Алексеев Александр. Покаяние пророков

Почтарь изумил еще раз, уходя от недопитой горилки.
-- Та мне не можно, -- забормотал в дверях. -- Сердце...
Ночь прошла спокойно, если не считать, что Жулик в деннике несколько
раз крикнул и пес Вавилы побрехал. Комендант выходил на улицу, слушал, но
если даже кто-то был за рекой, то подойти к дому Космача не решился и,
может, наблюдал в прибор ночного видения.
Рано утром принаряженный Почтарь покосолапил на первый автобус, а его
жинка спустя четверть часа постучалась к Кондрату Ивановичу.
-- Твои куры яиц нанесли. -- Поставила узелок на стол. -- Добры у тебе
куры...
-- Ты мне скажи, Вавила Иринеевна у вас? -- в упор спросил Кондрат
Иванович. -- Зачем от меня-то скрывать?
-- Нема! -- Старуха глаза вытаращила. -- Пойди та побачь!
И тотчас собралась и убежала, оставив еще больше подозрений.
Ближе к обеду приехали два оповещенных о погроме дачника, оба бывшие
прокуроры, на профессионализм которых рассчитывал Комендант. Они печально
побродили по своим нарушенным поместьям, поправили выдернутые пробои, новые
замки навесили, фанерой выбитые стекла заколотили.
-- Гиблое дело, -- определили они. -- Ущерб маленький и ответчиков
никто искать не станет.
Комендант советовал не спешить с выводами, подождать, и как только
выйдет газетная статья, приобщить ее и тогда подать в суд. Однако юристы его
и слушать не стали, уехали, оставив посреди дороги.
Сам он особенно не надеялся, что газетчики что-то напечатают, поди, и
написать не успеют, поди, всю ночь машину угнанную разыскивали. Однако
вечером собрался и пошел на мочевую точку, где в магазине продавали прессу.
Фотографии пожарища и разгрома в Холомницах были аж на первой странице,
и бабы в харчевне все уже посмотрели и прочитали, потому встретили
Коменданта участливо. Кто-то видел, как вертолет кружил, а кто-то ночью даже
стрельбу слышал. А тут еще у журналистов машину украли так, что никто не
заметил, а повариха Никитична, женщина пожилая и наблюдательная, даже
заподозрила неких проходимцев. Отозвала Коменданта в подсобку, мол, мясо
порубить надо, и сообщила, что к ним вот уж второй день перед обедом
приходят подхарчиться какие-то мужики бомжеватого вида. Не проезжие и не
прохожие, откуда являются, не понять. А спросить нельзя, хозяин настрого
запретил, чтоб клиентов не отпугивать. Дело в том, что деньги у них есть,
берут дорогушую солянку каждый раз и с собой еще прикупают колбаски, хлебца,
минеральной воды и чего-нибудь сладкого. Но главное, глаза у всех красные,
похмельные, а водки не пьют!
Комендант откланялся и поспешил из харчевни: нечитанная газета руку
жгла. Ушел в сторону деревни, сел в лесу и не спеша изучил, что написали.
Надо сказать, мальчишки еще, а крепко всадили, прямым текстом, с указанием
фамилий и должностей. И даже разыскали и опубликовали копию списка
пассажиров вертолета, где значились Малышев и сам Кондрат Иванович. Но внизу
сноску сделали, мол, это лишь начало и будет продолжение расследования,
поскольку начальник областного ФСБ заявил, что сотрудника Лебедева Владимира
Борисовича в штате нет и никогда не было. Милиция тоже отказалась, и кто же
тогда проводил эту бандитскую операцию в Холомницах? Охрана газопровода или
вообще какие-то самозванцы?
Словом, пока хвалить журналистов можно было за смелость, оперативность
и убийственный сарказм.
