Страница:
президентом Вильсоном... Манию, которой можно воспользоваться... и не без
выгоды! В настоящий момент важно выкачать из Америки как можно больше
горючего, оружия, аэропланов и солдат. А ради этого можно и не противоречить
всесильному поставщику. Наоборот, в случае надобности даже потакать его
слабостям. Ну, как потакают буйно помешанным! И, поверьте, плоды этой
тактики уже вполне ощутимы! - Он нагнулся к Антуану и шепнул ему прямо в
ухо: - Знаете ли вы, что именно благодаря двум миллионам тонн горючего,
которые он отпустил нам в течение нескольких недель, и благодаря тремстам
тысячам солдат, которых он посылает нам ежемесячно, мы сумели продержаться в
нынешнем году после разгрома англичан в Пикардии. Значит, надо продолжать в
том же духе. Потакать маниям и химерам Лоэнгрина в пенсне{503}... Вот когда
на нашей французской земле соберется на смену французам достаточно солидная
американская армия, тогда мы сможет передохнуть и полюбуемся со стороны, как
американцы будут таскать для нас каштаны из огня!
Антуан задумчиво глядел, как расправляется Рюмель с бифштексом, - он
заказал себе недожаренный, о кровью. Антуан поднял руку, будто хотел
попросить слова.
- Значит, вы полагаете... война - еще на многие годы?
Рюмель отбросил салфетку, слегка откинулся на спинку стула.
- На многие годы? Нет, по правде сказать, я так не думаю. Больше того:
я даже думаю, что возможны всякие счастливые неожиданности. - Он помолчал,
разглядывая свои ногти. - Послушайте, Тибо, - начал он, снова понижая голос,
чтобы его не услышали за соседними столиками. - Вот что я вспомнил. Было это
в феврале пятнадцатого года. Как-то вечером господин Дешанель{503} заявил
мне: "Сроки и ход этой войны неисповедимы. Я лично считаю, что у нас
началась полоса войн, как при Революции и Империи. Возможны передышки; но
окончательный мир еще далеко!.. Но тогда я счел, что сказал он так просто
ради красного словца. А сейчас... Сейчас я склонен считать это своего рода
пророчеством. - Он замолчал, поиграл солонкой и добавил: - Настолько даже,
что, если завтра, после какой-нибудь блестящей победы союзников, Центральные
державы согласятся сложить оружие, я повторю вместе с Дешанелем: "Наступила
передышка, но окончательный мир еще далеко".
Он вздохнул и все тем же назидательным тоном, который злил Антуана,
разразился пышной тирадой о различных фазах войны, начиная с момента
вторжения в Бельгию. Отцеженные, сведенные к четким схемам события следовали
одно за другим с впечатляющей логичностью. Казалось, речь идет о разборе
шахматной партии. Война, которую Антуан прошел сам, день за днем, отступила
в прошлое и предстала перед ним в своем историческом аспекте. В
красноречивых устах дипломата Марна, Сомма, Верден - все эти слова, которые
раньше вызывали в Антуане свои, живые, личные трагические воспоминания, -
вдруг лишались реальности, становились параграфами какого-то специального
отчета, названиями глав какого-то учебного пособия, предназначенного для
будущих поколений.
- Вот как мы и подошли к нынешнему, тысяча девятьсот восемнадцатому
году, - заключил Рюмель. - Вступление в войну Соединенных Штатов сжимает
кольцо блокады, деморализует германцев Логически - это их неизбежное
поражение. Перед лицом этого нового факта им оставалось только два выхода:
выторговать какой ни на есть мир, пока еще не ушло время, или очертя голову
снова ринуться в наступление, чтобы добиться победы до прибытия основной
массы американских войск. Они выбрали наступление. Отсюда сокрушительный
мартовский удар в Пикардии. И опять они чуть было не разгромили нас.
Естественно, что они готовы повторить эту попытку. Вот каково положение.
Удастся ли им этот ход? Вполне возможно, никто не может поручиться, что мы
не будем вынуждены просить мира еще до лета. Но если они провалятся, - будет
бита их последняя карта. Тогда они проиграют войну, все равно, станем ли мы,
не предпринимая ничего, ожидать подмоги американцев или - таков, говорят,
проект генерала Фоша{504} - бросим в бой по всей линии фронта наши последние
людские резервы и добьемся серьезных успехов еще до того, как в игру вступят
американцы. Поэтому-то я и говорю: настоящий мир, мир окончательный, еще
далеко; но передышка, по всей видимости, довольно близка.
Ему пришлось прервать свою речь: у Антуана начался такой сильный
приступ кашля, что Рюмелю на сей раз не удалось сделать вид, будто он ничего
не замечает.
- Простите меня, мой милый. Я вас совсем замучил своей болтовней...
Едем.
Он подозвал метрдотеля, вытащил из кармана брюк - на манер американских
солдат - пригоршню смятых кредиток и небрежно расплатился.
На улице Ройяль было темно. Автомобиль с потушенными фарами ждал их у
входа в ресторан.
Рюмель задрал голову.
- Небо чистое, они, пожалуй, могут нагрянуть ночью... Я поеду обратно в
министерство, узнаю, что там нового. Но сначала отвезу вас.
Прежде чем усесться в машину, где уже сидел Антуан, Рюмель купил у
газетчицы несколько вечерних выпусков.
- Обрабатываем общественное мнение... - пробормотал Антуан.
Рюмель ответил не сразу. Предосторожности ради он поднял стекло,
отделявшее их от шофера.
- Конечно, обрабатываем, - ответил он почти вызывающе, поворачиваясь к
Антуану. - Как вы не хотите понять, что регулярное снабжение граждан
успокоительными известиями так же необходимо стране, как подвоз
продовольствия или снарядов?
- Да, я и забыл, ведь вы отвечаете за души, - иронически заметил
Антуан.
Рюмель фамильярным жестом потрепал его по коленке.
- Ладно, ладно, Тибо, не будем шутить. Подумайте сами, что может
сделать правительство, когда идет война? Направлять события? Вы отлично
знаете, что не может. Направлять общественное мнение? Да, это, пожалуй,
единственное, что оно может!.. Ну вот, мы и стараемся. Наша главная работа -
это (как бы лучше выразиться?) соответствующее преподнесение фактов... Надо
беспрестанно поддерживать веру в окончательную победу... Надо каждодневно
поддерживать то доверие, которое нация питает - справедливо, нет ли - к
своим руководителям, военным и гражданским.
- И для этого все средства хороши?
- Конечно.
