Страница:
к губам. Горестное смятение отразилось в его широко раскрытых глазах. Антуан
с ясностью увидел, что в эту минуту сын старого гугенота, полковника графа
де Батенкур, трепетал при мысли о своем солдатском долге.
- Что будет с Гюгетой, если меня мобилизуют? - сказал Симон, не глядя
на Антуана. - У нее останется ее мисс...
В эту секунду оба одновременно и почти одинаково подумали об Анне.
Батенкур молча подошел к двери. На площадке лестницы он обернулся.
- Когда вы должны явиться по мобилизации?
- В первый день... Я врач пехотного батальона... Пятьдесят четвертый
полк в Компьене... А вы?
- В третий... Я сержант. В Вердене, четвертый гусарский.
Они братски пожали друг другу руки. Затем, в последний раз дружески
кивнув Симону, Антуан тихо затворил дверь.
С минуту он не двигался с места; глаза его были устремлены на ковер.
Перед ним стояло отчетливое видение: Симон де Батенкур в форме гусарского
сержанта скачет под огнем во главе своего взвода по равнине Эльзаса.
Резкий телефонный звонок привел его в себя.
"Может быть, это она?" - подумал он. На его лице появилась жестокая
улыбка. Ему захотелось броситься к аппарату и покончить с этим сейчас же.
В конце коридора Леон уже снял трубку.
- Да... В пятницу, седьмого августа? Хорошо... В три часа... От
профессора Жанте? Хорошо, сударь, я запишу...
Перелистывая свою записную книжку, Антуан спускался по лестнице, как
вдруг звук знакомых голосов остановил его на площадке второго этажа. Он
отворил дверь и направился к комнате, предназначенной для архива.
Штудлер и Руа спорили, сидя там. На них не было белых халатов. Кругом -
на столах, на стульях - валялись сегодняшние газеты.
- Так-то вы работаете, друзья мои?
Штудлер с мрачным видом пожал плечами.
Руа встал, улыбнулся и вопросительно посмотрел на Антуана.
- Видели вы Рюмеля, патрон?
- Да. Известия "Пари-Миди" ложны. Правительство послало опровержение.
Но дела идут все хуже и хуже... - После паузы он лаконически добавил: - Мы
танцуем на краю пропасти...
- А Германия готовится! - проворчал Штудлер.
- К счастью, и мы тоже, - возразил Руа.
Наступило молчание.
- Последние шансы сохранить мир находятся в руках рабочего класса, - со
вздохом сказал Штудлер. - Но он осознает это только тогда, когда будет
слишком поздно... В народе существует по отношению к войне какой-то
чудовищный фатализм... Впрочем, это понятно: детям еще в школе калечат мозги
всем тем, что им рассказывают о прежних войнах, о славе, о знамени, об
отечестве... тем значением, которое придается военным смотрам, парадам... и,
наконец, воинской повинностью... Сегодня мы дорого платим за эти нелепости!
Руа слушал его, насмешливо улыбаясь.
Антуан снова вынул записную книжку и внимательно ее изучал.
- До свидания, - внезапно сказал он, надевая шляпу. - Этак я никогда не
кончу своих визитов... До вечера!
Штудлер и Руа остались одни. Руа встал перед Халифом.
- Поскольку все равно не сегодня-завтра придется "идти", согласитесь,
по крайней мере, что начало обещает быть недурным.
- Ах, замолчите, дружище!
- Да нет... Хоть раз подумайте об этом без предвзятого мнения... Если
взвесить все, мы находимся в неплохом положении... Франция сильнейшим
образом заинтересована в том, чтобы война вспыхнула сперва между Россией и
Германией: это обеспечивает нам содействие русских и предоставляет роль
помощницы, а она всегда бывает наиболее выгодной. С другой стороны, у нас -
хочу на это надеяться - было время потихоньку подготовить нашу мобилизацию,
не подвергаясь риску пресловутого внезапного нападения, которого так боялся
наш генеральный штаб. Все это увеличивает наши шансы...
Штудлер молча смотрел на него.
- Так вот, - продолжал Руа, - если вы человек добросовестный, то
вынуждены будете признать: момент неплохо выбран, чтобы решить старую распрю
и восстановить наконец национальную честь.
- Национальную честь! - вне себя прогремел Штудлер.
Дверь отворилась, и вошел Жуслен.
- Все еще спорите? - заметил он с усталым видом.
(Этот был в халате. Он питал отнюдь не больше иллюзий, чем остальные.
Он знал, что через двадцать один день его наверняка уже не будет здесь,
чтобы установить результат посева микробов, которому он отдал сегодня все
утро, но считал своим долгом работать так, словно ничего не произошло.
"Прежде всего это помогает не думать", - сказал он как-то Антуану с грустной
улыбкой, спрятанной в глубине его серых глаз.)
- Повсюду один и тот же дурацкий припев! - крикнул ему Штудлер, пожимая
плечами. - Здесь - честь Франции! Там - самолюбие Австрии! В России - защита
славянского престижа на Балканах!.. Как будто обеспечить мир народов, - даже
если признать, что мы зашли слишком далеко, - не в тысячу раз почетнее,
нежели вызвать всеобщую бойню!
Он приходил в ярость, видя, что националисты всегда присваивают себе
монополию на благородство, бескорыстие, героические доблести, ибо хоть и не
принадлежал ни к одной партии, отлично знал, что активным борцам -
революционерам, которые во всех столицах ведут ожесточенную борьбу с силами
войны, более чем кому бы то ни было свойственны величие и самоотречение,
готовность превзойти себя ради трудно достижимого идеала, пылкость и сила
духа, создающие героев.
Он не смотрел ни на Жуслена, ни на Руа; его неподвижный пророческий
взгляд горел каким-то сосредоточенным блеском.
- "Национальная честь"! - проворчал он еще раз. - Все высокие слова уже
мобилизованы, чтобы усыпить сознание людей!.. Кому-то надо во что бы то ни
стало прикрыть нелепость всего происходящего, помешать всякому проявлению
здравого смысла! Честь! Отечество! Цивилизация! А что кроется за этими
приманками? Промышленные интересы, конкуренция рынков, мелкие комбинации
политиканов и дельцов, ненасытная алчность правящих классов всех стран!
Нелепость! Защита цивилизации? С помощью актов величайшего варварства? С
помощью разнуздывания самых низменных инстинктов!.. Защита Права и
Справедливости? С помощью анонимного убийства! Стреляя по беднягам, которые
не хотят нам никакого зла и которых заставят идти против нас с помощью тех
же шарлатанских средств! Нелепость! Нелепость!