В деревню Комендант вернулся затемно, обрядил коня и полез на полати,
где у Космача хранились походные вещи в рюкзаке и вьючном ящике. Бинокля он
не нашел, хотя однажды видел его у Юрия Николаевича, когда на рыбалку
ходили. Зато обнаружил фотоаппарат с телеобъективом, набором светофильтров и
раскладным штативом. Открыл шторку, посмотрел в видоискатель и, одевшись
потеплее, забрался на чердак.
Слуховое окно выходило на улицу, обзор был достаточно узким. Пришлось
выставить раму и сесть верхом на нижнюю подушку окна. Если наблюдатели
отслеживают вход в дом и его тыльную сторону, то должны находиться
где-нибудь за рекой на склоне лесистой горы, откуда открывалась вся улица и
подходы со стороны огородов. Мертвой зоной могла остаться дорога, ведущая к
трассе, но она не особенно-то и нужна была: если кто-то захочет войти в
деревню скрытно, то уж не станет светиться на проселке.
Комендант установил штатив, прикрутил аппарат и навел его на
предполагаемое место. Прибор ночного видения давал характерную зеленую
точку, заметную с близкого расстояния или в оптику; если при этом включался
инфракрасный излучатель, то вокруг образовывалась сияющая корона, а сквозь
красный фильтр можно было увидеть сам луч. Конечно, техника ушла вперед,
могли придумать что-нибудь новенькое, но принципы должны бы остаться
прежние.
Замеченные поварихой состоятельные бомжи, питающиеся на мочевой точке,
вряд ли высматривали и воровали машины, а вот наблюдателями могли быть
вполне, коль без водки глаза красные.
Бесконечно смотреть в видоискатель было трудно, глаз скоро уставал, и
лес на той стороне начинал мельтешить -- какие уж тут пятна! С небольшими
перекурами Кондрат Иванович просидел до трех часов и единственное, что
увидел, так это Почтаря, который заполночь вернулся с последнего автобуса. И
не один пришел -- привел с собой двух огромных собак непонятной породы.
Наутро дед Лука почему-то не появился, хотя Комендант прождал его до
десяти часов. Идти лишний раз самому -- дать зацепку наблюдателям,
подтвердить, что есть постоянный контакт с соседями, у которых наверняка
скрывается боярышня. Как ни прикидывай, ни гадай, но Почтарь не мог не
похвастаться собаками, к тому же появился такой предлог вытребовать у
старухи бутылку горилки, чтоб обмыть покупку. Кондрат Иванович прикрыл
трубу, и когда стал засовывать в печь чугун с водой, услышал два глухих
щелчка, очень похожие на выстрелы. Выскочил на улицу, постоял, послушал,
вроде тихо, если бы лед на реке проседал, треск бы повторился...
Окончательно заинтригованный, он придумал причину и отправился к
пепелищу, что было естественно для горюющего погорельца, но, проходя мимо
Почтарей, услышал гул паяльной лампы и заметил: пар курится над забором.
Мимо такого пройти было невозможно: когда дед Лука забивал кабанчика для
себя, то непременно смолил хохляцким способом -- соломой, но для продажи
москалям палил лампой.
Калитка была не заперта. Во дворе у скотника на старых дверях лежали
две битые свиноматки, и дед допаливал вторую. Его старуха скоблила и
отмачивала щетину.
Кроме горилки у Почтарей был еще один вид дохода -- держали маток и
продавали трехнедельных поросят.
Комендант обогнул туши, вытряхнул из пенала окурок сигары, отнял у деда
лампу и прикурил. Обе свиньи были стреляны в лоб и лишь после того
прирезаны, чтоб спустить кровь. Ничего не говоря, он сделал еще один круг по
двору и вдруг увидел у забора автоматную гильзу, торчащую юбочкой вверх.
Старики делали вид, что заняты работой, и не обратили внимания, поэтому
Кондрат Иванович поднял вещественное доказательство и сунул в карман.
Купленные собаки негромко поскуливали в сарае, а лайка Вавилы лежала в
будке, положив голову на порожек.
-- За что их порешил, живодер? -- добродушно спросил старика. --
Супоросных маток не пожалел.
-- У Малороссию пойдем, -- объяснил тот. -- Усе, нема терпения...
