Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 3

доставаться даром! А теперь просто-напросто страдает его тщеславие. Он
никогда не выходит за калитку, не ездит в Париж. Почему? Да потому, что ему
стыдно показываться на людях. Он никак не может примириться с мыслью, что
приходится отказаться от своих былых "успехов". От прежней жизни! От жизни
юного красавца! От беспутной жизни! От той безнравственной жизни, которую он
вел перед войной!
- Вы жестоки, Женни!
Она посмотрела на улыбавшегося Антуана и, подождав, пока улыбка не
исчезнет с его лица, решительно заявила:
- Я боюсь за мальчика!
- За Жан-Поля?
- Да! Жак открыл мне глаза на многое. Я задыхаюсь теперь в этой
среде... которая стала мне чуждой! И не могу примириться с мыслью, что
именно в этой атмосфере должен расти Жан-Поль.
Антуан даже выпрямился, будто не совсем понял слова Женни.
- Я говорю вам все это потому, что доверяю вам... - добавила Женни. -
Потому, что мне со временем понадобятся ваши советы... Я глубоко привязана к
маме. Восхищаюсь ее мужеством, благородством, всей ее жизнью. И никогда не
забуду, как она была добра по отношению ко мне. Но что поделаешь? Мы не
сходимся ни в чем! Буквально ни в чем! Конечно, я уже не та, что была в
четырнадцатом году. Но и мама тоже очень переменилась. Вот уже четыре года,
как она руководит госпиталем; четыре года она что-то устраивает, что-то
решает, четыре года без конца распоряжается, требует к себе уважения,
повиновения. Она полюбила власть... Она... Короче, она стала совсем другая,
уверяю вас!
Антуан сделал уклончивый жест человека, не слишком убежденного словами
собеседника.
- Прежде мама была само всепрощение, - продолжала Женни. - И хотя она
всегда была по-настоящему верующая, она никогда не пыталась навязывать
другим своих убеждений! А теперь!.. Если бы вы слышали, как она наставляет
своих больных!.. И, конечно, самые послушные и смиренные остаются на
излечении дольше прочих...
- Вы жестоки, - повторил Антуан. - Во всяком случае, несправедливы.
- Может быть... Да... Может быть, напрасно я рассказываю вам все это.
Не знаю, как бы объяснить так, чтобы вы меня поняли... Ну, например, мама
говорит; "наши солдатики"... Говорит; "боши"...
- Но мы тоже говорим.
- Нет. Совсем по-другому... Мама оправдывает все преступления этих
четырех лет, лишь бы прикрывались именем патриотизма! Мама их одобряет! Мама
убеждена, что дело союзников - единственное правое, единственное
справедливое дело! И что война должна длиться до тех пор, пока Германия не
будет стерта с лица земли! Кто не согласен с ней - тот, значит, плохой
француз... А те, кто доискивается истинных причин бедствия и кто возлагает
всю ответственность за него на капитализм, те в ее глазах...
Антуан слушал с удивлением. То, что открылось ему в этих признаниях, -
настроение Женни, ее взгляды, эта переоценка ценностей - словом, перемены,
совершившиеся под посмертным влиянием Жака, - заинтересовало Антуана куда
больше, чем изменения в характере г-жи де Фонтанен. Он чуть было не сказал
ей в тон: "Я тоже боюсь за мальчика". Ибо он с тревогой спрашивал себя, не
создаст ли происшедший в Женни переворот (который, впрочем, по его мнению,
не мог не быть несколько искусственным, несколько поверхностным) опасной
атмосферы вокруг Жан-Поля; во всяком случае, более опасной для развития
маленького существа, чем праздность дяди Дана или близорукий шовинизм
бабушки.
Они вышли на залитую солнцем полянку, откуда была видна калитка виллы
Тибо. Рассеянным взглядом озирал Антуан знакомые места, и ему казалось,
будто он видел их в отдаленном прошлом, в какой-то прежней своей жизни.
