Алексеев Александр. Покаяние пророков

почти не делала ошибок, вовремя кланялась, незаметно крестилась, правильно
молчала и проявляла полную покорность во всем кроме одного -- не отставала
от мужа ни на минуту боялась пропустить что-нибудь важное и не давала
побеседовать с хозяином с глазу на глаз. Возможно, этим она и вызывала
подозрение у Иринея, но не исключено, что наблюдательный, битый дальними
дорогами и встречными-поперечными странник, не в пример своим собратьям
имеющий саркастический острый ум, сам кое-что заметил, поскольку однажды не
выдержал и в присутствии жены ни с того ни с сего посоветовал:
-- Своди-ка в баню супружницу. Я нынче истоплю.
-- Да ведь в субботу топили, -- сразу не понял издевки Космач.
-- А чего она у тебя чешется-то? Как подойдет так и скребет под мышками
Это она включала диктофон. Техника была хоть и импортная, но не
приспособленная для тайных дел, кнопки щелкали и включались тую, иногда
кассета шуршала.
В тот же лень Космач приказал "жене" не таскаться всюду с аппаратурой,
а пользоваться ею лишь в исключительных случаях и с его разрешения. Однако с
первого раза впрок это не пошло, через некоторое время сам услышал, как
опять что-то шелестит и поскрипывает в полной груди ассистентки. А как раз с
хозяином и его молчаливыми сыновьями пошли уголь жечь на ямах, километрах в
пятнадцати, в потаенном месте и в ненастную погоду, чтоб дыма никто не
заметил, неписахи до сих пор топили зимой избы специальными печами без труб
и только углем, чтоб не выказывать своего скита. Ириней умышленно позвал с
собой, чтоб в отдалении от зорких старичков поговорить по душам, но
ассистентка увязалась за ними, до слез дошло, и втайне зарядилась
аппаратурой.
Космача такое непослушание взбесило, едва сдерживаясь, он велел "жене"
сходить домой и принести ему дождевик. Наталья Сергеевна все поняла, глазами
засверкала. однако подчинилась и ушла.
И тут с Иринея будто ношу сняли, расслабился и про работу забыл,
сыновей отправил на озеро сети проверять, да уху варить. Видно, наедине
спросить чего-то хотел, но лот смелый пытливый и ироничный человек вдруг так
засмущался, что никак начать не мог: рот откроет, зальется краской, и от
стыда v него то насморк, то чих откроется.
-- Ты чего хочешь-то, Ириней Илиодорович? -- подмигнул Космач. --
Говори, не стесняйся.
Тот почихал немного, вытер слезы.
-- Погибла наша жизнь.. Остались мы на Соляном Пути, как пни старые,
никому не нужные. Держалась Тропа, когда гонения были, когда нас живьем в
огонь кидали, в землю закапывали. Когда проклятия слали, дома жгли, чтоб из
лесу выселить. А сейчас ничего старого не осталось, выходи и живи. Верно
старцы говорят, v ходить из лесов надобно и не бояться мира. Ну, ежели в
тюрьме токмо помучают малость...
Нечто подобное он слышал в прошлом году от старшего Углицкого...
-- Чем помочь тебе. Ириней Илиодорович?
-- Ты ведь ученый муж, знаешь, как бы мне записаться и документ
выправить? Иль помоги, иль научи хотя...
-- Зачем тебе в Полурадах документ? Выйти хочешь?
И прорвало Иринея.
-- Тебя обмануть -- Бога обмануть. Токмо не выдавай меня матери и
старикам нашим. Они еще надеются... При твоей жене говорить не хотел,
сболтнет не подумавши... Уйти я хочу. Сыновья вон поднялись, жмут меня -- на
люди хотят. Они ведь твоих лет, а неженатые. Откуда я им невест приведу?
