Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 3

беса, г-жа де Фонтанен боязливо прошептала:
- Поцелуй меня, дорогая...
Женни слегка покраснела: она еще ощущала на губах губы Жака. Делая вид,
будто не слышит, она сняла шляпу, вуаль и отнесла их на кровать. Потом, не в
силах бороться с усталостью, подошла к кушетке, стоявшей в глубине комнаты,
и вытянулась на ней.
И тогда, с несколько неловкой торопливостью, она воскликнула:
- Я так счастлива, мама!
Госпожа де Фонтанен бросила на дочь быстрый взгляд. Ее материнскому
сердцу показалось, что в этом утверждении, прозвучавшем легким вызовом, был
оттенок отчаянья. Этого оказалось достаточно, чтобы убедить ее, что перед
ней долг, высший долг, который необходимо исполнить, каков бы ни был
связанный с этим риск. Повинуясь внутреннему чувству, которое она принимала
за веление духа, г-жа де Фонтанен вдруг выпрямилась с неожиданной
властностью.
- Женни, - сказала она, - молилась ли ты? Молилась ли ты
по-настоящему?.. И можешь ли ты сказать: "Предвечный со мною"?
С первых же слов Женни неприязненно насторожилась. Вопросы религии
всегда отделяли ее от матери пропастью, которая была мучительной для обеих,
но всю глубину которой сознавала она одна.
- Женни... Дитя мое... - продолжала г-жа де Фонтанен, - отрешись от
своей гордости... Давай помолимся вместе, призовем на помощь Того, кто знает
все... Загляни вместе с ним в тайники своего сердца... Женни! Разве ты не
чувствуешь, что в глубине твоей души что-то... сопротивляется? - Ее голос
задрожал. - Что-то... Кто-то... предупреждает тебя, что, быть может... ты
обманываешься, что, быть может, ты лжешь сама себе?
Женни молчала, и ее мать решила, что она ушла в себя, готовясь к
молитве. Но после длительной паузы девушка произнесла со вздохом:
- Ты не можешь понять!
Тон был горький, безнадежный, враждебный.
- Могу, дорогая... Я могу понять тебя!
- Нет! - проговорила Женни, упрямо глядя в одну точку, и в ее взгляде
выразились нетерпение и упорство. Мысль, что ее не понимают, что ее мучат,
доставляла ей болезненное наслаждение. Она чуть было не сказала: "Ты не
имеешь ни малейшего представления о такой любви, как наша!" Но не смогла
произнести вслух это слово: "любовь". Она криво усмехнулась. - Я
окончательно убедилась сейчас, что ты не понимаешь... Совершенно не
понимаешь!
- Что ты хочешь этим сказать, Женни? Ты находишь, что я плохо приняла
вас?
- Да.
- Да?
- Да! - отрезала Женни, глядя в потолок. И глухим, полным обиды голосом
пояснила, приподнимаясь: - Если б ты поняла нас, ты нашла бы хоть одно
слово, чтобы сказать об этом! Одно слово, которое показало бы нам, что ты
разделяешь наше счастье!
Госпожа де Фонтанен отвела глаза. Наконец она ответила:
- Ты несправедлива, Женни... В чем ты можешь упрекнуть меня? Я приезжаю
сюда утром, не имея ни о чем понятия... Ты не была со мной откровенна, ты
все от меня скрыла...
Женни прервала ее, пожав плечами несвойственным ей жестом - жестом,
которого ее мать, пожалуй, никогда не видела у нее прежде, жестом Жака. С
упрямым, загадочным, удовлетворенным видом она сказала:
- Я ничего от тебя не скрыла!.. Вот видишь, ты уже осуждаешь, ничего не
зная. Две недели назад я и сама была далека от мысли, что...
- Но ведь с тех пор, как мы расстались, еще не прошло двух недель:
сегодня всего неделя... Стало быть, когда я уезжала, ты еще не...
- Нет!