-- Из чего стрелял-то?
-- Та ж с отреза...
-- В суд ходил?
-- Ходив... Не принялы. Пропыски нема, вкладыша у паспорте нема. Тай и
гражданства нема!
-- У меня теперь тоже паспорта нет, все документы сгорели, так что? И
мне уезжать?
-- Ты ж москаль, тебе усе дадуть.
-- А фамилию мою помнишь?
-- Та шо фамилыя -- москаль...
-- Ох, дед, что-то ты мудришь! -- Комендант пальцем погрозил. -- На
какие шиши поедешь?
Почтарь взял лампу, уткнул в брюхо свинье.
-- Свиней продам. Тай корову.
-- Кому? На мочевую точку не возьмут.
-- У городе нашел мужика... Через час вин приедет...
-- Да у тебя опять даже на билеты не хватит! А запасы горилки побили.
Не ври, дед, говори, что надумал?
-- Та шо ты пристав! -- разозлился Почтарь и взял лампу наизготовку. --
Вот задницу прыпалю, шоб дорогу к моей хате забыл!
Комендант демонстративно вынул гильзу, понюхал свежий запах пороха,
бросил под ноги старику.
-- Собак купил, автомат и в Малороссию собрался?.. Может, ты ограбил
кого? Или хуже того?..
Ухмыльнулся, притворил за собой калитку и ушел к пожарищу.
Дымок еще курился -- оттого, что пол провалился и теперь дотлевал в
яме, откуда пахло печеной картошкой. Комендант нашел палку, залез в золу,
достав картошину, разломил и стал есть -- еще горячая...
И вдруг увидел, что в загнетке стоит целый и невредимый медный чайник,
разве что чуть подкоптился с одной стороны, но с другой блестит. По приезде
в Холомницы Кондрат Иванович знакомился с местностью и в лесу обнаружил
старую, зарастающую мхом свалку, а там кроме чайника -- несколько редких и
старинных вещей: умывальник, настоящий кавказский кувшин, ендову для пива,
ковш красной меди и два почти целых самовара (тогда еще не гонялись за
цветными металлами). Все было зеленое от окиси, мятое, но отчистил,
выправил, кое-где запаял и пустил в дело. Самоварами пользовался редко, а
чай заваривал исключительно в этом чайнике: медь давала приятный привкус и
очищала воду.
Сейчас почему-то именно эти вещи было жаль...
Печь стояла посередине избы, как остров, ни с какой стороны не
подобраться из-за рухнувшего пола. Комендант отодрал от сарая полуобгоревшую
плаху, навел мостик и только добрался до печного хайла, как увидел на
проселке уже знакомый черный джип, на котором уезжал Космач. Сохраняя
достоинство, Кондрат Иванович взял чайник, не спеша перешел дымящийся подпол
в надежде, что Юрий Николаевич обязательно заметит сгоревший дом и
остановится, однако машина, не снижая скорости, проехала мимо, напрямую к
избе Космача.
Или ученый ослеп, или так торопился к боярышне...
Пока Кондрат Иванович шел от пепелища, приехавшие облазили дом, усадьбу
и теперь стояли на крыльце. Водителя Комендант узнал, подал руку, а
интеллигентному господину с бородкой и в очках, очень похожему на наркома
Чичерина, лишь кивнул, хотя видно было, кто тут начальник.
-- Слушаю вас...
-- Мы приехали к Юрию Николаевичу, но вот незадача... Не подскажете,
где он может быть?
-- В Москве, -- сдержанно обронил Кондрат Иванович. -- А вы по какому
делу к нему? Я староста деревни.
-- Понимаете, он заказал паспорт, на женское имя. Причем срочно, а сам
не едет. Решили заглянуть...
Водитель лишь кивал своему хозяину и озирался.
-- Вы что, паспортисты?
-- Нет, но Юрий Николаевич попросил оказать услугу. Мы с ним в давних
приятельских отношениях.
