Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 3

чтобы попытаться, если возможно, привлечь Италию на сторону Центральных
держав. Жест, который фактически не может иметь никаких последствий:
Германия знает не хуже нас, что Австрия больше не может, а Россия не хочет
отступать.
- То, что вы говорите, просто ошеломляет...
- Ни Австрия, ни Россия... ни остальные, впрочем... Да, дорогой мой,
это-то и делает положение дьявольски трудным: почти везде, в каждом
правительстве, есть еще стремление к миру, но в то же время сейчас уже
повсюду есть стремление к войне... Нет больше ни одного правительства,
которое, оказавшись силою обстоятельств поставленным перед этой грозной
гипотезой, не сказало бы себе: "В конце концов, это игра... и, быть может,
удобный случай, - надо им воспользоваться!" Да, да! Вы отлично знаете, что
каждая европейская нация всегда имеет про запас какую-то тайную цель, всегда
стремится извлечь какую-то выгоду из той войны, в которую ее могут
втянуть...
- Даже мы?
- Самые миролюбивые из наших правителей уже говорят себе: "В конце
концов, вот, пожалуй, удобный случай покончить с Германией... и снова
завладеть Эльзас-Лотарингией". Германия надеется прорвать окружение, Англия
- уничтожить германский флот и отхватить у немцев их торговлю и колонии.
Каждый за катастрофой, которой он еще хотел бы избежать, уже видит те
барыши, которые, может быть, ему удастся получить, если... если эта
катастрофа разразится.
Рюмель говорил тихим и монотонным голосом. Видимо, он до изнеможения
устал говорить и в то же время был не в силах замолчать.
- Так что же? - спросил Антуан. Он испытывал чисто физическое
отвращение к неуверенности, к ожиданию и в эту минуту почти предпочел бы
узнать, что война объявлена и остается только идти воевать.
- А кроме того... - начал Рюмель, не отвечая ему. Он замолчал, медленно
запустил пальцы в свою длинную волнистую шевелюру и стиснул руками лоб.
В течение двух недель подряд, с утра и до вечера обсуждая все эти
вопросы, слушая все эти споры, он, кажется, перестал уже полностью отдавать
себе отчет в важности событий, о которых сообщал. Стоя, опустив глаза,
сжимая руками виски, он улыбался. Полы его рубашки колыхались вокруг ляжек,
жирных, белых и покрытых светлым пушком. Его улыбка относилась не к Антуану.
Это была неопределенная, кривая, почти бессмысленная улыбка, в которой, уж
конечно, не было ничего "львиного". Следы самого явного изнурения читались
на его одутловатом лице, на морщинистом, землистом лбу с прилипшими к нему
от пота седыми завитками. Последние две ночи он провел в министерстве. Он
был больше чем измучен: потрясения этой исполненной драматизма недели
подорвали, разрушили, исчерпали его силы, и он был словно попавшая на крючок
рыба, которую долго водили зигзагами под водой. Благодаря впрыскиваниям (и
таблеткам колы, которые он, несмотря на запрещение Антуана, глотал каждые
два часа) ему еще удавалось выполнять обычную повседневную работу, но в
состоянии, близком к сомнамбулизму. Заведенный механизм еще действовал, но у
владельца его было такое ощущение, будто испортилась какая-то существенно
важная деталь: машина перестала повиноваться.
Он внушал жалость. Однако Антуан хотел знать наверное; он повторил:
- А кроме того?
Рюмель вздрогнул. Не отнимая рук от лба, он поднял голову. Она казалась
ему жужжащей и хрупкой, готовой треснуть от малейшего толчка. Нет, так не
могло продолжаться: в конце концов, что-то должно было лопнуть там,
внутри... В эту минуту он отдал бы все на свете, пожертвовал бы своей
карьерой, честолюбием ради двенадцати часов одиночества, полного покоя, -
все равно где, пусть даже в тюремной камере.
Тем не менее он продолжал, еще больше понизив голос:
- И кроме того, нам доподлинно известно следующее: Берлин предупредил
Петербург, что при малейшем усилении русской мобилизации Германия тоже
немедленно объявит мобилизацию... Своего рода ультиматум!
- Но что же мешает России приостановить мобилизацию? - вскричал Антуан.
- Ведь только вчера было сообщение о том, что царь предлагает третейский суд
Гаагского трибунала!