- Организованная ложь?
- Ну, скажите-ка по совести: неужели вы считаете возможным объявить во
всеуслышание хотя бы такой факт, что в результате нашей воздушной
бомбардировки Штутгарта и Карлсруэ число "невинных жертв" среди гражданского
населения несоизмеримо выше числа погибших от снарядов, которые "Берта"{506}
может обрушить на Париж? Или что подводная война бошей{506}, которую мы
изобразили как неслыханное преступление против человечества, была на самом
деле для Центральных держав необходимой операцией, единственным шансом
сломить наше сопротивление после неудачи в тысяча девятьсот шестнадцатом
году?.. Или пресловутое потопление "Лузитании"{506}, - по правде говоря, акт
вполне обоснованной репрессии, еще довольно безобидный, по сути дела, ответ
на беспощадную блокаду, которая успела убить в Германии и Австрии в десять
или в двадцать тысяч раз больше женщин и детей, чем их находилось на борту
"Лузитании"... Нет, нет, правда хороша только в очень редких случаях! Враг
должен быть всегда и во всем неправ, а дело союзников должно быть
единственно правым делом! Необходимо...
- Лгать!..
- Да. Хотя бы для того, чтобы скрыть от тех, кто сражается на
передовых, то, что творится в тылу! Скрыть от тех, кто в тылу, все те ужасы,
которые происходят на фронте!.. Необходимо еще скрывать и от тех и от других
то, что происходит за кулисами канцелярий, у противника, в нейтральных
странах! Да, да, друг мой! Таким образом, самая основная наша обязанность -
я говорю об обязанности гражданских властей - это... не только лгать, как вы
говорите, но и хорошо лгать! А это не всегда легко, поверьте мне. Тут
требуется большой опыт, и остроумие, и неиссякаемая изобретательность. Нужна
своего рода гениальность... И я смею утверждать - будущее воздаст нам по
заслугам. По части спасительной лжи мы, во Франции, за эти четыре года
творили подлинные чудеса!
Автомобиль, медленно проехав по слабо освещенному Сен-Жерменскому
бульвару и по Университетской улице, остановился перед домом Антуана. Они
вышли.
- Да, вот еще, - продолжал Рюмель, - я вспомнил наступление Нивеля{507}
в апреле семнадцатого гида... - Голос его снова нервно задрожал. Он схватил
Антуана за руку и отвел на несколько шагов в сторону, подальше от шофера. -
Вы и представить себе не можете, что это означало для нас, знавших все, что
происходило час за часом... для нас, которые были свидетелями этого
чудовищного нагромождения ошибок... и которые могли каждый вечер вести счет
потерям. Тридцать четыре тысячи убитых, больше восьмидесяти тысяч раненых за
четыре-пять дней!.. А восстания в разгромленных частях!.. Однако же и речи
не могло быть ни о правде, ни о справедливости. Надо было любой ценой
беспощадно подавлять солдатские мятежи, прежде чем они не охватили всю
армию! Вопрос жизни или смерти для всей страны... Надо было любой ценой
поддерживать командование, скрывать его ошибки, спасать его престиж... Хуже
того: сознательно продолжать ошибочные действия, возобновить наступление и
бросать в самое пекло все новые и новые дивизии, пожертвовав еще двадцатью -
двадцатью пятью тысячами солдат на Шмен-де-Дам, у Лафо.
- Но зачем?
- Чтобы добиться хоть самого ничтожного успеха, на котором мы могли бы
строить нашу ложь во спасение... и восстановить доверие, которое трещало по
всем швам!.. Наконец нам повезло в Краоне. Мы сумели превратить это в
блестящую победу. И были спасены!.. А через неделю правительство сняло
прежнее командование и назначило генерала Петена{507}.
Антуан от усталости еле держался на ногах и прислонился к стене. Рюмель
под руку довел его до самой двери.
- Да, - продолжал он, - мы были спасены; но, клянусь, я охотнее отдал
бы год жизни, чем согласился бы пережить вторично эти четыре-пять недель!..
- Голос его звучал искренне. - Ну, я бегу. Очень рад был увидеться с вами. -
И он крикнул вслед Антуану, уже входившему в дом: - Займитесь собою, мой
друг! Все врачи на один лад: когда дело идет об их собственном здоровье,
самые добросовестные становятся непростительно небрежными.
Комнату ему приготовила Жиз. Ставни были закрыты, шторы спущены. С
мебели сняты чехлы, постель постлана; стакан и графин, наполненный свежей
водой, стояли на столике у самого изголовья. Эта забота Жиз, проглядывавшая
во всех мелочах, тронула Антуана, и он подумал: "Однако я не ожидал, что так
устану".
Прежде всего он сделал себе укол. После чего упал в кресло и сидел
минут десять неподвижно, выпрямившись, упираясь затылком в спинку.
Вдруг Антуан вспомнил о Рюмеле с неожиданной и, должно быть,
несправедливой враждебностью, удивившей его самого: "Те, кто там, и те, кто
здесь... Между ними и нами примирение невозможно".
Дышать стало легче. Он встал, поставил термометр... 38,1... Не
удивительно - после такого дня.
Прежде чем лечь в постель, он успел еще сделать ингаляцию.
"Нет, - думал он с каким-то ожесточением, глубже зарываясь в подушки, -
мы не сумеем с ними договориться! Когда наступит день демобилизации, тем,
которые здесь, придется прятаться, исчезнуть. Франция, вся Европа
завтрашнего дня будут по праву принадлежать участникам войны. Никто из тех,
кто был там, ни за что на свете не согласится сотрудничать с теми, кто был
здесь!"
Темнота угнетала его, но он не хотел зажигать свет. Раньше это была
спальня г-на Тибо, та самая спальня, где старик так долго боролся за свою
жизнь, так долго страдал перед смертью. Антуан помнил эти дни в мельчайших
подробностях... Последняя ванна, Жак, избавительный укол, помнил все этапы
этой агонии. И, глядя в темноту широко открытыми глазами, он, казалось,
воочию видит прежнюю спальню отца, широкую кровать красного дерева,
молитвенную скамеечку, обитую ковровой тканью, и комод, заставленный
лекарствами.
Благодаря уколу ночь прошла неплохо, но сна почти не было. Наконец, уже
на заре, Антуан ненадолго забылся и за это время успел промучиться в
нелепейшем кошмаре, после которого проснулся весь в испарине, так что
пришлось даже сменить белье. Он снова лег и, зная, что не заснет, стал
припоминать во всех подробностях свой диковинный сон.