Вообще-то Комендант не жаловал подобного рода людей: хрен поймешь, что
прячется за внешней интеллигентностью. Этот Чичерин тоже особого доверия не
внушал, но и не раздражал, а судя по богатой машине, птицей был важной.
-- Полюбопытствовать можно? Кому паспорт?
-- Пожалуйста. -- "Нарком" подал ему документ. -- Позавчера еще был
готов...
Фотография в паспорте была Вавилы, но имя совсем другое, простецкое --
Галина Сергеевна Мельникова.
-- Хорошо, пусть паспорт будет у меня, -- согласился Комендант. --
Космач приедет -- передам. Спросит, от кого, что сказать?
-- Скажите, Артем Андреевич заезжал. Давно собирался к нему заглянуть.
-- Может, вам расписка нужна?
-- Верю на слово. -- "Нарком" озабоченно огляделся. -- Юрий Николаевич
поехал к умирающему академику?
-- Да, к нему... И должен был вернуться на следующее утро. А сегодня
вроде уж шестые сутки как нет. Не знаю, что и думать.
-- А у вас в деревне... ничего особенного не произошло? --
подозрительно спросил Артем Андреевич.
-- Газеты надо читать, господа! Гости переглянулись.
-- Вероятно, что-то упустили...
Комендант принес из дома газету, сунул в руки "наркому". Читали они
недолго и со знанием дела, после чего водитель сразу же пошел в машину и,
запустив двигатель, стал разворачиваться. Артем Андреевич достал телефон,
набрал номер и обронил несколько невнятных слов.
-- Я постараюсь выяснить, почему задерживается Юрий Николаевич, -- на
ходу сказал он. -- И сообщу.
-- Да уж постарайся, -- вслед сказал Кондрат Иванович.
Джип тотчас же помчался, поблескивая затемненными, непроглядными
стеклами.
А Комендант глянул на часы, вымыл руки и пошел на мочевую точку: время
приближалось к обеду. На автостоянку уже причалило несколько "камазов",
груженных досками, и автобус из Северного, поэтому в харчевне было людно.
Никитичну он высмотрел на кухне и на правах своего юркнул за стойку.
Поболтал с ней, посекретничал, сообщил, что теперь как погорелец и бездомный
будет обедать здесь, и мимоходом выяснил: состоятельные бомжи еще не
появлялись, да и пока народ, вряд ли появятся, но как только схлынут
пассажиры и дальнобойщики, тут и будут. Кондрат Иванович вроде бы тоже не
захотел толкаться, да и столы все заняты, вышел на улицу и занял позицию за
углом харчевни.
Автобус загрузился и отвалил, потом дальнобойщики расселись по машинам,
и тогда из-под моста через Холомницу вылезли трое крепких, откормленных
хлопцев, правда, небритых и неряшливо одетых. И шли смело, даже независимо!
Комендант завалился в харчевню спустя три минуты, когда "бомжи" уже сидели
за столом.
-- Как ни придешь, вечно у вас народ! -- с порога зашумел он. -- И все
уже съедено! Супчику мне оставили? Не скормили?
Полушубок скинул, шапку и сел спиной к проходимцам. Трактирщицы
работали быстро, сметали со столов грязную посуду, протирали и уже тащили
заказанные блюда. Никитична сама принесла Коменданту обед и сто граммов
водки, склонилась и шепнула:
-- Это не те, это другие...
Кондрат Иванович отобедал скорее них, расплатился, раскланялся с
женщинами и направился к себе в деревню. Однако за поворотом, когда харчевня
скрылась из глаз, полез в рыхлый от солнца снег, заложил небольшой круг по
лесу и затаился на опушке, примыкающей к трассе.
Через несколько минут "бомжи" вышли из харчевни, на ход> закурили и
скоро скрылись под мостом.
Увлеченный наблюдением за ними, он не сразу заметил, что поверх следа
джипа лег еще один, совсем свежий и с другим протектором. Комендант прибавил
шагу, с подступающим беспокойством проскочил лес. и когда увидел возле дома
Почтарей большой, белый микроавтобус, вздохнул облегченно -- из города за
свининой приехали!..
