Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 3

делали, когда дали нам продвинуться вперед. Со вчерашнего дня они перешли в
контрнаступление. Кажется, там сейчас жарко". - "Наше счастье, что получен
приказ удирать, а то от всех нас ничего бы уже не осталось". Пехотный
фельдфебель и несколько сержантов из колонны подходят послушать. У
фельдфебеля воспаленные глаза, красные пятна на щеках, прерывистый голос:
"Мы дрались тринадцать часов, тринадцать часов подряд! Верно, Роже?
Тринадцать часов!.. Уланы засели впереди, в ельнике. Умирать буду - не
забуду. Выбить их оттуда было просто невозможно. И вот нашу роту послали
влево, в обход рощи. Я - кто? Счетовод у Циммера, в Пюто, - так что, сами
понимаете... Больше километра проползли на брюхе. Прошло два часа, три, - мы
уж думали, что никогда не доберемся до фермы. Однако добрались. Хозяева
сидели в подвале; женщины, детишки плакали - жалко было на них смотреть...
Посадили их под замок. Эльзасцы, конечно, но все-таки... В стенах пробили
бойницы... Поднялись на второй этаж, окна заделали матрасами. Пулемет у нас
был только один, но патронов - без счета. И вот мы продержались там целый
день! Говорят, полковник сказал, что нам оттуда не выйти. И все-таки мы
вернулись! Просто поверить трудно, что иной раз случается пережить!.. Но уж
когда был получен приказ уходить, мы не заставили повторять его дважды, -
можете не сомневаться. Когда мы выходили из лесу, нас еще было двести. А
когда уходили с фермы, осталось только шестьдесят, да еще из этих
шестидесяти не меньше двух десятков раненых... И знаешь что - ты, может
быть, мне не поверишь, но, в общем, это не так уж страшно... Не так страшно,
потому что в это время и сам не знаешь, что делаешь. Ни солдаты, ни офицеры
- никто. Ничего не видишь. Ничего не понимаешь. Прячешься за прикрытие и
даже не видишь, как падают товарищи. Со мной было такое... Рядом стоял один,
который меня обрызгал своей кровью. Он сказал мне: "Ну, я готов". Как
сейчас, слышу его слова, слышу голос, а вот кто это был - не знаю. Мне,
наверно, некогда было обернуться, чтобы взглянуть. Бой идет, ты кричишь,
стреляешь, - и сам не знаешь, что с тобой творится. Верно, Роже?" - "Прежде
всего, - говорит Роже, сердито оглядывая своих собеседников, - прежде всего
надо хорошенько запомнить: пруссаки по сравнению с нами - ничто". -
"Начальник! - кричит один из жандармов. - Колонна выступает!" - "Ну? Тогда -
марш!" Унтер-офицеры бегут на свои места. "Равняйсь! Эй, там, равняйсь!" -
"До свидания, счастливый путь!" - кричит бригадир, проходя мимо драгун.
Колонна двинулась дальше. Уже без остановок она доходит до городка,
заполнив всю улицу своими тесными рядами, своим топотом, похожим на топот
стада. Темп ходьбы замедлился. Качание носилок не так болезненно. Жак
смотрит. Дома... Может быть, это конец его пытки?..
Жители кучками стоят на порогах своих домов: пожилые мужчины, женщины с
маленькими детьми на руках, ребятишки, цепляющиеся за юбки матерей. Вот уже
долгие часы, быть может, с самого рассвета, они стоят так, прислонясь к
стене, вытянув шею, с тревогой в глазах, ослепленные пылью и солнцем, -
стоят и смотрят, как течет, занимая всю ширину мостовой, этот бесконечный
поток полковых фур, военных обозов, санитарных отрядов, артиллерийских
парков, измученных полков - вся эта великолепная "армия прикрытия", на
которую они взирали с надеждой несколько дней назад, когда она направлялась
к границе, и которая теперь отступает в беспорядке, бросая их на произвол
судьбы, на милость победителя... Город, задыхаясь от пыли, курится на
солнце, словно разрушаемая постройка. Жужжание потревоженного улья наполняет
улицы, переулки, дворы. Лавки наводнены солдатами, которые хватают остатки
хлеба, колбасных изделий, вина. На церковной площади полно солдат,
остановившихся повозок. Драгуны, держа лошадей под уздцы, столпились справа,
где есть немного тени. Батальонный командир, красный, разъяренный,
пригнувшись к лошадиной шее, бранит за что-то старого полевого сторожа в
опереточном мундире. Обе створки главного входа в церковь широко раскрыты.
