Страница:
лондонский журналист, говорил с ним о материале, который нужно будет собрать
в Ирландии для одной партийной газеты. Если дело будет решено, Пату завтра
же предстоит отправиться в Англию. Эта перспектива чрезвычайно его
волновала: он жил уже пять лет на континенте и за это время ни разу не
переезжал через Channel*.
______________
* Точнее: Englich channel (Английский канал) - английское название
Ла-Манша.
Солнце невыносимо пекло. Мостовая была раскалена. Ни малейшее дуновение
ветерка не облегчало знойного оцепенения, навалившегося на город. Без
пиджака, с неизменной трубкой в зубах, с фуражкой на голове, в рубахе с
расстегнутым воротом, в старых фланелевых брюках на длинных ногах, Патерсон
более чем когда-либо походил на путешествующего оксфордского студента.
Альфреда шагала рядом. Ее полинявшее платье из голубой бумажной материи
обрело нежный оттенок цветущего льна. Черная челка, сморщенный носик,
большие кукольные глаза, скромное выражение лица, как у примерной девочки,
болтающиеся на ходу руки придавали ей вид подростка. Она слушала, как
обычно, не говоря ни слова. Но под конец все же спросила с легкой дрожью в
голосе:
- А если поедешь, когда ты вернешься в Женеву?
Лицо англичанина омрачилось:
- Не знаю.
Она слегка поколебалась, подняла на него глаза и, тотчас же опустив
веки быстрым движением, от которого на щеках ее дрогнула тень ресниц,
прошептала:
- А ты вернешься, Пат?
- Да, - с живостью ответил он. Выпустив руку Жака, он подошел к молодой
женщине и дружески положил ей на плечо свою большую руку. - Да, дорогая. Не
со-мне-вай-ся!
Некоторое время они шли молча.
Патерсон вынул изо рта трубку и, не замедляя шага, немного откинув
голову, стал рассматривать Жака пристально, как рассматривают какую-нибудь
вещь:
- Я думаю о твоем портрете, Тибо... Еще два сеанса... два крошечных
сеанса, и я бы его закончил... Чертовски не везет этому полотну, друг! - Он
залился своим юношеским смехом. Потом, - в это время они как раз проходили
через перекресток, - обернулся к Жаку и мальчишеским жестом указал ему
низенький домик на углу переулка. - Смотри внимательно: вон там живет юный
Уильям Стенли Патерсон. У меня большая bedroom*. Если хочешь, друг, за пачку
табаку я тебе уступлю половину.
______________
* Спальня (англ.).
Жак еще не снял комнату. Он улыбнулся:
- Согласен.
- Второй этаж, открытое окно... Комната номер два. Запомнишь?
Альфреда, подняв глаза и не двигаясь, смотрела на окно Патерсона.
- Теперь нам надо расстаться, - сказал англичанин Жаку. - Видишь
вокзал? Улица, где живет Пилот, сейчас же за ним.
- Ты ведь меня проводишь? - спросил Жак у молодой женщины, полагая, что
она отправится к себе домой вместе с ним.
Она вздрогнула и посмотрела на него. Ее зрачки расширились, полные
какой-то взволнованной нерешительности.
На секунду воцарилось молчание.
- Нет. Теперь ты пойдешь один, - небрежно произнес англичанин. -
Прощай, друг.
В течение двух последних недель Мейнестрель повторял "война войне" с
тем же пылом, что и другие его товарищи по "Локалю". Но ничто не могло
поколебать его уверенности в том, что никакие мероприятия Интернационала
против войны не смогут ее предотвратить.
- Война нужна для того, чтобы возникла наконец настоящая революционная
ситуация, - говорил он Альфреде. - Никто, разумеется, не может сказать,
произойдет ли революция в результате этой ситуации, или же в результате
следующей войны, или из-за какого-либо иного кризиса. Это зависит от самых
разнообразных обстоятельств... В большой мере зависит и от "первых побед".
Кто вначале будет иметь преимущество? Германцы или франко-русские войска?
Предугадать невозможно... Для нас вопрос заключается не в этом. В данный
момент для нас тактика состоит в том, чтобы действовать так, как если бы мы
были уверены, что вскоре сможем превратить империалистическую войну в
пролетарскую революцию... Всеми средствами обострять нынешнюю
предреволюционную обстановку, то есть: объединить усилия всех пацифистски
настроенных элементов, откуда бы они ни исходили, и всячески развивать
агитационную работу! Вызвать как можно больше волнений! В максимальной
степени мешать правительствам проводить их планы. - А про себя он думал:
"При условии все же, чтобы не бить дальше цели; чтобы избежать слишком
успешных действий, которые рисковали бы отсрочить войну..."
Приехав в Брюссель, Мейнестрель нарочно остановился подальше от
"Таверны". Он поселился за Южным вокзалом в маленьком домике, скрытом в
глубине двора.
Проведя два часа у себя в комнате перед документами Штольбаха, он уже
не сомневался в сговоре между генеральными штабами обеих германских держав:
доказательства, неопровержимые доказательства находились тут, в его руках!..
Добыча, привезенная Жаком, состояла почти целиком из заметок, которые
Штольбах делал день за днем в Берлине, во время своих бесед с руководителями
генерального штаба и военного министерства; эти заметки, по-видимому,
служили ему материалом для тех донесений, которые он посылал в Вену после
каждой беседы. Заметки Штольбаха не только проливали яркий свет на состояние
переговоров между обоими генеральными штабами в настоящий момент, но,
благодаря многочисленным намекам на обстоятельства недавнего прошлого,
уточняли всю историю переговоров между Веной и Берлином на протяжении
последних недель. Эти ретроспективные разоблачения представляли значительный
интерес: они подтверждали подозрения, возникшие у венского социалиста
Хозмера, о которых, по его поручению, Бем и Жак сообщили Мейнестрелю в
Женеве 12 июля. Они позволяли также восстановить все факты в их
последовательности.
