Страница:
вновь пережить свою мечту, ему незачем углубляться в себя...
Он проносится над самыми гребнями холмов, спускается к синим долинам,
пролетает над лугами, лесами, над городами... Он сидит в кабине позади
Мейнестреля. У его ног - груда воззваний. Мейнестрель подает знак. Аэроплан
приблизился к земле. Внизу - синие шинели, красные штаны, мундиры
feldgrau...* Жак нагибается, хватает охапку листовок, бросает вниз. Мотор
гудит. Аэроплан летит в лучах солнца. Жак нагибается, выпрямляется,
безостановочно сбрасывает тучу белых бабочек. Мейнестрель смотрит на него
через плечо. Он смеется!
Мейнестрель... Мейнестрель - это стержень, вокруг которого вращается
мысль Жака о его миссии.
______________
* Защитного цвета (нем.).
Жак только что от него. Как не похож был сегодняшний Мейнестрель на
вчерашнего! Прежний вождь! Разогнувшаяся спина, точные, быстрые движения.
Аккуратно одет, обут: он только что выходил куда-то. И в первую же минуту
эта торжествующая улыбка! "Дело идет на лад! Нам повезло. Все обойдется
легче, чем я предполагал. Мы сможем вылететь через три дня". Мы? Жак, еще не
решаясь понять, пробормотал несколько невнятных слов: "...есть люди, чья
жизнь слишком драгоценна... Они являются душой организации... рисковать ими
было бы преступно..." Но Пилот взглядом оборвал его; движение плеч,
сопровождавшее этот жесткий взгляд и смягчавшее его, казалось, говорило: "Я
никуда больше не гожусь и никому не нужен..." Затем он выпрямился и быстро
заговорил: "Без фраз, малыш... Ты должен немедленно уехать в Базель. По
многим причинам. Поднявшись над границей, наш аэроплан сейчас же окажется в
Эльзасе. Каждому своя задача: я готовлю птицу, ты - листовки. Прежде всего
надо составить текст. Трудно - но, очевидно, ты уже думал над этим. Затем
отпечатать его. Для этого - Платнер. Ты незнаком с ним? Вот записка. Он
владелец книжного магазина на Грейфенгассе. У него есть типография, надежные
люди. Там все говорят по-немецки не хуже, чем по-французски. Они переведут
твое воззвание. За несколько ночей они отпечатают тебе миллион экземпляров
на двух языках. На всякий случай пусть все будет готово к субботе. Полных
три дня. Успеть можно... Не пиши писем. Ни мне и ни кому другому: за
корреспонденцией следят. Если что-нибудь случится, я дам тебе знать через
кого-либо из знакомых. Адрес здесь, в этом конверте. Вместе с другими
точными инструкциями. И несколько карт... Нет, оставь! Ты рассмотришь это в
дороге... Итак, встретимся на границе. Пункт, день и час будут назначены
мной... Согласен? - Только теперь его лицо смягчилось и голос слегка
дрогнул: - Так вот, есть подходящий поезд на Базель в половине первого. - Он
подошел ближе и положил обе руки на плечи Жака: - Благодарю... Ты оказываешь
мне большую услугу..." Его взгляд затуманился. Секунду Жаку казалось, что
сейчас Мейнестрель обнимет его. Но Пилот, напротив, резким движением
отдернул руки. "Я неизбежно кончил бы идиотским поступком. А этот может, по
крайней мере, оказаться полезным. - И, прихрамывая, он подтолкнул Жака к
двери: - Опоздаешь на поезд. До скорого свидания!"
Жак встает и подходит к окну, чтобы немного подышать воздухом. Он
выглядывает наружу: знакомый пейзаж - озеро и Альпы, освещенные августовским
солнцем, - в последний раз сияет перед его глазами, но он не видит его.
Женни... Еще вчера, сидя на скамье другого поезда, увозившего его из
Парижа, он невыносимо страдал, у него перехватывало дыхание, как только им
овладевало воспоминание о Женни. Еще раз взять в руки эту головку, заглянуть
в эти голубые глаза, погрузить пальцы в эти волосы, увидеть совсем близко от
себя этот затуманенный взгляд и полураскрытые губы! Еще раз, один только раз
почувствовать рядом с собой это юное тело, гибкое, горячее!.. В такие минуты
он вскакивал с места, выбегал в коридор, стискивал руками оконную раму и,
закрыв глаза, стоял там, трепеща, содрогаясь от боли, подставляя лицо укусам
ветра, дыма, осколков угля... Сейчас он может думать о ней, не испытывая
таких страданий. Она покоится в его воспоминании, как страстно любимая
усопшая. Непоправимое несет в себе умиротворение. С тех пор как цель так
близка, все - его вчерашнее существование, Париж, потрясения последней
недели - все ушло вдруг так далеко! Он думает о своей любви, как о детстве,
как о далеком прошлом, которое уже ничто не может воскресить. А от будущего
ему остается только грозовое завтра...
Он опускает поднятую машинально штору. Сует руки в карманы и сейчас же
вынимает их, - они влажны. Эта жара доводит его до исступления - эта пыль,
этот шум, эти мухи! Он снова садится, срывает с себя воротничок и, забившись
в угол, высунув руку из окна, силится думать.
Осталось сделать главное: написать это воззвание, от которого зависит
все. Оно должно быть как вспышка молнии среди ночи, молнии, которая ударит в
сердца людей, готовых убивать друг друга, пронзит их очевидностью истины,
заставит всех подняться в едином порыве!
Какие-то бессвязные слова уже сталкиваются в его голове. Намечаются
даже фразы, звучные фразы митинговых выступлений.
"Неприятельские армии... Почему неприятельские? Французы, немцы...
Случайность рождения. Люди одни и те же! В большинстве рабочие, крестьяне.
Труженики! Да, труженики! Почему же враги? Разные национальности? Но ведь
интересы одинаковы! Все соединяет их! Все делает из них естественных
союзников!.."
Он вынимает из кармана записную книжку, огрызок карандаша. "Не записать
ли на всякий случай то, что приходит в голову?"
"Французы, немцы! Братья! Вы равны! И равно принесены в жертву! Вы
жертвы навязанной вам лжи! Среди вас нет ни одного, кто добровольно оставил
бы жену, детей, дом, завод, магазин, поле, чтобы служить мишенью для других
тружеников, подобных вам! Тот же страх смерти. То же отвращение к убийству.
Та же уверенность в том, что всякая жизнь священна. То же сознание, что
война нелепа. То же стремление избавиться от этого кошмара и как можно
поскорее обрести вновь жену, детей, труд, свободу, мир! И тем не менее вы
стоите сегодня лицом к лицу, с заряженными винтовками, готовые по первому
сигналу бессмысленно убивать друг друга, хотя вы не знаете друг друга, хотя
у вас нет ни малейшего повода к ненависти, хотя вы даже не знаете, для чего
вас делают убийцами!"