Ходил уже не раз, да каких надобно сыновьям своим не нашел. То бесплодные,
то перестарки, то рода худого. Вот беда-то, Юрий Николаевич!.. Аэропланы над
нами уж сколько раз пролетали, а оттуда все видать... Чего мы прячемся-то
теперь, уголь этот жжем, каждый раз по новому месту ходим, чтоб тропинок не
натоптать?.. Давно уж нет Соляной Тропы, не тайно живем, а далее бежать
некуда. Край света! А ежели не тайно, чего же в лесах-то сидеть? Сонорецкие
старцы сорок лет тому писали, кончается наше великое сиденье и затвор,
готовьтесь в мир уйти... Да кто их послушал? Всяк себе князь, ворочу что
хочу. Дед мой, Аристарх, наказывал: посидим на озерах, укрепимся и скопом
выйдем. Не получился скоп, ибо древлего благочестия не сберегли, разбрелось
стадо без пастыря...
Таких длинных речей он, пожалуй, в жизни не говорил, потому сразу
выдохся и умолк. Космач как историк обязан был соблюдать нейтральную
позицию, не вмешиваться в процесс, не тормозить и не подталкивать явления,
происходящие вокруг, однако к тому времени уже хорошо знал, чем
заканчиваются подобные выходы в мир.
У большинства старообрядцев, лет триста спиртного не пробовавших, как у
чукчей, в крови полностью отсутствовали ферменты, расщепляющие алкоголь.
Стоит выпить такому стакан, дня три ходит пьяный и еще столько же страдает
похмельем, и потому удержу не знает, многие кержаки, дорвавшись до
запретного, напрочь спивались за год -- два.
Космач разубеждать Иринея не стал, лишь сказал грустно:
-- Выйти-то можно, а куда пойдешь?
-- В нефтеразведку пойду, -- уверенно заявил тот.
-- Да тебе ведь под шестьдесят, Илиодорович. На работу не примут,
пенсионный возраст.
-- Записываться стану, так лет двадцать сброшу. Адриан Засекин вышел,
Гермогешка Литвин из Крестного Дола... Оба старше меня будут, а скинули лета
свои, отсидели в тюрьме по году, ныне живут и радуются. Ходил я к ним в
Напас, тайно от своих, конечно... Все поглядел, электричество, машины
разные, жизнь ихнюю. Старцы все предсказали, так оно и есть, а мы все дико
живем! И даром ведь, даром...
Это был крик души.
-- Но тебя сразу посадят, и сыновей, и жену... И дочку.
-- Я ведь почему к тебе-то и обратился, Юрий Николаевич. -- Ириней
голову повесил. -- Как бы документ получить, чтоб не сидеть? Мне ладно, я
стерплю и тюрьму. Жену и дочь жалко...
Пожалуй, лег двадцать уже как старообрядцев оставили в относительном
покое. Не расстреливали целыми поселениями за пособничество белобандитам,
как было до сороковых, не выкуривали из скитов, сжигая дома и постройки,
чтобы провести полную коллективизацию, не гоняли этапами через тайгу, чтобы
поседеть в больших деревнях с обязательной ежедневной отметкой в
комендатуре. Теперь наказывали весьма скромно, принудработами и штрафами,
однако до сих пор власти проявляли неистребимую обиду на толк непишущихся
странников, и как только кто из них объявлялся, его препровождали в город,
где помещали в спецприемник месяца на два, брили бороду, фотографировали,
снимали отпечатки пальцев и устраивали проверку личности, объясняя тем, что
беглые зеки часто выдают себя за неписах и получают паспорта на другое имя.
Как над ними издевались и потешались в камерах, можно сравнить лишь с
муками адовыми. После всех унижений эти наивные, чистые люди уж и не рады
были, что вышли из лесов, но страсти на том не кончались: впереди их ждал
неминуемый срок в один год за нарушение паспортного режима.
Путь в мир, впрочем, как некогда и из мира, лежал через неволю и пытки
-- как раз это обстоятельство и натолкнуло Космача на мысль, которая
впоследствии оформилась в некий _закон несоразмерности наказания_.
Ириней сходил к кедру, под которым трапезничали и прятались от дождя,
принес котомку и смущенно добавил:
-- Ты не думай, Юрий Николаевич... Я ведь знаю, тебе не даром
достанется...
И положил на колени потускневшую золотую братину, опутанную тончайшей и
черной от времени и пыли филигранью.