Внутри, на соломенной подстилке, в полумраке лежат раненые; возле них
суетятся женщины, санитары, врачи в белых фартуках. Снаружи, стоя на фуре,
на самом солнцепеке, сержант-каптенармус истошным голосом орет, стараясь
перекричать шум: "Пятая рота! Подходи за пайком!.." Колонна движется все
медленнее. За церковью улица суживается и превращается в настоящую кишку.
Ряды смешиваются, солдаты с руганью топчутся на месте. Старик в кресле с
подушками сидит на крыльце своего дома, положив руки на колени, словно в
театре. Он спрашивает у бригадира, когда тот проходит мимо: "И далеко еще вы
будете отступать?" - "Не знаю. Ждем приказа". Старик обводит носилки,
жандармов прозрачными, как вода, глазами и неодобрительно покачивает
головой: "Я уже видел все это в тысяча восемьсот семидесятом... Но мы
держались дольше..."
Жак встречает сострадательный взгляд старика. Отрада...
Колонна продолжает двигаться вперед. Теперь она уже миновала середину
городка. "Похоже на то, что мы сделаем привал воя там, за последними
домами", - говорит бригадир, который только что наводил справки у
жандармского лейтенанта. "Тем лучше, - отзывается Маржула, - мы будем
первыми, когда пойдем дальше". Мостовая кончилась. Улица переходит в
широкую, без тротуаров, дорогу, окаймленную низкими домами и садиками.
"Стой! Пропустить повозки!" Полковые обозы продолжают двигаться вперед. "Вот
что, - говорит бригадир, - пойдите поглядите, не идет ли, случаем, за нами
кухня... Хочется есть... Я с Паоли останусь здесь - из-за Стеклянного..."
Носилки поставлены у обочины дороги, рядом с колодцем, к которому
солдаты всех родов оружия подходят, чтобы наполнить свои манерки.
Взбаламученная вода переливается за каменную закраину и струйками стекает по
желобам... Жак не в силах оторвать взгляд от этих струек. Во рту у него
ужасный вкус железа. Слюна - словно влажная вата... "Не хочешь ли попить,
сынок?" Чудо! Белая чашка блестит в руках старухи крестьянки. Вокруг
скопился народ. Солдаты, местные жители, старики с обветренной кожей,
мальчишки, женщины. Чашка приближается к губам Жака. Он дрожит... Он
благодарит взглядом - взглядом собаки. Молоко!.. Он пьет с болью, глоток за
глотком. Уголком передника старуха то и дело вытирает ему подбородок.
Мимо проходит врач с тремя галунами. Он подходит ближе. "Раненый?" -
"Так точно, господин доктор. Не стоящий внимания... Шпион... Бош..." Старуха
выпрямляется, словно подброшенная пружиной. Резким движением она
выплескивает в пыль остатки молока. "Шпион... Бош..." Эти слова переходят из
уст в уста. Кольцо вокруг Жака суживается, враждебное, угрожающее. Он один,
связанный, беззащитный. Он отводит глаза. И вдруг вздрагивает от ожога...
Щека! Кругом смеются. Над ним нагибается подмастерье в синей блузе.
Мальчишка злобно смеется. Он еще держит в пальцах горящий окурок. "Оставь
его в покое", - ворчит бригадир. "Так ведь это же шпион!" - возражает
подросток. "Шпион! Поглядите-ка, шпион!.." Люди выходят из соседних домов,
образуя полную ненависти группу, которую жандармы с трудом удерживают на
расстоянии. "Что он сделал?" - "Где его забрали?" - "Почему не прикончили на
месте?" Какой-то парнишка поднимает горсть камешков и швыряет в Жака. Другие
делают то же. "Хватит! Оставьте нас в покое, черт побери!" - кричит бригадир
сердито. И обращается к Паоли: "Давай перенесем его во двор. И закрой
ворота".