Поезд замедляет ход и останавливается:
"Лозанна!"
Тысяча воспоминаний... Его комната с полом из светлой ели в пансионе
Каммерцинна... Софья...
Боясь, что его узнают, он не поддается искушению выйти из вагона. Он
слегка отодвигает занавеску. Вокзал, платформы, газетный киоск... На третьей
платформе, вон там, он прогуливался с Антуаном в один зимний вечер, перед
тем как уехать в Париж к умирающему отцу!.. Ему кажется, что эта поездка с
братом была десять лет назад!
Люди ходят взад и вперед по коридору с чемоданами, с детьми. Проходят
два жандарма, осматривая поезд. Пожилая супружеская пара входит в его купе и
располагается в нем. Муж, старый рабочий с огрубевшими от работы руками,
нарядившийся ради поездки по-праздничному, снимает куртку, галстук, вытирает
лоб и закуривает сигару. Жена берет куртку, аккуратно складывает ее и кладет
к себе на колени.
Жак, забившись в свой угол, снова хватает записную книжку. Он
лихорадочно набрасывает:
"Меньше чем в две недели - массовое, неистовое безумие. Вся Европа!
Пресса, ложные известия. Все народы опьянены одинаковой ложью! То, что вчера
еще казалось невозможным, ненавистным, стало неизбежным, необходимым,
законным!.. Повсюду те же толпы, искусственно взвинченные, разъяренные,
готовые ринуться друг на друга, не зная за что! Умирать и убивать стало
синонимом героизма, высшего благородства!.. Для чего все это? Для кого? Где
люди, несущие ответственность?"
Ответственность... Он вынимает из бумажника сложенный листок. На нем
фраза, которую Ванхеде выписал для него из книги о Вильгельме II, фраза из
речи, произнесенной кайзером: "Я убежден, что большая часть столкновений
между нациями является результатом ухищрений и честолюбивых устремлений
некоторых министров, пользующихся этими преступными средствами с
единственной целью сохранить власть и увеличить свою популярность".
"Надо бы найти немецкий текст, - думает Жак, - чтобы иметь возможность
сказать им: "Видите! Даже ваш кайзер..." Найти текст. Где? Как?.. Через
Ванхеде? Писать нельзя. Мейнестрель запретил... Найти текст!.. В Базельской
библиотеке? Но название книги? И где взять время для поисков?.. Нет... А
все-таки! Найти текст!.." Кровь приливает к его лицу, вызывает
головокружение. "Ответственность... Те, кто несет ответственность..." Он
ерзает на диване, меняет позу. Старуха с удивлением следит за ним взглядом.
Она сидит напротив на слишком высокой для нее скамье; на ней черные башмаки
и белые чулки; ее короткие ноги болтаются от толчков. "Ответственность...
Найти текст..." Если старуха не перестанет смотреть на него, он... Она
вынимает из ручной корзинки ломоть хлеба и горсть вишен: она медленно жует,
а косточки выплевывает в руку, на которой блестит обручальное кольцо. По лбу
у нее разгуливает муха, но она, видимо, не чувствует этого, словно
покойник... Невыносимо!
Он встает.
Как найти этот текст?.. В Базеле? Нет, нет, напрасный труд... Слишком
поздно... Он знает, что не найдет его!
Жажда прохлады гонит его в коридор; он обеими руками хватается за
оконную раму. Темные тучи шапкой покрывают сейчас горную цепь Альп. "Будет
гроза. Вот почему так душно..."
Озеро кажется сверху густым, как ртуть; у него такой же мертвенный
блеск. Опрысканные купоросом виноградники, спускающиеся к берегу, -
какого-то ядовитого синего цвета.
"Ответственность... Когда ищут поджигателя, прежде всего спрашивают
себя, кому выгоден пожар". Он отирает лоб, снова берет карандаш и, стоя,
прислонясь к оконному наличнику, стараясь быть равнодушным ко всему - к
старухе, к этой предгрозовой духоте, к мухам, к шуму, к толчкам, к пейзажу,
ко всей враждебной вселенной, - лихорадочно записывает:
"Таинственная сила - государство - распорядилась вами, как фермер
распоряжается своим скотом!.. Государство! Что такое государство? Разве
французское государство, разве немецкое государство являются подлинными,
полномочными представителями народа? Защитниками интересов большинства? Нет!
Государство, как во Франции, так и в Германии, - это представитель
меньшинства, это поверенный по делам объединившихся спекулянтов, все
могущество которых в деньгах и которые являются ныне хозяевами банков,
крупных трестов, транспорта, газет, военных заводов, хозяевами всего!
Бесконтрольными хозяевами покоящейся на рабстве социальной системы, которая
служит выгоде немногих в ущерб интересам большинства! Мы видели эту систему
в действии в последние несколько недель. Мы видели, как ее сложный механизм
раздавил одну за другой все попытки сопротивления сторонников мира. И это
она бросает вас сегодня с примкнутыми штыками на границу для защиты
интересов, которые чужды, которые даже враждебны почти всем вам! Люди,
идущие на смерть, имеют право спросить себя, кому выгодна их жертва! Право
знать, отдавая свою жизнь, кому, за что они ее отдают!..
Так вот, в первую очередь ответственность за это несет кучка
эксплуататоров - крупные финансисты, крупные промышленники, ожесточенно
конкурирующие между собой во всех странах и сейчас готовые без колебания
заклать стадо, чтобы упрочить свои привилегии, чтобы еще увеличить свое
благосостояние! Благосостояние, которое, вместо того чтобы обогатить массы и
облегчить их участь, послужит лишь тому, чтобы еще больше поработить тех из
вас, кому удастся уцелеть в этой бойне!..
Но ответственность падает не только на этих эксплуататоров. В
правительственном аппарате каждой страны они обеспечили себе поддержку и
помощь... Существует еще одна категория государственных деятелей, которая
должна нести ответственность, существует горсточка людей, одержимых манией
величия, людей, изобличенных даже самим кайзером..."
"Найти текст, - думает он. - Найти текст..."
"...горсточка шарлатанов, министров, посланников, честолюбивых
генералов, которые в тиши дипломатических канцелярий и генеральных штабов
своими интригами, своими политическими маневрами хладнокровно поставили на
карту вашу жизнь, даже не посоветовавшись с вами, даже не предупредив вас,
французский и немецкий народы, вас - ставку в их темной игре... Ибо дело
обстоит именно так: в нашей демократизированной Европе XX века нет ни одного
народа, который сумел бы сохранить за собой руководство внешней политикой
своей страны; и ни один из тех парламентов, которые вы избрали, которые
должны были бы являться вашими представителями, ни один из них никогда
ничего не знает о тех секретных обязательствах, которые могут в любой день
погнать вас - всех вас - на бойню.
