В общем, плели о них всякую
всячину. Работая в скитах, Космач и не таких чудес и россказней наслушался,
так что относился ко всему иронически, хотя по поводу необычности поведения
и психического состояния Почтарей общее мнение разделял.
Он переступил ограду и вкатился по сугробу чуть ли не в сарай.
-- Здоровеньки булы, соседи!
Агриппина Давыдовна корову доила, чуть подойник не опрокинула.
-- Мыколаич? Та шоб ты сказився! Сердце у пятках!
Дед Лука метал навоз сквозь окошко на улицу и даже не оглянулся. Его
стоическому спокойствию в любых ситуациях можно было позавидовать.
-- Прости, тетка Агриппина! А не продашь ли горилки?
-- Та на шо тебе? Ты же ж не пьешь?
-- Да вот что-то захотелось с утра пораньше!
Относительно спиртного старуха держала деда в черном теле.
Достала ключ, подала мужу.
-- Видчини ларек, принеси горилки. Да сам не смий! Усе сосчитано.
Почтарь принес бутылку самогонки, запечатанной как на заводе, но без
этикетки, от денег отказался.
-- Як ведьмак скончается, коня твоего возьму, за сином...
-- А что, ведьмак умирает?
-- Дывись, як витер дуе? Чортова душа метелится...
-- Где же этот ведьмак?
-- Да с того края хата. -- Дед махнул рукой в конец деревни -- не хотел
даже по прозвищу называть Кондрата Ивановича: они то конфликтовали по
неведомой причине, то мирились -- не разлей вода.
-- Он что, умирает?
-- Свит усю ночь горит. Пишов побачить -- лежит як мертвец...
Космач не дослушал и от Почтарей побежал напрямую, огородами, к усадьбе
Коменданта -- кто его знает? Может, не зря вчера исповедаться приходил?..
А тот, живой и здоровый, преспокойно орудовал лопатой в своем дворе.
Хозяйство у старика было маленькое, десяток кур в подполе, стайка
ручных синиц, летающих за ним по деревне и просящих корма, да знакомый заяц,
которому позволялось обгрызать яблони. По этой причине он больше занимался
общественно-полезным трудом -- расчисткой снега, и если не буранило, то
пробивал дорожку вдоль всей деревни, до столба с фонарем и избы Космача.
Смотреть на бесполезный труд старика было больно, разрытую траншею тут
же забивало снегом.
-- Почтарь сказал, ты лежишь, как мертвец! -- засмеялся Космач.
-- Все, я лавочку эту прикрою! -- сердито крикнул старик, а сам
обрадовался. -- Вчера яду какого-то продал, гад! Я с горя целый губастый
стакан осадил, и правда, чуть не умер. Всю ночь полоскало, хорошо, организм
крепкий, тренированный.
На самом деле самогонка была наверняка хорошей, за все время не было ни
одной рекламации, просто Комендант всегда болел с похмелья...
-- Пойдем-ка выпьем за праздник. Бросай лопату.
-- А что вы пьем-то?
-- Горилки!
-- У Почтаря брал?
-- Где же еще?
Комендант хотел было отказаться наотрез и уж лопату вонзил в снег,
однако в последний миг заколебался.
-- Ну, он тебе какой-нибудь заразы не продаст, -- сдержанно рассудил.
-- Ему конь нужен, сено возить... А что за праздник?
-- Вчера было Восьмое марта!
-- Да-а... Великий праздник. Вот ты историк, должен знать, что
произошло в этот день.
-- Ладно, Кондрат Иванович, пошли в избу, там разберемся.
Комендант обрадовался Космачу, его приход, да еще с утра пораньше с
бутылкой горилки, означал, что обиды больше нет. И выпить ему хотелось,
однако просто так, без прелюдии и значительности, для него было несолидно, и
он продолжал экзаменовать с наводящими вопросами.
-- Ну так во имя чего революционерка Клара Цеткин провозгласила восьмое
марта женским праздником?
-- Если не хочешь со мной выпить, я уйду, -- попугал Космач.
-- С тобой хочу. Но мы должны знать, чьи праздники отмечаем... Так
вспомнил, что произошло в этот день?