Жак чувствует, что его подняли, несут. Он закрывает глаза.
Ругательства, насмешки удаляются.
Тишина... Где он? Он решается взглянуть. Его положили в укромном месте,
во дворе какой-то фермы под навесом сарая, где пахнет теплым сеном. Возле
него старая коляска вздымает к небу два обрубка оглобель, на которых спят
куры. Тень и тишина... Никого... Умереть тут...

Внезапно жандармы врываются во двор, и Жак сразу просыпается. Хлопая
крыльями, куры с испуганным кудахтаньем рассыпаются в разные стороны.
Что происходит? Со всех сторон - громкие возгласы, конский топот,
суматоха. Бригадир поспешно напяливает мундир, надевает амуницию. "Ну,
берите Стеклянного... И побыстрее!.." Другой стороной двор выходит в
переулок, по которому рысью проезжает вереница санитарных повозок.
"Начальник, они увозят даже полевой госпиталь". - "Вижу сам. Где Mapжула?
Живее, Паоли!.. А это что? Теперь и саперы?" Во двор въезжают два
полугрузовика, за которыми шагает отряд солдат. Солдаты поспешно выгружают
колья, мотки колючей проволоки. "Рогатки - в тот угол... Остальное - сюда...
Живо!" Встревоженный бригадир спрашивает у сержанта, наблюдающего за
работой: "Стало быть, дело уж совсем плохо?" - "Еще бы! А мы только что
укрепили позицию... Кажется, они уже занимают Вогезы... спускаются к
Бельфору... Поговаривают о том, чтобы капитулировать - во избежание
оккупации..." - "Кроме шуток? Значит, нам конец?" - "Пока что советую вам
поскорее сниматься с якоря... Жителям приказано удирать. Через час деревня
должна быть очищена..." Бригадир поворачивается к жандармам: "Ну, как со
Стеклянным? Чей черед? Маржула, сейчас не время копаться! Живо!" Гудение
моторов заполняет двор. Порожние грузовики разворачиваются. Голос капитана
покрывает шум: "Соберите все плуги, все бороны, какие найдете... даже
сенокосилки... Скажите лейтенанту, чтобы он запретил населению увозить
тележки. Они понадобятся нам, чтобы баррикадировать дороги". - "Ну что же
ты, Маржула?" - кричит бригадир. "Я готов, начальник".
Четыре руки берутся за носилки. Жак стонет. Жандармы быстро выходят на
дорогу, где колонна уже построилась и тронулась в путь. Ряды теперь сдвинуты
так тесно, что нелегко проникнуть с носилками в эту толчею. "Жми! Нам надо
во что бы то ни стало занять там место". - "Баста! - ворчит Паоли. - Не
можем же мы, в самом деле, вечно таскать с собой эту падаль!"
Толчки... толчки... все мучения возобновились.
В деревне - полная растерянность. Во дворах, в домах - возгласы, крики,
причитания. Крестьяне наспех запрягают лошадей в свои двуколки. Женщины
беспорядочно суют туда узлы, чемоданы, люльки, корзины с провизией. Многие
семьи убегают пешком, смешавшись с солдатами, толкая перед собой тачки,
детские коляски, набитые самыми разнокалиберными предметами. По левой
стороне дороги с адским грохотом катятся обозы с боеприпасами, тяжелые
подводы, которые тянут могучие першероны. Из всех переулков стекаются
телеги, запряженные ослами, лошадьми. Старухи и малые ребята сидят на них,
примостившись на груде мебели, ящиков, матрасов. Крестьянские упряжки
вклинились в вереницу полковых обозов, которые едут шагом и заполняют
середину шоссе. Пехотинцы, отодвинутые вправо, шагают где придется - по
обочине, по канаве. Солнце печет. Сгорбившись, сдвинув кепи на затылок,
прикрыв шею платком, нагруженные, как вьючные животные (некоторые даже тащат
на плечах вязанки хвороста), они идут тяжелым, но торопливым шагом, в полном
молчании. Они отбились от своих полков. Они не знают, откуда и куда они
идут. Им все равно: одну неделю длится война, а они уже перестали что-либо
понимать! Они знают только, что "надо удирать", и идут вслед за другими...