- Совершенно верно, дорогой мой, но факты таковы: в России одновременно
с разговорами о третейском суде упорно продолжают проводить мобилизацию! -
произнес Рюмель с каким-то безразличием. - Мобилизацию, которую начали, не
только нас не предупредив, но даже тайком от нас... И начали когда? По
словам некоторых, двадцать четвертого! За четыре дня до объявления войны
Австрией! За пять дней до австрийской мобилизации! Вчера вечером его
превосходительство господин Сазонов определенно заявил нам, что Россия
усиливает свои военные приготовления. Господин Вивиани, который, по-моему,
искреннее, чем многие другие, желает во что бы то ни стало избежать войны,
буквально сражен. Если указ о мобилизации - о всеобщей мобилизации - был бы
наконец сегодня вечером официально опубликован в Петербурге, это бы никого
из нас не удивило!.. Вот что вызвало созыв военного совета сегодня ночью. И
действительно, это неизмеримо важнее платонического предложения о третейском
суде в Гааге! Или даже братских писем, которыми чуть ли не ежечасно
обмениваются кайзер и царь, его кузен!.. Чем объясняется это вызывающее
упорство России? Может быть, тем, что господин Пуанкаре всегда осторожно
повторял, будто французская военная поддержка будет оказана России лишь в
случае военного выступления Германии? Вот вопрос, который задают себе все...
Можно подумать, что Петербург хочет заставить Берлин сделать агрессивный
жест, который принудил бы Францию выполнить свои союзные обязательства.
Он замолчал. Внимательно разглядывая свои колени, он ощупывал ноги.
Может быть, он колебался, говорить ли ему дальше? Вряд ли: у Антуана
создалось впечатление, что сегодня дипломат был уже не в состоянии
взвешивать, о чем можно говорить и о чем ему следовало бы умолчать.
- Господин Пуанкаре поступил очень ловко, - продолжал Рюмель, не
поднимая головы. - Очень ловко... Подумайте: наш посол в Петербурге сегодня
ночью получил телеграфный приказ категорически заявить от имени своего
правительства, что оно не одобряет русской мобилизации.
- В добрый час! - наивно произнес Антуан. - Я никогда не принадлежал к
числу людей, считающих, что Пуанкаре соглашается на войну.
Рюмель ответил не сразу.
- Господин Пуанкаре больше всего заботится о том, чтобы на нас не
возложили ответственность, - прошептал он с неожиданным смешком. - Теперь,
видите ли, эта телеграмма - запоздала она или нет - находится там, что бы ни
случилось потом; она останется в архивах, она засвидетельствует наше желание
сохранить мир. Честь Франции спасена... И вовремя... Это очень ловко.
Глухо прозвучал звонок, и Рюмель снял телефонную трубку.
- Невозможно... Скажите ему, что я не могу принять ни одного
журналиста... Нет, даже его!
Антуан размышлял вслух:
- Но если бы Франция захотела еще и сейчас решительным образом
прекратить русскую мобилизацию, разве у нее не нашлось бы более действенного
средства, чем официальный протест? Судя по тому, что вы мне рассказывали на
днях, наши договоры не обязывают нас оказывать поддержку русским, если
Россия объявит мобилизацию раньше Германии. Так вот, разве недостаточно было
бы в соответствующем тоне напомнить об этом вашему Сазонову, чтобы заставить
его приостановить свои приготовления?
Рюмель снисходительно пожал плечами, словно слушая болтовню мальчишки.
- Дорогой мой, что же осталось от старых франко-русских договоров?
История скажет, прав я или нет, но мне кажется, что за последние два года, и
особенно за последние недели, благодаря тонкой, извечно двойной игре славян,
а быть может, также из-за великодушной неосторожности наших правителей наш
союз с Россией был возобновлен без всяких условий... и что Франция заранее
обязалась поддержать любое военное выступление своей союзницы... И что это
сделано помимо нашего министерства иностранных дел, - добавил он вполголоса.
- Но ведь Вивиани и Пуанкаре сходятся во взглядах...
- Гм! - произнес Рюмель. - Разумеется, сходятся... С той разницей, что
господин Вивиани всегда противостоял влиянию военных кругов... Вы знаете,
что до того, как Вивиани стал премьер-министром, он принадлежал к числу лиц,
голосовавших против трехгодичной военной службы... Еще вчера, сразу после
приезда, он, по-видимому, твердо верил, что все должно, что все может
уладиться... Интересно, что он думает об этом сейчас? Сегодня ночью, после
военного совета, он был неузнаваем, на него жалко было смотреть... В случае,
если у нас объявят мобилизацию, я не удивлюсь, узнав, что он подал в
отставку... - Не переставая говорить, он, волоча ноги, подошел к кушетке и
лег на бок, уткнувшись носом в подушки. - Кажется, дорогой мой, сегодня у
нас правая ляжка? - продолжал он тем же поучительным тоном.