Не прошло и нескольких дней после сараевского убийства, как Берхтольд с
Гетцендорфом стали направлять все усилия на то, чтобы убедить старого
императора воспользоваться обстоятельствами, немедленно объявить мобилизацию
и раздавить Сербию силой оружия. Но Франц-Иосиф оказался несговорчивым: он
возражал, что военное выступление Австрии натолкнулось бы на вето со стороны
кайзера. ("Ага, - сказал себе Мейнестрель, - это доказывает, между прочим,
что он уже тогда очень ясно представлял себе возможность русского
вмешательства и угрозу всеобщей войны!..") Чтобы преодолеть сопротивление
своего государя, Берхтольд возымел смелую мысль отправить в Берлин
начальника своей собственной канцелярии, Александра Гойоша, с поручением
добиться согласия Германии. Как и следовало ожидать, Гойош сперва
натолкнулся на отказ кайзера и канцлера, которые действительно опасались
реакции со стороны России и вовсе не желали, чтобы Австрия вовлекла их в
европейскую войну. Тогда-то на сцену и выступила прусская военная партия. В
ней Гойош обрел вполне готового к действию, очень могущественного союзника.
Германский генеральный штаб уже с февраля 1913 года отдавал себе полный
отчет в опасности со стороны славянских государств и в махинациях, которые
Россия и Сербия затевали против Австрии, а следовательно, и против Германии.
Он подозревал даже, что Петербург в сообщничестве с Белградом принял более
или менее косвенное участие в сараевском убийстве. Но германские генералы
считали аксиомой, что Россия ни в коем случае не согласится на немедленную
войну и что она не даст вовлечь себя в какую-нибудь авантюру раньше, чем
через два года, то есть пока она не завершит программу вооружений.
Подстрекаемые Гойошем, руководители германской армии в конце концов убедили
Вильгельма II и Бетмана, что при нынешнем положении в Европе непримиримость
России вряд ли может вызвать всеобщий конфликт и что тут представляется
совершенно неожиданная и блистательная возможность укрепить германский
престиж. И вот Гойош добился того, что у Австрии оказались развязаны руки, и
привез в Вену обещание со стороны Германии решительно поддержать свою
союзницу во всех ее требованиях. Это наконец объяснило загадочную политику
Австрии в последние недели. А кроме того, это доказывало, что с данного
момента кайзер и его окружение внутренне более или менее согласились если не
с неизбежностью, то, во всяком случае, с возможностью всеобщей войны.
"Счастье, что я один сунул сюда свой нос, - тотчас же сказал себе
Мейнестрель. - Подумать только, что я чуть было не позвал на помощь Жака или
Ричардли!"
Он стоял, склонившись над кроватью, на которой, за неимением другого
места, разложил документы - мелкими, наспех подобранными пачками. Он взял
заметки, отложенные направо и относившиеся в основном к событиям начала
июля, сунул в конверт и запечатал его, предварительно пометив: "No 1".
Потом пододвинул стул и уселся.
"А теперь просмотрим-ка еще раз вот это, - решил он, потянув к себе
заметки, сложенные слева. - Это все миссия нашего друга Штольбаха... В этом
пакете австрийские военные планы: стратегия, технические детали. Не моя
область. Положим в конверт номер два... Так... Но меня интересует
остальное... Заметки датированы. Таким образом, легко восстановить
последовательность, в которой велись собеседования... Цель его миссии? В
общем: ускорить германскую мобилизацию... Вот первые листки... Приезд в
Берлин, встреча с Мольтке... И так далее... Полковник настаивает, чтобы
германский генеральный штаб ускорил подготовку к войне... Но ему отвечают:
"Невозможно, канцлер против, а его поддерживает кайзер!" Вот как! Что же
означает эта оппозиция со стороны Бетмана?.. Он заявляет: "Слишком рано!"
Каковы же его доводы? Во-первых, причины внутриполитического порядка: он
мечет громы и молнии против народных демонстраций, нападок со стороны
"Форвертс" и так далее... Ага! В сущности, он очень встревожен энергичным
противодействием социал-демократии!.. Во-вторых, причины внешнеполитические:
прежде всего надо обеспечить Германии одобрение нейтральных стран, в первую
голову - Англии... Затем подождать, пока угроза со стороны России усилится:
ибо в тот день, когда пред лицом имперского правительства будет стоять
"откровенно агрессивная Россия", оно сможет убедить и германских
социалистов, и Европу, что для Германии речь идет о "законной защите", что
она против воли вынуждена объявить мобилизацию из "простой
предосторожности"... Ну конечно! Неумолимая логика!.. Какую же тактику
применяют Штольбах и германские генералы, чтобы принудить милейшего Бетмана
согласиться?.. Из всех этих заметок ясно становится, как зародилась их
комбинация... Надо, значит, без промедления вынудить Россию к какой-нибудь
акции, которую можно было бы рассматривать как враждебную. "Например,
заставить ее объявить мобилизацию", - подсказывает Штольбах 25-го вечером.
На что ему отвечают: "Правильно. Но для этого есть лишь одно хорошее
средство, единственное, и оно зависит от Австрии: австрийская
мобилизация..." Они не такие дураки, какими кажутся, эти генералы! Они очень
хорошо поняли, что если бы Франц-Иосиф объявил мобилизацию всей своей армии
(а это, отмечает Штольбах, "явилось бы угрозой не только по адресу маленькой
Сербии, но и по адресу великой России"), царь неизбежно вынужден был бы
ответить всеобщей мобилизацией. А перед лицом такого факта, как всеобщая
русская мобилизация, кайзер уже не смог бы уклониться от приказа о
мобилизации и со своей стороны. И канцлеру нечего было бы возразить, ибо
германская мобилизация, как прямое следствие угрозы русского нашествия,
может быть оправдана перед всеми - и за рубежом и внутри страны, перед
европейским общественным мнением и перед общественным мнением Германии, уже
и без того сильно возбужденным против России; она может быть оправдана даже
перед социал-демократами... И это очень верно. Зюдекум{113} с присными на
всех съездах уши нам прожужжали своей "русской опасностью"! И даже Бебель!
Уже в девятисотом он заявлял, что перед лицом угрозы со стороны России он
сам возьмется за ружье... В данном случае социалисты оказались бы пойманными
на слове. Пойманными в ловушку! Ловушку, ими же самими себе расставленную!
Для них будет невозможно - невозможно как для социал-демократов - отказаться
от сотрудничества со своим правительством, когда оно намеревается защищать
германский пролетариат от казацкого империализма... Прекрасно разыграно!
Значит, вскоре надо ожидать всеобщей мобилизации в Австрии... Так вот почему
уже через день после своего приезда в Берлин наш друг Штольбах шлет оттуда
одну за другой депеши Гетцендорфу, настаивая, чтобы Австрия взяла
решительный курс на всеобщую мобилизацию... Браво! Макиавеллевская западня,
которую Берлин расставляет России через посредство Австрии! А в это время
кайзер и его канцлер безмятежно курят сигары, даже не подозревая о том,
какую с ними сыграли штуку!"