Усталость, страх, стыд и радость, вызванные бегством, придают всем лицам
одно и то же ожесточенное выражение. Они не знают друг друга, не
разговаривают друг с другом. Сталкиваясь, они обмениваются ругательствами
или злобными насмешками.

Жак то открывает, то закрывает глаза, в зависимости от толчков. Боль в
ногах, пожалуй, немного затихла во время этой короткой передышки в тени
навеса, но воспаленный рот непрерывно, мучительно болит... Вокруг маячат
какие-то фигуры, винтовки. Пыль, испарения этого человеческого стада душат
его; зыбь этих беспорядочно колышущихся тел вызывает в его пустом желудке
тошноту, как при морской болезни. Он не пытается размышлять. Он - вещь,
покинутая всеми, даже им самим...
Движение вперед продолжается. Дорога суживается меж двух откосов.
Каждую минуту - затор, остановка; и каждый раз носилки, поставленные на
землю, резко ударяются о нее; и каждый раз Жак открывает глаза и стонет.
"Баста! - ворчит маленький корсиканец. - Если так пойдем, начальник,
пруссакам нетрудно будет нас..." - "Марш! - с раздражением кричит бригадир.
- Разве не видите, что все уже двинулись?" Колонна опять трогается, проходит
кое-как метров пятьдесят и опять застревает. Жандармы вынуждены остановиться
на перекрестке проселочной дороги, где стоит в ожидании пехотная рота,
сгрудившись, с винтовками на ремне. Офицеры, собравшись на откосе вокруг
капитана, совещаются и рассматривают карты. Бригадир обращается к
фельдфебелю, который из любопытства подошел к носилкам: "А вы куда идете?" -
"Не знаю... Ротный ждет приказа". - "Видно, дело плохо?" - "Да, видно, что
так... Говорят, на севере видели улан..." Один из офицеров выходит на край
откоса. Он кричит: "На плечо! В колонну по четыре, за мной!" И, оставив
загроможденную дорогу слева, уводит своих людей напрямик через луга,
параллельно дороге. "Вот этот не дурак - верно, начальник? Уж он наверняка
дойдет до привала раньше нас!" Бригадир жует ус и не отвечает.
Остановка затягивается. Очевидно, пробка основательная. Даже
артиллерийские обозы на левой стороне шоссе стоят неподвижно. Отряд
самокатчиков, ведя свои машины, делает попытку пробраться между повозок, но
и он увязает в этой гуще.
Проходит двадцать минут. Колонна не продвинулась и на десять метров.
Направо пехотные части отступают к западу, прямо по полям. Бригадир
нервничает. Он знаком подзывает жандармов. Их головы сближаются над
носилками для конфиденциального разговора. "Черт побери, не можем же мы, на
самом деле, торчать здесь весь день и разыгрывать храбрецов... Если
начальству угодно, чтобы мы шли за колонной, пусть заставит ее двигаться
вперед... У меня особое задание - так ведь? К вечеру я должен доставить эту
падаль в жандармерию корпуса... Ответственность я беру на себя. Живо! За
мной!" Не теряя ни секунды, жандармы выполняют приказ: расталкивая
окружающих, они хватают носилки, перепрыгивают через ров, взбираются на
откос и устремляются напрямик через поля, покинув шоссе и парализованные
обозы.
Прыжок через ров, подъем на откос исторгают у Жака долгий хриплый стон.
Он пытается повернуть шею, приоткрыть распухшие губы... Новый толчок... Еще
один... Небо, деревья - все качается... Аэроплан горит: ступни Жака - два
факела; смерть, жестокая смерть хватает его за ноги, за бедра, доходит до
сердца... Он теряет сознание.
Резкий толчок приводит его в чувство. Где он? Носилки стоят в траве.
