Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 3

окну, приоткрыл его и вновь подошел к Мурлану.
- Разное. То, что надо делать и о чем, по-видимому, никто не думает. Мы
попали в дьявольскую передрягу, тут нет сомнения. Однако это не значит, что
надо сложить руки и предоставить им полную свободу действий!
- Так что же?
- А то, что если социалистическим и профсоюзным лидерам угодно
объединяться и сотрудничать с правительством, в обмен за это сотрудничество
они должны бы, по крайней мере, потребовать гарантий для тех, чьими
представителями они являются. Согласен? Фактически война создает
революционную ситуацию. Надо ее использовать! Жорес не упустил бы такого
случая! Он сумел бы вырвать у государства уступки пролетариату... Это
все-таки лучше, чем ничего. Война всех заставит пойти на ограничения, на
жертвы. Самое меньшее, что можно сделать, - это потребовать для рабочих
участия в контроле над мероприятиями, которые будут иметь место! Еще не
поздно ставить условия. Сейчас правительство нуждается в нас. Так вот -
услуга за услугу... Согласен?
- Условия? Например?
- Например? Надо заставить их реквизировать все военные заводы, чтобы
помешать хозяевам загребать огромные барыши за счет народа, который они
посылают на убой. И управление этими заводами надо поручить профсоюзам...
- Неглупо, - пробурчал Мурлан.
- Следовало бы также воспрепятствовать повышению цен. Это уже
начинается повсюду. Я лично вижу лишь одно средство: заставить правительство
наложить руку на все предметы первой необходимости; создать государственные
склады, устранив посредников, спекулянтов; организовать разверстку...
- Но ведь это чертовски грандиозное предприятие. Пришлось бы все
перевернуть вверх дном...
- Кадры, персонал налицо: надо только использовать потребительские
кооперативы, которые уже функционируют... Согласен? Все это надо еще
обсудить. Но раз во всей Франции и даже в Алжире объявлено осадное
положение, надо этим воспользоваться хотя бы для того, чтобы защитить
бедняков от ненасытных хищников!
Шагая взад и вперед по комнате, он заполнял ее своим уверенным голосом.
Обращался он к одному Мурлану, время от времени рассеянно взглядывая на
молодую пару. Крупные капли пота блестели на его красивом гладком лбу.
Жак молчал. Лицо его выражало чрезмерное внимание, глаза сверкали, но
он не слушал. Углубившись в дебри собственных мыслей, он был за сто миль от
Сирона, от реквизиции заводов, от осадного положения, от государственных
складов... "Если бы вдруг внезапная вспышка сознания разорвала эту толщу
лжи, разделяющую две армии..." - сказал Мурлан...
Воспользовавшись моментом, когда старый типограф перебил Сирона, Жак
кивнул Женни и встал.
- Вы уходите? - сказал Мурлан. - Ты тоже придешь вечером в "Жан Барт"?
Жак словно проснулся.
- Я? - переспросил он. - Нет. Сегодня вечером последний срок выезда для
иностранцев, которые думают удирать. Мы оба бежим в Швейцарию... Я пришел
попрощаться с вами.
Мурлан взглянул на Женни, потом на Жака.
- Ах, так? Ты решился?.. В Швейцарию? Да... Ты прав... - на лице его
отразилось сильное волнение, хотя он и был убежден, что никто этого не
замечает. - Чего ж, - продолжал он сердитым тоном, - поезжайте! И
постарайтесь как следует поработать там для нас! Желаю удачи, ребятки!

Жак был так возбужден, в душе у него было такое смятение, что он
испытывал непреодолимую потребность хоть немного побыть одному.
- Теперь, Женни, ты должна быть благоразумной и послушаться меня, -
проговорил он, как только они оказались на улице. Он взял Женни под руку и,
наклонившись к ней, сказал мягко, но настойчиво: - Тебе предстоит еще до
вечера проделать тысячу утомительных вещей. Ты устала. Ты должна вернуться
домой. Не отказывайся. Тебе надо отдохнуть... Четверть одиннадцатого. Я
провожу тебя... В "Юма" я пойду один. И потом мне еще надо узнать, каких
формальностей потребует твой отъезд. За два часа все будет сделано. Хорошо?