И, наконец, за этими главными виновниками стоят, как во Франции, так и
в Германии, все те, кто более или менее сознательно сделал войну возможной,
либо покровительствуя спекуляциям банков, либо оказывая свою корыстную
поддержку честолюбивым устремлениям государственных деятелей. Это -
консервативные партии, организации предпринимателей, националистическая
пресса! Это также церковь, духовенство, которое фактически почти везде
образует своего рода духовную жандармерию, состоящую на службе у имущих
классов, - церковь, которая, изменив своему высшему долгу, повсюду сделалась
союзницей и заложницей богачей".
Жак прекращает писать и тщетно пытается прочесть написанное. Огрызок
карандаша, судорожно зажатый в пальцах, лихорадочное возбуждение, неудобная
поза, толчки поезда - все это делает его почерк почти неразборчивым.
"Выкинуть лишнее, - думает он. - Плохо... Много повторений... Слишком
длинно. Чтобы убедить, надо написать насыщенно и сжато. Но для того, чтобы
они могли обдумать, опомниться, надо дать им все основные данные!.. Трудно!"
Он больше не может стоять. Сесть, побыть одному... Он проходит по
коридору в поисках пустого купе. Все занято, везде шумно. Волей-неволей он
возвращается на свое место.
Солнце, близкое к закату, наполняет вагон ослепительным красным
золотом. Отупев от жары, мужчина храпит, опершись на локоть, с погасшей
сигарой в зубах. Старуха, все еще держа куртку на сдвинутых коленях,
обмахивается газетой; дуновение воздуха шевелит завитки ее седых волос. Она
как будто бы не смотрит на Жака, но он то и дело ловит на себе ее беглый,
тупой и суровый взгляд.
Тогда он скрещивает на груди руки, закрывает глаза, считает до ста,
чтобы заставить себя успокоиться. И вдруг, побежденный усталостью, засыпает.
Внезапно он просыпается, пораженный тем, что мог уснуть. Который час?
Поезд замедлил ход. Что за станция? Его соседи по купе уже встали. Мужчина
снова надел куртку, разжег свой окурок; женщина запирает корзину висячим
замком. Жак в каком-то оцепенении; он пытается узнать вокзал. Берн? Уже?
- Gruetzi*, - говорит ему мужчина, проходя мимо.
______________
* Диалектная форма от "Gruss Sie Gott" - "Да хранит вас бог" (нем.).
На платформе полно народу. Поезд берут приступом. Купе заполнило
словоохотливое семейство, говорящее по-немецки: мать, бабушка, две девочки,
няня. Багажные сетки гнутся под множеством корзин с провизией, детских
игрушек. У женщин усталые, испуганные лица. Девочки, измученные духотой,
ссорятся из-за места в углу. Ясно, что война застигла этих людей во время
каникул, и они возвращаются на родину; отец, должно быть, в один из первых
же дней мобилизации уехал в свой полк.
Поезд трогается.
Жак выбегает в коридор, битком набитый стоящими пассажирами; по большей
части это мужчины.
Слева трое молодых швейцарцев громко разговаривают по-французски.
- Вивиани остается премьер-министром, но без портфеля...
- А кто такой этот Думерг{382}, будущий министр иностранных дел?
Справа два пассажира - юный студент с портфелем под мышкой и пожилой
человек в пенсне, как видно, профессор, - просматривают газеты.
- Видели? - насмешливо говорит студент, передавая своему спутнику
"Журналь де Женев". - Папа выкинул ловкую штуку. Он опубликовал "Призыв к
католикам всего мира!".
- Понятно! - отвечает его собеседник. - Что ни говори, а на земле
существуют еще миллионы католиков. Папская анафема? Да, может быть, если бы
она была категорической, громкой... И если бы ее пустили в ход до того, как
это началось...
- Да вы прочтите, - продолжает студент. - Вы, должно быть, думаете, что
он торжественно осуждает войну? Обвиняет правительства? С треском отлучает
от церкви все без различия воюющие государства? Как бы не так! А
традиционная осторожность Ватикана? Знаете, что он нашел нужным сказать этим
миллионам католиков, которых завтра вооружат и пошлют убивать и которые,
конечно, в тревоге ждут его повелений, чтобы успокоить свою совесть? Так вот
- он отнюдь не сказал им: "Откажись! Не убий!" - что, может быть,
действительно сделало бы войну невозможной... Нет! Он ласково говорит:
"Идите на фронт, дети мои!.. Идите, но не забудьте вознести ваши души ко
Христу!"
Жак рассеянно слушает. Ему вдруг приходит на память один мобилизованный
священник, которого он где-то видел. Где же? На Северном вокзале, когда он
провожал Антуана... Молодой, похожий на спортсмена священник с блестящими
глазами (тип аббата - сотрудника "светских католических обществ", "вожака
молодежи"), с двумя походными сумками поверх рясы, подобранной над
новенькими башмаками альпиниста, и в маленькой шапочке сержанта, кокетливо
сдвинутой набекрень... Северный вокзал, Антуан... Антуан, Даниэль, Женни...
Все те, кого он невольно вспоминает, и все эти мужчины и женщины вокруг него
составляют часть мира, к которому он больше не принадлежит: мира живых, у
которых есть будущее и которые без него продолжат свой путь...
Слева трое молодых швейцарцев с негодованием обсуждают ультиматум,
предъявленный Германией Бельгии.
Жак делает шаг в их сторону и прислушивается.
- Было объявлено: сегодня ночью корпус германской армии перешел
бельгийскую границу и двигается на Льеж.
Из соседнего купе выходит средних лет мужчина и присоединяется к группе
разговаривающих. Он бельгиец. Он спешно возвращается в Намюр, чтобы
записаться добровольцем.
- Я социалист, - заявляет он сейчас же, - но именно поэтому я не могу
допустить, чтобы Сила раздавила Право!
Он произносит целую речь. Повышает тон. Клеймит презрением тевтонское
варварство; превозносит западную культуру.
Подходят другие пассажиры. Все в равной степени возмущаются цинизмом
германского правительства.
- Сегодня утром собралась бельгийская палата депутатов, - говорит
человек лет пятидесяти; в его французском языке чувствуется сильный немецкий
акцент. - Как вы думаете, будут социалисты голосовать за кредиты на
национальную оборону?
- Все, как один! - восклицает бельгиец, сокрушая своего собеседника
пламенным, вызывающим взглядом.