"Ну... ну... как же это начиналось? Там было три раздельных эпизода...
Три сцены, в одной и той же декорации, в передней моей квартиры.
Сначала я был один с Леоном. В мучительной тревоге, потому что с минуты
на минуту должен был прийти Отец. Случилось нечто страшное. Я воспользовался
отсутствием Отца и завладел всем его имуществом, чтобы перевернуть дом вверх
дном. Но Отец должен был вернуться и застал бы меня на месте преступления.
Это было ужасно. Я шагал по передней, не зная, что делать, как предотвратить
катастрофу. А убежать я не мог. Почему? Потому что скоро должна была прийти
Жиз. Леон, тоже весь перепуганный, стоял на страже, прижавшись ухом к
входной двери. Как сейчас, вижу его глуповатые глаза, вытаращенные от
страха. Вдруг он повернул голову и говорит: "А не предупредить ли мадам?"
Это первая сцена. Потом Отец вдруг оказался здесь, передо мной: он
стоит посреди передней, в сюртуке, на шляпе у него креп (как у Шаля), потому
что были похороны. Чьи похороны? Рядом с ним на полу новый чемодан (вроде
того, который я привез с собой позавчера). Леон исчез. Отец роется в
карманах с важным и озабоченным видом. Он заметил меня и говорит: "А-а, это
ты?.. Мадемуазель нет дома?" А потом говорит еще: "Мой милый, я посетил
страны весьма живописные!" (Назидательным и торжественным тоном, каким
говорил в подобных случаях.) У меня пересохло во рту, я не мог произнести ни
слова. Я чувствовал себя маленьким мальчиком, я дрожал, ожидая заслуженного
наказания. И в то же время я раздумывал в каком-то остолбенении: "Как же он
не заметил, поднимаясь по лестнице, что тут теперь все по-новому? Что нет
витражей? Что новый ковер?" И потом с ужасом подумал: "Как бы сделать так,
чтобы он не вошел в нашу спальню, не увидел бы кровать?" И потом не помню:
должно быть, тут был какой-то провал.
Во всяком случае, тут начинается третья сцена: я снова вижу Отца, он
стоит на том же месте, но в ночных туфлях и в старой домашней куртке. Вид у
него недовольный, он задирает кверху бородку и дергает шеей, защемленной
уголками воротничка. И говорит мне со своим обычным холодным смешком:
"Скажи-ка, мой милый, куда ты, к черту, задевал мое пенсне?" А это пенсне -
то самое черепаховое, которое, помнится, я нашел на письменном столе и отдал
вместе со всеми его платьями и вещами в приют для бедных. И вдруг он
вспыхивает. Наступает на меня с криком: "А мои акции? Что ты сделал с моими
акциями?" А я бормочу: "Какие акции, Отец?" Я покрываюсь крупными каплями
пота, я вытираю лоб ладонью и, помнится, все время прислушиваюсь: я жду с
минуты на минуту, что щелкнет дверца лифта и войдет Жиз (в форме сестры
милосердия, потому что она в это время возвращается из клиники). И в этот
момент я проснулся и на самом деле был весь в поту..."
Он улыбнулся своему страху. Но и сейчас еще чувствовал себя разбитым.
"У меня, должно быть, температура", - подумал он. Так оно и оказалось: 37,8.
Немного меньше, чем вчера вечером, но немного больше, чем следовало бы быть
утром.
Часа через два, покончив с туалетом и с процедурами, он снова вспомнил
о своем сне. "Странно, - подумалось ему. - Сон, в сущности, был очень
короткий. Всего три быстрых картины: испуг и тревожное ожидание вместе с
Леоном; потом появление Отца с чемоданом; потом эта история с пенсне и
акциями... Да, но сколько всего было вокруг этого! Все мое прошлое в очень
характерном, очень полном виде, и из него-то вырос этот сон".
Так как он долго простоял перед умывальником, то почувствовал слабость
и присел на край ванны.
"Прошлое, в которое как бы погружены сны, - это, очевидно, уже
известное и, надо полагать, изученное явление... Я над этим как-то никогда
не задумывался... Но в моем сегодняшнем сне явление это выражено особенно
отчетливо... До того, что, если бы хватило сил, стоило бы записать сон.
Иначе через два дня я все, конечно, позабуду".
Он взглянул на часы. Торопиться было некуда. Он взял записную книжку,
куда каждый вечер заносил наблюдения над ходом болезни, и вырвал несколько
чистых листков. Укутавшись в купальный халат, который Жиз не забыла повесить
на вешалку в ванной ("Милая Жиз, обо всем-то она позаботилась", - подумал
он, улыбаясь), Антуан снова прилег на постель.
Он с увлечением писал около часа, до тех пор, пока его не прервал
звонок у двери.
Пришла пневматичка от Патрона. В очень сердечных выражениях Филип
извинялся, что не может принять Антуана раньше послезавтрашнего вечера; он
уезжает на два дня из Парижа во главе комиссии, которой поручено
проинспектировать несколько госпиталей на севере.
Антуан ужасно огорчился. Потом решил, что не следует терять надежды,
так как Филип еще успеет вернуться до его отъезда. В среду вечером он
пообедает с Филипом, а в четверг уедет в Грасс.
Листки были разбросаны по постели. Их было пять, покрытых его странным,
иероглифическим почерком, где каждая буква стояла отдельно от другой, -
привычка, приобретенная еще в детстве на уроках греческого. Антуан собрал
листки и перечел их. Две первые странички были посвящены детальному разбору
сна, с теми характерными подробностями, которые ему запомнились. Три другие
содержали довольно сбивчивый комментарий.
- Ничего удивительного, - вздохнул он. А ведь в свое время Антуан в
совершенстве владел искусством составлять лаконичные конспекты: он мыслил
всегда очень ясно и умел в нескольких строчках выразить основной смысл
целого рассуждения. "Нужно снова поупражняться, - подумал он, - особенно
если я в самом деле намерен работать для журналов".
Вот что он написал.
В каждом сне есть два момента, которые следует четко различать:
1. Сон как таковой, эпизод (видящий сон всегда принимает в нем то или
иное участие). Действие краткое, отрывочное, бурное, подобно сцене,
разыгрываемой актерами на театре.
2. Вокруг этого краткого драматического момента - определенная
ситуация, которая управляет этим моментом и придает ему правдоподобие.
Ситуация остается вне, за пределами действия. Но спящий прекрасно ее
осознает. Ситуация, в которой, в зависимости от содержания самого сна,
спящий пребывает уже давно. Нечто вроде того, как представляется каждому из
нас в состоянии бодрствования наше прошлое.