Однако все оставалось неизменным, таким же, как было: широкая аллея с
высокими обочинами и, в перспективе, величественная громада виллы; небольшая
площадка перед домом, с круглым фонтаном, который пускали только по
воскресеньям; цветочные клумбы, живые изгороди, белые перила, и дальше, под
низко нависшими ветвями старых деревьев отцовского сада, калиточка, где Жиз,
тогда еще девочка, поджидала его возвращения. Казалось, война здесь ничего
не коснулась...
Женни остановилась.
- Мама целых три года ежедневно соприкасается со страданиями,
порождаемыми войной... И, знаете, ее как будто уже ничто не способно
тронуть, до того она очерствела, занимаясь этим возмутительным ремеслом.
- Возмутительным?
- Да, - сурово подтвердила Женни. - Ее ремесло заключается в том, чтобы
лечить и ставить на ноги молодых людей с единственной целью - снова послать
их на убой! Совсем так, как зашивают распоротое брюхо лошади пикадора, чтобы
снова вывести ее на арену! - Она нагнула голову, но вдруг, как будто
спохватившись, смущенно повернулась к Антуану: - Я вас шокирую?
- Нет!
Это "нет" сорвалось с губ так непроизвольно, что Антуан сам удивился;
удивился тому, что сейчас ему бесконечно более чужд патриотизм таких, как
г-жа де Фонтанен, чем негодование и суровые обличения таких, как Женни. И,
вспомнив о Жаке, он повторил в тысячный раз: "Насколько ближе он был бы мне
сейчас, чем прежде!"
Они вошли в парк.
Женни вздохнула; ей было жаль расставаться с Антуаном. Она нежно
улыбнулась ему.
- Как я вам благодарна... Как хорошо поговорить от всей души.

X

Чугунная с резьбой калитка виллы (с вычурной монограммой О.Т., еще
сохранившей почти всю свою позолоту) была открыта. Колеса санитарных карет
проложили глубокие колеи в аллеях, где не осталось и следа тонкого гравия,
который каждое утро по распоряжению г-на Тибо разравнивали граблями. Сквозь
ветви был виден освещенный солнцем фасад дома, в открытых окнах весело
бились новые занавески в красную полоску.
- Вот оно, мое царство, - бельевая, - сказала Женни, показывая на
старый каретный сарай. - Я ухожу... Пройдите через веранду и поверните
направо, в контору. Мама там.
Оставшись один, Антуан решил передохнуть. Каждый куст, каждый изгиб
аллеи, на который падал его взгляд, снова становился родным. Звуки пианино,
которые временами доносились до него, напомнили ему вдруг далекое прошлое:
Жиз на высоком табурете, о косой за плечами, неверными пальчиками
разыгрывает гаммы, повинуясь бдительному взору старушки Мадемуазель и
властному ритму метронома.
Через густую листву он увидел оживленную, как на гуляний, толпу:
молодые люди в бескозырках и в серых фланелевых пижамах, рассевшись на
ступеньках террасы, болтали, греясь на солнце. Другие играли в карты на
садовых столах или читали газеты. Двое солдат в синих форменных штанах и
обмотках, в одних рубашках, подрезали на лужайках газон, и Антуан узнал
раздражающее щелканье катка. Немного подальше, под старым буком, несколько
выздоравливающих солдат плескались у фонтана, и слышно было, как
подставленные под струю котелки стукаются о брюхо бронзовой лягушки.
При виде незнакомого военного врача солдаты, сидевшие на ступеньках,
встали, отдавая честь. Антуан поднялся по лестнице. Веранду застеклили и
превратили в зимний сад. Здесь было жарко и душно, как в оранжерее. Тут
лежали больные, которые по состоянию здоровья не могли еще выходить. Налево
стояло пианино - то самое старенькое пианино из светлого ореха, на котором в
детстве упражнялась Жиз. Солдат, сидя на табуретке, тыкал непослушным
пальцем в клавиши, стараясь подобрать припев "Мадлон". Пианино замолкло,
игравший поднес руку к бескозырке - отдать честь военному врачу. Антуан
прошел в гостиную, пока еще безлюдную и тихую. Она стала похожа на вестибюль
отеля. Кресла и стулья стояли вокруг четырех ломберных столов.