Жак молчит. Он знает, что бельгиец говорит правду. Но он с яростью
вспоминает выступления бельгийских социалистов в Брюсселе, их проповедь
безоговорочного пацифизма... Вандервельде... В прошлый четверг... Не прошло
и шести дней!..
- В Париже тоже сегодня собирается палата, - говорит один из
швейцарцев, - стоит вопрос о военных кредитах.
- То же самое будет и в Париже! - пылко заявляет бельгиец. - Во всех
союзных странах социалисты будут голосовать за кредиты - это не подлежит
сомнению! За нас Справедливость!.. Эта война навязана нам. Каждый истинный
социалист должен быть в первых рядах борьбы против прусского империализма! -
Говоря это, он не перестает демонстративно смотреть на человека с немецким
выговором; тот молчит.
На помощь "Отечеству в опасности"! Долой германский империализм! Таков
общий припев. Во всех левых французских газетах, которые Жак прочел вчера,
был единый лозунг: социалисты повсюду отказывались от сопротивления. Вчера
кое-где в предместьях были еще объявлены собрания секций, но они созывались
только для "обсуждения способов помощи семьям мобилизованных"! Война стала
совершившимся фактом; фактом, принятым без сопротивления. Особенно
показателен был номер "Гэр сосьяль". Гюстав Эрве имел наглость написать в
передовой: "Жорес, вы счастливы, что не присутствуете при крушении нашей
прекрасной мечты... Но мне жаль вас, ибо вы ушли, не увидев, как наша
пылкая, восторженная, полная идеализма нация приняла необходимость идти
исполнять свой горестный долг! Вы были бы горды нашими
рабочими-социалистами!.." И еще более показательным было "Воззвание к
железнодорожникам", опубликованное тем самым профсоюзом железнодорожников,
который еще так недавно и с таким жаром утверждал свой антинационализм:
"Перед лицом всеобщей опасности стираются старые разногласия! Социалисты,
синдикалисты и революционеры, вы опрокинете низкие расчеты Вильгельма и
первыми ответите на призыв, когда прозвучит голос Республики!" "Какая
насмешка!.. - думал Жак. - Вот и осуществилось в каждой стране то самое
единодушие народных партий, которое казалось невозможным! И осуществилось
именно благодаря войне! Тогда как, будь оно направлено против нее... Какая
насмешка! Приверженцы Интернационала, единодушно принимающие сегодня войну
во имя нации! Тогда как две недели назад они могли бы воспрепятствовать ей,
стоило им проявить единодушие в вопросе о превентивной забастовке!"
Единственный и последний отголосок независимости Жак нашел в одной
английской газете, в "Дэйли ньюс"; статья звучала так, как звучали
воззвания, написанные до того, как был предъявлен ультиматум Бельгии. В ней
разоблачалось зарождение в английском общественном мнении первых агрессивных
течений и провозглашалась необходимость для Англии защитить себя от заразы,
сохранить свою свободу, свой нейтралитет арбитра и не вмешиваться в войну ни
в коем случае, даже если бы одна из враждующих армий рискнула нарушить
бельгийскую границу. Да... Но сегодня правительство Англии заявило, что оно
тоже великодушно соглашается принять участие в пляске смерти!
Звучный голос бельгийского социалиста раздается в коридоре:
- Сам Жорес первый подал бы пример! Да, да, Жорес. Он сам побежал бы
записываться добровольцем!
"Жорес... - думает Жак. - Помешал ли бы он отступничеству? Выдержал ли
бы до конца?" Он вдруг снова видит себя вместе с Женни перед кафе на улице
Монмартр... безмолвную толпу, собравшуюся в темноте... санитарную карету...
"По-настоящему они хоронят его только сегодня, - думает он. - Цветы, речи,
трехцветные знамена, военные оркестры! Они завладели трупом великого
человека и спекулируют его именем во славу отечества... Да, если уж гроб
Жореса движется по мобилизованному Парижу, не вызывая бунта, значит, все
кончено, значит, рабочий Интернационал действительно умер и его хоронят
вместе с Жоресом..."
Да, сейчас все кончено там, в загипнотизированных городах; да, в тылу
лопнули сейчас все пружины. Но несчастные, уже соприкоснувшиеся с войной на
линии огня, ждут лишь призыва, чтобы стряхнуть дьявольское наваждение, - он
в этом уверен. Одна искра - и освободительный мятеж наконец разразится!..
Бессвязные фразы снова начинают возникать в голове Жака: "Вы молоды,
полны сил... Вас посылают на смерть... У вас насильно отнимают вашу жизнь!
Для чего? Чтобы превратить ее в новый капитал в сундуках банкиров!.." Он
ощупывает в кармане записную книжку. Но как писать в этой суете, в этом
шуме? Впрочем, меньше чем через двадцать минут он будет в Базеле. Надо будет
разыскать Платнера, постараться найти комнату, пристанище, где бы можно было
работать...
Вдруг он принимает другое решение. Это хорошо, что он поспал. Он
чувствует себя бодрым, энергичным. Платнер может подождать. Было бы глупо
дать остыть охватившему его возбуждению. Вместо того чтобы бегать по городу,
он укроется где-нибудь в уголке, в зале ожидания, и фразы, которые кипят и
теснятся в его мозгу, лягут на бумагу, еще совсем горячие... В зале ожидания
или же в буфете - потому что он умирает от голода.
Нежданное убежище! Буфет Dritterklasse* так просторен, что посетители,
хотя и многочисленные, занимают лишь центр зала; в глубине совершенно пусто.
______________
* Третьего класса (нем.).
Жак выбрал у стены большой стол посреди других свободных больших
столов.
Он снял пиджак, расстегнул ворот рубашки. Жадно проглотил вкусную
порцию телятины, щедро политой жиром и поджаренной ломтиками на сковородке,
с гарниром из моркови. Выпил целый графин воды со льдом.
Под потолком жужжат вентиляторы. Служанка поставила перед Жаком, рядом
с чашкой ароматного кофе, принадлежности для письма.
У стойки прохаживается официант с подносом: "Cigaren! Cigaretten!"* Да,
да, Cigaretten!.. После двенадцатичасового воздержания первая затяжка
восхитительна! Пьянящее блаженство, новый поток жизненной энергии пробегает
по его жилам, вызывает дрожь в руках. Нагнувшись над столом, нахмурив брови,
глядя прищуренными глазами сквозь табачный дым, он не ждет, не старается
привести в порядок мысли, теснящиеся в мозгу. Выборку можно будет сделать
потом, на свежую голову...
______________
* Сигары! Папиросы! (нем.).