Привычным жестом Мейнестрель сжал большим и указательным пальцами
виски, затем пальцы его быстро скользнули вдоль щек до заостренного кончика
бороды.
"Отлично, отлично!.. Прямо туда и катятся! Да на всех парах!"
Он поспешно собрал разбросанные по одеялу заметки, спрятал их в третий
конверт и повторил вполголоса:
- Какое счастье, что только я один сунул сюда свой ног!
Он откинулся на спинку стула, скрестил руки и несколько мгновений сидел
неподвижно.
Очевидно было, что документы эти представляют собой "новый факт"
неизмеримой важности. Германские социал-демократы, за очень немногими
исключениями, даже не подозревали о сговоре между Веной и Берлином. Самые
отчаянные хулители кайзеровского режима отвергали мысль, что он настолько
глуп, чтобы рисковать европейским миром и судьбами Империи ради защиты
австрийского престижа; поэтому они принимали на веру официальные
утверждения: они верили, что Вильгельмштрассе была захвачена врасплох
австрийским ультиматумом, что ей не были заранее известны ни его точное
содержание, ни даже его агрессивный характер и что Германия самым искренним
образом пытается сыграть роль посредника между Австрией и ее противниками.
Наиболее проницательные, правда, чуяли возможность сговора между
генеральными штабами Вены и Берлина. (Гаазе, германский делегат на
Брюссельской конференции, с которым Мейнестрель виделся утром, рассказал
ему, что в воскресенье он сделал демарш перед правительством и торжественно
напомнил от имени партии, что германо-австрийский союз - это союз строго
оборонительный; он не скрывал, что у него вызвал некоторое беспокойство
услышанный им ответ: "А что, если Россия первая допустит враждебное
выступление против нашей союзницы?" И все-таки даже Гаазе был далек от
предположения, что всеобщей мобилизации в Австрии суждено стать хорошо
насаженной приманкой, которую германская военная партия намеревалась бросить
России!) Неопровержимое доказательство сообщничества, которое представили
заметки Штольбаха, могло бы стать, если бы оно попало в руки вождей
социал-демократии, страшным оружием в их борьбе против войны. И тогда все
яростные нападки, которые до того времени направлялись по адресу венского
правительства, обрушатся на голову правительства их собственной страны.
"Это снаряд такой взрывчатой силы, - говорил себе Мейнестрель, - что,
черт возьми, если его хорошо использовать, эффект может превзойти все
ожидания... Да, можно предположить все, что угодно, - даже, в конце концов,
срыв войны!"
В течение нескольких секунд он представлял себе кайзера и канцлера
перед лицом угрозы, что это доказательство будет представлено всему свету, -
или же под огнем поднятой в прессе кампании, которая могла бы восстановить
против германского правительства не только немецкий народ, но и общественное
мнение всего мира, - он вообразил их себе стоящими перед дилеммой: либо
отдать приказ об аресте всех социалистических вождей и тем самым открыто
объявить войну всему германскому пролетариату, всему европейскому
Интернационалу (предположение почти невероятное), либо капитулировать перед
угрозой со стороны социалистов и поспешно дать задний ход, отказав Австрии в
поддержке, обещанной Гойошу. Что же произошло бы тогда? А то, что, лишенная
возможности опереться на Германию, Австрия скорее всего не посмела бы
упорствовать в своих воинственных планах и ей пришлось бы удовлетвориться
дипломатическим торгом... Таким образом, все расчеты капиталистов на большую
войну оказались бы опрокинутыми.
- Это надо хорошенько обдумать! - прошептал он.
Он встал, прошелся по комнате, выпил стакан воды и снова уселся перед
разложенными на кровати бумагами.
"А сейчас, Пилот, смотри, берегись сделать тактическую ошибку!.. Два
выхода: дать бомбе взорваться или спрятать, сохранив для более позднего
времени... Гипотеза первая: я передаю эти бумажки кому-нибудь - Либкнехту,
например; разражается скандал. Тогда имеются две возможности: скандал не
предотвращает войны или же предотвращает ее. Предположим, что он ее не
предотвратит, - а это весьма возможно, - что мы выиграем? Разумеется,
пролетариат пойдет воевать в полной уверенности, что он обманут... Хорошая
пропаганда гражданской войны... Да, но ведь ветер дует в обратную сторону:
всюду уже господствует "военный дух". Даже здесь, в Брюсселе, это просто
поражает... Вопрос еще, захотят ли соцдемовские вожаки, чтобы бомба
взорвалась? Не уверен... Все же допустим, что они опубликуют документы в
"Форвертс"... Газета будет конфискована; правительство станет все нагло
отрицать; общественное мнение в Германии настроено сейчас таким образом, что
правительственные опровержения будут иметь в его глазах больше веса, чем
наши обвинения... Предположим теперь, что, вопреки всякому вероятию,
Либкнехт, играя на народном негодовании и возмущении всего мира, заставит
кайзера отступить и тем самым сумеет предотвратить войну. Разумеется, мощь
Интернационала и революционное сознание масс усилятся... Да, но... Но
предотвратить войну?.. Упустить наш лучший козырь!.."
Несколько секунд он с застывшим лицом размышлял о тяжелой
ответственности, которую готов был взять на себя.
- Только не это! - сказал он вполголоса. - Только не это!.. Пусть будет
хоть один шанс из ста за предотвращение войны - нельзя идти на такой риск!
Он упорно размышлял еще несколько секунд: "Нет, нет... Какой стороной
ни повернуть вопрос... Сейчас выход может быть лишь один: бомбу надо
припрятать..."
Он нагнулся и решительным движением вытащил из-под кровати чемоданчик.
"Запрем-ка все это... Никому не скажем ни слова... Дождемся удобного
момента!"
Он предвидел момент, когда с неизбежностью рока в мобилизованные массы
начнет проникать деморализация, и тогда, чтобы ускорить эту деморализацию,
чтобы усилить ее, неплохо будет нанести решающий удар, обнародовав это
бесспорное доказательство махинаций буржуазных правительств.
По губам его скользнула мимолетная усмешка - усмешка одержимого: "На
чем все держится? Война, революция, может быть, до некоторой степени зависят
от этих трех конвертов!" Он взял их и начал машинально взвешивать в своей
руке.
Кто-то постучал в дверь.
- Это ты, Фреда?
- Нет, Тибо.