Дверь в кабинет г-на Тибо была закрыта. На пришпиленной кнопками
картонке Антуан прочитал "Канцелярия". Он вошел. И сначала никого не увидел.
В комнате все осталось по-прежнему: большой дубовый стол, кресло, книжные
шкафы торжественно красовались на своих привычных местах. Но кабинет был
перегорожен ширмами. Когда хлопнула дверь, стрекот пишущей машинки затих, и
голова юноши выглянула из-за ширмы. Разглядев вошедшего, юноша радостно
воскликнул:
- Господин доктор!
Антуан недоуменно улыбнулся. Говоря по правде, он не сразу узнал юношу,
который бросился ему навстречу; но сообразил, что это, должно быть, Лулу,
младший из двух сирот с улицы Вернейль, мальчик, которому он когда-то, очень
давно, вскрыл нарыв на руке. (Уезжая в начале войны из Парижа, Антуан
поручил обоих ребят Клотильде и Адриенне. Он смутно припоминал, что г-жа де
Фонтанен, как ему сообщили, устроила мальчика в госпитале.)
- Как ты вырос! - сказал Антуан. - Сколько же тебе лет?
- Призыва двадцатого года, господин доктор.
- А что ты здесь делаешь?
- Сначала работал письмоносцем, а теперь веду переписку.
- А брат?
- В Шампани... Был ранен, - вам писали, да? В руку. В апреле
семнадцатого года под Фимом. Его призвали в шестнадцатом году... Ему
оторвало два пальца... К счастью, на левой руке.
- И он вернулся на фронт?
- Ну, этот умеет выкручиваться! Пристроился к метеорологической службе.
И теперь может быть спокоен. - Лулу посмотрел на Антуана с любопытством и
жалостью и пробормотал: - А вы... Это газ, да?
- Да, - ответил Антуан.
Он устало опустился в низенькое кресло с золочеными гвоздиками, обитое
гранатовым плюшем, которое напомнило ему детство.
- Такая пакость эти газы, - заявил Лулу серьезно, как взрослый. -
По-моему, это просто нечестно... не по правилам...
- Госпожа де Фонтанен у себя? - перебил его Антуан.
- Она наверху... Я ей сейчас скажу... Мы ждем новую партию раненых;
приходится ставить койки всюду.
Антуан остался один. Один на один со своим отцом. Властный дух г-на
Тибо обитал еще в этой комнате. Он исходил от каждой вещи, даже от самого их
расположения, раз и навсегда установленного: от чернильницы с серебряной
крышечкой, от лампы на письменном столе, от вытиралки для перьев, от
барометра на стене. Дух столь неистребимый, что перестановка мебели или
новые ширмы, поставленные поперек комнаты, не могли вытравить его: он упрямо
витал здесь, в этом доме, который в течение полувека наполнял своим
всеподавляющим господством старый Тибо. Стоило Антуану взглянуть на дверь,
выкрашенную под дуб, и сразу же он слышал, как под рукой отца она хлопала с
каким-то особенным незабываемым звуком: яростно и вместе с тем сдержанно и
осторожно. Стоило ему взглянуть на протоптанный посредине ковер, и сразу же
вспоминался отец в визитке с развевающимися фалдами: вот он грузно шагает от
книжных шкафов к камину и обратно, заложив за спину большие узловатые руки и
полузакрыв глаза. И достаточно было взглянуть на копию с картины Бонна
"Христос" и на кресло под ней, теперь никем не занятое, с вытесненными на
коже инициалами, как он сразу ощущал присутствие г-на Тибо: вот он тяжело
усаживается в любимое кресло, сутулится и, задрав вверх бородку, обращается
к назойливому посетителю; вот он, прежде чем заговорить, снимает пенсне и
кладет его в жилетный карман четким и сосредоточенным жестом, напоминающим
крестное знамение.