(Она лгала, так как г-жа де Фонтанен была еще в Париже в тот вечер,
когда они встретились с Жаком на Северном вокзале. Она отвернулась, но голос
выдал ее с такой очевидностью, что они обе покраснели.)
- Если бы две недели назад, - продолжала Женни, и ее смущение
прорвалось в натянутом смешке, - если бы ты тогда заговорила со мной о Жаке,
я ответила бы тебе, что ненавижу его! Что никогда не соглашусь увидеться с
ним снова!
Опершись на ручки кресла, г-жа де Фонтанен с живостью наклонилась к
ней.
- Так, значит, это в несколько дней?.. Не успев хорошенько подумать...
- Она чуть было не сказала: "Поговорить со мной..." Но добавила только: -
...посоветоваться с Даниэлем?..
- С Даниэлем? - повторила Женни, притворяясь удивленной. - Почему с
Даниэлем? - Подталкиваемая раздражением, причины которого она не понимала и
сама (в котором, быть может, без ее ведома, прорвался протест против долгих
лет ласкового принуждения, - осадок старых затаенных обид), она снова
разразилась вызывающим смехом. Затем, поддаваясь непостижимому соблазну
ранить мать в самое уязвимое место, добавила: - Как будто Даниэль может
знать, может понять! Что он мог бы сказать мне, твой Даниэль? Глупости,
которые может сказать каждый! Разные "благоразумные" слова!
- Женни!.. - простонала г-жа де Фонтанен.
Но Женни уже не могла остановиться.
- Слова, которые сейчас, конечно, и у тебя на языке. Выскажи же их
наконец! Что ты хочешь сказать? Что сейчас война?.. Или что мы с Жаком
недостаточно хорошо знаем друг друга? Что я не буду счастлива?
- Женни! - повторила г-жа де Фонтанен.
Она смотрела на дочь, оцепенев от изумления. Эта Женни, с нахмуренными
бровями, с напряженным лицом, с пронзительным голосом, не походила ни на
одну из тех Женни, каких ей приходилось видеть возле себя за двадцать лет;
эта новая Женни была во власти только что проснувшихся, сорвавшихся с цепи
инстинктов... "Невменяема", - подумала г-жа де Фонтанен с чувством отчаяния,
но и снисходительности, почти облегчения.
Осуждение и даже страдание матери не только не трогали Женни, а,
напротив, - еще подстрекали ее.
- А если я согласна быть несчастной, но с ним? Это не касается Даниэля!
Это касается меня одной! Я не прошу ничьих советов! Какое мне дело, что
думают другие! Я не собираюсь больше советоваться ни с кем теперь, когда у
меня есть он, он!
Приняв этот новый удар, г-жа де Фонтанен побледнела. Больше всего ее
терзало сознание того, что оскорбление было продуманным, преднамеренным. Дух
зла, дух тьмы водворился в сердце ее ребенка! Она с отчаянием взывала к
богу. Она теряла способность противостоять заразительному действию этой
отравленной атмосферы, подавлять овладевавший ею гнев. Однако ей удалось еще
на минуту сохранить твердый и сдержанный тон:
- Ты всегда пользовалась полной моральной независимостью, Женни. Ты
отлично знаешь: с тех пор, как ты достигла такого возраста, когда могла уже
руководствоваться голосом совести, я не навязывала тебе ни своих желаний, ни
даже своих советов. И сегодня ты тоже вольна поступить как знаешь, не
спрашивая моего мнения. Но мой долг...
- Прошу тебя, мама!
- ...мой долг поговорить с тобой, пусть даже это окажется напрасным...
предостеречь тебя от тебя самой. Женни... Дитя мое... Я взываю к лучшему,
что в тебе есть... Возможно ли, чтобы ты потеряла всякое представление о
добре и зле? Открой глаза, опомнись! Ты - жертва непостижимого безумия... Ты
дошла до того, что без сопротивления отдаешься своей страсти, не только не
испытывая угрызений совести, но как будто даже видя в этом доказательство
силы... мужества... благородства... - Она задыхалась. У нее было мучительное
ощущение, что она не справляется со своей задачей, что она слишком устала...