Антуан подошел к нему, чтобы сделать укол.
Наступило длительное молчание.
- Вначале, - невнятно заговорил Рюмель заглушенным подушкой голосом, -
систематически саботировала все усилия, предпринимавшиеся для сохранения
мира, по-видимому, Австрия. Теперь это, бесспорно, Россия... - Он встал и
начал одеваться. - Таким образом, это она своей непримиримостью подавила
новую попытку английского посредничества. Вчера в Лондоне серьезно
поработали и кое-что придумали: Англия предложила временно принять оккупацию
Белграда как совершившийся факт, просто как залог, взятый Австрией, но
потребовать взамен, чтобы Австрия открыто заявила о своих намерениях. Это
могло бы все же послужить исходной точкой для начала переговоров. Но для
этого требовалось единодушное согласие держав. И вот Россия наотрез отказала
в своем: она поставила непременным условием официальное прекращение военных
действий в Сербии и вывод из Белграда австрийских войск, что при настоящем
положении вещей значило потребовать от Австрии совершенно неприемлемого
отступления! И снова все разрушено. Нет, нет, дорогой мой, нечего
обольщаться. Россия повинуется твердому решению, которое, очевидно, было
принято ею не вчера. Она ничего больше не хочет слышать: она не намерена
отказываться от этой войны, надеется извлечь из нее выгоду, и всех нас
втянет в эту игру... Нам ее не избежать!
Он надел пиджак и машинально направился к камину, чтобы проверить в
зеркале, хорошо ли завязан галстук, но на полдороге обернулся:
- А думаете, хоть кто-нибудь из нас действительно знает правду? Ложных
известий гораздо больше, чем истинных... Как в них разобраться? Подумайте,
дорогой мой, ведь вот уже две недели, как повсюду, во всех кабинетах
министров иностранных дел и начальников генеральных штабов без умолку звонит
телефон, требуя немедленных ответов, не оставляя времени измученным
носителям власти ни на размышление, ни на изучение вопроса! Подумайте о том,
что во всех странах на столах канцлеров, министров, глав государств ежечасно
скапливаются груды шифрованных телеграмм, разоблачающих тайные намерения
соседних наций! Это неистовый перезвон новостей, противоречивых утверждений,
из которых каждое важнее и неотложнее другого! Как разобраться в этом адском
сумбуре? Какое-нибудь ультраконфиденциальное сообщение, полученное нами
через наши секретные органы, раскрывает неожиданную, непосредственную
опасность, которая может еще быть предотвращена быстрым ответным ударом.
Проверить это невозможно. Если мы решимся на удар, а известие окажется
ложным, наша инициатива осложнит положение, быть может, вызовет решительный
шаг противника, подвергнет опасности идущие к концу переговоры. Если же не
решимся, а опасность вдруг окажется реальной? Завтра действовать будет уже
поздно... Европа буквально шатается, словно пьяная, под этой лавиной
известий, наполовину истинных, наполовину ложных...
Он ходил взад и вперед по комнате, неловко поправляя воротничок, почти
шатаясь, - как и Европа, - от сумятицы своих мыслей.
- Бедные министры! - пробурчал он. - Всякий бросает в них камнем... А
между тем только они имели возможность спасти дело мира. И, быть может, это
удалось бы им, если бы они могли посвятить всю свою энергию существу спора.
Но главные их силы расходуются на то, чтобы оберегать самолюбие отдельных
людей и наций! Это очень печально, друг мой...
Он остановился возле Антуана, который молча закрывал ящик с
инструментами.
- И кроме того, - продолжал Рюмель, как бы невольно думая вслух, -
дипломаты, члены правительства сейчас уже не единственные, кто решает...
Здесь, на Кэ-д'Орсе, у всех нас создалось за последние дни впечатление, что
время политики и дипломатии прошло... Теперь в каждой стране есть люди,
которые одержали верх, - это военные... Сила у них: они кричат о защите
национальной безопасности, и все гражданские власти капитулируют перед
ними... Да, даже в наименее воинственных странах реальная власть находится
уже в руках генеральных штабов... А раз дело дошло до этого, мой милый, раз
дело дошло до этого... - Он сделал неопределенный жест. Кривая и
бессмысленная улыбка опять появилась у него на губах.
