Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 3

Он заметил, что Женни сильно побледнела и смотрит на него с ужасом. Он
улыбнулся ей.
- Успокойтесь, красавица... Это не значит, что всех нас сегодня же
вечером поставят к стенке. Приказ выпущен на всякий случай. Они хотят, чтобы
в тот день, когда им заблагорассудится убрать всех нас подальше и совершенно
безнаказанно организовать резню, - чтобы в этот день им осталось только
отдать распоряжение своим бригадам особого назначения... В предместьях уже
работают шпики. Говорят, был обыск в "Драпо руж" и в "Лютт". Изакович чуть
было не попался нынче утром во время уличной облавы в Пюто. Фюзе засадили в
тюрьму; его обвиняют в том, что он автор "Окровавленных рук", - знаешь,
воззвания против генерального штаба... Будет жарко, надо быть к этому
готовыми, ребятки.
Они вошли в кафе. Жак усадил Женни в нижнем зале, где почти не было
публики.
- Закусите с нами, - предложил Жак типографу.
- Нет. - Мурлан поднял руку, указывая на потолок. - Я на минутку
загляну туда, узнаю, что слышно... Сколько глупостей, наверно, наговорили
там сегодня, начиная с утра... До свиданья. - Он пожал руку Жака и еще раз
пробормотал: - Поверь мне, мальчуган, утекай отсюда!
Перед тем как уйти, он посмотрел на молодую пару с неожиданно доброй и
дружеской улыбкой. Они услышали, как затряслась винтовая лесенка под его
гулкими шагами.
- Где вы ночуете сегодня? - с тревогой спросила Женни. - Не в тех
меблированных комнатах, адрес которых они вчера записали?
- Ну, - сказал он небрежно, - я не уверен даже, что они оказали мне
честь занести мое имя в черные списки... Впрочем, не беспокойтесь, я и сам
не намерен появляться у Льебара, - добавил он, видя ее тревожный взгляд. -
Мой саквояж я оставил сегодня утром у Мурлана. Что же касается документов,
которые могли бы меня скомпрометировать, то они в пачке, оставленной у вас.
- Да, - сказала она, глядя на него. - У нас дома вы ничем не рискуете.
Он не садился. Он заказал чай, но у него не хватило терпения дождаться,
пока его подадут Женни.
- Вам удобно здесь?.. Я иду в "Юма"... Не уходите отсюда.
- Вы вернетесь? - спросила она прерывающимся голосом. Ее вдруг охватил
страх. Она опустила глаза, чтобы он не заметил ее смятения. И почувствовала,
что рука Жака опустилась на ее руку. Этот немой упрек заставил ее
покраснеть. - Я пошутила... Идите! Не беспокойтесь обо мне...
Оставшись одна, она выпила несколько глотков принесенного ей чая -
горькой жидкости, пахнувшей ромашкой. Затем, отодвинув чашку, облокотилась
на прохладный мрамор.
Через широко распахнутое окно вливался вместе с уличным шумом
ослепительный свет, от которого сверкали зеркала, стеклянные этажерки,
медные перекладины, красное дерево конторки. Среди всех этих отблесков
содержатель кафе прополаскивал графины; вода лилась, напоминая журчанье
ручейка. На столах валялись газеты. Женни смотрела по сторонам, не думая ни
о чем определенном. Время шло. Навязчивые ребяческие представления, мрачные
мысли, внезапные страхи бродили, словно призраки, в ее утомленном мозгу. Она
пыталась сосредоточить свое внимание на серой кошке, свернувшейся в клубок
на скамеечке рядом с ней. Спала ли эта кошка? Глаза ее были закрыты, но уши
двигались. У нее был такой вид, словно она насильно заставляет себя спать.
Может быть, и она тоже была подвержена действию этой смутной, носившейся в
воздухе тревоги? Кончики ее изогнутых лапок замерли в сладостной
неподвижности, которая, однако, казалась притворной. Спала ли она? Или
только делала вид, что спит? Кого она хотела обмануть? Может быть, самое
себя?.. Смеркалось. Время от времени мужчины в рабочей одежде входили,
обменивались с содержателем кафе взглядами соучастников, проходили через зал
и взбирались наверх, на антресоли. Когда они открывали дверь, волна шума,
отголосков спора на минуту смешивалась с уличным гулом.