- А!
Пилот быстро спрятал конверты в чемоданчик и запер его на ключ, прежде
чем открыть дверь.
Войдя в комнату, Жак прежде всего окинул взглядом весь царивший в ней
беспорядок в поисках документов.
- Фреда с тобой не вернулась? - спросил Мейнестрель, поддаваясь
внезапному чувству недовольства, почти тревоги, которое он, впрочем, тотчас
же подавил. - Я не предлагаю тебе сесть, - продолжал он шутливым тоном,
указывая на беспорядочную кучу женских платьев и белья, загромождавшую оба
имевшихся в комнате стула. - Впрочем, я как раз собирался выйти. Надо бы
поглядеть, что они там делают в Народном доме.
- А... бумаги? - спросил Жак.
Разговаривая, Пилот засунул чемоданчик под кровать.
- Мне кажется, что Траутенбах даром потратил время, - спокойно сказал
он. - И ты тоже...
- Да?
Жак был больше поражен, чем огорчен. Мысль, что эти бумаги могут не
представлять никакого интереса, даже в голову ему не приходила. Он колебался
- расспрашивать подробнее или нет, но под конец все же решился.
- А что вы с ними сделали?
Мейнестрель движением ноги указал на чемоданчик.
- Я думал, что вы намеревались сегодня вечером сообщить обо всем этом
на Бюро... Вандервельде, Жоресу?..
Пилот улыбнулся какой-то медленной холодной улыбкой, больше глазами,
чем губами, и в этом улыбчивом взгляде, озарившем его мертвенно-бледное
лицо, было столько ясности и вместе с тем так мало человечности, что Жак
опустил глаза.
- Жоресу? Вандервельде? - произнес своим фальцетом Мейнестрель. - Да
они не найдут там материала даже для одной лишней речи! - Заметив
разочарованный вид Жака, он отбросил саркастический тон и добавил: - В
Женеве я, разумеется, внимательнее разберусь во всех этих заметках. Но на
первый взгляд ничего существенного нет: стратегические детали, данные о
количестве вооруженных сил. Ничего такого, что в настоящий момент могло бы
пригодиться. - Он надел пиджак и взял шляпу. - Пойдем вместе? Мы будем идти
потихоньку и разговаривать... Какая жара! Никогда не забуду, какое Брюссель
в июле... Куда девалась Альфреда? Она сказала, что зайдет за мной... Проходи
вперед, я иду за тобой.
Пока они шли, он расспрашивал Жака о Париже и ни разу не упомянул о
документах.
Он волочил ногу больше обычного и грубовато извинился за это перед
Жаком. Летом, особенно при сильном утомлении, мускулы ноги болели у него
иногда не меньше, чем на другой день после той воздушной аварии.
- Я вроде "инвалида войны", - заметил он с коротким смешком. - В свое
время такая штука окажется почетной...
У дверей Народного дома, когда Жак собрался уходить, он внезапно
дотронулся до его рукава:
- А ты? Что это с тобой, мой мальчик?
- Что со мной?
- Ты как-то изменился. Уж не знаю, как сказать... Но очень изменился.
Он пристально смотрел на него жестким, темным, проницательным взглядом.
На несколько секунд перед глазами Жака возник образ Женни. Он
покраснел. Ему противно было лгать, но и объяснять не хотелось. Он загадочно
улыбнулся и отвернул голову.
- До скорого свидания, - сказал Пилот, не настаивая. - Перед митингом я
пойду с Фредой пообедать в "Таверну". Мы займем тебе место подле нас.
Уже с восьми часов заняты были не только пять тысяч сидячих мест
Королевского цирка, но даже пролеты и галерея заполнились демонстрантами, а
снаружи, на узких улицах вокруг цирка, кишела огромная толпа народа, по
подсчетам восторженных активистов, не менее пяти-шести тысяч человек.
Жаку и его друзьям с большим трудом удалось расчистить себе проход и
проникнуть в зал.
"Официальные" лица, задержавшиеся в Народном доме, где продолжало
заседать Бюро Интернационала, еще не прибыли. Передавали, что обсуждение
проводит довольно бурно и, вероятно, затянется надолго. Кейр-Харди и Вайян
изо всех сил старались добиться от собравшихся делегатов принципиального
согласия на превентивную всеобщую стачку и твердого обещания от имени
представляемых ими партий, что они будут активно работать у себя на родине
над подготовкой к этой стачке, чтобы в случае войны Интернационал мог
воспрепятствовать воинственным планам правительств. Жорес энергично
поддержал это предложение, и ожесточенная дискуссия по этому поводу велась с
самого утра. Сталкивались две противоположные точки зрения - все те же
самые. Одни соглашались в принципе на всеобщую забастовку в случае
агрессивной войны, но в случае войны оборонительной - говорили они - страна,
парализованная стачкой, неизбежно подверглась бы нашествию агрессора; а
народ, на который напали, имеет право и даже обязан защищаться с оружием в
руках. Большая часть немцев, очень многие бельгийцы и французы думали именно
так и лишь искали ясного и не вызывающего сомнений определения, при каких
условиях та или иная держава должна считаться нападающей. Другие, опираясь
на историю и извлекая убедительные аргументы из статей, появившихся за
последние дни во французской, немецкой и русской печати, тенденциозно
извращавших факты, утверждали, что война в целях законной самозащиты - это
миф. "Правительство, решившее вовлечь свой народ в войну, всегда находит
какой-нибудь способ либо подвергнуться нападению, либо выдать себя за жертву
нападения, - утверждали они. - И чтобы не допустить такого маневра,
необходимо, чтобы принцип превентивной забастовки был провозглашен заранее с
тем, чтобы она явилась автоматическим ответом на любую угрозу войны,
необходимо, чтобы этот принцип был немедленно принят социалистическими
вождями всех стран, принят единогласно и так, чтобы уклониться от его
проведения в жизнь было невозможно. Тогда сопротивление войне путем
прекращения всякой работы - единственное эффективное сопротивление - может
быть в роковой час организовано повсюду и одновременно". Результаты этих
прений, решавших, быть может, грядущую судьбу Европы, были еще неизвестны.
Жак почувствовал, что кто-то толкает его локтем. То был Сафрио, который
заметил его и пробрался к нему.