Его перо уже бегает по бумаге в жадном нетерпении:
"Французы и немцы, вы жертвы обмана! В обоих лагерях вам изобразили эту
войну не только как войну оборонительную, но как борьбу за Право народов, за
Справедливость, за Свободу. Почему? Потому что прекрасно знали, что ни один
Он проносится над самыми гребнями холмов, спускается к синим долинам,
пролетает над лугами, лесами, над городами... Он сидит в кабине позади
Мейнестреля. У его ног - груда воззваний. Мейнестрель подает знак. Аэроплан
приблизился к земле. Внизу - синие шинели, красные штаны, мундиры
feldgrau...* Жак нагибается, хватает охапку листовок, бросает вниз. Мотор
гудит. Аэроплан летит в лучах солнца. Жак нагибается, выпрямляется,
безостановочно сбрасывает тучу белых бабочек. Мейнестрель смотрит на него
через плечо. Он смеется!
Мейнестрель... Мейнестрель - это стержень, вокруг которого вращается
мысль Жака о его миссии.
______________
* Защитного цвета (нем.).
Жак только что от него. Как не похож был сегодняшний Мейнестрель на
вчерашнего! Прежний вождь! Разогнувшаяся спина, точные, быстрые движения.
Аккуратно одет, обут: он только что выходил куда-то. И в первую же минуту
эта торжествующая улыбка! "Дело идет на лад! Нам повезло. Все обойдется
легче, чем я предполагал. Мы сможем вылететь через три дня". Мы? Жак, еще не
решаясь понять, пробормотал несколько невнятных слов: "...есть люди, чья
жизнь слишком драгоценна... Они являются душой организации... рисковать ими
было бы преступно..." Но Пилот взглядом оборвал его; движение плеч,
сопровождавшее этот жесткий взгляд и смягчавшее его, казалось, говорило: "Я
никуда больше не гожусь и никому не нужен..." Затем он выпрямился и быстро
заговорил: "Без фраз, малыш... Ты должен немедленно уехать в Базель. По
многим причинам. Поднявшись над границей, наш аэроплан сейчас же окажется в
Эльзасе. Каждому своя задача: я готовлю птицу, ты - листовки. Прежде всего
надо составить текст. Трудно - но, очевидно, ты уже думал над этим. Затем
отпечатать его. Для этого - Платнер. Ты незнаком с ним? Вот записка. Он
владелец книжного магазина на Грейфенгассе. У него есть типография, надежные
люди. Там все говорят по-немецки не хуже, чем по-французски. Они переведут
твое воззвание. За несколько ночей они отпечатают тебе миллион экземпляров
на двух языках. На всякий случай пусть все будет готово к субботе. Полных
три дня. Успеть можно... Не пиши писем. Ни мне и ни кому другому: за
корреспонденцией следят. Если что-нибудь случится, я дам тебе знать через
кого-либо из знакомых. Адрес здесь, в этом конверте. Вместе с другими
точными инструкциями. И несколько карт... Нет, оставь! Ты рассмотришь это в
дороге... Итак, встретимся на границе. Пункт, день и час будут назначены
мной... Согласен? - Только теперь его лицо смягчилось и голос слегка
дрогнул: - Так вот, есть подходящий поезд на Базель в половине первого. - Он
подошел ближе и положил обе руки на плечи Жака: - Благодарю... Ты оказываешь
мне большую услугу..." Его взгляд затуманился. Секунду Жаку казалось, что
сейчас Мейнестрель обнимет его. Но Пилот, напротив, резким движением
отдернул руки. "Я неизбежно кончил бы идиотским поступком. А этот может, по
крайней мере, оказаться полезным. - И, прихрамывая, он подтолкнул Жака к
двери: - Опоздаешь на поезд. До скорого свидания!"
Жак встает и подходит к окну, чтобы немного подышать воздухом. Он
выглядывает наружу: знакомый пейзаж - озеро и Альпы, освещенные августовским
солнцем, - в последний раз сияет перед его глазами, но он не видит его.
Женни... Еще вчера, сидя на скамье другого поезда, увозившего его из
Парижа, он невыносимо страдал, у него перехватывало дыхание, как только им
овладевало воспоминание о Женни. Еще раз взять в руки эту головку, заглянуть
в эти голубые глаза, погрузить пальцы в эти волосы, увидеть совсем близко от
себя этот затуманенный взгляд и полураскрытые губы! Еще раз, один только раз
почувствовать рядом с собой это юное тело, гибкое, горячее!.. В такие минуты
он вскакивал с места, выбегал в коридор, стискивал руками оконную раму и,
закрыв глаза, стоял там, трепеща, содрогаясь от боли, подставляя лицо укусам
ветра, дыма, осколков угля... Сейчас он может думать о ней, не испытывая
таких страданий. Она покоится в его воспоминании, как страстно любимая
усопшая. Непоправимое несет в себе умиротворение. С тех пор как цель так
близка, все - его вчерашнее существование, Париж, потрясения последней
недели - все ушло вдруг так далеко! Он думает о своей любви, как о детстве,
как о далеком прошлом, которое уже ничто не может воскресить. А от будущего
ему остается только грозовое завтра...
Он опускает поднятую машинально штору. Сует руки в карманы и сейчас же
вынимает их, - они влажны. Эта жара доводит его до исступления - эта пыль,
этот шум, эти мухи! Он снова садится, срывает с себя воротничок и, забившись
в угол, высунув руку из окна, силится думать.
Осталось сделать главное: написать это воззвание, от которого зависит
все. Оно должно быть как вспышка молнии среди ночи, молнии, которая ударит в
сердца людей, готовых убивать друг друга, пронзит их очевидностью истины,
заставит всех подняться в едином порыве!
Какие-то бессвязные слова уже сталкиваются в его голове. Намечаются
даже фразы, звучные фразы митинговых выступлений.
"Неприятельские армии... Почему неприятельские? Французы, немцы...
Случайность рождения. Люди одни и те же! В большинстве рабочие, крестьяне.
Труженики! Да, труженики! Почему же враги? Разные национальности? Но ведь
интересы одинаковы! Все соединяет их! Все делает из них естественных
союзников!.."
Он вынимает из кармана записную книжку, огрызок карандаша. "Не записать
ли на всякий случай то, что приходит в голову?"
"Французы, немцы! Братья! Вы равны! И равно принесены в жертву! Вы
жертвы навязанной вам лжи! Среди вас нет ни одного, кто добровольно оставил
бы жену, детей, дом, завод, магазин, поле, чтобы служить мишенью для других
тружеников, подобных вам! Тот же страх смерти. То же отвращение к убийству.
Та же уверенность в том, что всякая жизнь священна. То же сознание, что
война нелепа. То же стремление избавиться от этого кошмара и как можно
поскорее обрести вновь жену, детей, труд, свободу, мир! И тем не менее вы
стоите сегодня лицом к лицу, с заряженными винтовками, готовые по первому
сигналу бессмысленно убивать друг друга, хотя вы не знаете друг друга, хотя
у вас нет ни малейшего повода к ненависти, хотя вы даже не знаете, для чего
вас делают убийцами!"