Вещь была древняя, царская и потрясающая по красоте.
-- Ничего себе! -- без задней мысли изумился Космач, поднимая тяжелый
сосуд. Вот это да!.. Откуда у тебя такая штука?
-- Дак от Авксентия досталась.
-- Какого Авксентия?
-- Нашего. Углицкого. Денег у меня нету, так возьми братыню.
-- Это что, твой дед?
-- Старый дед...
-- Неужели ты готов отдать мне такую драгоценность?
-- Ну дак денег-то нету...
-- Хоть понимаешь, что отдаешь?
-- Братыня у нас называется...
-- Ириней Илиодорович, да ты с ума сошел! И куда я с ней? На базар?
-- А это ты знаешь, ученый...
-- Если только покажу кому-нибудь, меня посадят сразу! Или вообще
убьют...
-- Почему эдак-то? Я ж тебе подарил... Космач сунул братину ему в руки.
-- Не искушай меня, Ириней. И объяснять тебе ничего не буду. Забери! И
больше никому никогда не показывай!
Тот растерянно помолчал, вздохнул тяжко.
-- Дак ты что, Юрий Николаевич, не хочешь жене с дочерью документ
выправить? Ну, чтоб в тюрьму-то не посадили?
-- Не в том дело! Ты еще в мир не вышел, а уже заразы его где-то
нахватался. Вот кто тебя научил дать мне эту братину?
-- Гермогешка Литвин сказал. -- на глазах увядал Ириней. -- Говорит,
надо человека найти, кто похлопочет, или самому пойти и чего-нибудь из
старого подарить... Я сам дак не могу, а ты ведь не сробел бы...
-- Чтоб не сесть и паспорт получить, надо не золото, а метрику, --
попытался втолковать Космач. -- Были бы у тебя какие-нибудь справки, бумаги
с печатями, свидетельства... Вы же сразу идете к нефтеразведчикам в Напас, а
гам вы чужие, понимаешь? Там люди все приезжие, временные, горделивые и
милиции много, поэтому хватают вас и сажают. Ты же не раз ходил на Енисей, к
своим? Вот и зашел бы в воротиловский сельсовет Там председатель из ваших.
Договорился бы с ним.
-- Не пойду я к нему, отступник. -- Ириней направился к угольным ямам.
-- Многих странников продал...
В тот же день, ближе к вечеру, с лошадью в поводу пришла Вавила. И пока
отец с братьями засыпали уголь в мешки, а потом вьючили ими коня, сама
подошла к Космачу, сказала тихо, глядя в землю:
-- Батюшка с вами отправить хочет, чтоб я училась по-мирскому Будет
просить -- не бери меня, не соглашайся.
-- А если соглашусь и возьму?
-- Убегу.
-- Учиться не хочешь?
-- Хочу, -- обронила боярышня, скрывая вздох. -- Уж больно мне
любопытно, как в миру живут ныне. Вот гляжу на тебя, на жену твою. Вы ведь
токмо здесь на нас похожи, а в городе другие... Или вот аэропланы летают
высоко, так на крестики похожи, а коль на земле увидишь, может, впрямь
анчихристова машина? Или вот спутники летают -- истинные звездочки...
Учиться я хочу, да горько мне будет на ваше счастье глядеть.
И пошла к родителю.
Так и не взглянув, взяла завьюченного коня в повод и ушла другим путем,
чтоб не набивать следа...
Только через сутки, к вечеру следующего дня, и слова не сказав за все
это время, Ириней переобулся из лаптей в бродни, котомку с братиной
прихватил.
-- Ну, паря, айда со мной. Бумаги-то есть, с печатями. Должно, и на
детей тоже...
-- Так чего же ты молчал?
Для странников пятнадцать верст туда-сюда за расстояние не считалось,
скорым шагом через два часа прискочили в Полурады. Ириней оставил Космача на
берегу, сам убежал в хоромину и через некоторое время вернулся довольный.
-- Вот, принес бумаги...