- Браво, Халиф! - презрительно бросил Руа.
- Ну, ну! - мягко произнес Жуслен, кладя руку ему на плечо.
К юному Манюэлю Руа, их общему любимцу, он питал те же чувства, что и
Антуан. Он любил его, сам хорошенько не зная, за что. За его спокойное
мужество, за великодушную наивность. В этом воителе, исполненном нетерпения
и бесхитростной готовности пожертвовать собой, он видел ту красоту, к какой
именно он, Жуслен, человек науки и философских рассуждений, не мог
оставаться безразличным. Он уважал в Руа тот идеал чистоты, ту наивную веру
в возрождение через войну, за которую юноше, без сомнения, предстояло
заплатить кровью.
- Честь... - проговорил он негромко. - По-моему, большая ошибка
допускать проникновение моральных критериев в такую сферу, где они не имеют
смысла: в экономическую борьбу, разъединяющую государства. Это все
извращает, все отравляет. Парализует всякую реальную возможность соглашения.
Придает вид сентиментальных идеологических конфликтов, религиозных войн
тому, что, может быть, и действительно является только одним: конкуренцией
между коммерческими фирмами!
- Кайо в тысяча девятьсот одиннадцатом году хорошо это понял, - с
горячностью вставил Халиф. - Если бы не он...
Руа запальчиво перебил его.
- Вы, конечно, предпочли бы видеть своего Кайо в министерстве
иностранных дел, а не на скамье подсудимых?
- Разумеется. И вы можете мне поверить, дорогой мой, что, если бы он
остался у власти, мы не пришли бы к тому, к чему пришли!.. Если бы не он,
всеобщая война - это радостное событие, приближение которого, по-видимому,
преисполняет восторгом вас и ваших друзей, - произошла бы, на счастье
народов, тремя годами раньше!.. Он не говорил о национальной чести, он
говорил о делах; он один, вопреки всему и всем, упорно стоял за программу,
построенную на реальных фактах, на непосредственной выгоде!.. И благодаря
этому ему удалось избежать самого худшего!
Жуслен заметил недобрый огонек, загоревшийся в глазах Руа. Он поспешил
вмешаться.
- Я тоже считаю, что эта программа, если бы только упорно за нее
держались, не вызвала бы таких противоречий, которые нельзя было бы
разрешить путем дипломатических сделок, взаимных уступок. Деловые интересы
легче примирить, чем чувства!.. Да, я тоже считаю, что такой человек, как
Кайо... И если война разразится, то весьма возможно, что историки, сумевшие
найти связь между судьбами народов и носом Клеопатры, сумеют также, освещая
сложные причины настоящего конфликта, придать должное значение роковому
выстрелу из револьвера в редакции "Фигаро".
Руа самоуверенно рассмеялся.
- Я предпочитаю не отвечать вам, - сказал он весело, - и предоставить
эту заботу будущему!
- Давайте пойдем с ними, - предложил Жак Женни.
Их было человек десять, - все они собрались в кафе "Круассан", чтобы
вместе идти в Монруж, где должен был выступать Макс Бастьен.
(В этот вечер во всех округах Парижа - в Гренеле, в Вожираре, в
Батиньоле, в Лавилет - социалистические секции устраивали небольшие митинги,
В Бельвиле собирался выступить Вайян; ждали столкновений. В Латинском
квартале студенты организовали собрание в зале Бюлье.)
Они доехали автобусом до Шатле, трамваем - до Орлеанских ворот; затем
другим трамваем до площади Эглиз. Здесь пришлось слезть и по многолюдным
улицам дойти пешком до использованного не по назначению театра, где
происходило собрание.
Вечер был удушливый, воздух предместий - зловонный. После обеда все
жители вышли из своих домов и слонялись, охваченные тревогой. Улицы
оглашались криками газетчиков, продававших в пригородных районах вечерние
газеты.
Женни неуверенно ступала по мостовым этих старых улиц. Она устала. От
тяжести креповой вуали, которая в такую жару сильно пахла краской, у нее
началась мигрень. В своем траурном костюме она чувствовала себя среди этих
людей чужой, - большинство из них было в рабочей одежде; она инстинктивно
сняла перчатки.
Жак, шагавший с ней рядом, ясно видел, что она о трудом поспевает за
ним, но не решался взять ее под руку; в присутствии друзей он обращался с
ней как с товарищем. Время от времени он бросал ей одобряющий взгляд, не
прерывая разговора со Стефани о последних новостях, полученных в "Юманите".
Свой оптимизм Стефани основывал на брожении среди рабочих, которое, по
его словам, все усиливалось. Число заявлений, выражающих массовый протест,
возрастало. Появился манифест Социалистической партии, манифест
социалистической фракции парламента, манифест Всеобщей конфедерации труда,
манифест Федерации Сены, манифест межфедерального бюро свободомыслящих.
- Повсюду - лихорадочная деятельность, повсюду грозные предупреждения,
- утверждал он, и его агатовые глаза сверкали надеждой.
Один ирландский социалист, приехавший сейчас из Вестфалии, рассказал
ему, обедая в кафе "Круассан", что сегодня вечером в Эссене, в самом центре
немецкой металлургии, в сердце крупповских военных заводов, должна
состояться внушительная антивоенная манифестация. Ирландец уверял даже, что
на закрытых собраниях многие рабочие, чтобы помешать имперскому
правительству в осуществлении его упорных воинственных замыслов,
проповедовали саботаж.
Однако после полудня все встревожились по-настоящему. В залах редакции
распространился пугающий слух, исходивший из Германии. Говорили, что кайзер
в ультимативном тоне запросил у Сазонова объяснений по поводу русской
мобилизации и, получив ответ, что эта мобилизация, хотя и частичная, уже не
может быть приостановлена, велел подготовить приказ о мобилизации в
Германии. В течение двух часов казалось, что все окончательно потеряно.
Наконец германское посольство выступило с опровержением, и притом в самых
категорических выражениях, которые убедили всех, что известие о германской
мобилизации действительно было ложным. Стало известно, что его поместил в
Берлине "Локальанцейгер": ответ по ту сторону границы на инцидент с
"Пари-Миди". Эта непрерывная смена горячих и холодных душей держала
общественное мнение в опасном возбуждении. Жорес опасался вредных
последствий этой паники больше всего остального. Он не переставал повторять,
что долг каждой группы, каждого центра - бороться с неопределенными
страхами, которые отдавали умы во власть неотвязных мыслей о законной
самозащите и были на руку врагам мира.
- Ты видел его после того, как он вернулся? - спросил Жак.