Давно? Ему кажется, что это бегство длится уже много дней... Освещение
изменилось, солнце стоит ниже, день кончается... Умереть... Чрезмерность
боли притупляет его ощущения, словно наркотик. Ему кажется, что он погребен
под землей на такой глубине, куда толчки, звуки, голоса доходят лишь
приглушенные, далекие. Видимо, он спал, видел сон... У него осталась в
памяти роща акаций, где щипала траву белая коза, болотистый луг, где увязали
сапоги жандармов, забрызгивая его грязью... Он широко открывает глаза,
пытаясь хоть что-нибудь увидеть. Маржула, Паоли, бригадир стоят, опустившись
на одно колено. Впереди, в нескольких метрах, какая-то большая шевелящаяся
куча: это залегла пехотная рота. Ранцы, приставленные один к другому,
образуют панцирь гигантской черепахи, которая вздрагивает в траве.
Капитан, стоя позади солдат, рассматривает местность в бинокль. Слева
косогор; на его отлогом склоне луг; сине-красный батальон расположился здесь
веером и лежит, похожий на карты, разбросанные по зеленому сукну...
"Чего же мы ждем, начальник?" - "Приказа". - "А если придется бежать
бегом, - говорит Маржула, - как мы со Стеклянным поспеем за другими?"
Капитан подходит к бригадиру и дает ему посмотреть в бинокль. Вдруг
справа несутся галопом кони, кавалерийский взвод с драгунским унтер-офицером
во главе. Всадники привстали на стременах, конские гривы развеваются на
ветру. Унтер-офицер останавливается возле капитана. У него детское лицо с
оживленным, радостным выражением. Левой, затянутой в перчатку рукой он
показывает вправо: "Они там... За этим холмом... В трех километрах...
Прикрытие, должно быть, уже вступило в бой!"
Он сказал это громко. Жак заметил его. Образ Даниэля в каске
пробивается сквозь его оцепенение.
Металлический лязг оглашает воздух: не дожидаясь команды, солдаты
последнего ряда, услышавшие эти слова, примкнули штыки. Их движение
постепенно повторяется всеми - от одного к другому, и вдруг из земли
вырастает целое поле блестящих стеблей. Все головы поднимаются, все взгляды
обращены к зловещему "холму", над которым позолоченное солнце, мирное,
чистое небо... Унтер-офицер делает знаки кавалеристам, чьи лошади топчут
сочную траву, и взвод рысью мчится дальше. Капитан кричит ему вслед:
"Передайте, чтобы нам прислали распоряжения! - Он обращается к бригадиру: -
Ну, видали вы что-нибудь подобное? Слева - связи нет! Справа - тоже! Какого
дьявола можно сделать в этой неразберихе?" Он отходит к своим солдатам.
"Послушайте, начальник, уйдем отсюда..." - бормочет Маржула. "Глядите-ка,
там зашевелились!" - говорит Паоли. В самом деле, ряд за рядом батальон,
лежавший в траве, перебежками взбирается на гребень косогора и, опять-таки
ряд за рядом, исчезает на противоположной стороне. "Вперед!" - кричит
капитан. "И мы тоже - вперед!" - говорит бригадир.
Носилки поднимают, трясут. Жак стонет. Никто не слушает его, никто не
слышит. О, пусть его оставят... пусть дадут ему умереть здесь... Он
закрывает глаза. О, эти толчки... Через каждые пять-десять метров носилки
резко падают в траву; жандармы, опустившись на колени, с минуту переводят
дух и снова трогаются в путь. Справа, слева солдаты перебежками взбираются
по очереди на косогор. Наконец и жандармы добираются почти до самого гребня,
- им осталось несколько метров. Капитан здесь. Он объясняет: "По ту сторону,
на дне оврага, должны быть лес и дорога... Думаю, что лесом мы пройдем к
юго-западу. Но надо будет поторопиться... После гребня мы окажемся на
виду..." Наступила очередь последнего пехотного взвода. "Вперед!" - "За
ними!" - кричит бригадир. Носилки еще раз отрываются от земли и достигают
гребня. Перерезанный кустарником луг спускается к лесистому ущелью, за
которым начинается лес, загораживающий горизонт. "Надо кубарем скатиться
вниз, напрямик, самым коротким путем, и все тут! Вперед!" И вдруг долгий
свист раздирает воздух; скрежещущий, сверлящий звук, все громче, громче...