И достал из-под рубахи вещи, поразившие еще больше, чем золотая братина
с царского стола, -- два пергаментных свитка с деревянными подпечатниками на
оленьих жилках и даже с остатками вещества в углублениях, напоминающего
черный сургуч.
В одном значилось, что ближний боярин и сродник князь Андрей Иванович
Углицкий, привезший заморскую невесту государя Софью вкупе с веном на
корабле и доставивший ее вместе с обозом в стольный град, отныне и до
скончанья жизни освобождается от всяческих повинностей перед казной, а
малолетним детям его Дмитрию и Алексею сказывается введенное боярство, кои
обязаны по достижении отцом преклонных лет принять от него в управление
казну греческую харатейную.
Второй грамотой царь Иоанн Васильевич жаловал земли по Истре и пятьсот
душ думному дьяку, боярину Нестору Углицкому, обязывая его обустроить сию
вотчину храмами, мельницами, мостами и переправами.
-- Ириней, так ты что, боярин? -- искренне изумился Космач.
-- Да какие мы бояре, -- вздохнул тот. -- Странники...
-- Не боярин, так князь! А этот родовой титул навечно дан.
-- Что ж ты потешаешься, Юрий Николаевич? Нам и места на земле нет...
-- Как же нет? А вот земли по Истре и пятьсот душ крепостных!
Лесные скитальцы мирского юмора не понимали вообще, хотя свой,
внутренний, у них существовал и, напротив, был непонятен мирским. Ириней
взбагровел и набычился.
-- Ты мне подскажи... Куда с бумагами идти? А не смейся.
-- С этими никуда. Разве что в музей сдать, вместе с братиной.
-- Нехорошо говоришь, паря...
-- Ты же взрослый человек, боярин! Там же не написано, что ты родился!
И кто родители.
-- Дак чего писать, я так помню:
-- Что ты помнишь?
-- У Авксентия было четверо сыновей, мы пошли от Савватея Мокрого, а он
как раз отец Нестора.
-- Ну и что?
-- Да как что. Люди же и подтвердить могут. У Нестора было девять детей
мужского полу от двух жен, так мы пошли от первой, Ефросиньи. Потом был Иван
Углицкий Рябой, а от него Ириней и Фома. Фома стал Рябой прозываться, а мы
от Иринея, так Углицкие. На Кети есть Хотина Прорва, а там Селивестор Рябой.
Однова сбежались на тропе да побаили о старом житье -- сродник наш. От
Иринея пошел Феодосии Углицкий, коего при Никоне на дыбу вешали, огнем жгли
и потом плетями забили. Селивестор засвидетельствовать может, он записанный,
документ имеет и живой пока. А в Воротилово я не пойду. Тамошний начальник
хоть из кержаков, но худого рода, жидкий совсем. Он наших много под тюрьму
подвел. Лет пять тому Никодим Голохвастов ему объявился...
-- Погоди, Ириней Илиодорович, -- остановил Космач. -- А что, у кого-то
еще есть такие грамоты?
-- Есть, должно, и не токмо у наших. Кто не потерял... А ты это к чему?
-- К тому, что среди ревнителей древнего благочестия оказались бояре.
-- Да какие мы бояре? Уж не смейся-ка...
-- Слушай, ты невест своим сыновьям искал среди странников? Или и в
других толках?
-- Везде искал, но все перестарки да худородные остались. Молодые-то
уходят в мир, детей уводят...
-- А худородных снох тебе не надо?
-- Старики заповедали, из каких родов брать, из каких нет, -- развел
руками Ириней. -- Не по достоинству нарушать-то... Старшему невеста есть, по
давнишнему уговору. Адриана Засекина дочка. Всем хороша, да не желает в
Полурады идти, мол, замуж за Арсения твоего пойду, а в курную избу нет.
Лучше уж вековухой останусь... В Напасе она, с родителем...
-- Адриан Засекин тоже из бояр. Были князья Засекины...
-- Да полно тебе, Юрий Николаевич. Что с бумагами-то? -- Потряс
свитками.
-- Спрячь эти грамоты и больше никому не показывай, -- посоветовал
Космач. -- Никогда и никому. И детям накажи.