- Да, я только что проработал с ним два часа.
Немедленно по приезде из Бельгии, даже не успев сделать сообщение в
парламентской социалистической фракции о результатах Брюссельской
конференции, патрон собрал своих сотрудников, чтобы совместно с ними
приступить к подготовке международного конгресса, который предполагалось
созвать в Париже 9 августа. Чтобы обеспечить успех этой важной встречи
европейских социалистов, у французской партии было в распоряжении всего
десять дней, - нельзя было терять ни одного часа.
Присутствие Жореса в "Юманите" всех воодушевило. Он приехал, сильно
ободренный твердой позицией немецких социалистов, полный веры в полученные
от них обещания и готовый с новым увлечением отдаться борьбе. Возмущенный
поведением правительства в истории с залом Ваграм, он тотчас же принял
решение дать властям отпор и предложил защитникам мира блестящий реванш,
назначив на следующее воскресенье, 2 августа, широкий митинг протеста.
- Ну, вот мы и пришли, - сказал Жак, ободряюще коснувшись руки Женни. -
Это здесь.
Она увидела взвод полицейских, стоявших наготове под одним из портиков.
Молодежь продавала "Батай сендикалист", "Либертэр".
Они вошли в тупичок, где люди стояли группами и, вместо того чтобы
войти в театр, болтали между собой. Тем временем собрание началось. Зал был
полон.
- Ты пришел послушать Бастьена? - спросил у Жака один из выходивших,
какой-то партийный активист. - Кажется, его задержали в Федерации, и он не
приедет.
Разочарованный, Жак чуть было не повернул назад, но Женни была не в
силах сейчас же двинуться в обратный путь. Не обращая внимания на друзей,
Жак повел молодую девушку в первые ряды, где он заметил два свободных места.
Секретарь секции, некто Лефор, председательствовал, сидя на сцене за
садовым столом.
Муниципальный советник, избранник квартала Монруж, ораторствовал, стоя
перед рампой. Он несколько раз повторил, что война - это "ахронизм".
Люди, сидевшие рядом, болтали друг с другом, по-видимому, не слушая
его.
- Тише! - время от времени выкрикивал председатель, стуча ладонью по
цинковому столу.
- Присмотритесь к лицам, - сказал Жак шепотом. - Революционеров можно,
кажется, различить по выражению лица. У одних революция в подбородке, у
других - в глазах...
"А у него?" - подумала Женни. Вместо того чтобы смотреть на лица
соседей, она рассматривала лицо Жака, его выдающийся, волевой подбородок,
живой, немного жесткий взгляд, решительный и блестящий.
- Будете вы говорить? - робко прошептала она. Этот вопрос она задавала
себе всю дорогу. Ей хотелось, чтобы он выступил, хотелось восхищаться им еще
больше, но в то же время она и боялась этого, словно стесняясь чего-то.
- Не думаю, - ответил он, беря девушку под руку. - Я плохой оратор. В
тех немногих случаях, когда мне приходилось выступать, меня все время
угнетало чувство, что слова увлекают меня, искажают оттенки, извращают мою
настоящую мысль...
Она больше всего любила, когда он вот так анализировал себя для нее, и
вместе с тем ей всегда почти казалось, что все, что он говорит о себе, уже
давно ей известно. Пока он говорил, она ощущала через материю теплоту руки,
поддерживавшей ее локоть, и это так ее волновало, что она могла теперь
думать только об одном - об этом сладостном, жгучем прикосновении,
пронизывавшем ее тело.
- Понимаете, - продолжал он, - у меня всегда бывает такое ощущение,
словно я немного лгу, утверждаю больше того, во что верю сам... Невыносимое
ощущение...
Это было верно. Но так же верно было и то, что, начиная говорить, он
испытывал головокружительное опьянение и что почти всегда ему удавалось
создать между собой и слушателями какую-то живую связь, какое-то единодушие.
На трибуне другой оратор, толстяк с апоплексическим затылком, сменил
муниципального советника. Его бас с первых же слов завоевал всеобщее
внимание. Он бросал слушателям ряд безапелляционных утверждений, но
проследить за нитью его мыслей было невозможно.
- Власть попала в руки эксплуататоров народа!.. Всеобщее избирательное
право - это пагубный вздор!.. Рабочий - раб промышленного феодализма!..
Политика капиталистических торговцев оружием нагромоздила под полом Европы
бочки с порохом, которые готовы взорваться!.. Народ, неужели ты позволишь
продырявить себе шкуру, чтобы обеспечить прибыли заводчикам Крезо{169}?..
Щедрые аплодисменты автоматически отмечали каждое из коротких
заявлений, которые он отбарабанивал, задыхаясь, словно наносил удары
дубинкой. Он привык к овациям; в конце каждой фразы он умолкал, ожидая их, и
с минуту стоял с открытым ртом, словно в глотку к нему залетел майский жук.
Жак наклонился к девушке:
- Глупо... Им надо говорить вовсе не это... Надо убедить их, что их
много, что они сила! Они смутно догадываются об этом, но они этого не
чувствуют! Надо, чтобы они убедились на опыте, непосредственном,
решительном. Вот для чего - да, и для этого тоже - так важно, чтобы на этот
раз пролетариат выиграл игру! В тот день, когда он увидит на деле, что может
собственными силами поставить непреодолимую преграду политике агрессии и
заставить правительства отступить, он познает свою истинную силу, поймет,
что он может все! И тогда...
Между тем публике начали надоедать бессвязные возгласы оратора. В одном
углу театра разгорелся частный спор, который перешел в целый диспут.
- Тише! - вопил секретарь Лефор. - Инструкция Центрального комитета...
Партийная дисциплина... Спокойствие, граждане!
Он питал явный ужас перед любым беспорядком, могущим повлечь за собой
вмешательство полиции, и теперь заботился только о том, чтобы собрание
закончилось без шума.
Появление перед рампой третьего оратора, последнего из записавшихся в
этот вечер, на короткое время восстановило тишину. Это был Леви Мас,
преподаватель истории в лицее Лаканаль, известный своими статьями о
социализме и своими неладами с университетом. Его темой была история
франко-германских отношений начиная с 70-го года. Он с большой эрудицией
приступил к освещению вопроса и через двадцать пять минут после начала своей
лекции только-только дошел до сараевского убийства. Горловым голосом, от
которого дрожало пенсне на его длинном остром носу, он рассказал о
"мужественной маленькой Сербии". Затем он увлекся, проводя параллели между
группировками союзников, между австро-германскими и франко-русскими
договорами.
Изнемогающая аудитория начала волноваться.
- Хватит! К делу!