Поезд замедляет ход и останавливается:
"Лозанна!"
Тысяча воспоминаний... Его комната с полом из светлой ели в пансионе
Каммерцинна... Софья...
Боясь, что его узнают, он не поддается искушению выйти из вагона. Он
слегка отодвигает занавеску. Вокзал, платформы, газетный киоск... На третьей
платформе, вон там, он прогуливался с Антуаном в один зимний вечер, перед
тем как уехать в Париж к умирающему отцу!.. Ему кажется, что эта поездка с
братом была десять лет назад!
Люди ходят взад и вперед по коридору с чемоданами, с детьми. Проходят
два жандарма, осматривая поезд. Пожилая супружеская пара входит в его купе и
располагается в нем. Муж, старый рабочий с огрубевшими от работы руками,
нарядившийся ради поездки по-праздничному, снимает куртку, галстук, вытирает
лоб и закуривает сигару. Жена берет куртку, аккуратно складывает ее и кладет
к себе на колени.
Жак, забившись в свой угол, снова хватает записную книжку. Он
лихорадочно набрасывает:
"Меньше чем в две недели - массовое, неистовое безумие. Вся Европа!
Пресса, ложные известия. Все народы опьянены одинаковой ложью! То, что вчера
еще казалось невозможным, ненавистным, стало неизбежным, необходимым,
законным!.. Повсюду те же толпы, искусственно взвинченные, разъяренные,
готовые ринуться друг на друга, не зная за что! Умирать и убивать стало
синонимом героизма, высшего благородства!.. Для чего все это? Для кого? Где
люди, несущие ответственность?"
Ответственность... Он вынимает из бумажника сложенный листок. На нем
фраза, которую Ванхеде выписал для него из книги о Вильгельме II, фраза из
речи, произнесенной кайзером: "Я убежден, что большая часть столкновений
между нациями является результатом ухищрений и честолюбивых устремлений
некоторых министров, пользующихся этими преступными средствами с
единственной целью сохранить власть и увеличить свою популярность".
"Надо бы найти немецкий текст, - думает Жак, - чтобы иметь возможность
сказать им: "Видите! Даже ваш кайзер..." Найти текст. Где? Как?.. Через
Ванхеде? Писать нельзя. Мейнестрель запретил... Найти текст!.. В Базельской
библиотеке? Но название книги? И где взять время для поисков?.. Нет... А
все-таки! Найти текст!.." Кровь приливает к его лицу, вызывает
головокружение. "Ответственность... Те, кто несет ответственность..." Он
ерзает на диване, меняет позу. Старуха с удивлением следит за ним взглядом.
Она сидит напротив на слишком высокой для нее скамье; на ней черные башмаки
и белые чулки; ее короткие ноги болтаются от толчков. "Ответственность...
Найти текст..." Если старуха не перестанет смотреть на него, он... Она
вынимает из ручной корзинки ломоть хлеба и горсть вишен: она медленно жует,
а косточки выплевывает в руку, на которой блестит обручальное кольцо. По лбу
у нее разгуливает муха, но она, видимо, не чувствует этого, словно
покойник... Невыносимо!
Он встает.
Как найти этот текст?.. В Базеле? Нет, нет, напрасный труд... Слишком
поздно... Он знает, что не найдет его!
Жажда прохлады гонит его в коридор; он обеими руками хватается за
оконную раму. Темные тучи шапкой покрывают сейчас горную цепь Альп. "Будет
гроза. Вот почему так душно..."
Озеро кажется сверху густым, как ртуть; у него такой же мертвенный
блеск. Опрысканные купоросом виноградники, спускающиеся к берегу, -
какого-то ядовитого синего цвета.
"Ответственность... Когда ищут поджигателя, прежде всего спрашивают
себя, кому выгоден пожар". Он отирает лоб, снова берет карандаш и, стоя,
прислонясь к оконному наличнику, стараясь быть равнодушным ко всему - к
старухе, к этой предгрозовой духоте, к мухам, к шуму, к толчкам, к пейзажу,
ко всей враждебной вселенной, - лихорадочно записывает:
"Таинственная сила - государство - распорядилась вами, как фермер
распоряжается своим скотом!.. Государство! Что такое государство? Разве
французское государство, разве немецкое государство являются подлинными,
полномочными представителями народа? Защитниками интересов большинства? Нет!
Государство, как во Франции, так и в Германии, - это представитель
меньшинства, это поверенный по делам объединившихся спекулянтов, все
могущество которых в деньгах и которые являются ныне хозяевами банков,
крупных трестов, транспорта, газет, военных заводов, хозяевами всего!
Бесконтрольными хозяевами покоящейся на рабстве социальной системы, которая
служит выгоде немногих в ущерб интересам большинства! Мы видели эту систему
в действии в последние несколько недель. Мы видели, как ее сложный механизм
раздавил одну за другой все попытки сопротивления сторонников мира. И это
она бросает вас сегодня с примкнутыми штыками на границу для защиты
интересов, которые чужды, которые даже враждебны почти всем вам! Люди,
идущие на смерть, имеют право спросить себя, кому выгодна их жертва! Право
знать, отдавая свою жизнь, кому, за что они ее отдают!..
Так вот, в первую очередь ответственность за это несет кучка
эксплуататоров - крупные финансисты, крупные промышленники, ожесточенно
конкурирующие между собой во всех странах и сейчас готовые без колебания
заклать стадо, чтобы упрочить свои привилегии, чтобы еще увеличить свое
благосостояние! Благосостояние, которое, вместо того чтобы обогатить массы и
облегчить их участь, послужит лишь тому, чтобы еще больше поработить тех из
вас, кому удастся уцелеть в этой бойне!..
Но ответственность падает не только на этих эксплуататоров. В
правительственном аппарате каждой страны они обеспечили себе поддержку и
помощь... Существует еще одна категория государственных деятелей, которая
должна нести ответственность, существует горсточка людей, одержимых манией
величия, людей, изобличенных даже самим кайзером..."
"Найти текст, - думает он. - Найти текст..."
"...горсточка шарлатанов, министров, посланников, честолюбивых
генералов, которые в тиши дипломатических канцелярий и генеральных штабов
своими интригами, своими политическими маневрами хладнокровно поставили на
карту вашу жизнь, даже не посоветовавшись с вами, даже не предупредив вас,
французский и немецкий народы, вас - ставку в их темной игре... Ибо дело
обстоит именно так: в нашей демократизированной Европе XX века нет ни одного
народа, который сумел бы сохранить за собой руководство внешней политикой
своей страны; и ни один из тех парламентов, которые вы избрали, которые
должны были бы являться вашими представителями, ни один из них никогда
ничего не знает о тех секретных обязательствах, которые могут в любой день
погнать вас - всех вас - на бойню.