В случае с моим сегодняшним сном, вокруг трех эпизодов, составляющих
действие, имеется сцепление обстоятельств, которые, не будучи составными
частями сна, присутствуют в нем в скрытом виде. Ежели хорошенько
приглядеться, эти обстоятельства двух видов и образуют как бы две различные
зоны. Есть обстоятельства непосредственные, в которые как бы облекается сон.
Затем - вторая зона, более отдаленная во времени: совокупность более давних
обстоятельств, образующих воображаемое прошлое; без него сон не был бы
возможен. Это прошлое, которое я, спящий, все время непрерывно осознаю, не
играет в самом сне никакой роли: оно только предшествует, как прошлое
персонажей пьесы предшествует самому действию, случайно объединившему их на
сцене.
Уточним. То, что я подразумеваю под обстоятельствами первой зоны, -
это, к примеру, то, что я знал час, когда происходило действие, хотя в самом
сне о времени не было речи. Знал, что было несколько минут первого и что я,
как и всегда, ждал Жиз к завтраку. Знал, что в это самое утро, в ее
отсутствие, не имея возможности предупредить ее, я получил телеграмму от
Отца, извещающую о его приезде в связи с похоронами. (Здесь неясный момент:
чьих похорон? Это не похороны Мадемуазель. Но это похороны какого-то
близкого нам человека, ибо потеря касалась нас всех.) Знал, что Отец роется
в карманах потому, что ищет мелочь, желая уплатить за проезд, так как знал,
что автомобиль, где лежал багаж отца, только что подвез его к дому (думаю
даже, что видел, как автомобиль остановился у подъезда нашего дома в тот
самый момент, когда я заметил Отца в передней), и т.д. ...
Обстоятельства второй зоны. Под ними я подразумеваю ряд событий,
довольно давних по времени, которые известны спящему Антуану. Вряд ли я
думал об этих событиях во сне; но воспоминание о них существовало во мне,
подобно воспоминаниям о нашей реальной жизни. Так, например, я знал (точнее:
мне было дано знание того), что Отец уже давно уехал из Франции, его послали
куда-то очень далеко знакомиться с какими-то благотворительными учреждениями
(инспектировать заграничные исправительные заведения или что-то в этом
роде). Путешествие столь долгое, что будто он никогда к нам не вернется.
Знал также, как мы отнеслись к его отъезду: сочли его нежданной удачей.
Знал, что, освободившись от опеки Отца, я сразу же женился на Жиз. Что мы
взяли себе квартиру, все устроили по-другому, продали мебель, отдали в приют
все личные вещи Отца, снесли перегородки, чтобы окончательно преобразить
дом. (И вот что странно: изменения эти во сне были совсем не те, которые я
сделал в действительности. Так, например, передняя во сне была, как прежде,
окрашена светлой охрой, но лежал там красный ковер, а не бежевый; и на месте
консоли стояли старинные дубовые часы из отцовской передней в дубовом
футляре.) Это еще не все. Можно перечислять без конца то, что я знал.
Например, знал очень точно, что наша с Жиз спальня (которая, однако, во сне
не фигурировала) - это бывшая отцовская спальня и что она была похожа на
спальню Анны на Ваграмской улице. Больше того: знал, что этим утром Леон не
успел прибрать ее, и наша большая постель была не застлана, и я боялся, что
Отец вот-вот отворит дверь в спальню. И знал еще тысячи других подробностей
нашей жизни и нашего окружения. Например, - это мне кажется весьма
любопытным, потому что брат мой совершенно не участвовал в сне, - знал, что
Жак в порыве отчаянной ревности после моей женитьбы на Жиз эмигрировал в
Швейцарию, что он..."
Тут записи обрывались. Антуан не испытал ни малейшего желания
продолжать. Он взял карандаш и написал на полях:
"Прочесть все написанное по этому вопросу учеными, занимавшимися
вопросом сновидений".
Затем он сложил листки и поставил греться воду для ингаляции. Через
несколько минут, накинув на голову полотенце, с блестящим от пота лицом, с
закрытыми глазами, он глубоко вдыхал благотворный пар и не переставал думать
о своем сне. Ему вдруг пришло в голову, что сам сюжет сна свидетельствует в
известной мере о нечистой совести, об известном чувстве ответственности,
даже виновности, которое он в состоянии бодрствования из гордости держал
где-то под спудом. "И в самом деле, - подумалось ему, - мне не так уж
пристало гордиться тем, что произошло после смерти Отца". (Он подразумевал
под этим не только свою роскошную квартиру, но и связь с Анной, выезды в
свет - все, что неотвратимо толкало его к легкой жизни.) "Не говоря уже, -
продолжал он про себя, - о потере большей части состояния, доставшегося от
Отца..." (Расходы по перестройке дома поглотили больше половины средств;
остальные деньги - презрев верные доходы от вложений г-на Тибо - он поместил
в русские бумаги, сейчас обесцененные.) "Ладно, - подумал он, - поменьше
бесплодных сожалений..." Так он обычно усыплял голос совести. Однако - и сон
был верным тому доказательством - в глубине его души жило чисто буржуазное
представление о "семейном добре", о деньгах, сберегаемых для потомства, и,
хотя Антуан не был обязан ни перед кем отчитываться, ему стало стыдно, что
меньше чем за год он растратил состояние, собранное мудрым попечением многих
Тибо.
Он высунул на минутку голову, вдохнул свежего воздуха, протер
налившиеся кровью глаза и снова нырнул под влажные горячие полотенца.
Все то, что передумал он сегодня о зиме 1914 года, усугубило
раздражение, которое он испытал вчера после отъезда Жиз, заглянув в
прекрасные заброшенные лаборатории, в комнату, торжественно именуемую
"архивом", где хранились карточки с "тестами", где в строгом порядке лежали
новенькие папки, перенумерованные, но пустые. Заглянул он и в прекрасно
оборудованную перевязочную, где никого ни разу не перевязывали. И здесь,
вспомнив свое прежнее скромное помещение в первом этаже, ту деятельную,
полезную жизнь, которую он вел, будучи молодым врачом, Антуан понял, что
после смерти отца вступил на ложный путь.
Из остывшего ингалятора шел теперь лишь слабый парок. Отбросив влажные
полотенца, Антуан вытер лицо и вернулся в спальню...
- А... Э... А... О... - тянул он, стоя перед зеркалом, чтобы
попробовать голос. Голос был по-прежнему хриплый, но все-таки звучал почти
как прежде, и стало легче дышать.