- Вот и я!
Женни вздрогнула: она не заметила, как вошел Жак.
Он сел рядом с ней. Лоб его был покрыт крупными каплями пота. Резко
тряхнув головой, он откинул прядь волос и вытер лицо.
- Хорошая, очень хорошая новость во всем этом хаосе! - сказал он
вполголоса. - Нам передали по телефону сообщение, полученное через Брюссель
от германских социал-демократов. Они не отказываются от борьбы, наоборот!
Жорес прав: эти люди - наши братья, они не струсят! Они переживают там те же
тревоги, что и мы. И они более чем когда-либо хотят сохранить связь, чтобы
иметь возможность действовать сообща. Но так как в Германии осадное
положение, сношения между ними и нами будут очень затруднены. И вот они
посылают к нам через Бельгию делегата, Германа Мюллера, который должен
приехать завтра и, как видно, облечен широкими полномочиями. Все думают, что
он едет договариваться с французскими социалистами относительно немедленного
и широкого выступления против сил войны. Понимаете? В "Юма" все надежды
сосредоточились сейчас на этом неожиданном посланце, на этой решающей
завтрашней встрече Мюллера и Жореса - встрече двух пролетариатов... И,
конечно, они выработают вместе окончательные решения! По мнению Стефани,
речь идет сейчас о том, чтобы организовать наконец в обеих странах широкое
выступление рабочего класса - не меньше. Давно пора! Но никогда не поздно.
Всеобщая забастовка может еще спасти все!
Он говорил быстро, отрывисто, невольно заражая лихорадочностью своего
тона.
- Патрон решил опубликовать завтра грозную статью... Нечто вроде "Я
обвиняю" Золя...
По неопределенно-вопросительному взгляду Женни он увидел, что это
сравнение, - которое, впрочем, принадлежало не ему, а Пажесу, секретарю
Галло, - не вызвало в ее уме никакого отчетливого представления, и в течение
нескольких секунд он с жестокой ясностью ощущал все, что еще разделяло их.
- Вы только что говорили с Жоресом? - спросила она наивно.
- Нет, сегодня не говорил. Но я стоял на лестнице с Пажесом в тот самый
момент, когда Жорес выходил из редакции. Он, как всегда, был окружен группой
друзей. Я слышал, как он сказал им: "Все это я вставлю в мою завтрашнюю
статью, вот увидите! Я разоблачу всех виновных! На этот раз я хочу сказать
все, что знаю!" И, честное слово, мне кажется, он смеялся, этот изумительный
человек! Да, он смеялся! У него особенный смех, смех добродушного великана,
бодрящий... Затем он сказал: "Но прежде всего идемте обедать. В ближайший
ресторан, согласны? К Альберу".
Она молчала, устремив на Жака внимательный взгляд.
- Вам интересно было бы взглянуть на него вблизи? - спросил он. -
Пойдемте в "Круассан", закусим. Я покажу вам Жореса... Я голоден. Имеем же
право пообедать и мы с вами!

LXIII

Было около десяти часов. Большинство завсегдатаев уже ушло из
ресторана. Жак и Женни заняли столик справа, где было мало народу.
Жорес и его друзья сидели слева от входа, параллельно улице Монмартр,
за длинным столом, составленным из нескольких маленьких.
- Вы видите его? - спросил Жак. - На скамейке, вон там, посередине,
спиной к окну. Посмотрите, он повернулся и говорит с Альбером, содержателем
ресторана.
- У него не такой уж встревоженный вид, - прошептала Женни с
удивлением, восхитившим Жака; он взял ее за локоть и ласково сжал его. - А
остальных вы тоже знаете?
- Да. Направо от Жореса сидит Филипп Ландрие. Толстяк налево - это
Ренодель. Напротив Реноделя - Дюбрейль{230}. Рядом с Дюбрейлем - Жан
Лонге{230}.