- Я хотел рассказать тебе о замечательном письме, которое Палаццоло
получил от Муссолини, - сказал он, вытаскивая несколько сложенных листков,
которые были заботливо спрятаны у него на груди под рубашкой. - Самое лучшее
в Ирландии для одной партийной газеты. Если дело будет решено, Пату завтра
же предстоит отправиться в Англию. Эта перспектива чрезвычайно его
волновала: он жил уже пять лет на континенте и за это время ни разу не
переезжал через Channel*.
______________
* Точнее: Englich channel (Английский канал) - английское название
Ла-Манша.
Солнце невыносимо пекло. Мостовая была раскалена. Ни малейшее дуновение
ветерка не облегчало знойного оцепенения, навалившегося на город. Без
пиджака, с неизменной трубкой в зубах, с фуражкой на голове, в рубахе с
расстегнутым воротом, в старых фланелевых брюках на длинных ногах, Патерсон
более чем когда-либо походил на путешествующего оксфордского студента.
Альфреда шагала рядом. Ее полинявшее платье из голубой бумажной материи
обрело нежный оттенок цветущего льна. Черная челка, сморщенный носик,
большие кукольные глаза, скромное выражение лица, как у примерной девочки,
болтающиеся на ходу руки придавали ей вид подростка. Она слушала, как
обычно, не говоря ни слова. Но под конец все же спросила с легкой дрожью в
голосе:
- А если поедешь, когда ты вернешься в Женеву?
Лицо англичанина омрачилось:
- Не знаю.
Она слегка поколебалась, подняла на него глаза и, тотчас же опустив
веки быстрым движением, от которого на щеках ее дрогнула тень ресниц,
прошептала:
- А ты вернешься, Пат?
- Да, - с живостью ответил он. Выпустив руку Жака, он подошел к молодой
женщине и дружески положил ей на плечо свою большую руку. - Да, дорогая. Не
со-мне-вай-ся!
Некоторое время они шли молча.
Патерсон вынул изо рта трубку и, не замедляя шага, немного откинув
голову, стал рассматривать Жака пристально, как рассматривают какую-нибудь
вещь:
- Я думаю о твоем портрете, Тибо... Еще два сеанса... два крошечных
сеанса, и я бы его закончил... Чертовски не везет этому полотну, друг! - Он
залился своим юношеским смехом. Потом, - в это время они как раз проходили
через перекресток, - обернулся к Жаку и мальчишеским жестом указал ему
низенький домик на углу переулка. - Смотри внимательно: вон там живет юный
Уильям Стенли Патерсон. У меня большая bedroom*. Если хочешь, друг, за пачку
табаку я тебе уступлю половину.
______________
* Спальня (англ.).
Жак еще не снял комнату. Он улыбнулся:
- Согласен.
- Второй этаж, открытое окно... Комната номер два. Запомнишь?
Альфреда, подняв глаза и не двигаясь, смотрела на окно Патерсона.
- Теперь нам надо расстаться, - сказал англичанин Жаку. - Видишь
вокзал? Улица, где живет Пилот, сейчас же за ним.
- Ты ведь меня проводишь? - спросил Жак у молодой женщины, полагая, что
она отправится к себе домой вместе с ним.
Она вздрогнула и посмотрела на него. Ее зрачки расширились, полные
какой-то взволнованной нерешительности.
На секунду воцарилось молчание.
- Нет. Теперь ты пойдешь один, - небрежно произнес англичанин. -
Прощай, друг.
В течение двух последних недель Мейнестрель повторял "война войне" с
тем же пылом, что и другие его товарищи по "Локалю". Но ничто не могло
поколебать его уверенности в том, что никакие мероприятия Интернационала
против войны не смогут ее предотвратить.
- Война нужна для того, чтобы возникла наконец настоящая революционная
ситуация, - говорил он Альфреде. - Никто, разумеется, не может сказать,
произойдет ли революция в результате этой ситуации, или же в результате
следующей войны, или из-за какого-либо иного кризиса. Это зависит от самых
разнообразных обстоятельств... В большой мере зависит и от "первых побед".
Кто вначале будет иметь преимущество? Германцы или франко-русские войска?
Предугадать невозможно... Для нас вопрос заключается не в этом. В данный
момент для нас тактика состоит в том, чтобы действовать так, как если бы мы
были уверены, что вскоре сможем превратить империалистическую войну в
пролетарскую революцию... Всеми средствами обострять нынешнюю
предреволюционную обстановку, то есть: объединить усилия всех пацифистски
настроенных элементов, откуда бы они ни исходили, и всячески развивать
агитационную работу! Вызвать как можно больше волнений! В максимальной
степени мешать правительствам проводить их планы. - А про себя он думал:
"При условии все же, чтобы не бить дальше цели; чтобы избежать слишком
успешных действий, которые рисковали бы отсрочить войну..."
Приехав в Брюссель, Мейнестрель нарочно остановился подальше от
"Таверны". Он поселился за Южным вокзалом в маленьком домике, скрытом в
глубине двора.
Проведя два часа у себя в комнате перед документами Штольбаха, он уже
не сомневался в сговоре между генеральными штабами обеих германских держав:
доказательства, неопровержимые доказательства находились тут, в его руках!..
Добыча, привезенная Жаком, состояла почти целиком из заметок, которые
Штольбах делал день за днем в Берлине, во время своих бесед с руководителями
генерального штаба и военного министерства; эти заметки, по-видимому,
служили ему материалом для тех донесений, которые он посылал в Вену после
каждой беседы. Заметки Штольбаха не только проливали яркий свет на состояние
переговоров между обоими генеральными штабами в настоящий момент, но,
благодаря многочисленным намекам на обстоятельства недавнего прошлого,
уточняли всю историю переговоров между Веной и Берлином на протяжении
последних недель. Эти ретроспективные разоблачения представляли значительный
интерес: они подтверждали подозрения, возникшие у венского социалиста
Хозмера, о которых, по его поручению, Бем и Жак сообщили Мейнестрелю в
Женеве 12 июля. Они позволяли также восстановить все факты в их
последовательности.