"Двадцать минут дыхательной гимнастики... Потом отдохну минут десять.
Потом оденусь, заберу чемодан и, раз уж я не могу увидеться сегодня с
Филипом, поеду первым поездом в Мезон".
По дороге на вокзал он глядел из окна автомобиля на цветники Тюильри,
освещенные лучами майского солнца, на белые статуи посреди лужаек, на
контуры арки Карусель, размытые лиловатой дымкой, и вспомнил вдруг весеннее
утро - когда они с Анной условились встретиться во дворе Лувра; и вдруг в
голову ему пришла шальная мысль.
- Свезите меня в Булонский лес, - сказал он шоферу. - И проезжайте по
выгоды! В настоящий момент важно выкачать из Америки как можно больше
горючего, оружия, аэропланов и солдат. А ради этого можно и не противоречить
всесильному поставщику. Наоборот, в случае надобности даже потакать его
слабостям. Ну, как потакают буйно помешанным! И, поверьте, плоды этой
тактики уже вполне ощутимы! - Он нагнулся к Антуану и шепнул ему прямо в
ухо: - Знаете ли вы, что именно благодаря двум миллионам тонн горючего,
которые он отпустил нам в течение нескольких недель, и благодаря тремстам
тысячам солдат, которых он посылает нам ежемесячно, мы сумели продержаться в
нынешнем году после разгрома англичан в Пикардии. Значит, надо продолжать в
том же духе. Потакать маниям и химерам Лоэнгрина в пенсне{503}... Вот когда
на нашей французской земле соберется на смену французам достаточно солидная
американская армия, тогда мы сможет передохнуть и полюбуемся со стороны, как
американцы будут таскать для нас каштаны из огня!
Антуан задумчиво глядел, как расправляется Рюмель с бифштексом, - он
заказал себе недожаренный, о кровью. Антуан поднял руку, будто хотел
попросить слова.
- Значит, вы полагаете... война - еще на многие годы?
Рюмель отбросил салфетку, слегка откинулся на спинку стула.
- На многие годы? Нет, по правде сказать, я так не думаю. Больше того:
я даже думаю, что возможны всякие счастливые неожиданности. - Он помолчал,
разглядывая свои ногти. - Послушайте, Тибо, - начал он, снова понижая голос,
чтобы его не услышали за соседними столиками. - Вот что я вспомнил. Было это
в феврале пятнадцатого года. Как-то вечером господин Дешанель{503} заявил
мне: "Сроки и ход этой войны неисповедимы. Я лично считаю, что у нас
началась полоса войн, как при Революции и Империи. Возможны передышки; но
окончательный мир еще далеко!.. Но тогда я счел, что сказал он так просто
ради красного словца. А сейчас... Сейчас я склонен считать это своего рода
пророчеством. - Он замолчал, поиграл солонкой и добавил: - Настолько даже,
что, если завтра, после какой-нибудь блестящей победы союзников, Центральные
державы согласятся сложить оружие, я повторю вместе с Дешанелем: "Наступила
передышка, но окончательный мир еще далеко".
Он вздохнул и все тем же назидательным тоном, который злил Антуана,
разразился пышной тирадой о различных фазах войны, начиная с момента
вторжения в Бельгию. Отцеженные, сведенные к четким схемам события следовали
одно за другим с впечатляющей логичностью. Казалось, речь идет о разборе
шахматной партии. Война, которую Антуан прошел сам, день за днем, отступила
в прошлое и предстала перед ним в своем историческом аспекте. В
красноречивых устах дипломата Марна, Сомма, Верден - все эти слова, которые
раньше вызывали в Антуане свои, живые, личные трагические воспоминания, -
вдруг лишались реальности, становились параграфами какого-то специального
отчета, названиями глав какого-то учебного пособия, предназначенного для
будущих поколений.
- Вот как мы и подошли к нынешнему, тысяча девятьсот восемнадцатому
году, - заключил Рюмель. - Вступление в войну Соединенных Штатов сжимает
кольцо блокады, деморализует германцев Логически - это их неизбежное
поражение. Перед лицом этого нового факта им оставалось только два выхода:
выторговать какой ни на есть мир, пока еще не ушло время, или очертя голову
снова ринуться в наступление, чтобы добиться победы до прибытия основной
массы американских войск. Они выбрали наступление. Отсюда сокрушительный
мартовский удар в Пикардии. И опять они чуть было не разгромили нас.
Естественно, что они готовы повторить эту попытку. Вот каково положение.
Удастся ли им этот ход? Вполне возможно, никто не может поручиться, что мы
не будем вынуждены просить мира еще до лета. Но если они провалятся, - будет
бита их последняя карта. Тогда они проиграют войну, все равно, станем ли мы,
не предпринимая ничего, ожидать подмоги американцев или - таков, говорят,
проект генерала Фоша{504} - бросим в бой по всей линии фронта наши последние
людские резервы и добьемся серьезных успехов еще до того, как в игру вступят
американцы. Поэтому-то я и говорю: настоящий мир, мир окончательный, еще
далеко; но передышка, по всей видимости, довольно близка.
Ему пришлось прервать свою речь: у Антуана начался такой сильный
приступ кашля, что Рюмелю на сей раз не удалось сделать вид, будто он ничего
не замечает.
- Простите меня, мой милый. Я вас совсем замучил своей болтовней...
Едем.
Он подозвал метрдотеля, вытащил из кармана брюк - на манер американских
солдат - пригоршню смятых кредиток и небрежно расплатился.
На улице Ройяль было темно. Автомобиль с потушенными фарами ждал их у
входа в ресторан.
Рюмель задрал голову.
- Небо чистое, они, пожалуй, могут нагрянуть ночью... Я поеду обратно в
министерство, узнаю, что там нового. Но сначала отвезу вас.
Прежде чем усесться в машину, где уже сидел Антуан, Рюмель купил у
газетчицы несколько вечерних выпусков.
- Обрабатываем общественное мнение... - пробормотал Антуан.
Рюмель ответил не сразу. Предосторожности ради он поднял стекло,
отделявшее их от шофера.
- Конечно, обрабатываем, - ответил он почти вызывающе, поворачиваясь к
Антуану. - Как вы не хотите понять, что регулярное снабжение граждан
успокоительными известиями так же необходимо стране, как подвоз
продовольствия или снарядов?
- Да, я и забыл, ведь вы отвечаете за души, - иронически заметил
Антуан.