Антуан услышал скрип открывающейся двери и поднялся с места. В комнату
вошла г-жа де Фонтанен.
На ней был больничный халат, как на всех санитарках, но волосы, совсем
седые, она не повязала косынкой. Лицо поражало бледностью и худобой. "Как у
сердечников... - машинально подумал Антуан. - Ей недолго жить".
Госпожа де Фонтанен протянула гостю обе руки, усадила его и уселась
сама по другую сторону стола, на кресле с вензелями. Очевидно, это было
излюбленное место "гугенотки". ("Если бы покойный г-н Тибо вернулся...")
Она сразу же заговорила о здоровье Антуана. За несколько минут ожидания
он немного отдышался и улыбнулся ей в ответ.
- Как видите, чудом все-таки уцелел. К счастью, организм у меня
крепкий.
В свою очередь, он спросил ее о госпитале, о ее теперешней жизни. Она
сразу воодушевилась:
- Здесь нет никакой моей заслуги. У меня превосходный персонал. И всем
распоряжается Николь. Она ведь получила диплом, вы знаете?.. Это огромная
для меня помощь... Да, чудеснейший персонал! И весь исключительно состоит из
молодых женщин и девушек, которые живут в Мезоне, так что все мои комнаты
отданы в распоряжение моих больных. И все мои сестры милосердия работают у
меня бесплатно, благодаря этому я могу сводить концы с концами, хотя
субсидия весьма скромна. Мне, впрочем, очень много помогают! С первого же
дня! Мезон-Лаффит выказал себя таким великодушным! Подумать только, все, что
здесь есть, - кровати, тазы, посуда, белье, - словом, всем этим меня
снабдили соседи. Сейчас мы ждем новую партию раненых... Николь и Жизель
поехали собирать белье. Не сомневаюсь, что они привезут все, что мне нужно.
- Подняв глаза к небу, торжествующе улыбаясь, вся исходя благодарностью,
она, казалось, возносила хвалу всевышнему за то, что он населил мир, и в
первую очередь Мезон-Лаффит, услужливыми созданиями и сердобольными душами.
Госпожа де Фонтанен подробно описала все усовершенствования, внесенные
ею в устройство виллы Тибо, и поделилась своими планами на будущее. Мысль о
том, что война и жизнь при госпитале могут когда-нибудь кончиться, и в
голову ей не приходила.
- Пойдемте, я покажу вам госпиталь, - бодро сказала она.
И действительно, вилла стала неузнаваемой. Бильярдную отдали под
процедурную; буфетную превратили в приемную врача, в ванной устроили
перевязочную. В огромной, хорошо отапливаемой оранжерее стояли в ряд
двенадцать коек.
- А теперь поднимемся на второй этаж.
Спальни были превращены в палаты, пустынные в этот час. В первом этаже
помещалось пятнадцать больных, десять во втором, и на самом верхнем стояло
шесть дополнительных коек для экстренных случаев.
Антуану очень хотелось взглянуть на свою бывшую спальню, но она была
заперта на ключ. Ее должны были продезинфицировать после паратифозного
больного, которого сегодня утром перевезли в Сен-Жерменский госпиталь.
Переходя из комнаты в комнату, г-жа де Фонтанен властно, как глава
предприятия, открывала двери, бросала кругом проницательные взгляды,
проверяла на ходу чистоту умывальников, температуру радиаторов, все, вплоть
до названий книг и газет, разбросанных на столах. Время от времени она
жестом, видимо, вошедшим в привычку, подымала руку и смотрела на часики.
Антуан, слегка запыхавшийся, шел за ней следом. Слова Клотильды: "Если
бы покойный господин Тибо..." - не выходили у него из головы.
На втором этаже г-жа де Фонтанен ввела его в комнату, оклеенную
пестренькими обоями, в окна заглядывали верхушки каштанов. Антуан
остановился на пороге, охваченный воспоминаниями:
- Спальня Жака...
Она удивленно взглянула на него. И вдруг глаза ее наполнились слезами.