- Хорошо, - сказала она.
Она действительно была в плачевном состоянии: измученная, лихорадочно
возбужденная, совершенно разбитая физически. Утром она долго прождала Жака,
сидя в маленьком сквере на том самом месте, где он сказал ей: "Никогда еще
никого не любили так, как я люблю вас!" От сидения на жесткой скамье у нее
ломило поясницу. Погрузившись в какое-то болезненное оцепенение, она
припоминала все подробности этого вечера, такого близкого и уже такого
далекого, припоминала все дни, последовавшие за ним, - вплоть до жестокого
чуда этой ночи... И когда после двух часов ожидания она наконец увидела Жака
на ступеньках лестницы, увидела его взволнованное, дышащее жаждой борьбы
лицо, его отсутствующий взгляд, она поняла, что их мысли и чувства не
совпадают, и это открытие причинило ей острое страдание. Не решившись
поделиться с ним своими долгими думами, она молча выслушала его рассказ об
отъезде Антуана и покорно пошла с ним пешком к Мурлану. Но теперь силы ее
иссякли. У нее не хватило бы мужества сопровождать его дальше... Она мечтала
вернуться домой, растянуться среди подушек, дать отдых своему измученному
телу.
Трамваи ходили с большими промежутками, но, к счастью, движение еще не
прекратилось. Им удалось доехать от площади Бастилии до начала бульвара
Сен-Мишель. Поддерживая Женни, Жак довел ее до улицы Обсерватории.
- Я пойду, - сказал он ей у подъезда ее дома. - И вернусь между часом и
двумя. - Он улыбнулся. - Мы в последний раз пообедаем в Париже...
Но он не сделал и двадцати шагов, как услышал позади себя глухой,
неузнаваемый голос:
- Жак!
Он тотчас бросился к Женни.
- Мама здесь!
Она смотрела на него растерянным взглядом.
- Меня остановила консьержка... Мама приехала сегодня утром...
Они смотрели друг на друга, внезапно лишившись всякой способности
рассуждать. Первая мысль Женни была о беспорядке, в котором они оставили
квартиру: неприбранная постель Даниэля, туалетные принадлежности Жака в
ванной.
Затем в мгновение ока ее решение вылилось в определенную форму. Она
схватила Жака за руку:
- Идем! - Ее лицо было замкнуто, непроницаемо. Она повторила, словно
самую простую вещь: - Идем. Поднимись вместе со мной.
- Женни!
- Идем! - повторила она почти сурово.
Она казалась такой уверенной, а он чувствовал себя в эту минуту таким
нерешительным, таким безвольным, что, не сопротивляясь больше, последовал за
ней.
Она первая взбежала по лестнице; она забыла о своей усталости;
казалось, она горит нетерпением покончить с этим.
Но на площадке, перед тем как вложить ключ в замочную скважину, она
остановилась, шатаясь. Она не произнесла ни слова, вся напряглась, отворила
дверь, схватила Жака за руку, сильно сжала ее и увлекла его за собой в
квартиру.

LXXV

Госпожа де Фонтанен провела это утро дома в состоянии такой душевной
тревоги, какой ей не довелось испытать даже в худшие часы ее супружеской
жизни.
Дверь в комнату Даниэля, к счастью, оказалась закрытой, и бедной
женщине удалось бы убедить себя в том, что она стала жертвой кошмара, если
бы желание выпить чашку чая не привело ее в кухню: увидев два прибора, она
инстинктивно закрыла глаза, повернула обратно и снова укрылась в своей
спальне.