Рюмель фамильярным жестом потрепал его по коленке.
- Ладно, ладно, Тибо, не будем шутить. Подумайте сами, что может
сделать правительство, когда идет война? Направлять события? Вы отлично
знаете, что не может. Направлять общественное мнение? Да, это, пожалуй,
единственное, что оно может!.. Ну вот, мы и стараемся. Наша главная работа -
это (как бы лучше выразиться?) соответствующее преподнесение фактов... Надо
беспрестанно поддерживать веру в окончательную победу... Надо каждодневно
поддерживать то доверие, которое нация питает - справедливо, нет ли - к
своим руководителям, военным и гражданским.
- И для этого все средства хороши?
- Конечно.
- Организованная ложь?
- Ну, скажите-ка по совести: неужели вы считаете возможным объявить во
всеуслышание хотя бы такой факт, что в результате нашей воздушной
бомбардировки Штутгарта и Карлсруэ число "невинных жертв" среди гражданского
населения несоизмеримо выше числа погибших от снарядов, которые "Берта"{506}
может обрушить на Париж? Или что подводная война бошей{506}, которую мы
изобразили как неслыханное преступление против человечества, была на самом
деле для Центральных держав необходимой операцией, единственным шансом
сломить наше сопротивление после неудачи в тысяча девятьсот шестнадцатом
году?.. Или пресловутое потопление "Лузитании"{506}, - по правде говоря, акт
вполне обоснованной репрессии, еще довольно безобидный, по сути дела, ответ
на беспощадную блокаду, которая успела убить в Германии и Австрии в десять
или в двадцать тысяч раз больше женщин и детей, чем их находилось на борту
"Лузитании"... Нет, нет, правда хороша только в очень редких случаях! Враг
должен быть всегда и во всем неправ, а дело союзников должно быть
единственно правым делом! Необходимо...
- Лгать!..
- Да. Хотя бы для того, чтобы скрыть от тех, кто сражается на
передовых, то, что творится в тылу! Скрыть от тех, кто в тылу, все те ужасы,
которые происходят на фронте!.. Необходимо еще скрывать и от тех и от других
то, что происходит за кулисами канцелярий, у противника, в нейтральных
странах! Да, да, друг мой! Таким образом, самая основная наша обязанность -
я говорю об обязанности гражданских властей - это... не только лгать, как вы
говорите, но и хорошо лгать! А это не всегда легко, поверьте мне. Тут
требуется большой опыт, и остроумие, и неиссякаемая изобретательность. Нужна
своего рода гениальность... И я смею утверждать - будущее воздаст нам по
заслугам. По части спасительной лжи мы, во Франции, за эти четыре года
творили подлинные чудеса!
Автомобиль, медленно проехав по слабо освещенному Сен-Жерменскому
бульвару и по Университетской улице, остановился перед домом Антуана. Они
вышли.
- Да, вот еще, - продолжал Рюмель, - я вспомнил наступление Нивеля{507}
в апреле семнадцатого гида... - Голос его снова нервно задрожал. Он схватил
Антуана за руку и отвел на несколько шагов в сторону, подальше от шофера. -
Вы и представить себе не можете, что это означало для нас, знавших все, что
происходило час за часом... для нас, которые были свидетелями этого
чудовищного нагромождения ошибок... и которые могли каждый вечер вести счет
потерям. Тридцать четыре тысячи убитых, больше восьмидесяти тысяч раненых за
четыре-пять дней!.. А восстания в разгромленных частях!.. Однако же и речи
не могло быть ни о правде, ни о справедливости. Надо было любой ценой
беспощадно подавлять солдатские мятежи, прежде чем они не охватили всю
армию! Вопрос жизни или смерти для всей страны... Надо было любой ценой
поддерживать командование, скрывать его ошибки, спасать его престиж... Хуже
того: сознательно продолжать ошибочные действия, возобновить наступление и
бросать в самое пекло все новые и новые дивизии, пожертвовав еще двадцатью -
двадцатью пятью тысячами солдат на Шмен-де-Дам, у Лафо.
- Но зачем?
- Чтобы добиться хоть самого ничтожного успеха, на котором мы могли бы
строить нашу ложь во спасение... и восстановить доверие, которое трещало по
всем швам!.. Наконец нам повезло в Краоне. Мы сумели превратить это в
блестящую победу. И были спасены!.. А через неделю правительство сняло
прежнее командование и назначило генерала Петена{507}.
Антуан от усталости еле держался на ногах и прислонился к стене. Рюмель
под руку довел его до самой двери.
- Да, - продолжал он, - мы были спасены; но, клянусь, я охотнее отдал
бы год жизни, чем согласился бы пережить вторично эти четыре-пять недель!..
- Голос его звучал искренне. - Ну, я бегу. Очень рад был увидеться с вами. -
И он крикнул вслед Антуану, уже входившему в дом: - Займитесь собою, мой
друг! Все врачи на один лад: когда дело идет об их собственном здоровье,
самые добросовестные становятся непростительно небрежными.
Комнату ему приготовила Жиз. Ставни были закрыты, шторы спущены. С
мебели сняты чехлы, постель постлана; стакан и графин, наполненный свежей
водой, стояли на столике у самого изголовья. Эта забота Жиз, проглядывавшая
во всех мелочах, тронула Антуана, и он подумал: "Однако я не ожидал, что так
устану".
Прежде всего он сделал себе укол. После чего упал в кресло и сидел
минут десять неподвижно, выпрямившись, упираясь затылком в спинку.
Вдруг Антуан вспомнил о Рюмеле с неожиданной и, должно быть,
несправедливой враждебностью, удивившей его самого: "Те, кто там, и те, кто
здесь... Между ними и нами примирение невозможно".
Дышать стало легче. Он встал, поставил термометр... 38,1... Не
удивительно - после такого дня.
Прежде чем лечь в постель, он успел еще сделать ингаляцию.
"Нет, - думал он с каким-то ожесточением, глубже зарываясь в подушки, -
мы не сумеем с ними договориться! Когда наступит день демобилизации, тем,
которые здесь, придется прятаться, исчезнуть. Франция, вся Европа
завтрашнего дня будут по праву принадлежать участникам войны. Никто из тех,
кто был там, ни за что на свете не согласится сотрудничать с теми, кто был
здесь!"