Он пересек поле, вошел в деревню, нюхая горьковатый запах пожарища, и
внезапно обнаружил на боку автобуса зеленый шар и фирменные буквы "НТВ"...
* * *
Чувство близкой опасности не покидало ее теперь ни на минуту.
Она не понимала его природы, как не понимает плотоядный
высокоорганизованный зверь, почему обходит ловушки и западни, если только
там нет пищи-приманки и он не очень голоден. Или как младенец, от рождения
знающий, что такое край, и способный остановиться и удержаться на самой его
кромке. Жесткий пост и затворническая жизнь в подземелье обострили многие
чувства, однако сколько она ни прислушивалась к себе, сколько ни просеивала
сквозь сердечное решето свои страхи и сомнения, не находила даже самого
мелкого семени опасности.
Но опасность существовала, висела над головой и давила, как
двухметровая толща земли.
Иногда ей начинало казаться, что все это обманчиво, что в подземелье,
как в могиле, невозможно сохранить природную чуткость и осторожность. Тогда
она уходила по ходу к реке и подолгу стояла, затаив дыхание и закрыв глаза.
Молиться в такие минуты было нельзя, ибо молитвы укрощают чувства и страсти,
приводят даже самую возмущенную душу к покою и умиротворению. Она слушала в
себе древний предвещающий глас, иначе именуемый интуицией или предчувствием,
но слышала лишь то, что шло не из глубин -- с поверхности: тягучее биение
голода, терзания ума, переживающего за близкого человека, и свою
горько-сладкую женскую тоску, от которой не тревожатся, а поют песни.
Древний обычай странников -- ждать там, откуда проводили в путь, --
основывался на той же способности и возможности чувствовать все, что
происходит либо может произойти с путешествующим. Оступился он -- у тебя
подвернулась нога; у него екнуло сердце -- твое затрепетало. Стоит только
сойти с места, удалиться от росстани, как сразу можно безвозвратно утратить
эту тончайшую, едва уловимую и обоюдную связь, поскольку странник, бредущий
где-то за тридевять земель, чувствует ту единственную точку, где его ждут и
молятся о нем, то место, к которому он обращается ежечасно в мыслях и
молитвах.
Она уже знала, что придется уходить отсюда, так и не дождавшись
путника, однако оттягивала этот решительный момент, ибо там, на поверхности
земли, с каждым часом все ближе и ближе подкатывала весна и вместе с нею --
грешная и естественная _жажда обновления_, которой притуплялось даже чувство
опасности. Дни стояли теплые, солнечные, снег сгоняло так быстро, что даже
на том берегу, у леса, образовались проталины. Но этого было сейчас мало, и
Вавила часами стояла в недрах каменной плотины, будто в храме, молилась о
своем путнике, а сама выглядывала, искала приметы необратимости в природе,
которые вселяют в сердце надежду, радость близкой весны. Кажется, есть все:
неумолкаемое кипение тетеревиного тока, крохотные ручейки, сбегающие со
склонов, но еще замерзающие в тени, глухой треск льда, стремящегося
оторваться от берегов и всплыть вместе с вмороженной тяжестью камня. Однако
нет какой-то малой, но важной детали, без которой это могучее шевеление еще
ничего не значит.
И вот увидела! Трясогузки, порхающие по сваям и вытаявшим камням, вдруг
слетелись на лед и пошли выписывать хаотичные дорожки крестиков -- началось!
Однотонный гул потока будто бы стих на некоторое время, затем охнул протяжно
и загудел. Вода прибывала на глазах, притопляя камни и ледяные юбчонки на
сваях, медленно подступала к ногам и, наконец, хлынула из полыньи на лед,
потекла верхом, отчего вся река ниже мельницы стала небесно-синей. Столь
стремительное половодье враз оживило пространство, пахнуло настоящей весной,
предощущением скорого тепла, пробуждения; казалось, вся природа
встрепенулась от сна, открыла глаза и теперь сладко потягивается, щурясь на
утреннее солнце. Стылая земля, сугробы и намороженные по берегам торосы еще
сулили холод, снег, зимние метельные дни, однако поворот уже произошел, и
ничто не могло остановить весны, ибо Господь уже покрестил лед птичьей
лапкой.