Минуты полного упадка духа сменялись мгновениями лихорадочного
возбуждения. Сняв дорожный костюм, надев старое домашнее платье, убрав
комнату, тщательно проделав целый ряд ненужных вещей, она решила принудить
себя не двигаться и уселась в свое глубокое кресло у окна с залитыми солнцем
жалюзи. Необходимо было во что бы то ни стало овладеть собой. Для этого ей
недоставало маленькой Библии, оставшейся в чемодане. Она взяла с этажерки
старинную Библию своего отца - тяжелую, толстую черную книгу, поля которой
были испещрены пометками и замечаниями пастора де Фонтанена. Открыв ее
наудачу, она попыталась читать. Но ум ее упорно убегал от текста,
поглощенный бессвязной вереницей образов и представлений, в которых мысль о
Даниэле сплеталась с воспоминанием о поверенных в Вене, об огорчениях,
связанных с ее поездкой, о вокзалах, забитых войсками. Смутные видения, над
которыми царила все та же картина - постель, где Жак и Женни спали,
обнявшись. Грохот обозов, проезжавших по соседним бульварам, сотрясал стены
и отдавался у нее в голове, сопровождая зловещим аккомпанементом ее думы.
Впервые в жизни ощущение страха, паники тяготело над ней так сильно, что она
не могла преодолеть его, - ощущение, что она захвачена, увлечена
водоворотом, что ужасающие бедствия опустошают Европу, ее собственный очаг,
что дух зла торжествует над миром.
Вдруг она услышала какой-то шорох в передней, и сейчас же вслед за этим
раздались шаги в коридоре. Ее лицо застыло. У нее не было сил встать; она
лишь выпрямилась. Дверь отворилась, и вошла Женни, с искаженным от волнения
лицом, с остановившимся взглядом, очень бледная под своей траурной вуалью.
Поза матери, так спокойно сидевшей на своем обычном месте, в платье с
разводами, с Библией на коленях, поразила девушку и потрясла ее: все ее
прошлое неожиданно предстало перед ней" словно после долгих лет отсутствия.
Не рассуждая, забыв о Жаке, который стоял сзади, в коридоре, не решаясь
войти вслед за ней, она подбежала к матери, обвила ее руками и, чтобы
оказаться ближе, опустилась на ковер и прижалась лбом к ее платью.
- Мама...
Нежность, сострадание мгновенно избавили г-жу де Фонтанен от тревоги.
Сердце ее преисполнилось снисходительности, и тайна, случайно обнаруженная
ею, внезапно предстала перед ней в ином свете: не как позор, а как слабость.
Она уже наклонилась к вновь обретенной дочери, хотела заключить ее в
объятия, выслушать ее признания, обсудить вместе с ней ужас случившегося,
понять ее, помочь, направить, - но вдруг ее дыхание остановилось: на стене
коридора колыхнулась чья-то тень... Женни была не одна! Жак здесь! Сейчас он
войдет!.. Ее рука, лежавшая на голове Женни, судорожно сжалась. Она не могла
оторвать глаз от этой отворенной двери. Прошло несколько секунд. Креповая
вуаль распространяла сильный терпкий запах... Наконец силуэт Жака вырос в
дверях. И перед глазами г-жи де Фонтанен снова заколебалось видение:
постель, два лица в блаженном забытьи...
Сдавленным голосом, полным упрека и ужаса, она пробормотала:
- Дети... Бедные мои дети...
Жак переступил порог. Он стоял перед ней; он смотрел на нее с
застенчивым и в то же время хмурым видом. Тогда она отчетливо выговорила:
- Здравствуйте, Жак.
Женни быстро подняла голову. Конечно, она не смеялась, но усмешка,
искажавшая ее лицо, отбрасывала на него отблеск какой-то дьявольской
радости; и совершенно новый, бесстыдный огонь, вызывавший представление об
обнаженном инстинкте, сверкал в ее голубых глазах. Она протянула руку,
схватила Жака за кисть, резко привлекла его к себе и, повернувшись к матери,
сказала тоном, который ей хотелось сделать ласковым, но в котором прозвучало
торжество и оттенок вызова, почти угрозы.