И, наконец, за этими главными виновниками стоят, как во Франции, так и
в Германии, все те, кто более или менее сознательно сделал войну возможной,
либо покровительствуя спекуляциям банков, либо оказывая свою корыстную
поддержку честолюбивым устремлениям государственных деятелей. Это -
консервативные партии, организации предпринимателей, националистическая
пресса! Это также церковь, духовенство, которое фактически почти везде
образует своего рода духовную жандармерию, состоящую на службе у имущих
классов, - церковь, которая, изменив своему высшему долгу, повсюду сделалась
союзницей и заложницей богачей".
Жак прекращает писать и тщетно пытается прочесть написанное. Огрызок
карандаша, судорожно зажатый в пальцах, лихорадочное возбуждение, неудобная
поза, толчки поезда - все это делает его почерк почти неразборчивым.
"Выкинуть лишнее, - думает он. - Плохо... Много повторений... Слишком
длинно. Чтобы убедить, надо написать насыщенно и сжато. Но для того, чтобы
они могли обдумать, опомниться, надо дать им все основные данные!.. Трудно!"
Он больше не может стоять. Сесть, побыть одному... Он проходит по
коридору в поисках пустого купе. Все занято, везде шумно. Волей-неволей он
возвращается на свое место.
Солнце, близкое к закату, наполняет вагон ослепительным красным
золотом. Отупев от жары, мужчина храпит, опершись на локоть, с погасшей
сигарой в зубах. Старуха, все еще держа куртку на сдвинутых коленях,
обмахивается газетой; дуновение воздуха шевелит завитки ее седых волос. Она
как будто бы не смотрит на Жака, но он то и дело ловит на себе ее беглый,
тупой и суровый взгляд.
Тогда он скрещивает на груди руки, закрывает глаза, считает до ста,
чтобы заставить себя успокоиться. И вдруг, побежденный усталостью, засыпает.
Внезапно он просыпается, пораженный тем, что мог уснуть. Который час?
Поезд замедлил ход. Что за станция? Его соседи по купе уже встали. Мужчина
снова надел куртку, разжег свой окурок; женщина запирает корзину висячим
замком. Жак в каком-то оцепенении; он пытается узнать вокзал. Берн? Уже?
- Gruetzi*, - говорит ему мужчина, проходя мимо.
______________
* Диалектная форма от "Gruss Sie Gott" - "Да хранит вас бог" (нем.).
На платформе полно народу. Поезд берут приступом. Купе заполнило
словоохотливое семейство, говорящее по-немецки: мать, бабушка, две девочки,
няня. Багажные сетки гнутся под множеством корзин с провизией, детских
игрушек. У женщин усталые, испуганные лица. Девочки, измученные духотой,
ссорятся из-за места в углу. Ясно, что война застигла этих людей во время
каникул, и они возвращаются на родину; отец, должно быть, в один из первых
же дней мобилизации уехал в свой полк.
Поезд трогается.
Жак выбегает в коридор, битком набитый стоящими пассажирами; по большей
части это мужчины.
Слева трое молодых швейцарцев громко разговаривают по-французски.
- Вивиани остается премьер-министром, но без портфеля...
- А кто такой этот Думерг{382}, будущий министр иностранных дел?
Справа два пассажира - юный студент с портфелем под мышкой и пожилой
человек в пенсне, как видно, профессор, - просматривают газеты.
- Видели? - насмешливо говорит студент, передавая своему спутнику
"Журналь де Женев". - Папа выкинул ловкую штуку. Он опубликовал "Призыв к
католикам всего мира!".
- Понятно! - отвечает его собеседник. - Что ни говори, а на земле
существуют еще миллионы католиков. Папская анафема? Да, может быть, если бы
она была категорической, громкой... И если бы ее пустили в ход до того, как
это началось...
- Да вы прочтите, - продолжает студент. - Вы, должно быть, думаете, что
он торжественно осуждает войну? Обвиняет правительства? С треском отлучает
от церкви все без различия воюющие государства? Как бы не так! А
традиционная осторожность Ватикана? Знаете, что он нашел нужным сказать этим
миллионам католиков, которых завтра вооружат и пошлют убивать и которые,
конечно, в тревоге ждут его повелений, чтобы успокоить свою совесть? Так вот
- он отнюдь не сказал им: "Откажись! Не убий!" - что, может быть,
действительно сделало бы войну невозможной... Нет! Он ласково говорит:
"Идите на фронт, дети мои!.. Идите, но не забудьте вознести ваши души ко
Христу!"
Жак рассеянно слушает. Ему вдруг приходит на память один мобилизованный
священник, которого он где-то видел. Где же? На Северном вокзале, когда он
провожал Антуана... Молодой, похожий на спортсмена священник с блестящими
глазами (тип аббата - сотрудника "светских католических обществ", "вожака
молодежи"), с двумя походными сумками поверх рясы, подобранной над
новенькими башмаками альпиниста, и в маленькой шапочке сержанта, кокетливо
сдвинутой набекрень... Северный вокзал, Антуан... Антуан, Даниэль, Женни...
Все те, кого он невольно вспоминает, и все эти мужчины и женщины вокруг него
составляют часть мира, к которому он больше не принадлежит: мира живых, у
которых есть будущее и которые без него продолжат свой путь...
Слева трое молодых швейцарцев с негодованием обсуждают ультиматум,
предъявленный Германией Бельгии.
Жак делает шаг в их сторону и прислушивается.
- Было объявлено: сегодня ночью корпус германской армии перешел
бельгийскую границу и двигается на Льеж.
Из соседнего купе выходит средних лет мужчина и присоединяется к группе
разговаривающих. Он бельгиец. Он спешно возвращается в Намюр, чтобы
записаться добровольцем.
- Я социалист, - заявляет он сейчас же, - но именно поэтому я не могу
допустить, чтобы Сила раздавила Право!
Он произносит целую речь. Повышает тон. Клеймит презрением тевтонское
варварство; превозносит западную культуру.
Подходят другие пассажиры. Все в равной степени возмущаются цинизмом
германского правительства.
- Сегодня утром собралась бельгийская палата депутатов, - говорит
человек лет пятидесяти; в его французском языке чувствуется сильный немецкий
акцент. - Как вы думаете, будут социалисты голосовать за кредиты на
национальную оборону?
- Все, как один! - восклицает бельгиец, сокрушая своего собеседника
пламенным, вызывающим взглядом.
Жак молчит. Он знает, что бельгиец говорит правду. Но он с яростью
вспоминает выступления бельгийских социалистов в Брюсселе, их проповедь
безоговорочного пацифизма... Вандервельде... В прошлый четверг... Не прошло
и шести дней!..