-- Не вспомнил. Давай стаканы!
-- Это праздник женской подлости и коварства. В этот день Юдифь
отрубила голову Олоферну.
-- Что за привычка у тебя? Возьмет и все испортит!
-- Это должен знать каждый!
В доме у него была идеальная чистота и порядок -- все, что осталось от
его немецкой натуры, -- так что пришлось скинуть валенки и надеть старенькие
калоши. Старик выставил на стол тарелки с огурцами и помидорами, блюдце с
сыром и рюмки, после чего набил яиц на сковородку.
-- Женщина к тебе пришла -- вот это праздник! -- забалагурил, разливая
первач. -- Потому ты и прибежал, счастливый! А то придумал -- Восьмое
марта... Она что, спит?
-- Спит.
-- Значит, притомилась... Как зовут-то?
-- Зовут Вавила Иринеевна, -- сдержанно проговорил Космач. -- Думаю,
фамилию знать не обязательно.
Это имя было у нее для всех, кроме собственной семьи, родных и
некоторых близких единоверцев. Существовало еще одно, первое, с которым она
принимала крещение и держала почти что в тайне, -- Елена Дмитриевна,
поскольку ее отец тоже имел два имени, а еще и прозвище -- Скула.
У старообрядцев из толка странников имена для общего пользования были
такие, что без привычки язык сломаешь, и чем хлеще называли новорожденных,
тем считалось достойней.
-- Мудрено зовут... Слушай, Николаич! Ты же молодой, а женщины ездят
редко. На моей памяти вторая за шесть лет, верно?
-- Да нет, первая...
-- Как же! Первая!.. А помнишь, приезжала из университета? Погоди,
сейчас вспомню, как звали...
-- Так это же с работы!
-- Ну да! А чего же она не уехала, ночевать осталась? -- Он выпил и
подмигнул. -- Эта, Вавила Иринеевна, опять из университета или невеста? Если
думаешь, я для доноса спрашиваю, не говори.
-- Хоть как не скажу. Суеверный стал, -- усмехнулся в бороду Космач. --
Спугнуть боюсь.
-- Правильно, дело такое... Откуда будет?
Все это напоминало допрос, но скрывать от него что-либо сейчас не имело
смысла: если он уже в течение шести лет отслеживал всех гостей с Соляной
Тропы, знал тайники в доме и ничего особенного не произошло, то, пожалуй, и
в самом деле прикрывал его от всех любопытных.
-- Помнишь, рассказывал, как в экспедиции ходил, к старообрядцам?
Комендант обладал хорошим воображением и профессиональной памятью, все
понимал с полуслова, головой покачал.
-- Замечательная история... Так она из лесу пришла?
У Космача после рюмки на голодный желудок зашумело в голове.
-- Из Красноярского края. Пересекла поперек всю Западную Сибирь, на
лыжах, в одиночку и без всякого обеспечения. Примерно по шестидесятой
параллели, за двадцать девять дней две с половиной тысячи километров.
-- Такого не может быть, -- решительно заявил Комендант. -- Это что
получается, больше восьмидесяти в сутки? Да с такой скоростью самый крутой
спецназ не бегает.
-- А странники бегают. Некоторые в два раза больше.
Похмелившийся Комендант тоже разогрелся, убрал маломерные рюмки и
достал два граненых стакана, налил до краев.
-- Легкая на ногу, ничего не скажешь. А песен, случайно, не поет?
-- Не слышал.
-- Должно быть, много молится, если из кержаков?
-- Тоже вроде не замечал. Так, перекрестится, пошепчет...
-- Это еще ничего... Ладно, поздравим ее с переходом! В книгу рекордов
Гиннесса можно заносить.
Комендант выцедил горилку до дна, закусил моченым помидором.
-- Не все так просто будет, Юрий Николаевич. Не сейчас, в последствии
развития отношений.
-- Да и сейчас есть кое-какие проблемы, -- признался Космач. -- Может,
придется с ней в скит пойти.
-- Вот этого не советую! Ни при каких обстоятельствах!
-- Нет, мы пока еще не решили. Проснется -- поговорим.