Темнота угнетала его, но он не хотел зажигать свет. Раньше это была
спальня г-на Тибо, та самая спальня, где старик так долго боролся за свою
жизнь, так долго страдал перед смертью. Антуан помнил эти дни в мельчайших
подробностях... Последняя ванна, Жак, избавительный укол, помнил все этапы
этой агонии. И, глядя в темноту широко открытыми глазами, он, казалось,
воочию видит прежнюю спальню отца, широкую кровать красного дерева,
молитвенную скамеечку, обитую ковровой тканью, и комод, заставленный
лекарствами.
Благодаря уколу ночь прошла неплохо, но сна почти не было. Наконец, уже
на заре, Антуан ненадолго забылся и за это время успел промучиться в
нелепейшем кошмаре, после которого проснулся весь в испарине, так что
пришлось даже сменить белье. Он снова лег и, зная, что не заснет, стал
припоминать во всех подробностях свой диковинный сон.
"Ну... ну... как же это начиналось? Там было три раздельных эпизода...
Три сцены, в одной и той же декорации, в передней моей квартиры.
Сначала я был один с Леоном. В мучительной тревоге, потому что с минуты
на минуту должен был прийти Отец. Случилось нечто страшное. Я воспользовался
отсутствием Отца и завладел всем его имуществом, чтобы перевернуть дом вверх
дном. Но Отец должен был вернуться и застал бы меня на месте преступления.
Это было ужасно. Я шагал по передней, не зная, что делать, как предотвратить
катастрофу. А убежать я не мог. Почему? Потому что скоро должна была прийти
Жиз. Леон, тоже весь перепуганный, стоял на страже, прижавшись ухом к
входной двери. Как сейчас, вижу его глуповатые глаза, вытаращенные от
страха. Вдруг он повернул голову и говорит: "А не предупредить ли мадам?"
Это первая сцена. Потом Отец вдруг оказался здесь, передо мной: он
стоит посреди передней, в сюртуке, на шляпе у него креп (как у Шаля), потому
что были похороны. Чьи похороны? Рядом с ним на полу новый чемодан (вроде
того, который я привез с собой позавчера). Леон исчез. Отец роется в
карманах с важным и озабоченным видом. Он заметил меня и говорит: "А-а, это
ты?.. Мадемуазель нет дома?" А потом говорит еще: "Мой милый, я посетил
страны весьма живописные!" (Назидательным и торжественным тоном, каким
говорил в подобных случаях.) У меня пересохло во рту, я не мог произнести ни
слова. Я чувствовал себя маленьким мальчиком, я дрожал, ожидая заслуженного
наказания. И в то же время я раздумывал в каком-то остолбенении: "Как же он
не заметил, поднимаясь по лестнице, что тут теперь все по-новому? Что нет
витражей? Что новый ковер?" И потом с ужасом подумал: "Как бы сделать так,
чтобы он не вошел в нашу спальню, не увидел бы кровать?" И потом не помню:
должно быть, тут был какой-то провал.
Во всяком случае, тут начинается третья сцена: я снова вижу Отца, он
стоит на том же месте, но в ночных туфлях и в старой домашней куртке. Вид у
него недовольный, он задирает кверху бородку и дергает шеей, защемленной
уголками воротничка. И говорит мне со своим обычным холодным смешком:
"Скажи-ка, мой милый, куда ты, к черту, задевал мое пенсне?" А это пенсне -
то самое черепаховое, которое, помнится, я нашел на письменном столе и отдал
вместе со всеми его платьями и вещами в приют для бедных. И вдруг он
вспыхивает. Наступает на меня с криком: "А мои акции? Что ты сделал с моими
акциями?" А я бормочу: "Какие акции, Отец?" Я покрываюсь крупными каплями
пота, я вытираю лоб ладонью и, помнится, все время прислушиваюсь: я жду с
минуты на минуту, что щелкнет дверца лифта и войдет Жиз (в форме сестры
милосердия, потому что она в это время возвращается из клиники). И в этот
момент я проснулся и на самом деле был весь в поту..."
Он улыбнулся своему страху. Но и сейчас еще чувствовал себя разбитым.
"У меня, должно быть, температура", - подумал он. Так оно и оказалось: 37,8.
Немного меньше, чем вчера вечером, но немного больше, чем следовало бы быть
утром.
Часа через два, покончив с туалетом и с процедурами, он снова вспомнил
о своем сне. "Странно, - подумалось ему. - Сон, в сущности, был очень
короткий. Всего три быстрых картины: испуг и тревожное ожидание вместе с
Леоном; потом появление Отца с чемоданом; потом эта история с пенсне и
акциями... Да, но сколько всего было вокруг этого! Все мое прошлое в очень
характерном, очень полном виде, и из него-то вырос этот сон".
Так как он долго простоял перед умывальником, то почувствовал слабость
и присел на край ванны.
"Прошлое, в которое как бы погружены сны, - это, очевидно, уже
известное и, надо полагать, изученное явление... Я над этим как-то никогда
не задумывался... Но в моем сегодняшнем сне явление это выражено особенно
отчетливо... До того, что, если бы хватило сил, стоило бы записать сон.
Иначе через два дня я все, конечно, позабуду".
Он взглянул на часы. Торопиться было некуда. Он взял записную книжку,
куда каждый вечер заносил наблюдения над ходом болезни, и вырвал несколько
чистых листков. Укутавшись в купальный халат, который Жиз не забыла повесить
на вешалку в ванной ("Милая Жиз, обо всем-то она позаботилась", - подумал
он, улыбаясь), Антуан снова прилег на постель.
Он с увлечением писал около часа, до тех пор, пока его не прервал
звонок у двери.
Пришла пневматичка от Патрона. В очень сердечных выражениях Филип
извинялся, что не может принять Антуана раньше послезавтрашнего вечера; он
уезжает на два дня из Парижа во главе комиссии, которой поручено
проинспектировать несколько госпиталей на севере.
Антуан ужасно огорчился. Потом решил, что не следует терять надежды,
так как Филип еще успеет вернуться до его отъезда. В среду вечером он
пообедает с Филипом, а в четверг уедет в Грасс.
Листки были разбросаны по постели. Их было пять, покрытых его странным,
иероглифическим почерком, где каждая буква стояла отдельно от другой, -
привычка, приобретенная еще в детстве на уроках греческого. Антуан собрал
листки и перечел их. Две первые странички были посвящены детальному разбору
сна, с теми характерными подробностями, которые ему запомнились. Три другие
содержали довольно сбивчивый комментарий.
- Ничего удивительного, - вздохнул он. А ведь в свое время Антуан в
совершенстве владел искусством составлять лаконичные конспекты: он мыслил
всегда очень ясно и умел в нескольких строчках выразить основной смысл
целого рассуждения. "Нужно снова поупражняться, - подумал он, - особенно
если я в самом деле намерен работать для журналов".