- А женщина?
- Это кажется, госпожа Пуассон, жена того субъекта, что сидит напротив
Ландрие. Рядом с ней - Амедей Дюнуа{231}. Напротив братья Рену. А вон тот,
который только что вошел и стоит около стола, - друг Мигеля Альмерейды{231},
сотрудник "Боннэ руж"... Я забыл, как его...
Короткий треск - словно где-то лопнула шина - прервал его слова; за ним
почти немедленно вторично раздался тот же звук и звон разбитого стекла.
Вдребезги разлетелось зеркало на внутренней стене зала.
Секунда оцепенения, затем оглушительный рев. Весь зал, вскочив с мест,
обернулся в сторону разбитого зеркала. "Стреляли в зеркало!" - "Кто?" -
"Где?" - "С улицы!" Два официанта бросились к дверям и выбежали на улицу,
откуда неслись крики.
Жак инстинктивно встал и, вытянув руку, чтобы защитить Женни, искал
глазами Жореса. На секунду он увидел его. Вокруг патрона стояли его друзья;
он один, очень спокойный, остался сидеть на месте. Жак увидел, как он
медленно нагнулся, словно искал что-то на полу. Потом Жак перестал его
видеть.
В эту минуту мимо столика, где сидел Жак, пробежала г-жа Альбер, жена
содержателя кафе, с криком:
- Кто-то стрелял в господина Жореса!
- Побудьте здесь, - шепнул Жак, положив руку на плечо Женни и вынуждая
ее снова сесть.
Он устремился к столу Жореса, откуда слышались взволнованные голоса:
"Доктора, скорее!", "Полицию!". Толпа жестикулировавших людей кольцом
оцепила друзей Жореса и не давала подойти ближе. Жак локтями проложил себе
путь, обошел вокруг стола и пробрался наконец в угол зала. Наполовину
скрытое спиной наклонившегося Реноделя, на обитой клеенкой скамье лежало
тело. Ренодель выпрямился и бросил на стол красную от крови салфетку. Жак
увидел лицо Жореса: лоб, бороду, полуоткрытый рот, Как видно, он потерял
сознание. Он был бледен, глаза его были закрыты.
Какой-то человек, один из посетителей ресторана, очевидно, врач,
прорвал кольцо. Он уверенно сорвал с Жореса галстук, отстегнул воротничок,
схватил свесившуюся руку и нащупал пульс.
Несколько голосов покрыли гул: "Тише, тише! Тс-с!.." Все взоры были
прикованы к незнакомцу, державшему руку Жореса. Он молчал. Он стоял, низко
нагнувшись, но его лицо - лицо ясновидящего - было поднято к карнизу; веки
дрожали. Не изменив позы, ни на кого не глядя, он медленно покачал головой.
Любопытные потоками вливались с улицы в кафе.
Раздался голос Альбера:
- Заприте дверь! Заприте окна! Опустите ставни!
Толпа, отхлынув, оттеснила Жака на середину зала. Друзья Жореса подняли
тело и осторожно понесли, чтобы положить на два наспех составленных стола.
Жак пытался увидеть его. Но толпа вокруг раненого становилась все теснее. Он
различал только угол белого мраморного стола и две торчавшие подошвы,
запыленные, огромные.
- Пропустите доктора!
Андре Рену привел врача. Двое мужчин вошли в круг, который тут же снова
сомкнулся за ними. Раздался шепот: "Доктор... Доктор..." Потянулась
бесконечно долгая минута. Воцарилось тревожное молчание. Затем по всем этим
склоненным затылкам пробежала дрожь, и Жак увидел, что все те, кто был еще в
шляпах, обнажили головы. Два глухо повторяемых слова передавались из уст в
уста.
- Он умер... он умер...
С полными слез глазами Жак обернулся, ища взглядом Женни. Она стояла,
готовая броситься на его зов, ожидая лишь знака. Она пробралась к нему и
безмолвно ухватилась за его руку.