Надеясь скрыть их, она подошла к окну и стала закрывать ставни. Потом, как
будто это имя, произнесенное Антуаном, пробудило в ней желание поговорить
более откровенно, она сказала:
- А сейчас я вас сведу на задний двор. Здесь теперь моя штаб-квартира.
Нам будет удобнее там поговорить.
Они молча спустились по лестнице. Чтобы миновать веранду, они прошли в
сад черным ходом. В тени деревьев четверо солдат красили белилами железные
кровати. Г-жа де Фонтанен приблизилась к ним:
- Торопитесь, дети мои... к завтрашнему дню кровати должны высохнуть...
А вы, Робле, спускайтесь-ка вниз! (Робле, взобравшись на навес перед
кухонной дверью, подвязывал стебли ломоноса.) Позавчера еще лежал в постели,
а сегодня по лестницам лазает!
Бородатый мужчина, очевидно из территориальных войск, улыбаясь, полез
вниз. Когда он подошел к г-же де Фонтанен, она расстегнула ему куртку и
пощупала повязку.
- Так и есть! Бинт сполз. Идите сейчас же в перевязочную. - И, как бы
призывая Антуана в свидетели, добавила: - Нет, вы подумайте только! Его
оперировали всего двадцать дней назад!
Чтобы добраться до бывшей конюшни, нужно было обогнуть лужайку.
Выздоравливающие, которые попадались им на пути, приветливо здоровались с
г-жой де Фонтанен, приподнимая над головой бескозырку на штатский манер.
- Мое жилье выше, - сказала она, открывая дверь конюшни.
В нижнем этаже, в стойлах, стояли верстаки; пол был усыпан стружками.
- Тут помещается наша, как мы ее называем, "универсальная мастерская",
- объясняла она, поднимаясь по узенькой деревянной лестнице, которая вела в
бывшую мансарду кучера. - Я ни одной работы не отдаю на сторону. Наши ребята
сами все делают: паяют, столярничают, проводят электричество.
Госпожа де Фонтанен ввела гостя в ближнюю мансарду, где она устроила
для себя кабинет. Вся обстановка комнаты состояла из двух плетеных кресел и
большого стола, заваленного папками и бухгалтерскими книгами; на каменном
полу лежал потертый половичок. Еще с порога Антуан увидел на столе свою
лампу - большую керосиновую лампу под зеленым картонным абажуром; столько
раз при свете ее он жаркими июньскими ночами, наполненными жужжанием
насекомых, готовился к экзаменам, а весь дом безмолвствовал, погруженный в
глубокий сон. Стены, очевидно, недавно побелили. Над столом приколото
несколько фотографий: Жером в молодости, изящно опирающийся на спинку
обитого шелком кресла; Даниэль в шотландском костюмчике, с голыми коленками;
Женни, ребенком, с распущенными волосами и с ручным голубем на вытянутой
ладони; и еще другая фотография Женни - в трауре, с сыном на коленях.
Приступ кашля вынудил Антуана сесть, не дожидаясь приглашения. Подняв
голову, он заметил, что г-жа де Фонтанен внимательно на него смотрит; однако
она ни словом не обмолвилась о его здоровье.
- Я воспользуюсь вашим посещением и займусь починкой, - сказала она,
кокетливо засмеявшись. Отодвинув Библию в черном переплете, она поставила
перед собой рабочую корзиночку и еще раз взглянула на ручные часики.
- Даниэль говорил вам? Дал он вам осмотреть свою ногу? - спросила она,
подавляя вздох. (Даниэль ни разу не показывал ей свою ногу после ампутации.)
- Нет. Но он поведал мне все свои горести... Я порекомендовал ему
делать кое-какие восстановительные упражнения. При известном терпении можно
добиться удивительных результатов... Впрочем, он сказал, что ему совсем не
трудно ходить, особенно с новым протезом.
Она, казалось, не слушала. Сложив руки на коленях, слегка приподняв
голову, она задумчиво смотрела на зеленевшую листву деревьев.