что вступила на ложный путь и говорит не то, что нужно, и не так, как нужно.
Быть может, она бы остановилась, но в эту минуту вид Женни, растянувшейся на
кушетке, снова вызвал перед ней видение юной пары, лежащей в объятиях друг
друга на диване Даниэля, - Тебе бы следовало стыдиться! - пробормотала она.
- Прошу тебя, мама! - повторила Женни суровым тоном, прозвучавшим
угрозой.
- Стыдиться! - продолжала бедная женщина, на этот раз потеряв всякую
власть над собой. - Ты! Женни! Моя дочурка, мое дитя! Ты воспользовалась
тем, что осталась одна, и поддалась своим порывам!.. - Она вдруг пожалела о
пути, на который ее увлекло негодование, и бросилась в другую сторону: -
Разве такое важное, чреватое последствиями решение принимается в несколько
дней? Решение от которого зависит вся жизнь? И не только твоя жизнь, но и
ваша... Жизнь твоего брата, моя... Потому что сейчас поставлено на карту все
наше будущее - будущее всех нас! Подумала ли ты об этом? Нет! Ты была...
Ты...
- Довольно, мама! Довольно! Довольно!
- Ты потеряла голову! Ты действовала как ребенок! - бросила г-жа де
Фонтанен под конец. И фраза, которую она все время повторяла про себя,
наконец слетела с ее губ: - Из этого не может выйти ничего хорошего!
Женни почувствовала, как волна холодного бешенства внезапно поднялась в
ней; она вскочила. О, как осуждала она сегодня свою мать! Непонимание,
черствость, эгоизм!
- Сказать тебе правду? - отчеканила она, подходя к г-же де Фонтанен. -
Если кто-нибудь из нас плохо разбирается в себе, так это ты! Да! Ты думаешь
о своем будущем, а вовсе не о моем! Я сделала сейчас одно открытие:
оказывается, ты всегда любила меня только для себя, для себя одной! Это
ревность восстановила тебя против нас! Ты ревнуешь! Ревнуешь! Ты думаешь
только об одном: о том, чтобы эгоистически удержать меня возле себя!.. Так
вот, не рассчитывай на это! Поздно! Мне жаль, что приходится доставить тебе
это огорчение. Но лучше будет, если ты узнаешь как можно скорее. Сегодня
вечером Жак уезжает в Швейцарию. И я... я еду с ним!
- Сегодня вечером! В Швейцарию! - чуть слышно прошептала г-жа де
Фонтанен.
- Это не необдуманный шаг: мы решились на него еще до твоего
возвращения. Сегодня отходит последний поезд, с которым...
- Ты! Сегодня вечером!
- Да, сейчас!
- Нет! Ты этого не сделаешь, Женни! Этого не будет!
- Что бы ты ни говорила, что бы ты ни делала, мама, это не поможет, -
возразила Женни оскорбительно резким голосом. - Теперь никто не заставит нас
переменить решение!
- Я не соглашусь на это! Слышишь?
Вместо всякого ответа Женни пожала плечами.
- Ты слышишь меня, Женни? Я запрещаю тебе ехать!
- Бесполезно настаивать, мама. Повторяю тебе... Впрочем, вместо того
чтобы осуждать меня, тебе бы следовало... если бы только у тебя было
сердце...
- Если бы у меня было сердце?.. - пробормотала г-жа де Фонтанен. Она
забыла все остальное - ей запомнились только эти ужасные слова...
- Да, если бы ты по-настоящему заботилась о моем счастье, - крикнула
Женни, совершенно потеряв самообладание, - если бы ты любила меня ради меня
самой, то сегодня ты бы...
На этот раз г-жа де Фонтанен не выдержала. Она сжала руками лоб и
заткнула уши, чтобы избавиться от этого голоса, который пронизывал ее
насквозь. "Решает Предвечный, а не создание его, - подумала она, закрывая
глаза. - Господи, да будет воля твоя!"
Она услышала глухой стук и боязливо подняла голову. Женни уже вышла из
комнаты, хлопнув дверью. Ее шляпы и вуали больше не было на кровати.