Носилки еще раз тяжело падают в траву. Жандармы распластались на земле,
среди солдат. У каждого одна мысль: сделаться как можно более плоским,
вдавиться, уйти в землю, подобно тому как уходят в песок подошвы ног после
отлива. Глухой мощный взрыв раздается впереди, по ту сторону оврага, в лесу.
На всех лицах выражение панического страха. "Нас нащупали!" - "Живо вперед!"
- "В лесу-то нас и перебьют!" - "В овраг! В овраг!" Солдаты вскакивают и
большими прыжками сбегают по склону, пользуясь малейшим кустиком, малейшей
неровностью почвы, чтобы сплющиться на земле перед новой перебежкой.
Жандармы бегут за ними, раскачивая, тряся носилки. Они достигают наконец
опушки леса. Жак теперь - лишь неподвижная груда окровавленного мяса. Во
время спуска вся тяжесть тела давила на его сломанные ноги. Ремни впились
ему в руки, в ляжки. Он уже ничего не сознает. В ту секунду, когда носилки,
словно снаряд, пробиваются сквозь ели опушки, он на миг приоткрывает глаза;
его хлещут ветки, колют иглы, сдирая кожу с лица, с рук. И вдруг -
успокоение. Ему кажется, что жизнь уходит от него так, как у человека
вытекает кровь, - теплой, вызывающей тошноту струей... Головокружение...
Падение в пустоту... Аэроплан, листовки...
Свист гранаты раздается в воздухе, приближается, проносится мимо... Жак
открывает и закрывает глаза... Гул голосов... Тень, неподвижность...
Носилки лежат под деревьями на земле, усыпанной хвоей. Вокруг какое-то
неопределенное движение... Тесно прижатые друг к другу, словно слитые в одну
сплошную массу, пехотинцы, сутулясь в своей неудобной одежде, связанные
винтовками и ранцами, цепляющимися за ветки, топчутся на месте, не в силах
ни двинуться вперед, ни повернуть назад. "Не напирайте!" - "Чего мы ждем?" -
"Выслали дозор". - "Надо проверить, безопасно ли в лесу". Офицеры и
унтер-офицеры выходят из себя, но никак не могут перегруппировать своих
солдат. "Тише!" - "Шестая, ко мне!" - "Вторая!." Недалеко от носилок
какой-то солдат прислонился к елке, и сон вдруг сморил его, мертвый сон. Он
молод; у него ввалившиеся щеки, серое лицо, одеревеневшая рука
бессознательно прижимает винтовку к бедру: он как будто взял на караул.
"Говорят, третий батальон отправлен во фланговое охранение, чтобы
прикрыть..." - "Сюда, ребятки, сюда!" Это кричит капрал, коренастый
крестьянин, который входит в лес, ведя за собой свое звено, словно курица
цыплят.
Через носилки перешагивает лейтенант. У него тот заносчивый и
испуганный вид, какой бывает у начальника, когда он растерян и готов на все,
лишь бы сохранить свой престиж. "Унтер-офицеры, велите всем замолчать!
Будете вы повиноваться, черт вас возьми! Первый взвод, стройся!" Солдаты с
хмурым видом пытаются сдвинуться с места; они и сами хотят найти свое
начальство, своих товарищей и снова почувствовать себя рядовыми нормальной
воинской части. Некоторые смеются, наивно успокоенные тем, что деревья
замыкают горизонт: словно война осталась там, по другую сторону опушки, в
открытом поле. Время от времени какой-нибудь связной, весь потный,
запыхавшийся, злой, вечно не находя того, кого он ищет, с руганью пробивает
себе дорогу и скрывается за кустами и людьми, сердито бросив на ходу номер
полка или имя полковника. Новый свист, более глухой, более короткий,
раздается над деревьями. Все затихают, плечи съеживаются, затылки приникают
к ранцам. На этот раз взрыв происходит справа... "Это
семидесятипятимиллиметровый!" - "Нет! Это семидесяти семи!" Жандармы,
обступившие носилки, словно они-то и придают смысл их существованию,
образуют неподвижный островок, о который разбивается людская волна.