Отряд полицейских ворвался в ресторан и стал очищать зал. Жак и Женни,
прижатые друг к другу, оказались захваченными водоворотом, толкавшим и
уносившим их к дверям.
В ту минуту, когда они были уже у выхода, какому-то человеку, который
вел переговоры с полицейскими, удалось проникнуть в кафе. Жак узнал в нем
социалиста, друга Жореса, Анри Фабра. Он был бледен как полотно. Он спросил,
запинаясь:
- Где он? Перевезли его в больницу?
Никто не решился ответить.
Чья-то рука робко указала в глубь зала. Фабр взглянул туда; в центре
пустого пространства под резким светом виднелся ворох черной одежды,
распростертой на мраморе, как труп в морге.
На улице спешно организованная охрана пыталась рассеять толпу,
скопившуюся перед домом и затруднявшую движение на перекрестке.
Жак увидел Жюмлена и Рабба; они спорили с полицейскими. Вместе с
уцепившейся за него Женни Жак добрался до них. Они шли из редакции и не
присутствовали при случившемся, однако именно от них Жак узнал о том, что
убийца выстрелил с улицы в упор, через открытое окно, и что после недолгого
преследования прохожие задержали его.
- Кто это? Где он?
- В полицейском комиссариате на улице Майль.
- Идемте, - сказал Жак, увлекая Женни.
Перед участком образовалась толпа. Жак тщетно предъявлял свое
корреспондентское удостоверение: больше никого не пропускали.
Они уже хотели отойти, как вдруг из комиссариата выбежал Кадье. Он был
без шляпы. Жак перехватил его на бегу. Кадье обернулся и, не узнавая Жака (с
которым, однако, он только что разговаривал около редакции "Юманите"), с
минуту смотрел на него блуждающим взором.
Наконец он пробормотал:
- Это вы, Тибо?.. Вот первая пролитая кровь... первая жертва... Чья
очередь теперь?
- Кто убийца? - спросил Жак.
- Какой-то неизвестный. Его фамилия - Виллен. Я видел его. Молодой
человек лет двадцати пяти или около того.
- Но почему Жореса? Почему?
- Очевидно, какой-нибудь "патриот"! Сумасшедший!..
Он высвободил локоть, за который держал его Жак, и убежал.
- Вернемся туда, - сказал Жак.
Повиснув на руке Жака, молчаливая и напряженная, Женни изо всех сил
старалась идти с ним в ногу.
Он наклонился к ней.
- Вы устали... Что, если бы я усадил вас где-нибудь в спокойном месте?
А потом пришел бы за вами...
Она изнемогала от волнения, от усталости, но мысль, что в такую минуту
они могут расстаться... Не отвечая, она еще крепче прижалась к нему. Он не
стал настаивать. Это живое тепло рядом с ним помогало ему бороться с
отчаянием; он и сам теперь не хотел оставаться один.
Вечер был удушливый. Асфальт распространял зловоние. Все переулки
вокруг улицы Монмартр были черны от пешеходов. Движение остановилось. Люди
гроздьями висели на окнах. Незнакомые передавали друг другу: "Убили Жореса!"
Кордон полицейских почти очистил пространство перед кафе "Круассан" и
теперь старался удерживать на расстоянии бушующие волны, вливавшиеся с
Бульваров, где новость распространилась с быстротой электрического тока.
Когда Жак и Женни подошли к перекрестку, отряд конной жандармерии
выехал из улицы Сен-Марк. Взвод прежде всего очистил подступы к улице
Виктуар и всю улицу вплоть до Биржи. Затем он развернулся в центре площади и
несколько минут гарцевал там, чтобы оттеснить любопытных к домам.
Воспользовавшись беспорядком, - более робкие убегали в боковые улицы, - Жак
и Женни проскользнули в первый ряд. Их взгляды были прикованы к темному
фасаду кафе с закрытыми железными ставнями. Когда отворялась охраняемая
полицией дверь, в которую то и дело входили агенты, на минуту становился
виден ярко освещенный зал.