-- Как же паспорт выправить? Нету других бумажек.
-- А уйти все равно хочется?
-- Душа рвется!.. Да ведь посадят, коль так выйти. Я бы ладно, что мне
тюрьма? Как подумаю, жене сидеть, сыновьям, дочери, -- тошно делается...
Вавилу-то видел, эвон какая. А куда я дену ее в Полурадах?
-- Ладно, похлопотать попробую, -- пообещал Космач, чувствуя, как его
распирает от предощущении.
-- Токмо уж не обмани! Ну что мне. к сонорецким старцам подаваться?
-- А кто такие сонорецкие старцы? Не первый раз слышу...
Тот слегка встревожился: болтнул лишнего, -- потому ответил уклончиво.
-- На Сон-реке живут, люди. -- Ириней уже спрятал глаза под валяной
шапкой, как в раковине.
-- Скажи-ка мне, какие фамилии еще есть в Полурадах? -- Это был совсем
легкий для него вопрос. -- Кроме Углицких?
-- Хворостинины есть. -- Насторожился. -- Нагие да Щенятевы... А боле
нет никого.
-- Память у тебя хорошая. А мог бы ты назвать странников, кто ходит или
живет по Соляной Тропе? Роды назвать, по фамилиям и прозвищам?
Ириней враз сопливить и чихать перестал, передернуло его, будто от
холода или омерзения.
-- На что тебе роды наши?
Космач понял, что поспешил, все расспросы следовало оставить на
будущее. Что касалось его лично. Ириней не таил, напротив, высказал самое
сокровенное, однако на всем остальном лежало табу, срабатывал некий
корпоративный интерес -- ни при каких условиях не выдавать своих.
-- Интересуюсь как ученый, не бойся, -- попробовал успокоить, но было
поздно.
Ириней спрятал свитки под рубаху и пошел, демонстрируя полное
спокойствие, но вдруг вернулся неузнаваемым, лицо тяжелое, в глазах глубокая
печаль, будто на похоронах. Выпрямился, вскинул свою широкую бороду, свысока
глянул -- вот откуда стать и горделивость Вавилы!
-- Однако скажу тебе, Юрий Николаевич... Раз так, не надобно мне ни
бумаги, ни документа. Уж лучше я в тюрьме посижу. И пусть женщины сидят...
-- Не понял ты меня, Ириней Илиодорович, -- разозлился Космач. -- Это
мне для науки надо -- не для переписи. Сам говоришь, нет больше Соляной
Тропы! Вы ведь скоро все из скитов поразбежитесь, а старики вымрут. Через
двадцать лет даже памяти о вас не останется! Ты подумай! Я же хочу, чтоб
люди знали о старообрядчестве и через сто, и через тысячу лет. Как вы жили,
отчего раскол случился, почему в лесах скрывались, как веру свою берегли от
анчихристовых властей. Да и кто вы на самом деле, никто толком не знает. И
не узнает никогда.
Ириней выслушал все, но так и ушел с высоко поднятой головой.
А Космач расстроился и распалился еще больше, когда вечером узнал, что,
ко всему прочему, куда-то ушли их лошади, пасшиеся вольно вместе с
хозяйскими, и сыновья Иринея, несмотря на ночь, отправились на поиски.
Таким пришел к своей больной "жене" и обнаружил, что она в полном
здравии, если не считать насморка и красного носа. Зимняя часть дома была
срублена отдельно, стены из сосен в обхват, двери толстые да еще войлоком
обшиты, говорить можно было в полный голос -- не услышат.
Ассистентка лежала в постели, белое рубище, будто умирать собралась, и
смотрела жалобно, прощально. Рядом на лавке пакет с лекарствами и деревянная
кружка с каким-то настоем. Он, как доктор, потрогав лоб, заглянул в горло,
велел показать язык.
-- Как это понимать?
-- Мне плохо. -- В голосе слышался каприз. Чувствую себя ужасно, все
тело болит, морозит и голова раскалывается.
Он расценил это как истинно женский способ защиты, вытащил ее рюкзак,
перерыл все, достал фотоаппарат с диктофоном.