- Программу действий!
- Что делать? Как помешать войне?
- Тише! - повторял Лефор с возрастающим беспокойством.
- Возмутительно! - шепнул Жак на ухо Женни. - Все эти люди пришли сюда,
чтобы получить лозунг, простой, ясный, практический, а уйдут они с головой,
набитой историей дипломатических отношений, о таким ощущением, что все это
для них слишком сложно... что ничего нельзя сделать и надо ждать
неизбежного...
Оратора прерывали возгласы:
- Что происходит? Куда нас ведут?
- Мы хотим знать правду!
- Да! Правду!
- Правду, граждане? - вскричал Леви Мас, смело встречая бурю. - Правда
в том, что Франция - миролюбивая нация и что в течение последних двух недель
она это великолепно доказывает, приводя в смущение все империалистические
государства! Наше правительство, которое можно критиковать за его внутреннюю
политику, стоит сейчас перед трудной задачей! Долг социалистической партии -
не усложнять этой задачи! Разумеется, мы не согласимся принять весь тот
националистический вздор, который буржуазия внесла в свою программу! Но, - и
это надо сказать во весь голос, надо крикнуть об этом всему миру, - ни один
француз не откажется защищать свою территорию в случае вторжения
иностранцев!
Жак выходил из себя.
- Слышите? - сказал он, снова наклоняясь к Женни. - Ничто не может
лучше подготовить народ к войне!.. Стоит только внушить ему уверенность в
неизбежности германского нападения, и завтра он согласится на все что
угодно.
Она подняла на него свои голубые глаза:
- Выступите! Вы!
Не отвечая, он смотрел на оратора. Он чувствовал вокруг себя растущее
недовольство. И главное, в нерешительности этой толпы он ощущал тайное
всеобщее возбуждение, благоприятное для революционного взрыва, -
возбуждение, не воспользоваться которым было бы преступно.
- Хорошо! - сказал он вдруг.
И внезапно поднял руку, требуя слова.
Председатель одно мгновение внимательно разглядывал его, потом
решительно отвел глаза.
Жак нацарапал на клочке бумаги свою фамилию, но не было никого, кто мог
бы передать его Лефору.
Среди возрастающего шума Леви Мас заканчивал свою речь:
- Разумеется, граждане, положение затруднительное! Но оно не
безвыходно, пока правительство имеет поддержку народа, чтобы уверенно
защищать находящийся под угрозой мир! Перечитайте статьи нашего великого
Жореса! Те, кто дерзко ищет ссоры с нами по ту сторону границы, должны
почувствовать, что за нашими государственными деятелями и дипломатами стоит
социалистическая Франция, единодушная в деле мирной защиты Права!
Он поправил пенсне, обменялся взглядом с председателем и поспешил
подобру-поздорову убраться за кулисы. Раздалось несколько хлопков личных
друзей оратора, прерванных неясными криками протеста, робкими свистками.
Лефор встал. Он размахивал руками, пытаясь водворить спокойствие.
Публика решила, что он хочет говорить, и на минуту затихла. Он
воспользовался этим, чтобы крикнуть:
- Граждане, собрание закрыто!
- Нет! - гневно выкрикнул Жак со своего места.
Но собравшиеся, повернувшись спиной к сцене, уже бросились к трем
дверям, выходившим в тупик. Стук откидных сидений, крики, споры создавали
оглушительный шум, который невозможно было перекричать.
Жак был вне себя. Никоим образом нельзя было допустить, чтобы эти люди,
преисполненные лучших намерений, ищущие точных указаний, покинули зал в
полной растерянности, так и не узнав, чего ждет от них Интернационал!
С трудом проталкиваясь сквозь толпу, он добрался до ниши оркестра.
Сцена, отделенная от зала этой темной дырой, была недосягаема. С пеной у рта
он кричал:
- Прошу слова!
Он прошел вдоль помещения оркестра до литерной ложи бенуара,
разбежался, прыгнул в ложу, выбежал в коридор, нашел дверь, которая вела за
кулисы, растолкал каких-то людей и ворвался наконец на уже опустевшие
подмостки. Он продолжал кричать:
- Прошу слова!
Но его голос терялся в шуме. Перед ним зияла пыльная, уже на три
четверти опустевшая пропасть театра. Он бросился к цинковому столу и начал
яростно колотить по нему кулаками, словно бил в гонг.
- Товарищи! Прошу слова!
Немногие еще остававшиеся в зале - человек около пятидесяти -
обернулись к сцене.
Раздались голоса:
- Слушайте!.. Тише!.. Слушайте!..
Жак продолжал стучать по столу, словно бил в набат. Он был бледен,
растерзан. Его взгляд окидывал все концы зала. Он яростно кричал:
- Война! Война!
Воцарилось нечто похожее на тишину.
- Война! Она нависла над нами! Через двадцать четыре часа она может
обрушиться на Европу!.. Вы требуете правды? Вот она! Возможно, что меньше,
чем через месяц, все вы, находящиеся сейчас здесь, будете уничтожены!..
Резким движением он откинул прядь волос, падавшую ему на глаза.
- Война! Вы не хотите ее? Зато они ее хотят, они! И они навяжут ее вам!
Вы будете жертвами! Но вы будете также и виновниками! Потому что только от
вас зависит помешать этой войне... Вы смотрите на меня! Все вы спрашиваете
себя: "Что делать?" Для этого-то вы и пришли сюда сегодня... Хорошо, я скажу
вам это! Потому что есть нечто такое, что можно сделать. Есть еще
возможность спасения. Единственная! Это - единодушный отпор! Отказ!
Более спокойно, поразительно владея собой, усилив голос и отчеканивая
слова, чтобы его слышали все, он продолжал после короткой паузы:
- Вам говорят: "Капитализм, соперничество наций, могущество денег,
торговцы оружием - вот что делает возможными войны". И все это верно. Но
подумайте. Что такое война! Разве это лишь столкновение интересов? К
несчастью, нет! Война - это люди и кровь! Война - это мобилизованные народы,
которые дерутся друг с другом! Все министры, все банкиры, все хозяева
трестов, все в мире торговцы оружием были бы бессильны начать войну, если бы
народы отказались подчиниться мобилизации, если бы народы отказались драться
друг с другом! Пушки и ружья не стреляют сами собой! Чтобы воевать, нужны
солдаты! И эти солдаты, на которых рассчитывает капитализм для своего дела
наживы и смерти, - это мы! Ни одна законная власть, ни один приказ о
мобилизации не может что-либо сделать без нас, без нашего согласия, без
нашего слепого повиновения! Итак, наша участь зависит от нас самих! Мы сами
с ясностью увидел, что в эту минуту сын старого гугенота, полковника графа
де Батенкур, трепетал при мысли о своем солдатском долге.