Не прошло и нескольких дней после сараевского убийства, как Берхтольд с
Гетцендорфом стали направлять все усилия на то, чтобы убедить старого
императора воспользоваться обстоятельствами, немедленно объявить мобилизацию
и раздавить Сербию силой оружия. Но Франц-Иосиф оказался несговорчивым: он
возражал, что военное выступление Австрии натолкнулось бы на вето со стороны
кайзера. ("Ага, - сказал себе Мейнестрель, - это доказывает, между прочим,
что он уже тогда очень ясно представлял себе возможность русского
вмешательства и угрозу всеобщей войны!..") Чтобы преодолеть сопротивление
своего государя, Берхтольд возымел смелую мысль отправить в Берлин
начальника своей собственной канцелярии, Александра Гойоша, с поручением
добиться согласия Германии. Как и следовало ожидать, Гойош сперва
натолкнулся на отказ кайзера и канцлера, которые действительно опасались
реакции со стороны России и вовсе не желали, чтобы Австрия вовлекла их в
европейскую войну. Тогда-то на сцену и выступила прусская военная партия. В
ней Гойош обрел вполне готового к действию, очень могущественного союзника.
Германский генеральный штаб уже с февраля 1913 года отдавал себе полный
отчет в опасности со стороны славянских государств и в махинациях, которые
Россия и Сербия затевали против Австрии, а следовательно, и против Германии.
Он подозревал даже, что Петербург в сообщничестве с Белградом принял более
или менее косвенное участие в сараевском убийстве. Но германские генералы
считали аксиомой, что Россия ни в коем случае не согласится на немедленную
войну и что она не даст вовлечь себя в какую-нибудь авантюру раньше, чем
через два года, то есть пока она не завершит программу вооружений.
Подстрекаемые Гойошем, руководители германской армии в конце концов убедили
Вильгельма II и Бетмана, что при нынешнем положении в Европе непримиримость
России вряд ли может вызвать всеобщий конфликт и что тут представляется
совершенно неожиданная и блистательная возможность укрепить германский
престиж. И вот Гойош добился того, что у Австрии оказались развязаны руки, и
привез в Вену обещание со стороны Германии решительно поддержать свою
союзницу во всех ее требованиях. Это наконец объяснило загадочную политику
Австрии в последние недели. А кроме того, это доказывало, что с данного
момента кайзер и его окружение внутренне более или менее согласились если не
с неизбежностью, то, во всяком случае, с возможностью всеобщей войны.
"Счастье, что я один сунул сюда свой нос, - тотчас же сказал себе
Мейнестрель. - Подумать только, что я чуть было не позвал на помощь Жака или
Ричардли!"
Он стоял, склонившись над кроватью, на которой, за неимением другого
места, разложил документы - мелкими, наспех подобранными пачками. Он взял
заметки, отложенные направо и относившиеся в основном к событиям начала
июля, сунул в конверт и запечатал его, предварительно пометив: "No 1".
Потом пододвинул стул и уселся.
"А теперь просмотрим-ка еще раз вот это, - решил он, потянув к себе
заметки, сложенные слева. - Это все миссия нашего друга Штольбаха... В этом
пакете австрийские военные планы: стратегия, технические детали. Не моя
область. Положим в конверт номер два... Так... Но меня интересует
остальное... Заметки датированы. Таким образом, легко восстановить
последовательность, в которой велись собеседования... Цель его миссии? В
общем: ускорить германскую мобилизацию... Вот первые листки... Приезд в
Берлин, встреча с Мольтке... И так далее... Полковник настаивает, чтобы
германский генеральный штаб ускорил подготовку к войне... Но ему отвечают:
"Невозможно, канцлер против, а его поддерживает кайзер!" Вот как! Что же
означает эта оппозиция со стороны Бетмана?.. Он заявляет: "Слишком рано!"
Каковы же его доводы? Во-первых, причины внутриполитического порядка: он
мечет громы и молнии против народных демонстраций, нападок со стороны
"Форвертс" и так далее... Ага! В сущности, он очень встревожен энергичным
противодействием социал-демократии!.. Во-вторых, причины внешнеполитические:
прежде всего надо обеспечить Германии одобрение нейтральных стран, в первую
голову - Англии... Затем подождать, пока угроза со стороны России усилится:
ибо в тот день, когда пред лицом имперского правительства будет стоять
"откровенно агрессивная Россия", оно сможет убедить и германских
социалистов, и Европу, что для Германии речь идет о "законной защите", что
она против воли вынуждена объявить мобилизацию из "простой
предосторожности"... Ну конечно! Неумолимая логика!.. Какую же тактику
применяют Штольбах и германские генералы, чтобы принудить милейшего Бетмана
согласиться?.. Из всех этих заметок ясно становится, как зародилась их
комбинация... Надо, значит, без промедления вынудить Россию к какой-нибудь
акции, которую можно было бы рассматривать как враждебную. "Например,
заставить ее объявить мобилизацию", - подсказывает Штольбах 25-го вечером.
На что ему отвечают: "Правильно. Но для этого есть лишь одно хорошее
средство, единственное, и оно зависит от Австрии: австрийская
мобилизация..." Они не такие дураки, какими кажутся, эти генералы! Они очень
хорошо поняли, что если бы Франц-Иосиф объявил мобилизацию всей своей армии
(а это, отмечает Штольбах, "явилось бы угрозой не только по адресу маленькой
Сербии, но и по адресу великой России"), царь неизбежно вынужден был бы
ответить всеобщей мобилизацией. А перед лицом такого факта, как всеобщая
русская мобилизация, кайзер уже не смог бы уклониться от приказа о
мобилизации и со своей стороны. И канцлеру нечего было бы возразить, ибо
германская мобилизация, как прямое следствие угрозы русского нашествия,
может быть оправдана перед всеми - и за рубежом и внутри страны, перед
европейским общественным мнением и перед общественным мнением Германии, уже
и без того сильно возбужденным против России; она может быть оправдана даже
перед социал-демократами... И это очень верно. Зюдекум{113} с присными на
всех съездах уши нам прожужжали своей "русской опасностью"! И даже Бебель!
Уже в девятисотом он заявлял, что перед лицом угрозы со стороны России он
сам возьмется за ружье... В данном случае социалисты оказались бы пойманными
на слове. Пойманными в ловушку! Ловушку, ими же самими себе расставленную!
Для них будет невозможно - невозможно как для социал-демократов - отказаться
от сотрудничества со своим правительством, когда оно намеревается защищать
германский пролетариат от казацкого империализма... Прекрасно разыграно!
Значит, вскоре надо ожидать всеобщей мобилизации в Австрии... Так вот почему
уже через день после своего приезда в Берлин наш друг Штольбах шлет оттуда
одну за другой депеши Гетцендорфу, настаивая, чтобы Австрия взяла
решительный курс на всеобщую мобилизацию... Браво! Макиавеллевская западня,
которую Берлин расставляет России через посредство Австрии! А в это время
кайзер и его канцлер безмятежно курят сигары, даже не подозревая о том,
какую с ними сыграли штуку!"