- В Париже тоже сегодня собирается палата, - говорит один из
швейцарцев, - стоит вопрос о военных кредитах.
- То же самое будет и в Париже! - пылко заявляет бельгиец. - Во всех
союзных странах социалисты будут голосовать за кредиты - это не подлежит
сомнению! За нас Справедливость!.. Эта война навязана нам. Каждый истинный
социалист должен быть в первых рядах борьбы против прусского империализма! -
Говоря это, он не перестает демонстративно смотреть на человека с немецким
выговором; тот молчит.
На помощь "Отечеству в опасности"! Долой германский империализм! Таков
общий припев. Во всех левых французских газетах, которые Жак прочел вчера,
был единый лозунг: социалисты повсюду отказывались от сопротивления. Вчера
кое-где в предместьях были еще объявлены собрания секций, но они созывались
только для "обсуждения способов помощи семьям мобилизованных"! Война стала
совершившимся фактом; фактом, принятым без сопротивления. Особенно
показателен был номер "Гэр сосьяль". Гюстав Эрве имел наглость написать в
передовой: "Жорес, вы счастливы, что не присутствуете при крушении нашей
прекрасной мечты... Но мне жаль вас, ибо вы ушли, не увидев, как наша
пылкая, восторженная, полная идеализма нация приняла необходимость идти
исполнять свой горестный долг! Вы были бы горды нашими
рабочими-социалистами!.." И еще более показательным было "Воззвание к
железнодорожникам", опубликованное тем самым профсоюзом железнодорожников,
который еще так недавно и с таким жаром утверждал свой антинационализм:
"Перед лицом всеобщей опасности стираются старые разногласия! Социалисты,
синдикалисты и революционеры, вы опрокинете низкие расчеты Вильгельма и
первыми ответите на призыв, когда прозвучит голос Республики!" "Какая
насмешка!.. - думал Жак. - Вот и осуществилось в каждой стране то самое
единодушие народных партий, которое казалось невозможным! И осуществилось
именно благодаря войне! Тогда как, будь оно направлено против нее... Какая
насмешка! Приверженцы Интернационала, единодушно принимающие сегодня войну
во имя нации! Тогда как две недели назад они могли бы воспрепятствовать ей,
стоило им проявить единодушие в вопросе о превентивной забастовке!"
Единственный и последний отголосок независимости Жак нашел в одной
английской газете, в "Дэйли ньюс"; статья звучала так, как звучали
воззвания, написанные до того, как был предъявлен ультиматум Бельгии. В ней
разоблачалось зарождение в английском общественном мнении первых агрессивных
течений и провозглашалась необходимость для Англии защитить себя от заразы,
сохранить свою свободу, свой нейтралитет арбитра и не вмешиваться в войну ни
в коем случае, даже если бы одна из враждующих армий рискнула нарушить
бельгийскую границу. Да... Но сегодня правительство Англии заявило, что оно
тоже великодушно соглашается принять участие в пляске смерти!
Звучный голос бельгийского социалиста раздается в коридоре:
- Сам Жорес первый подал бы пример! Да, да, Жорес. Он сам побежал бы
записываться добровольцем!
"Жорес... - думает Жак. - Помешал ли бы он отступничеству? Выдержал ли
бы до конца?" Он вдруг снова видит себя вместе с Женни перед кафе на улице
Монмартр... безмолвную толпу, собравшуюся в темноте... санитарную карету...
"По-настоящему они хоронят его только сегодня, - думает он. - Цветы, речи,
трехцветные знамена, военные оркестры! Они завладели трупом великого
человека и спекулируют его именем во славу отечества... Да, если уж гроб
Жореса движется по мобилизованному Парижу, не вызывая бунта, значит, все
кончено, значит, рабочий Интернационал действительно умер и его хоронят
вместе с Жоресом..."
Да, сейчас все кончено там, в загипнотизированных городах; да, в тылу
лопнули сейчас все пружины. Но несчастные, уже соприкоснувшиеся с войной на
линии огня, ждут лишь призыва, чтобы стряхнуть дьявольское наваждение, - он
в этом уверен. Одна искра - и освободительный мятеж наконец разразится!..
Бессвязные фразы снова начинают возникать в голове Жака: "Вы молоды,
полны сил... Вас посылают на смерть... У вас насильно отнимают вашу жизнь!
Для чего? Чтобы превратить ее в новый капитал в сундуках банкиров!.." Он
ощупывает в кармане записную книжку. Но как писать в этой суете, в этом
шуме? Впрочем, меньше чем через двадцать минут он будет в Базеле. Надо будет
разыскать Платнера, постараться найти комнату, пристанище, где бы можно было
работать...
Вдруг он принимает другое решение. Это хорошо, что он поспал. Он
чувствует себя бодрым, энергичным. Платнер может подождать. Было бы глупо
дать остыть охватившему его возбуждению. Вместо того чтобы бегать по городу,
он укроется где-нибудь в уголке, в зале ожидания, и фразы, которые кипят и
теснятся в его мозгу, лягут на бумагу, еще совсем горячие... В зале ожидания
или же в буфете - потому что он умирает от голода.
Нежданное убежище! Буфет Dritterklasse* так просторен, что посетители,
хотя и многочисленные, занимают лишь центр зала; в глубине совершенно пусто.
______________
* Третьего класса (нем.).
Жак выбрал у стены большой стол посреди других свободных больших
столов.
Он снял пиджак, расстегнул ворот рубашки. Жадно проглотил вкусную
порцию телятины, щедро политой жиром и поджаренной ломтиками на сковородке,
с гарниром из моркови. Выпил целый графин воды со льдом.
Под потолком жужжат вентиляторы. Служанка поставила перед Жаком, рядом
с чашкой ароматного кофе, принадлежности для письма.
У стойки прохаживается официант с подносом: "Cigaren! Cigaretten!"* Да,
да, Cigaretten!.. После двенадцатичасового воздержания первая затяжка
восхитительна! Пьянящее блаженство, новый поток жизненной энергии пробегает
по его жилам, вызывает дрожь в руках. Нагнувшись над столом, нахмурив брови,
глядя прищуренными глазами сквозь табачный дым, он не ждет, не старается
привести в порядок мысли, теснящиеся в мозгу. Выборку можно будет сделать
потом, на свежую голову...
______________
* Сигары! Папиросы! (нем.).
Его перо уже бегает по бумаге в жадном нетерпении:
"Французы и немцы, вы жертвы обмана! В обоих лагерях вам изобразили эту
войну не только как войну оборонительную, но как борьбу за Право народов, за
Справедливость, за Свободу. Почему? Потому что прекрасно знали, что ни один