Вдруг она обернулась к Антуану.
- А вам рассказывали, что произошло здесь в тот день, когда его ранили?
- Здесь? Нет...
- Всемилостивый бог подал мне знак, - значительно начала г-жа де
Фонтанен. - В тот момент, когда Даниэль был ранен, мне было предзнаменование
духа святого. - Она замолчала. Незаметно для себя она в волнении вскинула
руку. Потом продолжала не без торжественности, но подчеркнуто просто (будто
читала вслух главу из Священного писания или, исполняя некий высший долг,
свидетельствовала перед людьми о случившемся чуде). - Было это в четверг. Я
встала чуть свет. Я ощутила присутствие всевышнего и начала молиться. Но
вдруг я почувствовала страшную слабость... Первый раз со дня основания
госпиталя мне стало так худо, да и после этого случая я тоже ни разу не
болела... Я хотела открыть окно и позвать сиделку... Но я буквально не могла
держаться на ногах. К счастью, одна сиделка, заметив, что я не вышла в
госпиталь в обычный час, прибежала посмотреть, что со мною. Я без сил лежала
на постели. Когда же я попыталась подняться, то снова упала, такое у меня
началось головокружение. Я так обессилела, будто вся моя кровь ушла через
невидимую рану. Я не переставая думала о Даниэле. Я молилась. Но мне
делалось все хуже и хуже. Женни несколько раз приводила ко мне врача. Он дал
мне эфирно-валерьяновые капли. Я почти не могла говорить. И вот в половине
двенадцатого, только что прозвонил колокол к первому завтраку, я вдруг,
неизвестно почему, закричала и лишилась чувств. Когда я пришла в себя, мне
стало легче. Настолько легче, что к концу дня я смогла уже подняться с
постели, пошла в канцелярию, подписала счета и письма. И все кончилось. -
Она говорила намеренно сдержанным голосом. Прежде чем продолжить рассказ,
она выдержала паузу. - И вот, мой друг, как раз в этот четверг на рассвете
полк Даниэля получил приказ выступать. Все утро он сражался как герой,
родной мой мальчик; пули щадили его, но после половины двенадцатого ему
раздробило осколком снаряда бедро. Немного позже, около двенадцати часов...
его отнесли в госпиталь и там через несколько часов ампутировали ногу... И
он был спасен. - Она покачала головой, пристально глядя на Антуана. - Обо
всем этом я, конечно, узнала только позже, через десять дней.
Антуан молчал. Что он мог сказать? Слушая г-жу де Фонтанен, он
вспомнил, как Женни болела в детстве менингитом и как пастор Грегори "чудом
спас ее". И еще он вспомнил шутку доктора Филипа: "С людьми обычно случаются
именно такие чудеса, которых они заслуживают".
Госпожа де Фонтанен некоторое время сидела молча. Затем взялась за
шитье. Но прежде чем сделать первый стежок, взглянула через очки - она
вынула их из письменного стола - на фотографию Женни с Жан-Полем.
- Вы еще ничего не сказали о нашем мальчике. Какой он, по-вашему?
- Чудесный.
- Правда? - подхватила она торжествующим тоном. - Даниэль приводит его
ко мне по воскресеньям. И каждый раз я удивляюсь, как он вырос, возмужал.
Даниэль жалуется, что это трудный ребенок, непослушный. Но что
удивительного, если у маленького есть характер? И потом, мальчик должен быть
энергичным, волевым... Я вижу, вы со мной согласны! - лукаво добавила она. -
Мы с ним встречаемся редко, и поверьте, мне это нелегко. Но ведь малыш
меньше нуждается во мне, чем мои больные... - И как поток, на минуту
отклонившийся от своего пути, возвращается в прежнее русло, так и она снова
заговорила о своем госпитале.
Антуан молча кивал головой, ему не хотелось отвечать; он боялся
приступа кашля. В очках она выглядела совсем старухой. "Цвет лица, как у
сердечницы", - снова подумалось ему.