- Что будет с Гюгетой, если меня мобилизуют? - сказал Симон, не глядя
на Антуана. - У нее останется ее мисс...
В эту секунду оба одновременно и почти одинаково подумали об Анне.
Батенкур молча подошел к двери. На площадке лестницы он обернулся.
- Когда вы должны явиться по мобилизации?
- В первый день... Я врач пехотного батальона... Пятьдесят четвертый
полк в Компьене... А вы?
- В третий... Я сержант. В Вердене, четвертый гусарский.
Они братски пожали друг другу руки. Затем, в последний раз дружески
кивнув Симону, Антуан тихо затворил дверь.
С минуту он не двигался с места; глаза его были устремлены на ковер.
Перед ним стояло отчетливое видение: Симон де Батенкур в форме гусарского
сержанта скачет под огнем во главе своего взвода по равнине Эльзаса.
Резкий телефонный звонок привел его в себя.
"Может быть, это она?" - подумал он. На его лице появилась жестокая
улыбка. Ему захотелось броситься к аппарату и покончить с этим сейчас же.
В конце коридора Леон уже снял трубку.
- Да... В пятницу, седьмого августа? Хорошо... В три часа... От
профессора Жанте? Хорошо, сударь, я запишу...
Перелистывая свою записную книжку, Антуан спускался по лестнице, как
вдруг звук знакомых голосов остановил его на площадке второго этажа. Он
отворил дверь и направился к комнате, предназначенной для архива.
Штудлер и Руа спорили, сидя там. На них не было белых халатов. Кругом -
на столах, на стульях - валялись сегодняшние газеты.
- Так-то вы работаете, друзья мои?
Штудлер с мрачным видом пожал плечами.
Руа встал, улыбнулся и вопросительно посмотрел на Антуана.
- Видели вы Рюмеля, патрон?
- Да. Известия "Пари-Миди" ложны. Правительство послало опровержение.
Но дела идут все хуже и хуже... - После паузы он лаконически добавил: - Мы
танцуем на краю пропасти...
- А Германия готовится! - проворчал Штудлер.
- К счастью, и мы тоже, - возразил Руа.
Наступило молчание.
- Последние шансы сохранить мир находятся в руках рабочего класса, - со
вздохом сказал Штудлер. - Но он осознает это только тогда, когда будет
слишком поздно... В народе существует по отношению к войне какой-то
чудовищный фатализм... Впрочем, это понятно: детям еще в школе калечат мозги
всем тем, что им рассказывают о прежних войнах, о славе, о знамени, об
отечестве... тем значением, которое придается военным смотрам, парадам... и,
наконец, воинской повинностью... Сегодня мы дорого платим за эти нелепости!
Руа слушал его, насмешливо улыбаясь.
Антуан снова вынул записную книжку и внимательно ее изучал.
- До свидания, - внезапно сказал он, надевая шляпу. - Этак я никогда не
кончу своих визитов... До вечера!
Штудлер и Руа остались одни. Руа встал перед Халифом.
- Поскольку все равно не сегодня-завтра придется "идти", согласитесь,
по крайней мере, что начало обещает быть недурным.
- Ах, замолчите, дружище!
- Да нет... Хоть раз подумайте об этом без предвзятого мнения... Если
взвесить все, мы находимся в неплохом положении... Франция сильнейшим
образом заинтересована в том, чтобы война вспыхнула сперва между Россией и
Германией: это обеспечивает нам содействие русских и предоставляет роль
помощницы, а она всегда бывает наиболее выгодной. С другой стороны, у нас -
хочу на это надеяться - было время потихоньку подготовить нашу мобилизацию,
не подвергаясь риску пресловутого внезапного нападения, которого так боялся
наш генеральный штаб. Все это увеличивает наши шансы...
Штудлер молча смотрел на него.
- Так вот, - продолжал Руа, - если вы человек добросовестный, то
вынуждены будете признать: момент неплохо выбран, чтобы решить старую распрю
и восстановить наконец национальную честь.
- Национальную честь! - вне себя прогремел Штудлер.
Дверь отворилась, и вошел Жуслен.
- Все еще спорите? - заметил он с усталым видом.
(Этот был в халате. Он питал отнюдь не больше иллюзий, чем остальные.
Он знал, что через двадцать один день его наверняка уже не будет здесь,
чтобы установить результат посева микробов, которому он отдал сегодня все
утро, но считал своим долгом работать так, словно ничего не произошло.
"Прежде всего это помогает не думать", - сказал он как-то Антуану с грустной
улыбкой, спрятанной в глубине его серых глаз.)
- Повсюду один и тот же дурацкий припев! - крикнул ему Штудлер, пожимая
плечами. - Здесь - честь Франции! Там - самолюбие Австрии! В России - защита
славянского престижа на Балканах!.. Как будто обеспечить мир народов, - даже
если признать, что мы зашли слишком далеко, - не в тысячу раз почетнее,
нежели вызвать всеобщую бойню!
Он приходил в ярость, видя, что националисты всегда присваивают себе
монополию на благородство, бескорыстие, героические доблести, ибо хоть и не
принадлежал ни к одной партии, отлично знал, что активным борцам -
революционерам, которые во всех столицах ведут ожесточенную борьбу с силами
войны, более чем кому бы то ни было свойственны величие и самоотречение,
готовность превзойти себя ради трудно достижимого идеала, пылкость и сила
духа, создающие героев.
Он не смотрел ни на Жуслена, ни на Руа; его неподвижный пророческий
взгляд горел каким-то сосредоточенным блеском.
- "Национальная честь"! - проворчал он еще раз. - Все высокие слова уже
мобилизованы, чтобы усыпить сознание людей!.. Кому-то надо во что бы то ни
стало прикрыть нелепость всего происходящего, помешать всякому проявлению
здравого смысла! Честь! Отечество! Цивилизация! А что кроется за этими
приманками? Промышленные интересы, конкуренция рынков, мелкие комбинации
политиканов и дельцов, ненасытная алчность правящих классов всех стран!
Нелепость! Защита цивилизации? С помощью актов величайшего варварства? С
помощью разнуздывания самых низменных инстинктов!.. Защита Права и
Справедливости? С помощью анонимного убийства! Стреляя по беднягам, которые
не хотят нам никакого зла и которых заставят идти против нас с помощью тех
же шарлатанских средств! Нелепость! Нелепость!
- Браво, Халиф! - презрительно бросил Руа.