"Надо молиться... молиться", - повторяла про себя г-жа де Фонтанен.
Она не могла отогнать от себя образ Женни, той Женни, которую она
видела сейчас здесь - исступленной, дерзко стоящей перед ней...
"Господи, - взывала она, - помоги мне, дай мне силу!.. Нет ничего
непоправимого... Мы никогда не должны отчаиваться в твоих созданиях..."
Медленно два раза подряд она повторила про себя слова Священного писания:
"Не взирай на видимое; на невидимое устремляй взор твой. Ибо видимое
преходяще, а невидимое вечно".
Наконец первая минута отупения миновала, и ум ее заработал с
неожиданной энергией. Совершенно разбитая, согнувшись, сложив руки, г-жа де
Фонтанен продолжала неподвижно сидеть в своем глубоком кресле. Но в голове у
нее прояснилось. Она терпеливо старалась разобраться в себе. Как всегда в
дни испытаний, она силилась проанализировать свою скорбь, с точностью
очертить ее границы, превратить ее, если можно так выразиться, в нечто
определенное, в нечто такое, что можно было бы извлечь из души и принести в
дар богу. "Все, что не принесено в дар богу, потеряно..."
Не отъезд Женни в Швейцарию больше всего волновал г-жу де Фонтанен в
данную минуту. К тому же она еще не могла по-настоящему поверить в этот
отъезд. Нет, права она была или неправа, но больше всего она страдала
оттого, что ее обманули. Оскорбление, истинное, глубокое оскорбление
заключалось именно в этом. Она наивно думала, что ее полная понимания
нежность, свобода, которую она предоставляла Женни даже тогда, когда та была
еще ребенком, создали и у нее и у дочери прочную привычку к обоюдному
доверию, что Женни не может принять какое-либо важное решение, не
предупредив ее, не получив ее согласия. И вот в самую критическую минуту
своей жизни Женни утаила от нее все, проявила такое притворство и даже,
воспользовавшись ее отсутствием, поступила так, как можно было бы ожидать
только от девушки, которая воспитывалась в обстановке самой суровой
зависимости и теперь, во внезапном порыве возмущения, освобождалась от
давящей, неоправданной, невыносимой опеки. Разумеется, несмотря на тяжелую
сцену, только что имевшую место, г-жа де Фонтанен не сомневалась в
привязанности дочери, - так же как и сама не чувствовала, что ее материнская
любовь ослабела. Нет, сейчас было задето ее доверие. Доверие - такое, какое
она питала к Женни, - останется искалеченным навсегда, после того как его
обманули так грубо. Такая же любовь, как прежде, - да. Такое же доверие?
Нет, оно уже не вернется.
Эта мысль привела ее в отчаяние. Она опять взяла свою Библию и открыла
ее наудачу. Ей удалось без особого труда сосредоточить внимание на тексте.
Мало-помалу к ней возвращалось спокойствие - странное, неожиданное, почти
пугающее спокойствие. И вдруг, еще более внимательно вглядываясь в себя, она
открыла страшный секрет этого спокойствия: какое-то чувство только что, без
ее ведома, родилось в ее душе и легко, но вместе с тем уверенно разрасталось
в ней... Чувство, которое уже было знакомо ей, которое она испытала однажды
в самый горький период ее жизни, когда, не в силах переносить дольше
бесплодные страдания, она решилась отделить свою жизнь от жизни Жерома.
Чувство? Скорее инстинктивная реакция. Нечто вроде естественной самозащиты.
"Лекарство, - подумала она, - которое мудрая природа находит в нас самих,
чтобы дать нам силы перенести иные страдания..." Она положила книгу и стала
пытаться уточнить, дать название тому, что чувствовала... Покорность судьбе?