Два такси и несколько лимузинов с правительственными флажками один за
другим прошли сквозь оцепление. Распоряжавшийся охраной лейтенант отдавал
честь лицам, выходившим из машин, и они немедленно исчезали в кафе, дверь
которого тотчас же снова захлопывалась за ними. Люди осведомленные сообщали:
"Префект полиции... Доктор Поль... Префект департамента Сены... Прокурор
республики..."
Наконец из улицы Виктуар выехала санитарная карета, запряженная
маленькой лошадкой, бежавшей мелкой рысцой; колокольчик ее звенел не
переставая. Стало немного тише Полицейские остановили карету у входа в
"Круассан". Четыре санитара выпрыгнули оттуда на мостовую и вошли в
ресторан, оставив заднюю дверцу широко раскрытой.
Прошло десять минут.
Возбужденная толпа топталась на месте. "Какого черта они возятся там
так долго?" - "Надо же проделать все, что полагается, иначе нельзя!"
Внезапно Жак почувствовал, что пальцы Женни судорожно впились в его
рукав. Обе половинки двери ресторана распахнулись. Все затихли. На тротуар
вышел Альбер. Все увидели внутренность кафе, освещенную ярко, как часовня, и
кишевшую черными фигурами полицейских. Они расступились и выстроились в ряд,
пропуская носилки. Носилки были покрыты скатертью. Их несли четверо мужчин с
обнаженными головами. Жак узнал знакомые фигуры: Ренодель, Лонге,
Компер-Морель, Тео Бретен.
Все стоявшие на площади немедленно обнажили головы. Робкий возглас:
"Смерть убийце!" - раздался из окон одного дома и замер во мраке.
Медленно, среди тишины, в которой отчетливо раздавался стук шагов,
белые носилки проплыли через порог, пересекли тротуар, покачались несколько
секунд и внезапно исчезли в глубине кареты. Двое мужчин тотчас же
последовали за ними. Полицейский сел рядом с кучером. Затем раздался
отчетливый стук захлопнувшейся дверцы. И когда лошадь тронулась с места, а
карета, окруженная группой полицейских-самокатчиков, позвякивая, направилась
в сторону Биржи, внезапный глухой взволнованный гул покрыл тонкий звон
колокольчика и, поднявшись отовсюду разом, вырвался наконец из сотни
стесненных сердец: "Да здравствует Жорес!.. Да здравствует Жорес!.. Да
здравствует Жорес!.."
- Попытаемся теперь добраться до "Юма", - проговорил Жак.
Но толпа вокруг них словно приросла к месту. Все глаза оставались
прикованными к тайне этого темного фасада, охраняемого полицией.
- Жорес умер... - прошептал Жак. И, помолчав, он повторил: - Жорес
умер... Я не могу этому поверить... Главное - не могу представить себе, не
могу взвесить все последствия...
Постепенно плотные ряды раздвинулись; теперь можно было двинуться в
путь.
- Идемте.
Как дойти до улицы Круассан? О том, чтобы пробиться сквозь кордон,
охранявший перекресток, или пройти до Больших бульваров через улицу
Монмартр, не могло быть и речи.
- Обойдем кругом, - сказал Жак. - Пройдем улицей Фейдо и переулком
Вивьен!
Они вышли из переулка и хотели было выбраться из давки бульвара
Монмартр, как вдруг непреодолимый напор толпы закружил их, увлек за собой.
Они попали в самую гущу манифестации: колонна молодых патриотов,
потрясавших флагами и оравших "Марсельезу", хлынула с бульвара Пуассоньер
потоком, который заливал улицу во всю ширину и отбрасывал назад все, что
находилось на его пути.
- Долой Германию!.. Смерть кайзеру!.. На Берлин!..