-- Что ты делаешь? Что? -- спохватилась "жена".
-- Я запретил тебе брать это с собой. В чем дело? Вся хворь отлетела в
один миг. Она порывисто села, натертый платком нос побелел.
-- Знаю! С первых дней поняла: ты работаешь только на себя! Поэтому
тебе не нужны записи! Ты все делаешь ради собственных целей! Тебе никто
здесь не нужен!
-- Не кричи, нас могут услышать. -- Космач плотнее притворил дверь. --
Говори спокойно, я все слышу.
-- Чувствовала, еще по дороге хотел от меня отделаться. Я тебя
раздражала! Ты меня ненавидел!.. -- Перешла на шепот. -- И сейчас вижу, как
презираешь. Не только меня, но и Василия Васильевича... Мне говорили, ты
гребешь под себя, не сдаешь полных отчетов Даниленко, скрываешь от него
экспедиционные материалы. Говорили, ты женоненавистник, -- я ничему не
поверила! А ты ненавидишь всех вокруг! И любишь только себя!
У разгневанной ассистентки не хватило слов, сорвала очки, и слезы
брызнули на пакет с лекарствами -- будто дождь застучал.
-- Ты еще не все сказала, -- выдержав паузу, обронил Космач.
-- Подлец, ты подлец!
-- И еще не все...
-- Ты развратник! Растлитель! Зачем ты девчонку с ума свел? -- Утерла
слезы. -- Ты что сюда приехал? Любовь с подростками крутить? Головы девицам
морочить?
-- А если конкретнее?
-- Я все вижу! Вавила глаз с тебя не сводит! И ревет по углам, и
молится!.. Зачем ты дуришь голову молоденькой девчонке! И какой -- чистой,
непорочной, открытой, как цветок!
Космач развернул свой спальник, бросил на пол дерюгу и лег. Наталья
Сергеевна сначала тихо плакала, потом несколько раз всхлипнула и замерла.
Прошло минут десять, прежде чем она пошевелилась, видимо, легла на бок,
лицом к нему.
-- О чем ты думаешь? -- спросила шепотом.
-- Кони потерялись, -- пробубнил он. -- Ребята искать ушли... Не знаю,
найдут, нет...
-- Прости меня... Пожалуйста. Ты же все понимаешь,
-- Не все...
-- Правда, о чем ты думаешь?
-- Об открытых цветах...
* * *
Он вернулся от Коменданта в десятом часу утра, напоил коня, принес
воды, затопил русскую печь и, отогрев руки перед пламенем, заглянул в
горницу.
Вавила спала в том же положении, как оставил: голова чуть набок,
безвольные руки брошены вдоль тела и дыхания совсем не слышно. Он прикрыл
дверь и несколько минут бродил по избе, сдерживая мальчишескую радость,
потом вспомнил о свитке, принесенном боярышней.
Бережно достал его из кожаного чехла, развернул на столе метровую
полосу старинной плотной бумаги: уже знакомая тайнопись странников, мелкая и
плотная вязь арамейского письма -- не имея перед глазами азбуки не прочесть
ни слова, даже при соответствующей подготовке. По свидетельству самих
старцев, подобных грамот всего было около двадцати, но сохранились лишь три.
Некоторые из них разными путями и в разное время попадали властям и
уничтожались непрочтенными, однако большую их часть сжигали в некоторых
толках старообрядцев, не желавших признавать в сонорецких скитниках духовное
лидерство. По счастливому стечению обстоятельств, уцелело самое главное
Первое послание, документально подтвердившее вывод Космача: церковная
никонианская реформа была всего лишь прикрытием другого, исторически более
важного события -- смены элиты государства и, как следствие, ценностной
ориентации русской жизни.
Для того чтобы утвердиться на престоле, Романовым было необходимо
избавиться от мощного влияния вольного, самодостаточного и независимого
боярства, доставшегося в наследство от Рюриковичей. И, по сути, добровольно
отказаться от _исторической миссии_ -- провозглашения и утверждения Третьего
Рима на Руси.
Как известно, "четвертому не бывати".