Зазвонил телефон.
В течение нескольких секунд Рюмель пристально смотрел на аппарат.
- Дьявольский механизм, - прошептал он, не поднимая глаз. - Механизм,
который как бы действует сам собой... Мы катимся в пропасть, словно поезд с
неисправными тормозами. Увлеченный собственной тяжестью, он мчится теперь
под уклон с быстротой, возрастающей с минуты на минуту... с
головокружительной быстротой. Кажется, что события выскользнули из рук...
что они движутся, движутся сами собой... и никто ими не управляет, никто их
не хочет... Никто... Ни министры, ни короли. Нет ни одного имени, которое бы
можно было назвать... У всех нас такое ощущение, словно мы захвачены,
обобраны, обезоружены, обмануты - неизвестно кем, неизвестно как. Каждый
делает то, что он отказывался делать, то, чего никоим образом не хотел
делать еще накануне. Словно все ответственные лица стали игрушками...
игрушками каких-то таинственных сил, которые управляют событиями откуда-то
сверху, издалека...
Он положил руку на телефон, продолжал смотреть на него рассеянным
взглядом. Наконец он выпрямился. И, прежде чем взять трубку, дружески кивнул
Антуану.
- До завтра, мой друг... Извините, я вас не провожаю.

LVII

Антуан вышел из министерства до того усталый, возбужденный,
потрясенный, что решил, хотя день у него был очень загружен, сначала
отдохнуть минутку дома, а потом уже продолжать визиты. Он повторял про себя,
не вполне еще веря в то, что это возможно: "Может быть, через месяц... меня
мобилизуют... Полная неизвестность..."
Войдя в подъезд, он заметил молодого человека, который выходил из
вестибюля. Увидев его, тот остановился.
Это был Симон де Батенкур.
"Муж!" - подумал Антуан, сразу насторожившись.
Он узнал его не сразу, хотя прежде неоднократно встречался с ним - и не
далее, как в прошлом году, когда пришлось положить в гипс девочку Анны.
Симон начал оправдываться:
- Я думал, что сегодня ваш приемный день, доктор... На всякий случай я
записался на завтра, но мне так хотелось бы сегодня же вечером уехать
обратно в Берк... Если это не очень вас затруднит...
"Какого черта ему от меня надо?" - подозрительно спросил себя Антуан.
Он решил играть честно и не уклоняться от разговора.
- Десять минут... - произнес он не слишком приветливо. - Прошу
извинить, но сегодня я буду занят визитами весь день. Поднимитесь вместе со
мной.
Бок о бок с этим человеком в узкой кабинке лифта, где смешивалось их
дыхание, Антуан, скованный враждебным чувством, которое еще усугублялось
каким-то необъяснимым отвращением, повторял про себя: "Муж Анны... Муж..."
- Как вы думаете, удастся избежать войны? - внезапно спросил Батенкур.
Неопределенная, по-детски кроткая улыбка блуждала на его губах.
- Я начинаю в этом сомневаться, - мрачно пробормотал Антуан.
Лицо молодого человека исказилось.
- Послушайте, это невозможно... Не может быть, чтобы дошло до этого...
Антуан молча играл связкой ключей. Он толкнул дверь.
- Входите.
- Я приехал посоветоваться с вами относительно моей маленькой Гюгеты...
- начал Симон.
Он с трогательным волнением произносил имя этой девочки, которая была
для него чужой, но которую он полюбил как дочь; судя по всему, он целиком
отдал себя заботам о ее выздоровлении. Рассказывая подробности жизни
маленькой больной, он был неиссякаем. Она с ангельским терпением переносит
эту длительную неподвижность в гипсе, уверял он. Проводит на воздухе по
девять-десять часов в день. Он купил ей маленькую белую ослицу, чтобы возить
"гроб" по улицам Берка до самых дюн. Вечером он читает ей вслух, немного
занимается с ней французским, историей, географией.