-- Не оттягивай, надо решать! Послушай старого опытного человека. --
Кондрат Иванович уже входил в возвышенное состояние. -- Был один памятный
случай. Шестьдесят шестой год, маленький островок Талант в Карибском море,
всего в трех милях от Кубы. Архипелаг Хардинес-де-ла-Рейна, прошу не путать
с островом Мари-Галант в архипелаге Малых Антильских. Да... Там находился
строго засекреченный объект... Представляешь, буйная растительность,
влажный, тенистый тропический лес. А местные жители -- испаноговорящие
изрядно одичавшие метисы, совершенно мирные и покладистые рыбаки. Галантные
люди!.. Выходить в море было нельзя, кругом стояли американские катера,
минные заграждения, и несчастные островитяне питались водорослями и
моллюсками. Передо мной была задача вписаться в их среду и выявить
сигнальщиков. Предатели завелись, американским кораблям семафорили обо всех
передвижениях береговой охраны. А я в молодости был чернявый да еще загорел,
и меня скоро стали принимать за своего. Я построил хижину под пальмами и
поселился в тридцати ярдах от моря. После каждого отлива на берег приходила
девушка галантка, я ее Любой звал. Собирала водоросли и складывала их в
сумку от противогаза. И пела при этом! Все время слышал ее голос сквозь
прибой...
Комендант неожиданно склонил голову, молча налил себе полстакана
самогонки и попробовал запеть на испанском, но лишь сдавленно засипел,
махнул рукой и выпил.
-- Голос был удивительный. -- Утер кулаком слезы. -- А сама так
прекрасна!.. Маленькая, миниатюрная, но тело в совершенных пропорциях. Взял
бы на руки и не спустил больше на землю... И, прошу заметить, носила только
набедренную повязку -- одежды у талантов давно не было, да она там и не
нужна... Никогда больше не встречал такой красоты! Я ждал сначала прилива,
потом отлива, считал минуты, когда она придет, и лишь наблюдал за ней,
иногда с небольшого расстояния.. И так страдал! Но даже не мог подойти к ней
и заговорить, инструкции были очень строгие. Она тоже меня видела, я не
прятался... И вот однажды сама прибежала ко мне взволнованная и сказала, что
движется тайфун, мне надо спасаться, иначе я погибну в своей хижине. Никаких
предупреждений о тайфуне не поступало, и я сначала не поверил, но таланты,
эти дети природы, чувствовали приближение разрушительной стихии, как
звери... В общем, мы побежали в глубь острова и спрятались в небольшом
гроте. Бурю пересидели прижавшись друг к другу, и когда утихло, нам не
захотелось выходить...
-- Счастливый ты человек, Кондрат Иванович, -- грустно позавидовал
Космач, воспользовавшись паузой. -- Такая содержательная жизнь... Только про
это вроде бы сериал показывали? Испанский?
-- Ты что, какой сериал? Это все из личной жизни прапорщика Гора!
-- Тогда да, приключения у тебя, как у Робинзона.
-- Ну уж на хрен такие приключения! -- неожиданно зло отозвался
Комендант и допил остаток из горлышка. -- Нет бы подождать, присмотреться, а
я на следующий день побежал и доложил по команде, мол, так и так -- строго у
нас было. Начальство вдруг признает мою адаптацию к среде успешной и дает
добро. Я на крыльях! Новую хижину вместе построили, до прилива по джунглям
червей всяких, улиток собираем да едим -- она поет, после отлива водоросли,
потом всю ночь у нас любовь с ней -- она все поет. На сезон дождей пещеру
оборудовали и перебрались туда -- красота! Месяц все это гуано едим, я песни
слушаю, второй едим -- слушаю. Когда один был, снабжали и консервами, и
хлебом, и фруктами. Кофе по утрам пил! Тут же ничего не дают по соображениям
конспирации. Сразу подозрение, откуда взял?.. Но главное не это, конечно. С
ней ведь не о чем говорить! У меня к тому времени десятилетка была за
плечами и два года специальной подготовки. Она же, кроме еды и любви, ничего
больше не знает и знать не хочет.. На пятый месяц наконец-то к словам ее
песен прислушался -- поет про червяков, про водоросли, ну и про это самое,
конечно, открытым текстом! Мой любимый, овладей мной, и у нас родится
красивенький сыночек, а я ему соберу самых вкусных червячков... В общем, как
у чукчей... А в семейной жизни, Юрий Николаевич, важен душевный разговор.