Отрешенность?.. Да существует ли термин для обозначения этой смеси двух
столь противоречивых чувств: нежности и равнодушия? Равнодушие! Это грубое
слово заставило ее содрогнуться. Мысль, что материнская любовь, подобная
той, какая долгие годы наполняла ее сердце, способна вдруг остыть под
напором событий, под влиянием равнодушия, - эта мысль, в настоящий момент не
лишенная известной сладости, могла оказаться в будущем новым испытанием.
Г-жа де Фонтанен закрыла глаза. Она решила не заглядывать вперед. "Да будет
воля твоя", - еще раз прошептала она.
Но горе сломило ее. Она снова уронила голову на руки и заплакала.

LXXVII

Женни с отчаянной твердостью решила бежать; инстинкт предупреждал ее,
что если она хочет выдержать характер и привести в исполнение то, от чего
зависит все ее будущее, то ни в коем случае не надо больше видеться с
матерью... И надо поторопиться, чтобы не успеть обдумать свой поступок.
Она помчалась в свою комнату, с лихорадочной поспешностью побросала в
чемодан белье, несколько черных платьев; затем, стиснув зубы, с горящими
щеками, снова надела шляпу, вуаль и, даже не взглянув в зеркало, выбежала из
дому, как будто за нею кто-то гнался.
"Теперь я одна и свободна, - с упоением и ужасом думала она, быстро
спускаясь по лестнице. - Теперь у меня действительно никого нет, кроме
него!"
На улице у нее на мгновение закружилась голова. Куда идти? Жак будет
ждать ее в буфете не раньше двух часов, а сейчас не больше двенадцати. Все
равно: проще всего, раз она уже с багажом, сразу сесть в трамвай, который
идет по бульвару Сен-Мишель, затем пересесть в другой, тот, что идет по
бульвару Сен-Жермен, и доехать до Лионского вокзала.
Ей посчастливилось сразу попасть в трамвай и найти место на площадке.
"Не думать, - говорила она себе. - Не думать".
Это удалось ей без особого труда, потому что вагон был переполнен и
разговор в нем шел общий и шумный, словно после какого-нибудь несчастного
случая: "А браки, сударыня, браки! Сегодня утром в мэриях у окошечек в
отделе актов гражданского состояния служащие просто голову потеряли: столько
мобилизованных женятся перед отъездом!" - "Как так? А формальности?.." -
"Все это упростили. На войне, как на войне, - сейчас вполне уместно будет
это сказать... Если у вас есть при себе два метрических свидетельства и
военный билет, вы можете в пять минут узаконить какую угодно старую
связь..." - "Знаете, я это одобряю: нравственность, и вообще..." - "О, что
касается нравственности, этого нам не занимать. Во Франции все на высоте,
когда нужно". - "Я живу у фортов. И знаете, призывные комиссии в нашем
районе осаждаются с раннего утра! Масса добровольцев! - "Нет, - поправил
военный врач в мундире, - прием добровольцев еще не открыт. Люди приходят
навести справки, может быть, записаться..."
Трамвай, который шел с площади Бастилии, тоже был переполнен: пассажиры
теснились в проходах между скамейками. Тем не менее Женни удалось сесть
благодаря любезности какой-то дамы, которая, видя, что ее стесняет багаж,
уступила ей место своей маленькой дочки.
Укачиваемая шумом трамвая и гулом голосов, Женни, чтобы убежать от
собственных мыслей, охотно прислушивалась к фразам, которыми обменивались
над ее головой.
Перед улицей Сен-Жак трамвай вынужден был остановиться, чтобы
пропустить полк легкой артиллерии, направлявшийся к Сорбонне.
"Как видно, весь гарнизон уже потихоньку покинул Париж..." -
"Чувствуется, что есть руководство. Все идет... по-военному". - "Да! Судя по
началу, это протянется недолго!" - "Я был во время отпуска в Вогезах, в
Рибовийе... И знаете, что я вам скажу: когда видишь наших храбрых восточных
солдат, особенно наших славных пехотинцев, - на душе становится спокойно!" -
"А все-таки мы струсили - отступили на десять километров..." - "Полноте!
Когда у них будет двадцать миллионов русских штыков сзади да мы спереди..."