На четвертый день работы дед Лука пришел в схорон смущенный и
растерянный, поскоблил глину с рук, сгреб в кучу вислые усы.
-- Кажу, промазав я... Кажу, не у хату -- у конюшню вылез. А хата
правее була.
Вавила постаралась убедить его, чтоб не копал больше, мол, из конюшни в
избу можно и по огороду незаметно проскочить, но старик и слушать не
захотел, сказал, что обязательно исправит, как только люди уедут из деревни.
Агриппина Давыдовна в тот день вообще не спускалась вниз, обихаживала и
отвлекала непрошеных гостей, а дед попадал в схорон через баню: уйдет туда
вроде бы вино курить, сам же под землю и роет.
И вот когда ошибочно прокопал ход в конюшню -- то ли с горя, то ли
приезжие с толку сбили, но загулял надолго. Вавила никогда в жизни пьяных не
видела, рассказывали, будто человек от зелья потешный делается, не зря Ноевы
сыновья смеялись над отцом, тут в ужас пришла: старик словно больной стал,
на ногах не стоит, кривляется, рожи корчит и бормочет невообразимое.
-- Царица! Та ж я тебе дворец вырою! Из земли вылазить не буду!.. Шо
кажешь -- усе исполню. Тильки смилуйся, не отдавай Малороссию поганым ляхам!
Жена его забрать не может, боится схорон выказать чужакам, а те будто
ходят по деревне, кино снимают, а сами высматривают что-то и со двора никак
не уходят. И если даже улучит минутку и достанет старика, то он опять
норовит под землю, как только без надзора останется. Чтоб не видеть деда в
безобразном состоянии, Вавила начала убегать к реке, так он все равно не
отстает, ползает по норам и зовет, пока не свалится и не уснет где-нибудь.
Она чувствовала, как мирская жизнь начинает липнуть к ней, будто репей, не
зря старики предупреждали, невозможно в воду войти не замочившись. Казалось,
можно избавиться от мира, отринуть его, возвести молитвенный обережный круг,
дабы защититься от грязи и мерзости, но люди эти жили в таких страданиях и
муках, каких давно не ведали на Соляном Пути.
Все это продолжалось пока приезжие были в деревне, и когда наконец
уехали, Агриппина Давыдовна так заголосила, что плач ее донесся до
подземелья, хотя никакие другие звуки сюда не проникали. Боярышня знала, что
мир говорлив и криклив, но такого она никогда не слышала и потому опять
удалилась в свой каменный храм и там простояла до глубокой ночи. Молитвами
утешила душу, укрепилась и вернулась в схорон. Но только прилегла с именем
Пречистой на устах, как ощутила тихое смятение. Перед взором забурлила полая
весенняя вода, несущая с собой ожидание радости, счастья и телесной неги.
Освобожденная от вериг плоть, будто вскрывшаяся река, невзирая ни на что,
клокотала на камнях и стремилась выплеснуться из берегов.
Не в силах совладать с собой, она встала и без света, на ощупь, пошла
ходом к старой мельнице. Ночная река казалась мягкой, бархатной, она
наплывала тихо и мощно по всей ширине от берега до берега, затем
переламывалась, почти безмолвно падала вниз, на сваи и камни, но не
разбивалась, не дробилась о них -- обнимала, обласкивала и что-то говорила
им, бормотала, словно опившаяся зелья, а скатившись вниз, расплывалась от
блаженства и покоя. Это бесконечное движение зачаровывало, притягивало
воображение и томило душу. Боярышня встала на камень, склонилась, умыл руки
и лицо, но вода показалась теплой и не освежала. Тогда она сняла одежду,
протиснулась между свай, забрела в ледяной поток и окунулась по горло.