Женни, унесенная толпой, почувствовала, что теряет равновесие. Ей
показалось, что сейчас ее оторвут от Жака, растопчут. Она вскрикнула от
ужаса. Но он обнял ее за талию и крепко прижал к себе. Ему удалось внести,
втолкнуть ее в нишу каких-то ворот, которые были закрыты. Ослепленная пылью,
поднявшейся от топота этого стада, оглушенная пронзительными криками и
пением, в ужасе от этих ревущих глоток, безумных глаз, страшных лиц, она
вдруг заметила почти рядом с собой медную ручку. Собрав остаток сил, она
рванулась, протянула руку и уцепилась за эту ручку, показавшуюся ей
спасением. Наконец-то! Еще немного - и она бы лишилась сознания. Она закрыла
глаза, но ее пальцы не переставали судорожно сжимать медную ручку. Она
слышала у самого уха прерывающийся голос Жака, повторявший:
- Держитесь крепче... Не бойтесь... Я здесь...
Прошло несколько минут. Наконец ей показалось, что шум удаляется. Она
открыла глаза и увидела Жака, он улыбался. Человеческий поток все еще плыл
мимо них, но не так быстро, отдельными волнами, без криков: скорее
любопытные, чем манифестанты. Женни все еще дрожала всем телом и не могла
отдышаться.
- Успокойтесь, - прошептал Жак. - Видите, это кончилось...
Она провела рукой по лбу, поправила шляпу и заметила, что ее вуаль
разорвана. "Что я скажу маме?" - подумала она, словно в каком-то полусне.
- Попробуем выбраться отсюда, - сказал Жак. - Но можете ли вы идти?
Лучше всего для них было бы отдаться течению и затем ускользнуть
каким-нибудь переулком. Жак отказался от мысли попасть в "Юманите". Правда,
не без легкого и невольного раздражения. Но в этот вечер на нем лежала
ответственность за судьбу другого человека: хрупкое, бесконечно дорогое
существо находилось на его попечении. Он догадывался, что нервное напряжение
Женни дошло до предела, и сейчас думал только о том, как бы довести ее до
улицы Обсерватории. Она позволяла поддерживать и вести себя. Она уже не
храбрилась, не повторяла больше: "Не беспокойтесь обо мне..." Наоборот, она
всей своей тяжестью опиралась на руку Жака с беспомощностью, которая помимо
ее воли говорила о том, как сильно она устала.
Потихоньку они добрались до площади Биржи, не встретив ни одного такси.
Тротуары и мостовые были запружены пешеходами. Казалось, весь Париж вышел на
улицу. В залах кинематографов весть о преступлении появилась на экранах во
время хода картин, и сеансы были прерваны повсюду. Люди, обгонявшие Жака и
Женни, говорили громко и только об одном. Жак улавливал на ходу обрывки
разговоров: "Северный и Восточный вокзалы заняты войсками..." - "Чего еще
ждут? Почему не объявляют мобилизацию?" - "Теперь понадобилось бы чудо,
чтобы..." - "Я телеграфировал Шарлотте, чтобы она завтра же возвращалась с
детьми". - "Я сказал ей: "Знаете что! Если бы у вас был сын двадцати двух
лет, вы бы, может быть, говорили иначе!"
Газетчики сновали между прохожими.
- Убийство Жореса!
На стоянке площади Биржи не было ни одной машины.
Жак усадил Женни на выступ решетчатой ограды. Стоя подле нее с
опущенной головой, он опять прошептал:
- Жорес умер...
Он думал: "Кто примет завтра германского делегата? И кто теперь защитит
нас? Жорес - единственный, кто никогда не потерял бы надежды...
Единственный, кому правительство никогда не смогло бы заткнуть рот...
Единственный, пожалуй, кто мог бы еще помешать мобилизации..."
Люди торопливо входили в почтовое отделение, освещенные окна которого
бросали отблеск на тротуар. Это здесь он отправил телеграмму Даниэлю в вечер
самоубийства Фонтанена, в тот вечер, когда снова увидел Женни... Не прошло
еще и двух недель...
На видном месте в газетном киоске лежали экстренные выпуски газет с
угрожающими заголовками: "Вся Европа вооружается...", "Положение осложняется
с каждым часом...", "Министры заседают в Елисейском дворце, обсуждая
решения, которых требуют вызывающие действия Германии...".