- "Хозяин гостиницы, где я живу, рассказывал, что один приезжий из
Люксембурга видел, как французский летчик налетел прямо на цепеллин и
проткнул его, словно мыльный пузырь!.." - "Надо остерегаться ложных
известий, - сказал кондуктор, - а то один пассажир только что рассказал,
будто сегодня ночью в Эльзасе была одержана решительная победа". - "Ну, это
уж он, конечно, хватил!.. Но вот мне говорили, что около Нанси видели
патрули бошей..." - "Около Нанси! Что за ерунда!" - "А кто-нибудь слышал о
том, что взорвали мосты в Суассоне?" - "Кто, мы или они?" - "Разумеется, мы.
В Суассоне!" - "Это мог сделать шпион..." - "Надо смотреть в оба. Шпионов
теперь полно... Одной полиции тут не управиться. Надо, чтобы каждый зорко
следил в своем квартале, в своем доме". - "Мой брат служит на Орлеанском
вокзале. И вот его жена рассказывала, что видела, как их сосед прятал у себя
под кроватью германское знамя". - "Что касается меня, - сентенциозно заявил
какой-то господин в пенсне, - я считаю, что немец имеет право крикнуть: "Да
здравствует Германия!" Разумеется, при условии, что это не будет носить
подстрекательский характер... Что делать? Они же оттуда, это не их вина..."
На площади Мобер - новая остановка. Мостовую загораживала целая толпа.
Женни заметила в начале улицы Монж банду разъяренных людей. Вооружившись
толстым бревном, они с грохотом вышибали витрину магазина под вывеской
"Молочная Магги"{357}.
У пассажиров в вагоне разгорелись страсти.
"Молодцы ребята!" - "Магги - это пруссак... - сказал господин в пенсне,
- и даже уланский полковник!.. "Аксьон франсез" давно уже разоблачила его!
Он только и ждал мобилизации, чтобы сделать свое дело!" - "Говорят, сегодня
утром в одном Бельвиле он отравил своим молоком больше сотни наших ребят!"
Женни видела движение тарана; она слышала, как он глухо ударился о
железный ставень. Наконец железо подалось. Внутри вдребезги разлетелись
стекла. Толпа, скопившаяся перед лавкой, ликовала; "Долой Германию! Смерть
предателям!" На краю площади расположился взвод полицейских-самокатчиков,
которые сошли со своих велосипедов. Они издали наблюдали сцену, не
вмешиваясь: в конце концов, на Францию напали, народ сам творил правосудие -
оставалось только предоставить ему свободу действий.
Наконец трамвай доехал до Лионского вокзала.
Во дворе было полно народа. Женни, таща свой чемодан, пробилась через
толпу, добралась до буфета и заняла там место.
Через широко распахнутые двери резкий дневной свет волнами вливался в
зал. Забившись в дальний угол, Женни сжимала влажные руки. Несмотря на то,
что было еще слишком рано, чтобы надеяться увидать Жака, она не отрывала
глаз от входа. Стояла удушливая жара. От неудобной, обитой кожей скамейки,
от только что перенесенных толчков трамвая у нее болело все тело. Яркий свет
слепил глаза. Люди беспрестанно входили и выходили, отчетливо выделяясь на
светлом фоне; некоторые торопливо шагали по тротуару, подталкивая тележки с
багажом. Женни вдруг схватила свой чемоданчик, стоявший с ней рядом, и
засунула под стол; затем опять поставила его на скамью и снова устремила
взгляд на дверь. Ее суетливые жесты выдавали лихорадочное возбуждение. В
трамвае ей удалось рассеяться; сейчас она была беззащитна перед самой собой,
и мысль о том, что, быть может, ей придется просидеть здесь одной, во власти
этой жгучей тревоги, еще целый час, наполняла ее невыносимой тоской. Она
всячески старалась заставить себя думать о пустяках, занимала свой ум
множеством безобидных мелочей, но чувствовала, как над ее мозгом реет,
словно хищная птица, круги которой все сужаются, ужасная мысль, которую до
сих пор ей удавалось держать на расстоянии... Чтобы защитить себя от нее,
она с минуту пыталась разглядывать окружавшие ее предметы, сосчитала
подковки в хлебнице, кусочки сахара на блюдечке. Затем снова устремила
взгляд на дверь и начала следить за входившими и выходившими людьми.