Привычным жестом Мейнестрель сжал большим и указательным пальцами
виски, затем пальцы его быстро скользнули вдоль щек до заостренного кончика
бороды.
"Отлично, отлично!.. Прямо туда и катятся! Да на всех парах!"
Он поспешно собрал разбросанные по одеялу заметки, спрятал их в третий
конверт и повторил вполголоса:
- Какое счастье, что только я один сунул сюда свой ног!
Он откинулся на спинку стула, скрестил руки и несколько мгновений сидел
неподвижно.
Очевидно было, что документы эти представляют собой "новый факт"
неизмеримой важности. Германские социал-демократы, за очень немногими
исключениями, даже не подозревали о сговоре между Веной и Берлином. Самые
отчаянные хулители кайзеровского режима отвергали мысль, что он настолько
глуп, чтобы рисковать европейским миром и судьбами Империи ради защиты
австрийского престижа; поэтому они принимали на веру официальные
утверждения: они верили, что Вильгельмштрассе была захвачена врасплох
австрийским ультиматумом, что ей не были заранее известны ни его точное
содержание, ни даже его агрессивный характер и что Германия самым искренним
образом пытается сыграть роль посредника между Австрией и ее противниками.
Наиболее проницательные, правда, чуяли возможность сговора между
генеральными штабами Вены и Берлина. (Гаазе, германский делегат на
Брюссельской конференции, с которым Мейнестрель виделся утром, рассказал
ему, что в воскресенье он сделал демарш перед правительством и торжественно
напомнил от имени партии, что германо-австрийский союз - это союз строго
оборонительный; он не скрывал, что у него вызвал некоторое беспокойство
услышанный им ответ: "А что, если Россия первая допустит враждебное
выступление против нашей союзницы?" И все-таки даже Гаазе был далек от
предположения, что всеобщей мобилизации в Австрии суждено стать хорошо
насаженной приманкой, которую германская военная партия намеревалась бросить
России!) Неопровержимое доказательство сообщничества, которое представили
заметки Штольбаха, могло бы стать, если бы оно попало в руки вождей
социал-демократии, страшным оружием в их борьбе против войны. И тогда все
яростные нападки, которые до того времени направлялись по адресу венского
правительства, обрушатся на голову правительства их собственной страны.
"Это снаряд такой взрывчатой силы, - говорил себе Мейнестрель, - что,
черт возьми, если его хорошо использовать, эффект может превзойти все
ожидания... Да, можно предположить все, что угодно, - даже, в конце концов,
срыв войны!"
В течение нескольких секунд он представлял себе кайзера и канцлера
перед лицом угрозы, что это доказательство будет представлено всему свету, -
или же под огнем поднятой в прессе кампании, которая могла бы восстановить
против германского правительства не только немецкий народ, но и общественное
мнение всего мира, - он вообразил их себе стоящими перед дилеммой: либо
отдать приказ об аресте всех социалистических вождей и тем самым открыто
объявить войну всему германскому пролетариату, всему европейскому
Интернационалу (предположение почти невероятное), либо капитулировать перед
угрозой со стороны социалистов и поспешно дать задний ход, отказав Австрии в
поддержке, обещанной Гойошу. Что же произошло бы тогда? А то, что, лишенная
возможности опереться на Германию, Австрия скорее всего не посмела бы
упорствовать в своих воинственных планах и ей пришлось бы удовлетвориться
дипломатическим торгом... Таким образом, все расчеты капиталистов на большую
войну оказались бы опрокинутыми.
- Это надо хорошенько обдумать! - прошептал он.
Он встал, прошелся по комнате, выпил стакан воды и снова уселся перед
разложенными на кровати бумагами.
"А сейчас, Пилот, смотри, берегись сделать тактическую ошибку!.. Два
выхода: дать бомбе взорваться или спрятать, сохранив для более позднего
времени... Гипотеза первая: я передаю эти бумажки кому-нибудь - Либкнехту,
например; разражается скандал. Тогда имеются две возможности: скандал не
предотвращает войны или же предотвращает ее. Предположим, что он ее не
предотвратит, - а это весьма возможно, - что мы выиграем? Разумеется,
пролетариат пойдет воевать в полной уверенности, что он обманут... Хорошая
пропаганда гражданской войны... Да, но ведь ветер дует в обратную сторону:
всюду уже господствует "военный дух". Даже здесь, в Брюсселе, это просто
поражает... Вопрос еще, захотят ли соцдемовские вожаки, чтобы бомба
взорвалась? Не уверен... Все же допустим, что они опубликуют документы в
"Форвертс"... Газета будет конфискована; правительство станет все нагло
отрицать; общественное мнение в Германии настроено сейчас таким образом, что
правительственные опровержения будут иметь в его глазах больше веса, чем
наши обвинения... Предположим теперь, что, вопреки всякому вероятию,
Либкнехт, играя на народном негодовании и возмущении всего мира, заставит
кайзера отступить и тем самым сумеет предотвратить войну. Разумеется, мощь
Интернационала и революционное сознание масс усилятся... Да, но... Но
предотвратить войну?.. Упустить наш лучший козырь!.."
Несколько секунд он с застывшим лицом размышлял о тяжелой
ответственности, которую готов был взять на себя.
- Только не это! - сказал он вполголоса. - Только не это!.. Пусть будет
хоть один шанс из ста за предотвращение войны - нельзя идти на такой риск!
Он упорно размышлял еще несколько секунд: "Нет, нет... Какой стороной
ни повернуть вопрос... Сейчас выход может быть лишь один: бомбу надо
припрятать..."
Он нагнулся и решительным движением вытащил из-под кровати чемоданчик.
"Запрем-ка все это... Никому не скажем ни слова... Дождемся удобного
момента!"
Он предвидел момент, когда с неизбежностью рока в мобилизованные массы
начнет проникать деморализация, и тогда, чтобы ускорить эту деморализацию,
чтобы усилить ее, неплохо будет нанести решающий удар, обнародовав это
бесспорное доказательство махинаций буржуазных правительств.
По губам его скользнула мимолетная усмешка - усмешка одержимого: "На
чем все держится? Война, революция, может быть, до некоторой степени зависят
от этих трех конвертов!" Он взял их и начал машинально взвешивать в своей
руке.
Кто-то постучал в дверь.
- Это ты, Фреда?
- Нет, Тибо.
- А!