Провожая Батенкура в свой кабинет, Антуан молча слушал его и, вновь
обретя профессиональное внимание, пытался следить за нитью этой болтовни,
связать воедино признаки, которые могли бы осветить перед ним
физиологическое состояние больной. Он совершенно забыл об Анне. И, лишь
увидев, как Батенкур садится в то самое кресло, в которое он так часто
усаживал свою любовницу, сказал себе со странной настойчивостью: "Человек,
который сидит здесь, говорит со мной и улыбается мне, который только что
доверил мне свои сокровенные думы, - этого человека я обманываю, обкрадываю,
и он об этом не знает..."
Вначале он испытал при этой мысли лишь какое-то неопределенное
неприятное ощущение чисто физического порядка, похожее на то, какое вызывает
нежелательное или даже слегка противное прикосновение. Но так как Симон
внезапно замолчал и казался несколько смущенным, в уме Антуана мелькнуло
подозрение: "Знает?"
- Однако я приехал сюда не для того, чтобы рассказывать вам, как я
ухаживаю за больной, - сказал Батенкур.
Взгляд Антуана, испытующий помимо его воли, побуждал собеседника
продолжать.
- Дело в том, что передо мной встают сейчас кое-какие трудные
вопросы... В письмах рискуешь быть непонятым... Я предпочел повидаться с
вами, чтобы привести все это в ясность...
"А в конце концов, почему бы ему не знать?" - внезапно подумал Антуан.
Несколько секунд оба молчали, причем Антуан находился во власти самых
нелепых предположений.
- Вот что, - выговорил наконец Симон. - Я не уверен в том, что
пребывание в Берке во всех отношениях полезно для Гюгеты. - И он пустился в
климатологические рассуждения.
По его мнению, начиная с пасхи улучшение резко замедлилось. Беркский
врач, хотя и заинтересованный в том, чтобы превозносить свой край, тем не
менее допускает мысль, что близость моря оказывает на здоровье ребенка
неблагоприятное действие. Быть может, нужна горная местность? Мисс Мэри,
гувернантка Гюгеты, как раз получила через своих знакомых англичан сведения
об одном необыкновенном молодом враче в департаменте Восточных Пиренеев,
который специализировался на подобного рода заболеваниях и достигает
поразительных результатов.
Не двигаясь с места, Антуан изучал это тонкое лицо, нос с горбинкой,
как у козла, бледную кожу блондина, которую не сумел покрыть загаром даже
морской воздух. Казалось, он внимательно слушает, тщательно взвешивает все
доводы Батенкура. В действительности же он почти не слушал его. Он думал о
том, какое мнение о своем муже в одну из редких минут откровенности
высказала ему Анна: человек ничтожный и лицемерный, эгоистичный, тщеславный,
скрытный и злой. До сих пор он без всякого недоверия относился к этому
портрету, потому что она говорила о Симоне с презрительным равнодушием,
которое казалось залогом правдивости, но теперь, когда оригинал был перед
ним, множество неясных мыслей зашевелилось в его мозгу.
- Не перевезти ли мне Гюгету в Фон-Роме{157}? - спросил Батенкур.
- Пожалуй, хорошая мысль... Да... - пробормотал Антуан.
- Разумеется, я поселюсь подле нее. Расстояние, одиночество - все это
не играет для меня никакой роли, если только девочке будет там хорошо. Что
касается моей жены... - Выражение страдания, быстро подавленное, скользнуло
по лицу Симона, когда он упомянул об Анне. - Она не часто приезжает к нам в
Берк, - признался он с улыбкой, которая пыталась быть снисходительной. -
Париж так близко, вы понимаете... Она постоянно принимает приглашения
друзей, невольно отдается светской жизни. Но если бы она навсегда поселилась
в Фон-Роме вместе с нами, то, может быть, скоро забыла бы свой Париж...
Мечта о возобновлении близости промелькнула в его взгляде, мечта, в
которую он не верил и сам, - это было видно. Без сомнения, он любил эту
женщину, любил до боли, как в первый день.
- Быть может, все бы переменилось... - загадочно прошептал он.
Антуан ясно видел, какими внешними чертами могло быть оправдано мнение
Анны о Симоне. Тем не менее, - и эта уверенность все больше и больше
укреплялась в нем, - тем не менее человек, сидевший здесь, напротив него, в
этом кресле, был совершенно не похож на портрет, нарисованный Анной.
Двоедушие, эгоизм, злость - все это были обвинения, которые и пяти минут не
устояли бы перед испытующим взором, перед той интуитивной проницательностью,
которая пробуждает у наблюдателя, мало-мальски одаренного чутьем,
присутствие самого человека, непосредственное соприкосновение с ним.