- Я еще раз нашла его, мама! И навсегда!
Госпожа де Фонтанен с секунду смотрела на нее, потом на него. Она
попыталась было улыбнуться, но не смогла. Слабый вздох вырвался из ее груди.
Женни наблюдала за ней. В этом вздохе, на этом материнском лице,
дрожащем не только от тревоги, но и от нежности, лице, где она могла бы уже
прочитать залог примирения, - ее болезненная подозрительность не захотела
увидеть ничего, кроме осуждающей грусти. Это оскорбило ее, глубоко ранило
самую сущность ее дочерней любви. Она отстранилась от матери и, порывисто
встав, одним движением оказалась возле Жака. Ее воинственная поза, огонь ее
взгляда выражали безграничную, слепую, дерзкую, вызывающую гордость.
Жак, напротив, смотрел на г-жу де Фонтанен с ласковой настойчивостью, и
если бы он заговорил, то, вероятно, сказал бы: "Я понимаю вас... Но надо
понять и нас тоже..."
Госпожа де Фонтанен смущенно взглянула на молодую пару и опустила
глаза: видение постели снова встало перед нею...
Наступило молчание.
Затем, повинуясь привычке, она вежливо обратилась к Жаку:
- Что же вы стоите, дети?.. Садитесь...
Жак пододвинул стул Женни и по знаку г-жи де Фонтанен сел слева от ее
кресла.
Эти немногие простые слова, казалось, несколько разрядили атмосферу.
Как только все уселись в кружок, словно во время визита, температура как
будто понизилась, стала ближе к нормальной. Жак почти естественным тоном
прервал молчание, обратившись к г-же де Фонтанен с вопросом о подробностях
ее обратной поездки.
- Ты, значит, не получила моего последнего письма? - спросила она у
Женни.
- Ничего. Ни одного письма. Я ничего не получила от тебя. Кроме
открытки. Первой. Той, что ты написала на вокзале в Вене, в понедельник. -
Она говорила отрывисто, почти не разжимая губ.
- В понедельник? - переспросила г-жа де Фонтанен. Ее веки задрожали от
усилия, которое ей понадобилось, чтобы восстановить в памяти
последовательность дней. - Но ведь я каждый вечер писала по два письма: одно
- тебе, другое - Даниэлю.
При мысли о сыне сердце ее снова сжалось.
- До меня не дошло ни одно, - резко заявила Женни.
- А Даниэль разве не писал тебе?
- Писал... Один раз.
- Где он?
- Он уехал из Люневиля. С тех пор - ничего.
Наступило молчание, которое снова нарушил Жак, испытывавший неловкое
чувство:
- А... когда вы выехали из Вены?
Госпоже де Фонтанен оказалось нелегко вспомнить это.
- В четверг, - ответила она наконец. - Да, в четверг утром... Но в
Удине мы прибыли только ночью. И только в полдень выехали в Милан.
- А что, в четверг утром в Австрии уже было сообщение об обстреле и
оккупации Белграда?
- Не знаю, - призналась она. Находясь в Вене, она была занята
исключительно тем, что защищала память своего мужа и совсем не следила за
событиями.
"Женни даже не спросила, удалось ли мне уладить наши дела, - подумала
она. И, глядя на дочь, вдруг задала себе мучительный вопрос: - Может быть,
она немного разочарована тем, что мне удалось вернуться?"
Чтобы сказать что-нибудь, Жак снова начал расспрашивать о настроениях в
Вене, о манифестациях, и г-жа де Фонтанен добросовестно старалась подробно
отвечать ему, цепляясь, как и он, за эти общие темы, отдалявшие опасное
объяснение, ибо в эту минуту все трое думали еще, что "объяснение"
неминуемо, неизбежно.