Общение!.. Ты не обижайся, но о чем ты, кандидат наук, станешь разговаривать
со своей девушкой из красноярских джунглей?
-- Да мы бы нашли о чем. -- Сморенный теплом и самогоном Космач
чувствовал благодушие.
-- Месяца на три нашли бы, а потом взвоешь. Это я как мужик мужику
говорю. Тебе нужна жена с образованием и соответствующим развитием. Знаю,
скажешь, принцип сообщающихся сосудов? Ничего подобного! Темнота и дикость
-- вещи заразительные и имеют высокий энергетический потенциал. Не заметишь,
как у самого начнется деградация. Через полгода жизни с красавицей Любой я
стал замечать, что водоросли не такие уж и гадкие и петь хочется о том, что
вижу.
-- Может, это и неплохо, Кондрат Иванович?
-- Неплохо? -- возмутился тот.
-- Мы ведь к тому и пришли: живем, как на острове, разве что червей не
едим. Ты же мог уехать в цивилизованную Германию? Мог. А уехал в дикие
Холомницы.
-- Ты теперь знаешь, почему я уехал. -- Комендант несколько сбавил
напор. -- Да и не про меня речь. Ты молодой, сорока нет, в девках засиделся
Промахнешься в первый раз, во второй жениться будет поздновато. Послушай
меня, присмотрись! Может, она проникла к тебе в крепость, чтоб головенку
смахнуть, как Юдифь Олоферну?
-- Лет десять присматриваюсь, хватит.
-- Та, что первая приезжала, -- вот тебе пара была. Мы с ней на
скамеечке посидели вечером, поговорили... Как звали ее? Наталья Сергеевна?.
Вот с кем можно в хижину, на берег Карибского моря. Умная женщина, развитая.
-- Слишком умная! -- усмехнулся Космач. -- Вот с такой-то как раз и
пропадешь. Что на острове, что в скиту.
-- Да что ты понимаешь? -- обиделся Комендант. -- Ну, женись на своей
необразованной кержачке. А я посмотрю, как ты через полгода взвоешь.
-- Моя кержачка сдала за десятилетку и владеет четырьмя языками. Это не
считая русского и английского. Правда, английский она наверняка забыла.
Кондрат Иванович изумился, вытянул губы трубочкой. Он считал себя чуть
ли не полиглотом, хотя Космач слышал лишь песни на испанском, некое
бормотанье на немецком и то по пьяному делу. Больше он пел на русском "Куба,
любовь моя...".
-- Ну и какие, например?
-- Древнегреческий, арабский, арамейский. Ну и древнерусский.
Комендант и глазом не моргнул, разве что чуть подзатянул паузу.
-- Сбегай к Почтарю и принеси еще один флакон. Я бы сам, но он опять
отравы даст... А я тебе другую историю расскажу!
-- Не могу! -- Космач встал. -- Конь не поен, вода не ношена, печь не
топлена и боярышня почивать изволит после дальней дорожки. А ну как
проснется, а меня нет?
Комендант лишь вздохнул тяжело.
-- Скоро тебя водорослями накормили. Эвон как запел...
Академик начал умирать в ночь с пятницы на субботу, как и положено
много пожившему на свете и благопристойному человеку, в собственной постели,
в стенах просторного, заставленного книгами кабинета, но в присутствии одной
лишь сиделки, стареющей, сутулой секретарши. Она дежурила бессменно вот уже
двое суток, как только случился очередной микроинсульт и
восьмидесятивосьмилетний старец впал в состояние между жизнью и смертью,
лежал в полубессознательном состоянии, не отвечал на вопросы, однако изредка
будто просыпался и просил сделать у кол.