- Ну, ну! - мягко произнес Жуслен, кладя руку ему на плечо.
К юному Манюэлю Руа, их общему любимцу, он питал те же чувства, что и
Антуан. Он любил его, сам хорошенько не зная, за что. За его спокойное
мужество, за великодушную наивность. В этом воителе, исполненном нетерпения
и бесхитростной готовности пожертвовать собой, он видел ту красоту, к какой
именно он, Жуслен, человек науки и философских рассуждений, не мог
оставаться безразличным. Он уважал в Руа тот идеал чистоты, ту наивную веру
в возрождение через войну, за которую юноше, без сомнения, предстояло
заплатить кровью.
- Честь... - проговорил он негромко. - По-моему, большая ошибка
допускать проникновение моральных критериев в такую сферу, где они не имеют
смысла: в экономическую борьбу, разъединяющую государства. Это все
извращает, все отравляет. Парализует всякую реальную возможность соглашения.
Придает вид сентиментальных идеологических конфликтов, религиозных войн
тому, что, может быть, и действительно является только одним: конкуренцией
между коммерческими фирмами!
- Кайо в тысяча девятьсот одиннадцатом году хорошо это понял, - с
горячностью вставил Халиф. - Если бы не он...
Руа запальчиво перебил его.
- Вы, конечно, предпочли бы видеть своего Кайо в министерстве
иностранных дел, а не на скамье подсудимых?
- Разумеется. И вы можете мне поверить, дорогой мой, что, если бы он
остался у власти, мы не пришли бы к тому, к чему пришли!.. Если бы не он,
всеобщая война - это радостное событие, приближение которого, по-видимому,
преисполняет восторгом вас и ваших друзей, - произошла бы, на счастье
народов, тремя годами раньше!.. Он не говорил о национальной чести, он
говорил о делах; он один, вопреки всему и всем, упорно стоял за программу,
построенную на реальных фактах, на непосредственной выгоде!.. И благодаря
этому ему удалось избежать самого худшего!
Жуслен заметил недобрый огонек, загоревшийся в глазах Руа. Он поспешил
вмешаться.
- Я тоже считаю, что эта программа, если бы только упорно за нее
держались, не вызвала бы таких противоречий, которые нельзя было бы
разрешить путем дипломатических сделок, взаимных уступок. Деловые интересы
легче примирить, чем чувства!.. Да, я тоже считаю, что такой человек, как
Кайо... И если война разразится, то весьма возможно, что историки, сумевшие
найти связь между судьбами народов и носом Клеопатры, сумеют также, освещая
сложные причины настоящего конфликта, придать должное значение роковому
выстрелу из револьвера в редакции "Фигаро".
Руа самоуверенно рассмеялся.
- Я предпочитаю не отвечать вам, - сказал он весело, - и предоставить
эту заботу будущему!
- Давайте пойдем с ними, - предложил Жак Женни.
Их было человек десять, - все они собрались в кафе "Круассан", чтобы
вместе идти в Монруж, где должен был выступать Макс Бастьен.
(В этот вечер во всех округах Парижа - в Гренеле, в Вожираре, в
Батиньоле, в Лавилет - социалистические секции устраивали небольшие митинги,
В Бельвиле собирался выступить Вайян; ждали столкновений. В Латинском
квартале студенты организовали собрание в зале Бюлье.)
Они доехали автобусом до Шатле, трамваем - до Орлеанских ворот; затем
другим трамваем до площади Эглиз. Здесь пришлось слезть и по многолюдным
улицам дойти пешком до использованного не по назначению театра, где
происходило собрание.
Вечер был удушливый, воздух предместий - зловонный. После обеда все
жители вышли из своих домов и слонялись, охваченные тревогой. Улицы
оглашались криками газетчиков, продававших в пригородных районах вечерние
газеты.
Женни неуверенно ступала по мостовым этих старых улиц. Она устала. От
тяжести креповой вуали, которая в такую жару сильно пахла краской, у нее
началась мигрень. В своем траурном костюме она чувствовала себя среди этих
людей чужой, - большинство из них было в рабочей одежде; она инстинктивно
сняла перчатки.
Жак, шагавший с ней рядом, ясно видел, что она о трудом поспевает за
ним, но не решался взять ее под руку; в присутствии друзей он обращался с
ней как с товарищем. Время от времени он бросал ей одобряющий взгляд, не
прерывая разговора со Стефани о последних новостях, полученных в "Юманите".
Свой оптимизм Стефани основывал на брожении среди рабочих, которое, по
его словам, все усиливалось. Число заявлений, выражающих массовый протест,
возрастало. Появился манифест Социалистической партии, манифест
социалистической фракции парламента, манифест Всеобщей конфедерации труда,
манифест Федерации Сены, манифест межфедерального бюро свободомыслящих.
- Повсюду - лихорадочная деятельность, повсюду грозные предупреждения,
- утверждал он, и его агатовые глаза сверкали надеждой.
Один ирландский социалист, приехавший сейчас из Вестфалии, рассказал
ему, обедая в кафе "Круассан", что сегодня вечером в Эссене, в самом центре
немецкой металлургии, в сердце крупповских военных заводов, должна
состояться внушительная антивоенная манифестация. Ирландец уверял даже, что
на закрытых собраниях многие рабочие, чтобы помешать имперскому
правительству в осуществлении его упорных воинственных замыслов,
проповедовали саботаж.
Однако после полудня все встревожились по-настоящему. В залах редакции
распространился пугающий слух, исходивший из Германии. Говорили, что кайзер
в ультимативном тоне запросил у Сазонова объяснений по поводу русской
мобилизации и, получив ответ, что эта мобилизация, хотя и частичная, уже не
может быть приостановлена, велел подготовить приказ о мобилизации в
Германии. В течение двух часов казалось, что все окончательно потеряно.
Наконец германское посольство выступило с опровержением, и притом в самых
категорических выражениях, которые убедили всех, что известие о германской
мобилизации действительно было ложным. Стало известно, что его поместил в
Берлине "Локальанцейгер": ответ по ту сторону границы на инцидент с
"Пари-Миди". Эта непрерывная смена горячих и холодных душей держала
общественное мнение в опасном возбуждении. Жорес опасался вредных
последствий этой паники больше всего остального. Он не переставал повторять,
что долг каждой группы, каждого центра - бороться с неопределенными
страхами, которые отдавали умы во власть неотвязных мыслей о законной
самозащите и были на руку врагам мира.
- Ты видел его после того, как он вернулся? - спросил Жак.
- Да, я только что проработал с ним два часа.