Жак то и дело оборачивался к Женни, как бы приглашая ее принять участие
в разговоре. Напрасно. Теперь она даже не делала вида, что слушает. Посадка
головы, суровое выражение похудевшего лица, ускользающий и жесткий взгляд,
как-то по-особому поднятый подбородок и сжатые губы - все выдавало в ней не
только желание остаться в стороне, но даже тайную отчужденность,
напряженную, враждебную. Она сидела на краешке стула, не прислоняясь к
спинке, все ее тело ныло, нервы были словно обнажены, и она обводила комнату
равнодушным взглядом, который время от времени останавливался на матери,
словно на какой-то статистке, расположившейся среди почти нереальных
декораций. Г-жа де Фонтанен с ее Библией, в этом старом зеленом бархатном
кресле, которое всегда ставили боком, чтобы на него лучше падал свет из
окна, казалась ей сидящей здесь с незапамятных времен: воспоминание о
минувшем, символ (быть может, трогательный, но еще скорее раздражающий)
далекого прошлого, которое с каждой минутой тихо отрывалось от нее,
прошлого, которое как будто уходило от нее в туман, подобно тому как
удаляется от отъезжающего путника группа родных, пришедших проститься с ним.
Женни плыла уже к другим берегам; и с сильно бьющимся сердцем, похожая на
снимающийся с якоря корабль, чувствовала в себе трепет, вибрацию новой
жизни. Если бы Жак в эту минуту схватил ее за руку и сказал: "Идемте,
бросьте все это навсегда", - она бы ушла, даже не оглянувшись назад.
Маленькие часы, стоявшие на ночном столике рядом с фотографиями Жерома
и Даниэля, начали медленно бить в наступившей тишине.
Жак взглянул на них и, почувствовав внезапное искушение сбежать,
наклонился к Женни.
- Одиннадцать часов... Мне надо идти.
Они обменялись быстрым взглядом. Женни утвердительно кивнула головой и
сейчас же, не ожидая его, встала.
Госпожа де Фонтанен наблюдала за ними. Ей было особенно тяжело думать,
что ее Женни, такая прямая, такая правдивая... Она не узнавала ее! У Женни
был уклончивый взгляд, взгляд человека с "нечистой совестью"... Да, несмотря
на их уверенный вид, в эту минуту г-жа де Фонтанен подметила у них - у них
обоих - что-то неискреннее. С тщеславной, немного смешной торжественностью
они смотрели друг на друга, словно два авгура, два посвященных. "Словно два
сообщника", - подумала г-жа де Фонтанен. И это было верно: их соединяло
упоительное сообщничество их любви, любви, которую они считали безграничной,
таинственной, беспримерной, единственной, главное - единственной, любви, в
необыкновенную сущность которой не мог проникнуть никто, кроме них.
Ободренный согласием Женни, Жак подошел к г-же де Фонтанен проститься.
Она совсем растерялась от этого слишком поспешного прощания. Неужели
они так и оставят ее одну, ничего больше не сказав? Неужели она не заслужила
большего доверия?.. Она пыталась убедить себя, пыталась примириться еще и с
этим оскорбительным недостатком уважения. Быть может, ей самой следовало
вызвать их на откровенность? Теперь было слишком поздно. У нее не хватало
мужества. И потом, она чувствовала себя возбужденной от усталости, от
пережитого морального потрясения, способной на вспышку раздражения, на
несправедливость. Пожалуй, будет даже лучше, если эта первая встреча
закончится без объяснений... И тем не менее она не могла уговорить себя не
сердиться на Женни, хотя в эту минуту ее меньше возмущала греховная страсть
дочери, чем это вызывающее поведение, непонятное, неоправданное,
недопустимое. Жака она ни в чем не винила. Напротив, во время этого визита
он понравился ей: под его застенчивой почтительностью она почувствовала
молчаливое понимание, угадала в нем чистую совесть, внутреннее благородство.
К тому же это был друг Даниэля. Она уже готова была, если такова воля божия,
полюбить его, как сына.