Напротив: прямота, природная скромность, доброта Батенкура проявлялись в
каждом его слове, даже в неловкости его манер. "Человек слабовольный?
Возможно! - думал Антуан. - Нерешительный, неуравновешенный? Без сомнения.
Глупый? Быть может... Но чудовище лицемерия - разумеется, нет!"
Симон спокойно продолжал монолог. Глядя на него добрыми глазами,
полными признательности и доверия, он пояснил, что, разумеется, никогда и не
думал принять столь важное решение, не посоветовавшись с Антуаном. Он
всецело полагается на него. Ему известны его познания, его преданность делу.
Он даже надеялся, что, может быть, Антуан захочет, решая вопрос, вооружиться
всеми необходимыми данными и приедет на несколько часов в Берк, чтобы еще
раз посмотреть больную девочку. Хотя, разумеется, при настоящем положении
вещей...
Теперь Антуан слушал его внимательно: он внезапно принял решение
навсегда порвать свою связь с Анной.
Действительно ли это было решено сейчас, в эти несколько минут? Или это
бесповоротное решение было давно уже принято где-то в сокровенных глубинах
его воли? Да и можно ли было назвать решением это немедленное и
беспрекословное подчинение необходимости, сделавшейся вдруг неотложной,
властной, непреоборимой?.. Будь у него время разобраться в самом себе, он,
конечно, понял бы, что упорство, с каким он последнее время избегал
телефонных звонков Анны, уклонялся от свиданий, которые она без конца
назначала ему через Леона, уже выдавало тайное, еще не осознанное желание
разрыва. Он даже вынужден был бы признаться самому себе, что, хотя политика
как будто не играла тут никакой роли, все же трагические события,
волновавшие Европу, отчасти способствовали этому отчуждению - словно его
связь с этой женщиной была ниже уровня каких-то новых чувств, не подходила к
масштабу событий, потрясавших мир.
Как бы то ни было, но ускорило разрыв, сделало его, почти без ведома
Антуана, чем-то окончательным, как бы совершившимся фактом, именно
присутствие Симона в его кабинете. Ему было нестерпимо находиться здесь, у
себя дома, лицом к лицу с этим обманутым человеком, принимать с видом
лицемерного прямодушия его уважение, его доверие и видеть, как этот человек,
ничего не знающий о той роли, на которую его обрекли, обращается к нему,
словно к надежному другу. Он смутно думал про себя: "Так нельзя... Этого не
должно быть... Жизнь не должна быть такой... Прежде всего я, - да, это
верно, - мои удовольствия, мои развлечения... Но рядом есть люди, связанные
со мной, есть судьбы, легкомысленно жертвовать которыми просто чудовищно...
Вот из-за таких людей, как я, из-за людей, живущих, как я, из-за таких
поступков, как этот, - распущенность, и ложь, и несправедливость, и душевные
страдания воцарились в этом мире".
Странная вещь: начиная с момента, когда он не допускающим возражения
тоном заявил себе: "Анна и я - это кон-че-но", - все, словно по волшебству,
показалось ему отодвинувшимся во мрак. Да, в самом деле, как будто бы
никогда ничего и не было. Он мог теперь без малейшей неловкости смотреть
Батенкуру в глаза, улыбаться ему, говорить слова утешения, давать советы.
Когда Симон застенчиво, как школьник, пробормотал, поднимаясь с места: "Я,
кажется, просидел дольше десяти минут", - Антуан, засмеявшись, ласково
коснулся его плеча. Он проводил его, болтая, до лестницы. Он даже обещал на
следующей неделе приехать в Берк. (На минуту он забыл обо всем, даже о
войне... Внезапно он вспомнил о ней. И подумал, что неизбежность катастрофы,
угрожавшей ниспровергнуть все существующие ценности, несомненно, помогла ему
со спокойным сердцем воспринять всю необычность этого свидания с глазу на
глаз. "Быть может, через месяц мы оба будем убиты, - подумал он. - Какое
значение в сравнении с этим имеет все остальное?..")
- Поезд, который отходит в восемь тридцать, доставит вас в Ранг в
одиннадцать часов, а к завтраку вы будете в Берке, - уже сообщал подробности
Симон, очень обрадованный.
- Если не помешает что-либо непредвиденное... - внес поправку Антуан.
Лицо его собеседника побледнело и передернулось. На миг он прижал кулак