Прямое и открытое притеснение особо ретивых бояр ничего не давало, ибо
опальные тотчас становились мучениками. Так возник замысел провести
церковную реформу и принадлежал он не Алексею Михайловичу и даже не
патриарху, а греческим попам, которые в поисках места службы толпами шли на
Русь, и приближенному митрополиту Паисию Лигариду, известному на Руси тем,
что задолго до Петра он завез и торговал табаком, уча не молитвам, а
курению. Церковная реформа и расколола боярство.
Пожалуй, это была первая русская революция в верхах, и впервые ставка
была сделана на боярских детей, отколотых за счет "конфликта поколений" от
именитых элитных отцов. И только во вторую очередь -- на худородных,
обедневших, а то и вовсе нищих князей и дворян, которые поддержат все, что
сулит выгоду.
Все последующие революции с поразительной точностью использовали этот
прием, укладывающийся в короткую формулу -- разделяй и властвуй.
Никон сделал свое дело и отправился в ссылку, консервативные родовитые
бояре и купечество, не приняв новой обрядности, оказались вне двора, вне
закона и без собственности, а скоро и вовсе без родины, вынужденные
скрываться сначала на глухом Керженце. потом за Уральским камнем, на
Балканах и берегах Босфора. Самые влиятельные и богатые, например, боярыня
Феодосья Морозова с родными сестрами, были попросту замучены и заморены
голодом. Десятки строптивых князей, мужей боярых и сотни непокоренных
священников и монахов сгноили в земляных тюрьмах и сожгли заживо, распустив
молву, будто они фанатичные самосожженцы.
И потом, на протяжении веков, гнали и палили уже их потомков, ибо
_смена элиты_ непременно влечет за собой характерный признак --
_несоразмерность наказания_, возведенную в неписаный закон.
Места знатных, высокородных заняли худородные, кое-что получившие за
лояльность, однако деяния благочестивого Тишайшего отца довершил бритый,
блядолюбивого образа сын, срезав с боярских подбородков последние остатки
достоинства и заменив этих бояр еще более худородными.
А простому люду, недавно пережившему Смутное время, польские нашествия
и войны с Лжедмитриями. тогда было все равно, сколькими перстами креститься
и как ходить вокруг аналоя. Судя по "Житию" Аввакума, прихожане блудом
занимались даже в храмах и. бывало, до смерти лупили своих попов. И если эта
голь перекатная, но совестливая и оказывалась в таежных скитах, то обычно
вкупе со своими господами: преданные холопы, челядь и дворня не желали
расставаться с хозяевами и предпочли разделить их участь.
Один только Ириней Илиодорович на память назвал сто двенадцать боярских
родовых фамилий старообрядцев, живших по Соляному Пути еще лет тридцать
назад. Около полусотни Космач сам разыскал на Русском Севере от Сыктывкара
до Мурманска, двадцать семь сохранившихся родов оказалось среди некрасовских
казаков, вернувшихся в шестидесятых годах из Турции и ныне живущих в
винсовхозе Краснодарского края.
Сонорецкие старцы, своеобразная боярская дума в изгнании, долгое время
управляла духовной и экономической жизнью, рассылая по Соляному Пути вот
такие послания, однако посеянные семена раскола прорастали уже без
чьего-либо вмешательства. Каждый предводитель рода сам мыслил править, и
спустя сто лет после _смены элит_ старцы писали к внукам, древлее
благочестие предержащим: "Ведаете ли, кто вы ныне? Изгнанники, страстотерпцы
и великомученики во имя веры Христовой, неправедного гнева анчихристовых
царей, а тако же огня, пыток и юзилищ не убоявшиеся? Иль по суду Божию и
промыслу Его обречены на вечные скитания по горам, лесам и болотам, аки
звери дикие, тропами ходящие? Отполыхало пламя, угас огонь очистительный,
чрез который прошли деды ваши, и ныне токмо ветер гонит поземку, реет пепел
подобно снегу да порошит память вашу. И века не минуло с той поры, а вот уж
ходит меж нами распря и вражда, и молва дурная разносится в миру, де-мол,