Немедленно по приезде из Бельгии, даже не успев сделать сообщение в
парламентской социалистической фракции о результатах Брюссельской
конференции, патрон собрал своих сотрудников, чтобы совместно с ними
приступить к подготовке международного конгресса, который предполагалось
созвать в Париже 9 августа. Чтобы обеспечить успех этой важной встречи
европейских социалистов, у французской партии было в распоряжении всего
десять дней, - нельзя было терять ни одного часа.
Присутствие Жореса в "Юманите" всех воодушевило. Он приехал, сильно
ободренный твердой позицией немецких социалистов, полный веры в полученные
от них обещания и готовый с новым увлечением отдаться борьбе. Возмущенный
поведением правительства в истории с залом Ваграм, он тотчас же принял
решение дать властям отпор и предложил защитникам мира блестящий реванш,
назначив на следующее воскресенье, 2 августа, широкий митинг протеста.
- Ну, вот мы и пришли, - сказал Жак, ободряюще коснувшись руки Женни. -
Это здесь.
Она увидела взвод полицейских, стоявших наготове под одним из портиков.
Молодежь продавала "Батай сендикалист", "Либертэр".
Они вошли в тупичок, где люди стояли группами и, вместо того чтобы
войти в театр, болтали между собой. Тем временем собрание началось. Зал был
полон.
- Ты пришел послушать Бастьена? - спросил у Жака один из выходивших,
какой-то партийный активист. - Кажется, его задержали в Федерации, и он не
приедет.
Разочарованный, Жак чуть было не повернул назад, но Женни была не в
силах сейчас же двинуться в обратный путь. Не обращая внимания на друзей,
Жак повел молодую девушку в первые ряды, где он заметил два свободных места.
Секретарь секции, некто Лефор, председательствовал, сидя на сцене за
садовым столом.
Муниципальный советник, избранник квартала Монруж, ораторствовал, стоя
перед рампой. Он несколько раз повторил, что война - это "ахронизм".
Люди, сидевшие рядом, болтали друг с другом, по-видимому, не слушая
его.
- Тише! - время от времени выкрикивал председатель, стуча ладонью по
цинковому столу.
- Присмотритесь к лицам, - сказал Жак шепотом. - Революционеров можно,
кажется, различить по выражению лица. У одних революция в подбородке, у
других - в глазах...
"А у него?" - подумала Женни. Вместо того чтобы смотреть на лица
соседей, она рассматривала лицо Жака, его выдающийся, волевой подбородок,
живой, немного жесткий взгляд, решительный и блестящий.
- Будете вы говорить? - робко прошептала она. Этот вопрос она задавала
себе всю дорогу. Ей хотелось, чтобы он выступил, хотелось восхищаться им еще
больше, но в то же время она и боялась этого, словно стесняясь чего-то.
- Не думаю, - ответил он, беря девушку под руку. - Я плохой оратор. В
тех немногих случаях, когда мне приходилось выступать, меня все время
угнетало чувство, что слова увлекают меня, искажают оттенки, извращают мою
настоящую мысль...
Она больше всего любила, когда он вот так анализировал себя для нее, и
вместе с тем ей всегда почти казалось, что все, что он говорит о себе, уже
давно ей известно. Пока он говорил, она ощущала через материю теплоту руки,
поддерживавшей ее локоть, и это так ее волновало, что она могла теперь
думать только об одном - об этом сладостном, жгучем прикосновении,
пронизывавшем ее тело.
- Понимаете, - продолжал он, - у меня всегда бывает такое ощущение,
словно я немного лгу, утверждаю больше того, во что верю сам... Невыносимое
ощущение...
Это было верно. Но так же верно было и то, что, начиная говорить, он
испытывал головокружительное опьянение и что почти всегда ему удавалось
создать между собой и слушателями какую-то живую связь, какое-то единодушие.
На трибуне другой оратор, толстяк с апоплексическим затылком, сменил
муниципального советника. Его бас с первых же слов завоевал всеобщее
внимание. Он бросал слушателям ряд безапелляционных утверждений, но
проследить за нитью его мыслей было невозможно.
- Власть попала в руки эксплуататоров народа!.. Всеобщее избирательное
право - это пагубный вздор!.. Рабочий - раб промышленного феодализма!..
Политика капиталистических торговцев оружием нагромоздила под полом Европы
бочки с порохом, которые готовы взорваться!.. Народ, неужели ты позволишь
продырявить себе шкуру, чтобы обеспечить прибыли заводчикам Крезо{169}?..
Щедрые аплодисменты автоматически отмечали каждое из коротких
заявлений, которые он отбарабанивал, задыхаясь, словно наносил удары
дубинкой. Он привык к овациям; в конце каждой фразы он умолкал, ожидая их, и
с минуту стоял с открытым ртом, словно в глотку к нему залетел майский жук.
Жак наклонился к девушке:
- Глупо... Им надо говорить вовсе не это... Надо убедить их, что их
много, что они сила! Они смутно догадываются об этом, но они этого не
чувствуют! Надо, чтобы они убедились на опыте, непосредственном,
решительном. Вот для чего - да, и для этого тоже - так важно, чтобы на этот
раз пролетариат выиграл игру! В тот день, когда он увидит на деле, что может
собственными силами поставить непреодолимую преграду политике агрессии и
заставить правительства отступить, он познает свою истинную силу, поймет,
что он может все! И тогда...
Между тем публике начали надоедать бессвязные возгласы оратора. В одном
углу театра разгорелся частный спор, который перешел в целый диспут.
- Тише! - вопил секретарь Лефор. - Инструкция Центрального комитета...
Партийная дисциплина... Спокойствие, граждане!
Он питал явный ужас перед любым беспорядком, могущим повлечь за собой
вмешательство полиции, и теперь заботился только о том, чтобы собрание
закончилось без шума.
Появление перед рампой третьего оратора, последнего из записавшихся в
этот вечер, на короткое время восстановило тишину. Это был Леви Мас,
преподаватель истории в лицее Лаканаль, известный своими статьями о
социализме и своими неладами с университетом. Его темой была история
франко-германских отношений начиная с 70-го года. Он с большой эрудицией
приступил к освещению вопроса и через двадцать пять минут после начала своей
лекции только-только дошел до сараевского убийства. Горловым голосом, от
которого дрожало пенсне на его длинном остром носу, он рассказал о
"мужественной маленькой Сербии". Затем он увлекся, проводя параллели между
группировками союзников, между австро-германскими и франко-русскими
договорами.
Изнемогающая аудитория начала волноваться.
- Хватит! К делу!
- Программу действий!