Какой-то пьяный, который проходил, шатаясь, мимо них, крикнул хриплым
голосом: "Долой войну!" И Жак заметил, что он в первый раз слышит сегодня
этот возглас. Было бы ребячеством делать из этого тот или иной вывод. Тем не
менее факт бросался в глаза: ни перед останками Жореса, ни на бульварах,
когда патриоты вопили: "На Берлин!", не раздалось ни единого крика
возмущения, того крика, который позавчера еще беспрерывно оглашал улицы во
время каждой манифестации.
На другом конце площади показалось свободное такси. Люди окликали его.
Жак побежал, вскочил на подножку, остановил машину перед Женни.
Они бросились в авто и безмолвно прижались друг к другу. Оба были во
власти одинаковой тоски и тревоги; оба испытывали такое потрясение, словно
им только что удалось спастись от смертельной опасности. И эта машина
наконец укрыла их от враждебного мира. Жак обнял Женни: он с силой прижимал
ее к себе. Несмотря на усталость, он испытывал какое-то странное
возбуждение, какую-то жажду жизни, более острую, чем когда бы то ни было.
- Жак, - шепнула ему на ухо Женни, - где вы ночуете? - И добавила
быстро, словно повторяя давно приготовленную фразу: - Идемте к нам. У нас вы
ничем не рискуете. Вы ляжете на диване Даниэля.
Он ответил не сразу. Он сжимал в своих пальцах руку девушки, руку,
которая была не только покорной и нежной, как обычно, но которая горела,
нервно двигалась, жила и, казалось, возвращала ласку.
- Хорошо, - сказал он просто.
Только спустя несколько мгновений, на нижней площадке лестницы, идя
позади Женни мимо застекленной двери швейцарской, он вдруг заметил, что
инстинктивно заглушает шаги, и осознал положение вещей, оценил, какое
доказательство любви и доверия дает ему Женни: одна в Париже, без ведома
г-жи де Фонтанен, без ведома Даниэля, она предложила ему провести ночь у нее
в доме... Если он сам почувствовал при этой мысли такую неловкость, то какую
мучительную тревогу должна переживать сейчас Женни, думал он. Он ошибался:
она действовала обдуманно, сообразуясь с тем, что считала правильным, и не
заботилась ни о чем больше. С момента встречи с полицейскими она дрожала за
Жака. Надежда, что он согласится укрыться на улице Обсерватории, не покидала
ее. И этот план - который показался бы ей совершенно неприемлемым всего
неделю назад - так крепко пустил корни в ее уме, что она уже не видела всей
его смелости; она испытывала только благодарность к Жаку за то, что он так
быстро принял ее предложение.
Едва успев войти в квартиру, она решительно сняла шляпу, жакет и
занялась хозяйственными делами. Казалось, она больше не чувствовала
усталости. Ей хотелось приготовить чай, привести в порядок комнату брата,
постелить простыни, чтобы преобразить диван в кровать.
Жак протестовал. В конце концов ему пришлось прибегнуть к силе и
схватить Женни за руки, чтобы она перестала суетиться.
- Пожалуйста, бросьте все это, - сказал он, улыбаясь. - Скоро два часа
ночи. В шесть я уйду. Я лягу здесь не раздеваясь. К тому же маловероятно,
чтобы я мог уснуть.
- По крайней мере позвольте мне дать вам одеяло... - взмолилась она.
Он помог ей разложить подушки, включить электрическую лампочку у
изголовья.
- А теперь вы должны подумать о себе, забыть о том, что я здесь. Спать,
спать... Обещаете?
Она с нежностью кивнула головой.
- Завтра утром, - продолжал он, - я выберусь потихоньку, чтобы не
разбудить вас. Я хочу, чтобы вы встали как можно позднее, хорошенько
отдохнули... Кто знает, что готовит нам завтрашний день... После завтрака я
приду и принесу вам новости.
Она снова покорно кивнула головой.
- Спокойной ночи, - сказал он.
В этой комнате, с которой у него было связано столько светлых
воспоминаний, он, стоя, целомудренно обнял ее. Его грудь касалась ее груди.