Лидия Игнатьевна за все это время глаз не сомкнула, встречала и
провожала врачей, устраивавших консилиумы прямо возле умирающего, людей,
узнавших о критическом состоянии академика, надоедливых, беспардонных
журналистов, и от всего этого сильно притомилась, задремав в кресле у
кровати, но ни на мгновение не выпустив дряблой старческой ладони.
Известный на весь мир ученый и на смертном одре оставался таким же, как
в жизни, -- непроницаемое бледное лицо, бесстрастные и чуть оловянные от
внутренней сосредоточенности глаза, неспешные и ничего не выражающие
движения, тем более никак не изменился скрипучий, однотонный голос. Эта его
закрытость была тоже знаменита, особенно после того как он получил
Нобелевскую премию и данное журналистами прозвище Мастер -- эдакий намек на
масонство. Как только пресса ни пыталась снять с него маску, возбудить и
даже вывести из себя, чтоб заглянуть внутрь, -- лауреат оставался стоически
спокойным и почти бесчувственным. Однако пробывшая рядом с академиком,
пожалуй, лет сорок Лидия Игнатьевна настолько изучила образ жизни и нрав
Мастера, что определяла его состояние по неуловимым для чужого глаза
деталям: как он держит карандаш, носит шляпу, какого оттенка тяжелые,
мясистые мочки ушей, даже -- какой ветер исходит, когда он движется по
коридору или приемной.
Сейчас сквозь дрему она ощутила легкий толчок, после чего показалось:
начала холодеть рука академика.
Он был в сознании, но на сей раз не попросил укола.
-- Да, -- проскрипел. -- Леденеют конечности... Мне зябко...
-- Доктор! -- Она бросилась в смежную комнату, где на диванчике спал
дежуривший врач.
-- Не нужно доктора, -- невозмутимо прервал академик. -- Не тревожьте,
пусть отдыхает. Мне холодно, остывают ноги...
-- Я укрою! -- Лидия Игнатьевна схватила старый клетчатый плед, но тут
же осела: академик пошевелил умирающими пальцами, что означало
неудовольствие.
-- Нет, это первые признаки... Где люди?
-- Я сообщила всем, кого вы указали в списке.
-- Что же... Позовите... Хотел бы видеть профессора Желтякова в первую
очередь. Из Петербурга.
-- Его нет... Никто еще не прибыл. Но в передней ждут представитель
президента, два журналиста с ОРТ...
-- И это все?..
-- Нет, еще господин Палеологов, наша аспирантка Лена и врач...
-- Почему они не приехали? Вы передали мою волю?..
-- Да, я все исполнила, но прошло мало времени, и никто не успел
приехать.
Она не могла сказать, что извещенные два дня назад и собравшиеся в доме
близкие люди просто устали ждать, когда наступит час прощания, последних
наказов или, хотя бы, когда Мастер придет в себя, и под разными предлогами
покинули квартиру умирающего. Тем более -- наступала ночь. Никто из них не
надеялся, что он еще встанет, и потому была общая просьба звонить в любое
время дня и ночи, если произойдут какие-то изменения в любую сторону.
-- Сейчас же всех еще раз обзвоню! -- Лидия Игнатьевна хорошо понимала
близких в окружении академика и постаралась их защитить. -- Они в пути и
приедут!
-- Что говорят врачи? -- бесстрастно спросил Мастер и снова пошевелил
пальцами. -- Скоро?..
-- Последний консилиум состоялся в шесть часов вечера. Кризис миновал!
Дело пойдет на поправку...
-- У меня стынут руки. А они говорят -- миновал. -- Он перевел взгляд
на список в руках у сиделки. -- Ждут. Все ждут... Кто это составлял?
-- По моей просьбе госпожа Наскокина, депутат Государственной Думы.
-- Да... Прошу вас, не звоните этой барышне и не впускайте, если
приедет сама.
-- Она так хотела что-то сказать вам...
-- Я при жизни от нее устал.
-- Хорошо.
-- Почему здесь нет Желтякова? Вы звонили ему? Он приехал из
Петербурга?
-- Его никто не знает. -- Лидия Игнатьевна растерялась. -- Я тоже
никогда не видела профессора в лицо... Возможно, приехал. Несколько часов