- Что делать? Как помешать войне?
- Тише! - повторял Лефор с возрастающим беспокойством.
- Возмутительно! - шепнул Жак на ухо Женни. - Все эти люди пришли сюда,
чтобы получить лозунг, простой, ясный, практический, а уйдут они с головой,
набитой историей дипломатических отношений, о таким ощущением, что все это
для них слишком сложно... что ничего нельзя сделать и надо ждать
неизбежного...
Оратора прерывали возгласы:
- Что происходит? Куда нас ведут?
- Мы хотим знать правду!
- Да! Правду!
- Правду, граждане? - вскричал Леви Мас, смело встречая бурю. - Правда
в том, что Франция - миролюбивая нация и что в течение последних двух недель
она это великолепно доказывает, приводя в смущение все империалистические
государства! Наше правительство, которое можно критиковать за его внутреннюю
политику, стоит сейчас перед трудной задачей! Долг социалистической партии -
не усложнять этой задачи! Разумеется, мы не согласимся принять весь тот
националистический вздор, который буржуазия внесла в свою программу! Но, - и
это надо сказать во весь голос, надо крикнуть об этом всему миру, - ни один
француз не откажется защищать свою территорию в случае вторжения
иностранцев!
Жак выходил из себя.
- Слышите? - сказал он, снова наклоняясь к Женни. - Ничто не может
лучше подготовить народ к войне!.. Стоит только внушить ему уверенность в
неизбежности германского нападения, и завтра он согласится на все что
угодно.
Она подняла на него свои голубые глаза:
- Выступите! Вы!
Не отвечая, он смотрел на оратора. Он чувствовал вокруг себя растущее
недовольство. И главное, в нерешительности этой толпы он ощущал тайное
всеобщее возбуждение, благоприятное для революционного взрыва, -
возбуждение, не воспользоваться которым было бы преступно.
- Хорошо! - сказал он вдруг.
И внезапно поднял руку, требуя слова.
Председатель одно мгновение внимательно разглядывал его, потом
решительно отвел глаза.
Жак нацарапал на клочке бумаги свою фамилию, но не было никого, кто мог
бы передать его Лефору.
Среди возрастающего шума Леви Мас заканчивал свою речь:
- Разумеется, граждане, положение затруднительное! Но оно не
безвыходно, пока правительство имеет поддержку народа, чтобы уверенно
защищать находящийся под угрозой мир! Перечитайте статьи нашего великого
Жореса! Те, кто дерзко ищет ссоры с нами по ту сторону границы, должны
почувствовать, что за нашими государственными деятелями и дипломатами стоит
социалистическая Франция, единодушная в деле мирной защиты Права!
Он поправил пенсне, обменялся взглядом с председателем и поспешил
подобру-поздорову убраться за кулисы. Раздалось несколько хлопков личных
друзей оратора, прерванных неясными криками протеста, робкими свистками.
Лефор встал. Он размахивал руками, пытаясь водворить спокойствие.
Публика решила, что он хочет говорить, и на минуту затихла. Он
воспользовался этим, чтобы крикнуть:
- Граждане, собрание закрыто!
- Нет! - гневно выкрикнул Жак со своего места.
Но собравшиеся, повернувшись спиной к сцене, уже бросились к трем
дверям, выходившим в тупик. Стук откидных сидений, крики, споры создавали
оглушительный шум, который невозможно было перекричать.
Жак был вне себя. Никоим образом нельзя было допустить, чтобы эти люди,
преисполненные лучших намерений, ищущие точных указаний, покинули зал в
полной растерянности, так и не узнав, чего ждет от них Интернационал!
С трудом проталкиваясь сквозь толпу, он добрался до ниши оркестра.
Сцена, отделенная от зала этой темной дырой, была недосягаема. С пеной у рта
он кричал:
- Прошу слова!
Он прошел вдоль помещения оркестра до литерной ложи бенуара,
разбежался, прыгнул в ложу, выбежал в коридор, нашел дверь, которая вела за
кулисы, растолкал каких-то людей и ворвался наконец на уже опустевшие
подмостки. Он продолжал кричать:
- Прошу слова!
Но его голос терялся в шуме. Перед ним зияла пыльная, уже на три
четверти опустевшая пропасть театра. Он бросился к цинковому столу и начал
яростно колотить по нему кулаками, словно бил в гонг.
- Товарищи! Прошу слова!
Немногие еще остававшиеся в зале - человек около пятидесяти -
обернулись к сцене.
Раздались голоса:
- Слушайте!.. Тише!.. Слушайте!..
Жак продолжал стучать по столу, словно бил в набат. Он был бледен,
растерзан. Его взгляд окидывал все концы зала. Он яростно кричал:
- Война! Война!
Воцарилось нечто похожее на тишину.
- Война! Она нависла над нами! Через двадцать четыре часа она может
обрушиться на Европу!.. Вы требуете правды? Вот она! Возможно, что меньше,
чем через месяц, все вы, находящиеся сейчас здесь, будете уничтожены!..
Резким движением он откинул прядь волос, падавшую ему на глаза.
- Война! Вы не хотите ее? Зато они ее хотят, они! И они навяжут ее вам!
Вы будете жертвами! Но вы будете также и виновниками! Потому что только от
вас зависит помешать этой войне... Вы смотрите на меня! Все вы спрашиваете
себя: "Что делать?" Для этого-то вы и пришли сюда сегодня... Хорошо, я скажу
вам это! Потому что есть нечто такое, что можно сделать. Есть еще
возможность спасения. Единственная! Это - единодушный отпор! Отказ!
Более спокойно, поразительно владея собой, усилив голос и отчеканивая
слова, чтобы его слышали все, он продолжал после короткой паузы:
- Вам говорят: "Капитализм, соперничество наций, могущество денег,
торговцы оружием - вот что делает возможными войны". И все это верно. Но
подумайте. Что такое война! Разве это лишь столкновение интересов? К
несчастью, нет! Война - это люди и кровь! Война - это мобилизованные народы,
которые дерутся друг с другом! Все министры, все банкиры, все хозяева
трестов, все в мире торговцы оружием были бы бессильны начать войну, если бы
народы отказались подчиниться мобилизации, если бы народы отказались драться
друг с другом! Пушки и ружья не стреляют сами собой! Чтобы воевать, нужны
солдаты! И эти солдаты, на которых рассчитывает капитализм для своего дела
наживы и смерти, - это мы! Ни одна законная власть, ни один приказ о
мобилизации не может что-либо сделать без нас, без нашего согласия, без
нашего слепого повиновения! Итак, наша участь зависит от нас самих! Мы сами