Какая-то женщина с непокрытой головой, с седеющими волосами переступила
порог; она села за ближайший свободный столик у входа и тяжело облокотилась
на него, закрыв лицо руками. И воспоминание, которое Женни отгоняла от себя,
которое только и ждало возможности обрушиться на нее, сейчас же завладело
ею... Она увидела перед собой мать в той позе, в какой она оставила ее, -
сидящей в глубоком кресле, сжимающей виски руками. Что она делает теперь?
Подумает ли о завтраке? Женни представила ее себе в неприбранной кухне,
перед грязной посудой, перед двумя приборами... И на этот раз уже она,
закрыв глаза, склонила голову и стиснула лоб руками.
Несколько минут она просидела так, не шевелясь. "Ты ревнуешь!.. Если бы
только у тебя было сердце..." Она повторяла про себя собственные слова и не
понимала теперь, как могла их произнести, не понимала, как могла уйти после
того, как произнесла их!
Когда наконец она подняла голову, лицо ее было спокойно, сурово и на
щеках виднелись следы пальцев. "К чему думать? - сказала она себе. - Я
должна сделать это, и только это". Еще с минуту она сидела неподвижно, с
застывшим взглядом, раздавленная тяжестью своего решения. Теперь у нее
оставалось только одно сомнение: этот долг, этот долг, - ждать ли ей прихода
Жака, чтобы исполнить его? Зачем? Чтобы посоветоваться с ним? Так, значит, в
ней еще таится постыдная надежда, что он разубедит ее? Нет, ее решение
непреклонно. В таком случае надо прекратить муки матери как можно скорее.
Она выпрямилась и подозвала официанта.
- Откуда можно послать пневматичку?
- Почта? В такой день, как сегодня! Она, должно быть, открыта. Да вот
она, ее видно отсюда: голубой фонарь...
- Присмотрите за моим багажом. Я сейчас вернусь.
Она убежала.
Почта действительно оказалась открытой: штатские, военные осаждали
окошечки. Она попросила голубой бланк и быстро написала:

"Дорогая мама, я была безумна, я никогда не прощу себе горя, которое
тебе причинила. Но я умоляю тебя понять, забыть. Я остаюсь. Я не уеду
сегодня с Жаком в Швейцарию. Я не хочу оставлять тебя одну. У него же
последний срок, он должен ехать непременно. Я приеду к нему позже. Надеюсь,
что вместе с тобой. Да? Ты не откажешься поехать со мной, чтобы я могла
снова встретиться с ним?
Мне бы следовало вернуться домой сейчас же, примчаться, поцеловать
тебя. Но было бы слишком тяжело не провести с ним все эти последние часы
перед его отъездом. Вечером я вернусь к тебе и объясню все, дорогая мама,
чтобы ты могла простить меня.
Ж."

Она запечатала письмо, не перечитывая. Руки и все ее тело дрожали; от
холодного пота белье прилипало к коже. Перед тем как бросить письмо в ящик,
она удостоверилась, что оно будет доставлено через час. Потом медленно
перешла через площадь и снова уселась в углу буфета.
Успокоило ли ее хоть немного то, что она сделала? Она задала себе этот
вопрос, но не смогла на него ответить. Она была обессилена своей жертвой,
обессилена, как после потери крови. Полна такого отчаянья, что даже
страшилась теперь прихода Жака: вдали от него она чувствовала в себе больше
силы, чтобы сдержать свое обещание. Она сделала попытку образумить себя:
"Через несколько дней... Через неделю... Самое большее - через две..." Две
недели без него! Ее ужас перед этой разлукой мог сравниться разве только со
страхом смерти.
Когда наконец в рамке двери появился силуэт Жака, Женни поднялась и,