Холод отрезвил; стуча зубами, она оделась и заспешила обратно в схорон.
Несколько минут тело оставалось тупым и бесчувственным, в просветленной
голове молитвы творились сами собой. Однако, выбравшись из норы, она
ощутила, как болезненные иголки начинают покалывать грудь, живот и бедра,
вызывая приятное жжение и тепло. Вавила легла на топчан, укрылась полушубком
и вроде бы задремала, а может, просто на миг потеряла чувство реальности и
не ведала что творила, поскольку очнулась от сладкого жара во всем теле,
туго завязанный плат почему-то валялся на полу, а коса -- наполовину
распущенная. Вовремя ангел крылом опахнул, отогнал бесов!
Боярышня спустилась на колени, взяла четки, но вместо молитвы
заплакала. И, будто приговоренная на казнь, с чувством неотвратимости, нашла
в тряпье ножницы, открыла потайную дверь и поползла с тихими, неуемными
слезами, будто грешница ко кресту.
Дед Лука ход в конюшню пробил низкий, к концу так и вовсе ползком можно
было пробраться. Упершись в земляную стену, Вавила ощутила пространство над
головой, встала на ноги, дотянулась руками и сдвинула тяжелую доску. Выход
был рядом с яслями, в темноте было слышно, как жеребец хрупает сено и
переступает копытами. Она выбралась из норы, нащупала его шею, повинилась:
-- Прости меня, батюшка.
И начала стричь густую гриву. Конь есть перестал, склонил голову и
замер. Боярышня срезала волос, завязала в пучки, чтоб не путался, и
приступила к хвосту.
-- К зеленой траве отрастет, -- успокоила. -- Будет чем гнус гонять...
В схороне она разложила волос, прочесала его руками, очистила от мусора
и разделила на прядки.
-- Будет мне шелкова сорочка...
Каждую прядь свила в-тугую, после скрутила вдвое, отчего пряжа
получилась суровая, будто проволока. Из самых длинных связала основу, чтоб
покрывала от горла до талии, затем по ней начала плести сеть с мелкой
клеткой, чтоб даже малая рыбка не выскочила. И когда заканчивала хитрое
рукоделье, не удержалась, из остатков пряжи выплела по переду две розы с
шипами и лепестками, покрывающими груди. Ножницами концы узелков обстригла
коротко, вывернула власяницу на лицевую сторону, полюбовалась работой,
пожалела:
-- Белую бы нить еще пропустить...
Взяла обмылок и пошла на реку, а там уж заря поднимается, ночь
пролетела, как един час. Тщательно выстирала власяницу, прополоскала в
проточной воде, еще раз протянула мокрые узлы, чтоб не расползались,
встряхнула и тут же примерила.
-- Так хороша, что и снимать не буду...
Пришла в свою земляную келейку, легла без молитвы и впервые за
последние дни уснула как только закрыла глаза.
Разбудила ее Агриппина Давыдовна, пришла с веничком пол мести, должно
быть, заметила сор, оставшийся после работы. Не поднимая век, Вавила
полежала несколько минут в надежде, что старушка уйдет, -- совестно, убрать
за собой надо было, они и так не понимают обычаев, а здесь и напугаться
могут. Да вспомнила остриженного коня: ничего не скрыть, лучше уж покаяться
в тайных грехах...
Агриппина Давыдовна уходить не собиралась, вымела схорон, бросила мусор
в лохань под умывальником и присела в изголовье. Боярышня голову приподняла,
откинула дубленку и села, отвыкшее уже от вериг тело обжигал огонь,
прикоснуться к себе и дыхнуть больно, зато голова оставалась ясной.
-- Здравствуй, бабушка, -- сказала смиренно. -- Прости ради Христа...
Она же сползла с лавочки, встала на колени, трясущимися руками взяла ее
руку и вдруг поцеловала неумело -- ткнулась мокрым носом.
-- Матушка царица! Ты вже нас прости, шо не признали! Кажу, видели,