Внезапно на опушке раздается голос: "Прицел тысяча восемьсот метров!..
Линия гребня... Черная рощица... Стрелять по команде! Огонь!" Дружный залп
сотрясает воздух. Под деревьями воцаряется тишина. Раздается новый залп.
Затем слышатся разрозненные выстрелы, все более и более многочисленные. Все,
кто находился близ опушки, обернулись в сторону луга, и, не ожидая команды,
счастливые, что могут что-то сделать, вскидывают винтовки и стреляют наудачу
сквозь листву. Молодой солдатик, только что спавший у дерева, теперь стоит
на коленях в ногах носилок и непрерывно, усердно стреляет, пристроив
винтовку в развилке двух веток. Каждый выстрел хлещет Жака, словно удар
кнута, но он уже не в силах открыть глаза.
Справа вдруг раздается конский топот... Группа офицеров верхом, два
майора, полковник, врываются в лес, с треском ломая кустарник. Визгливый
голос покрывает трескотню выстрелов: "Кто отдал команду? Вы что - с ума
сошли? Что это за стрельба? Хотите, чтобы нащупали всю бригаду?"
Унтер-офицеры кричат со всех сторон: "Прекратить огонь! Стройся!" Шум сразу
прекращается. Повинуясь общему порыву, все эти сбившиеся в кучу люди,
казалось застрявшие здесь навсегда, находят в себе силу преодолеть инерцию и
повернуться в одну сторону. Они толкаются, налетают друг на друга, молча
награждают друг друга пинками и вскоре словно стая перелетных птиц, медленно
трогаются к югу, вслед за группой старших офицеров. Позвякивание кружек,
котелков, манерок, сопровождаемое глухим топотом солдатских башмаков по
мягкой, точно устланной войлоком почве, наполняет лес неясным шумом, будто
идет стадо. Смолистая пыль рыжим облаком поднимается меж елей.
"А мы, начальник?" Бригадир уже принял решение: "Мы пойдем за ними!" -
"Со Стеклянным?" - "А как же иначе? Ну!.. За мной, марш!" И, не дожидаясь,
словно идя в атаку, он вливается в поток, а за ним и два свободных жандарма.
Двое других поспешно поднимают Жака. "Готово, Маржула?" - шепчет Паоли. Он
пытается проскользнуть в ряды, но людской поток все еще так плотен, что при
каждой попытке носилки безжалостно отталкивают назад. "Надо подождать, пока
немного поредеет", - советует Маржула... "Баста! - говорит корсиканец, резко
бросая свой конец носилок. - Пойду догоню начальника и скажу, чтобы он
подождал..." - "Эй, Паоли, не бросай меня здесь!" - кричит старый жандарм,
тоже отпуская носилки. Но Паоли уже не слышит; быстрый, как угорь, он
пробрался в толпу, и его синее кепи, короткая загорелая шея моментально
исчезли. "Вот так штука!" - восклицает Маржула. Он наклоняется к Жаку, как
тогда, когда давал ему пить. Огонек ярости загорается в его глазах. "Все
из-за тебя, сволочь!" Но Жак не слышит его. Он потерял сознание.
Жандарм раздвигает ветки и делает попытку схватить за плечо какого-то
пехотинца: "Помоги мне нести это!" - "Я не санитар", - отвечает солдат,
резко отталкивая его руку. Жандарм видит светловолосого толстяка,
добродушного на вид. "Подсоби немного, старина!" - "Еще чего!.." - "Что же
мне делать с этой падалью?" - бормочет Маржула. Он вынимает платок и
машинально вытирает лицо.
Вскоре поток редеет. Если бы Паоли вернулся, они бы смогли двинуться
вперед, это бесспорно! "Господин капитан!" - робко окликает Маржула. Ведя