Она так мало сердилась на него, что, собираясь пожать ему руку, едва не
привлекла его к себе, как делала это с Даниэлем, едва не сказала ему: "Нет,
мой мальчик, дайте мне поцеловать вас". К несчастью, в эту минуту она
подняла глаза на Женни. Молодая девушка стояла, повернувшись к ним, и ее
пронизывающий, полный враждебности взгляд, устремленный на мать, казалось,
говорил: "Да, я наблюдаю за тобой, я хочу знать, что ты сейчас сделаешь,
хочу посмотреть, найдешь ли ты наконец в себе то материнское чувство,
которого я жду от тебя с той самой минуты, как ввела сюда Жака!" Тут
раздражение, назревавшее в сердце г-жи де Фонтанен, одержало верх: в ней
проснулась гордость. Нет, немая угроза не заставит ее сделать то, что она
готова была сделать по собственному побуждению!
Отказавшись от намерения обнять Жака, она ограничилась тем, что
протянула молодому человеку руку, и он один заметил дрожь этой руки,
волнение, скрытую готовность уступить, нежность - все, что бедная женщина
вложила в это банальное пожатие.
Эта сцена длилась не больше секунды. Но когда Жак в сопровождении Женни
выходил из комнаты, г-жа де Фонтанен испытала вдруг жестокое предчувствие,
что в эту секунду подвергается опасности, что поставлено на карту все
будущее счастье ее отношений с Женни и что какая-то нить навсегда оборвалась
между дочерью и ею. Она испугалась.
- Женни... Ты тоже уходишь?
- Нет, - бросила девушка, не оборачиваясь.

В коридоре Женни схватила Жака за руку и стремительно, безмолвно
увлекла его в переднюю.
Тут они отодвинулись друг от друга. И одинаковая растерянность
отразилась в их скрестившихся взглядах.
- Ты все-таки едешь со мной? - проговорил Жак.
Она вздрогнула.
- Неужели ты?.. - Она казалась оскорбленной, словно этим вопросом он
показал, что усомнился в ней.
- Как ты ей скажешь?.. - спросил он после короткой паузы.
Она стояла перед ним, подняв руку, держась за косяк дубового шкафа.
- Ах, - сказала она, нетерпеливо тряхнув головой, - сейчас все это мне
безразлично.
Он посмотрел на нее с удивлением. Его взгляд скользнул по этой руке,
судорожно сжимающей темное дерево, такой маленькой и белой; он прижался к
ней губами.
Вдруг она сказала:
- Ты бы взял ее с собой?
- Кого? Твою мать? - Он колебался с четверть секунды. - Да, если ты
считаешь... Конечно... А почему ты?.. Ты думаешь, она захочет поехать с
нами?
- Не знаю... - ответила Женни поспешно. - Скорее, нет... Но, в конце
концов, надо все предусмотреть... - Она замолчала и слабо улыбнулась. -
Спасибо! - сказала она. - Где мы встретимся?
- Так ты не хочешь, чтобы я зашел за тобой сюда?
- Нет.
- А твой багаж?
- Он будет невелик.
- Ты сможешь донести его одна до трамвая?
- Да.
- А мои документы? Пакет, который я оставил тогда в твоей комнате...
- Я положу его в мои вещи.
- Хорошо, тогда приезжай прямо на Лионский вокзал... В котором часу?
Она подумала.
- В два часа; самое позднее - в половине третьего.
- Я буду ждать тебя в буфете, хорошо? Мы сможем до отхода поезда
оставить там твой чемодан.
Она подошла к нему, сжала его лицо ладонями. "Любимый!" - подумала она.
Она медленно погрузила свой страстный взгляд в глаза Жака и смотрела так,
пока их губы не слились.
Она высвободилась первая.
- Иди, - сказала она. Ее голос, лицо выдавали крайнее нервное
напряжение и усталость. - А я пойду к маме. Я поговорю с ней, скажу ей все.