Держалась она очень прямо, не опираясь о спинку кресла, и неторопливо
клала стежок за стежком. С величественным и непринужденным видом она
рассказывала Антуану, как поставлено дело в ее госпитале, как велика ее
ответственность и сколько у нее забот.
"Нет худа без добра, - думал Антуан. - Таким вот женщинам, в таком
возрасте, война дала своего рода нечаянное счастье - возможность
деятельности на благо общества, возможность отдаться чему-то целиком,
радость властвовать в атмосфере всеобщей признательности..."
И, как будто угадав его мысль, г-жа де Фонтанен произнесла:
- О, я не жалуюсь! Как ни тяжко подчас мое бремя, оно стало мне
необходимо. Я не представляю себе, как я смогу жить той жизнью, которую вела
когда-то. Теперь я чувствую потребность быть полезной. - Она улыбнулась. -
Знаете что? Давайте откроем - потом, конечно, - клинику для ваших больных, и
я буду ею руководить! - И тут же поспешно добавила: - Вместе с Николь,
вместе с Жизель... И с Женни, быть может... Я думаю, это вполне возможно...
Правда?
Антуан любезно откликнулся:
- Конечно, вполне возможно!
Помолчав немного, она продолжала:
- Женни тоже должна иметь в жизни какое-то занятие. - Она вздохнула и,
даже не пытаясь объяснить тайный ход своих мыслей, добавила: - Бедный Жак.
Никогда не забуду нашу последнюю встречу...
Она снова замолчала. Ей вспомнилось возвращение из Вены после
мобилизации. Но она умела как никто отгонять прочь тяжелые воспоминания. Она
поднесла руку ко лбу, откинула мешавшую прядь седых волос. Каковы бы ни были
ее чувства, в эту минуту она решила поговорить с Антуаном о том, что лежало
у нее на сердце.
- Мы должны верить в высший разум, - заговорила она снова (поучительным
и любезным тоном, который, казалось, означал: "Только не перебивайте меня,
пожалуйста"). - Мы должны принимать то, чего возжелал господь. И смерть
вашего брата также свершилась по воле господней. - Она задумалась и лишь
потом высказала затаенную мысль: - Эта любовь была обречена на самые горшие
страдания. И для него, и для нее. Простите, что я так говорю.
- Я с вами совершенно согласен, - живо отозвался Антуан. - Если бы Жак
остался жив, их совместная жизнь превратилась бы в ад.
Госпожа Фонтанен посмотрела на него довольным взглядом, одобрительно
кивнула и взялась за шитье.
Потом заговорила снова:
- Я не хочу кривить душой и признаюсь, все это... причиняло мне
огромные страдания... В тот день, когда я узнала, что у Женни будет
ребенок...
Антуан часто думал как раз об этом. И когда г-жа де Фонтанен взглянула
на него, он в знак внимания молча опустил веки.
- О, вовсе не из-за того, - произнесла она быстро, боясь, что ее слова
могут быть ложно истолкованы, - что он рожден вне брака... Нет... Не столько
из-за этого. Особенно меня угнетала мысль, что эта трагедия оставит след в
нашей жизни, оставит вечное о себе напоминание... Я ведь моту говорить с
вами откровенно. Я часто думала: "Жизнь Женни испорчена безвозвратно... Это
возмездие! Fiat*..." Но, друг мой, я ошибалась. От недостатка веры. Промысл
господень никому не ведом. Пути его неисповедимы, доброта его бесконечна.
То, что я считала карой, испытанием, посланным нам, напротив, стало
божественной благодатью... знаком прощения. Источником радости... И в самом
деле, за что было господу их карать? Разве не знал он лучше, чем мы, что не
было зла в их увлечении? И что сердца этих двух детей пребывали чистыми и
целомудренными даже в грехе?
______________
* Пусть свершится (лат.).

"Как странно, - думал Антуан. - Казалось бы, она должна раздражать меня
сверх всякой меры. Так нет же, в ней есть что-то, вызывающее уважение. Даже