Пилот быстро спрятал конверты в чемоданчик и запер его на ключ, прежде
чем открыть дверь.
Войдя в комнату, Жак прежде всего окинул взглядом весь царивший в ней
беспорядок в поисках документов.
- Фреда с тобой не вернулась? - спросил Мейнестрель, поддаваясь
внезапному чувству недовольства, почти тревоги, которое он, впрочем, тотчас
же подавил. - Я не предлагаю тебе сесть, - продолжал он шутливым тоном,
указывая на беспорядочную кучу женских платьев и белья, загромождавшую оба
имевшихся в комнате стула. - Впрочем, я как раз собирался выйти. Надо бы
поглядеть, что они там делают в Народном доме.
- А... бумаги? - спросил Жак.
Разговаривая, Пилот засунул чемоданчик под кровать.
- Мне кажется, что Траутенбах даром потратил время, - спокойно сказал
он. - И ты тоже...
- Да?
Жак был больше поражен, чем огорчен. Мысль, что эти бумаги могут не
представлять никакого интереса, даже в голову ему не приходила. Он колебался
- расспрашивать подробнее или нет, но под конец все же решился.
- А что вы с ними сделали?
Мейнестрель движением ноги указал на чемоданчик.
- Я думал, что вы намеревались сегодня вечером сообщить обо всем этом
на Бюро... Вандервельде, Жоресу?..
Пилот улыбнулся какой-то медленной холодной улыбкой, больше глазами,
чем губами, и в этом улыбчивом взгляде, озарившем его мертвенно-бледное
лицо, было столько ясности и вместе с тем так мало человечности, что Жак
опустил глаза.
- Жоресу? Вандервельде? - произнес своим фальцетом Мейнестрель. - Да
они не найдут там материала даже для одной лишней речи! - Заметив
разочарованный вид Жака, он отбросил саркастический тон и добавил: - В
Женеве я, разумеется, внимательнее разберусь во всех этих заметках. Но на
первый взгляд ничего существенного нет: стратегические детали, данные о
количестве вооруженных сил. Ничего такого, что в настоящий момент могло бы
пригодиться. - Он надел пиджак и взял шляпу. - Пойдем вместе? Мы будем идти
потихоньку и разговаривать... Какая жара! Никогда не забуду, какое Брюссель
в июле... Куда девалась Альфреда? Она сказала, что зайдет за мной... Проходи
вперед, я иду за тобой.
Пока они шли, он расспрашивал Жака о Париже и ни разу не упомянул о
документах.
Он волочил ногу больше обычного и грубовато извинился за это перед
Жаком. Летом, особенно при сильном утомлении, мускулы ноги болели у него
иногда не меньше, чем на другой день после той воздушной аварии.
- Я вроде "инвалида войны", - заметил он с коротким смешком. - В свое
время такая штука окажется почетной...
У дверей Народного дома, когда Жак собрался уходить, он внезапно
дотронулся до его рукава:
- А ты? Что это с тобой, мой мальчик?
- Что со мной?
- Ты как-то изменился. Уж не знаю, как сказать... Но очень изменился.
Он пристально смотрел на него жестким, темным, проницательным взглядом.
На несколько секунд перед глазами Жака возник образ Женни. Он
покраснел. Ему противно было лгать, но и объяснять не хотелось. Он загадочно
улыбнулся и отвернул голову.
- До скорого свидания, - сказал Пилот, не настаивая. - Перед митингом я
пойду с Фредой пообедать в "Таверну". Мы займем тебе место подле нас.
Уже с восьми часов заняты были не только пять тысяч сидячих мест
Королевского цирка, но даже пролеты и галерея заполнились демонстрантами, а
снаружи, на узких улицах вокруг цирка, кишела огромная толпа народа, по
подсчетам восторженных активистов, не менее пяти-шести тысяч человек.
Жаку и его друзьям с большим трудом удалось расчистить себе проход и
проникнуть в зал.
"Официальные" лица, задержавшиеся в Народном доме, где продолжало
заседать Бюро Интернационала, еще не прибыли. Передавали, что обсуждение
проводит довольно бурно и, вероятно, затянется надолго. Кейр-Харди и Вайян
изо всех сил старались добиться от собравшихся делегатов принципиального
согласия на превентивную всеобщую стачку и твердого обещания от имени
представляемых ими партий, что они будут активно работать у себя на родине
над подготовкой к этой стачке, чтобы в случае войны Интернационал мог
воспрепятствовать воинственным планам правительств. Жорес энергично
поддержал это предложение, и ожесточенная дискуссия по этому поводу велась с
самого утра. Сталкивались две противоположные точки зрения - все те же
самые. Одни соглашались в принципе на всеобщую забастовку в случае
агрессивной войны, но в случае войны оборонительной - говорили они - страна,
парализованная стачкой, неизбежно подверглась бы нашествию агрессора; а
народ, на который напали, имеет право и даже обязан защищаться с оружием в
руках. Большая часть немцев, очень многие бельгийцы и французы думали именно
так и лишь искали ясного и не вызывающего сомнений определения, при каких
условиях та или иная держава должна считаться нападающей. Другие, опираясь
на историю и извлекая убедительные аргументы из статей, появившихся за
последние дни во французской, немецкой и русской печати, тенденциозно
извращавших факты, утверждали, что война в целях законной самозащиты - это
миф. "Правительство, решившее вовлечь свой народ в войну, всегда находит
какой-нибудь способ либо подвергнуться нападению, либо выдать себя за жертву
нападения, - утверждали они. - И чтобы не допустить такого маневра,
необходимо, чтобы принцип превентивной забастовки был провозглашен заранее с
тем, чтобы она явилась автоматическим ответом на любую угрозу войны,
необходимо, чтобы этот принцип был немедленно принят социалистическими
вождями всех стран, принят единогласно и так, чтобы уклониться от его
проведения в жизнь было невозможно. Тогда сопротивление войне путем
прекращения всякой работы - единственное эффективное сопротивление - может
быть в роковой час организовано повсюду и одновременно". Результаты этих
прений, решавших, быть может, грядущую судьбу Европы, были еще неизвестны.
Жак почувствовал, что кто-то толкает его локтем. То был Сафрио, который
заметил его и пробрался к нему.
- Я хотел рассказать тебе о замечательном письме, которое Палаццоло
получил от Муссолини, - сказал он, вытаскивая несколько сложенных листков,
которые были заботливо спрятаны у него на груди под рубашкой. - Самое лучшее