LXXVI

Едва успев выбежать из квартиры, Жак, вновь охваченный тем самым
волнением, которое после посещения редакции "Этандар" вызвало в нем столь
сильное желание побыть одному, на секунду задумался: какую же это вещь -
неотложную вещь - ему предстояло сделать? И вдруг слова Мурлана снова
прозвучали в его ушах: "Быть может, достаточно было бы какого-нибудь
пустяка... Если бы вдруг внезапная вспышка сознания разорвала эту толщу лжи,
разделяющую две армии..."
Ослепительный свет вдруг заснял перед ним: "Разделяющую две армии..."
Эта мысль встала перед ним с такой силой, с такой отчетливостью, что у него
закружилась голова, и он остановился посреди лестницы, опершись рукой о
перила; сердце его учащенно забилось от прилива отваги и надежды... Замысел,
уже несколько часов бродивший в его мозгу неосознанным, вдруг озарился ярким
светом и завладел всем его существом. То была не смутная фантазия, не
искушение пустого мечтателя, нет: то, что внезапно приняло в нем
определенную форму, было точным планом определенного индивидуального
действия, одною из тех навязчивых идей, какие втайне возникают иногда в уме
анархистов. Теперь он знал, зачем едет в Швейцарию и что подготовит там! Он
знал, каким реальным актом, решительным, ни с кем не разделенным актом,
сможет наконец после стольких дней бездействия и бесплодной тоски начать
борьбу за то, во что он верил, и воспрепятствовать войне! Актом, для
свершения которого, без сомнения, придется пожертвовать собой. Это он понял
в первую же минуту и принял без рисовки, даже не сознавая своего мужества,
движимый только мистической верой в то, что это действие, ради которого он
готов был отдать свою жизнь, является сейчас единственным и последним
средством пробудить сознание масс, резко изменить ход событий и нанести
поражение силам, объединившимся против народов, против Братства и
Справедливости.
Он совершенно забыл о возвращении г-жи де Фонтанен, о своем странном
визите к ней; забыл даже о Женни.
Она - наоборот... Прежде чем вернуться в комнату матери, она
проскользнула на балкон, чтобы посмотреть на Жака, когда он выйдет из дома,
и уже беспокоилась, что его так долго нет. Наконец она увидела его: он вышел
из ворот и, не обращая внимания на прохожих, на обозы, загромождавшие
мостовую, бросился, словно одержимый, в сторону бульвара Сен-Мишель. Она
следила за ним взглядом до тех пор, пока он не исчез. Но он не обернулся.

Оставшись одна, г-жа де Фонтанен прислонилась головой к спинке кресла и
несколько минут сидела в каком-то оцепенении. Мысли ее были неопределенны и
смутны, но все, что она чувствовала, выразилось в одной туманной фразе,
которую она удрученно повторяла про себя: "Из этого не может выйти ничего
хорошего..." Она продолжала видеть перед собой Жака и Женни, стоящих рядом,
похожих на два ствола, растущих из одного корня. Затем по невольной
ассоциации она вдруг увидела перед собой строгую гостиную своего отца и в
амбразуре окна стройного, молодого Жерома в отделанной черным шнуром светлой
визитке - своего жениха Жерома, который улыбался с победоносным видом. С
какой уверенностью они устремлялись тогда к будущему, - они тоже! Как упорно
противостояли семье они оба! Какой непобедимой ощущала она себя рядом с
ним!.. Она вдруг вспомнила свою прежнюю экзальтацию, свои иллюзии, свою
уверенность в том, что ее ждет счастье, в том, что они первые познали такие
восторги. И вместо того, чтобы при этом насмешливом, всплывшем в ее душе
воспоминании испытать чувство горечи или хотя бы грусти, она вся
просветлела, словно жизнь сдержала свое обещание счастья.
Услышав шаги дочери, она вздрогнула. Решительная походка Женни,
движение, которым она затворила за собой дверь, ее напряженное лицо и
отсутствующий, горящий, фанатический взгляд - все это испугало г-жу де
Фонтанен.
Решив, что только ласка может помочь изгнанию вселившегося в Женни