Вот что он написал.
В каждом сне есть два момента, которые следует четко различать:
1. Сон как таковой, эпизод (видящий сон всегда принимает в нем то или
иное участие). Действие краткое, отрывочное, бурное, подобно сцене,
разыгрываемой актерами на театре.
2. Вокруг этого краткого драматического момента - определенная
ситуация, которая управляет этим моментом и придает ему правдоподобие.
Ситуация остается вне, за пределами действия. Но спящий прекрасно ее
осознает. Ситуация, в которой, в зависимости от содержания самого сна,
спящий пребывает уже давно. Нечто вроде того, как представляется каждому из
нас в состоянии бодрствования наше прошлое.
В случае с моим сегодняшним сном, вокруг трех эпизодов, составляющих
действие, имеется сцепление обстоятельств, которые, не будучи составными
частями сна, присутствуют в нем в скрытом виде. Ежели хорошенько
приглядеться, эти обстоятельства двух видов и образуют как бы две различные
зоны. Есть обстоятельства непосредственные, в которые как бы облекается сон.
Затем - вторая зона, более отдаленная во времени: совокупность более давних
обстоятельств, образующих воображаемое прошлое; без него сон не был бы
возможен. Это прошлое, которое я, спящий, все время непрерывно осознаю, не
играет в самом сне никакой роли: оно только предшествует, как прошлое
персонажей пьесы предшествует самому действию, случайно объединившему их на
сцене.
Уточним. То, что я подразумеваю под обстоятельствами первой зоны, -
это, к примеру, то, что я знал час, когда происходило действие, хотя в самом
сне о времени не было речи. Знал, что было несколько минут первого и что я,
как и всегда, ждал Жиз к завтраку. Знал, что в это самое утро, в ее
отсутствие, не имея возможности предупредить ее, я получил телеграмму от
Отца, извещающую о его приезде в связи с похоронами. (Здесь неясный момент:
чьих похорон? Это не похороны Мадемуазель. Но это похороны какого-то
близкого нам человека, ибо потеря касалась нас всех.) Знал, что Отец роется
в карманах потому, что ищет мелочь, желая уплатить за проезд, так как знал,
что автомобиль, где лежал багаж отца, только что подвез его к дому (думаю
даже, что видел, как автомобиль остановился у подъезда нашего дома в тот
самый момент, когда я заметил Отца в передней), и т.д. ...
Обстоятельства второй зоны. Под ними я подразумеваю ряд событий,
довольно давних по времени, которые известны спящему Антуану. Вряд ли я
думал об этих событиях во сне; но воспоминание о них существовало во мне,
подобно воспоминаниям о нашей реальной жизни. Так, например, я знал (точнее:
мне было дано знание того), что Отец уже давно уехал из Франции, его послали
куда-то очень далеко знакомиться с какими-то благотворительными учреждениями
(инспектировать заграничные исправительные заведения или что-то в этом
роде). Путешествие столь долгое, что будто он никогда к нам не вернется.
Знал также, как мы отнеслись к его отъезду: сочли его нежданной удачей.
Знал, что, освободившись от опеки Отца, я сразу же женился на Жиз. Что мы
взяли себе квартиру, все устроили по-другому, продали мебель, отдали в приют
все личные вещи Отца, снесли перегородки, чтобы окончательно преобразить
дом. (И вот что странно: изменения эти во сне были совсем не те, которые я
сделал в действительности. Так, например, передняя во сне была, как прежде,
окрашена светлой охрой, но лежал там красный ковер, а не бежевый; и на месте
консоли стояли старинные дубовые часы из отцовской передней в дубовом
футляре.) Это еще не все. Можно перечислять без конца то, что я знал.
Например, знал очень точно, что наша с Жиз спальня (которая, однако, во сне
не фигурировала) - это бывшая отцовская спальня и что она была похожа на
спальню Анны на Ваграмской улице. Больше того: знал, что этим утром Леон не
успел прибрать ее, и наша большая постель была не застлана, и я боялся, что
Отец вот-вот отворит дверь в спальню. И знал еще тысячи других подробностей
нашей жизни и нашего окружения. Например, - это мне кажется весьма
любопытным, потому что брат мой совершенно не участвовал в сне, - знал, что
Жак в порыве отчаянной ревности после моей женитьбы на Жиз эмигрировал в
Швейцарию, что он..."
Тут записи обрывались. Антуан не испытал ни малейшего желания
продолжать. Он взял карандаш и написал на полях:
"Прочесть все написанное по этому вопросу учеными, занимавшимися
вопросом сновидений".
Затем он сложил листки и поставил греться воду для ингаляции. Через
несколько минут, накинув на голову полотенце, с блестящим от пота лицом, с
закрытыми глазами, он глубоко вдыхал благотворный пар и не переставал думать
о своем сне. Ему вдруг пришло в голову, что сам сюжет сна свидетельствует в
известной мере о нечистой совести, об известном чувстве ответственности,
даже виновности, которое он в состоянии бодрствования из гордости держал
где-то под спудом. "И в самом деле, - подумалось ему, - мне не так уж
пристало гордиться тем, что произошло после смерти Отца". (Он подразумевал
под этим не только свою роскошную квартиру, но и связь с Анной, выезды в
свет - все, что неотвратимо толкало его к легкой жизни.) "Не говоря уже, -
продолжал он про себя, - о потере большей части состояния, доставшегося от
Отца..." (Расходы по перестройке дома поглотили больше половины средств;
остальные деньги - презрев верные доходы от вложений г-на Тибо - он поместил
в русские бумаги, сейчас обесцененные.) "Ладно, - подумал он, - поменьше
бесплодных сожалений..." Так он обычно усыплял голос совести. Однако - и сон
был верным тому доказательством - в глубине его души жило чисто буржуазное
представление о "семейном добре", о деньгах, сберегаемых для потомства, и,
хотя Антуан не был обязан ни перед кем отчитываться, ему стало стыдно, что
меньше чем за год он растратил состояние, собранное мудрым попечением многих
Тибо.
Он высунул на минутку голову, вдохнул свежего воздуха, протер
налившиеся кровью глаза и снова нырнул под влажные горячие полотенца.
Все то, что передумал он сегодня о зиме 1914 года, усугубило
раздражение, которое он испытал вчера после отъезда Жиз, заглянув в
прекрасные заброшенные лаборатории, в комнату, торжественно именуемую
"архивом", где хранились карточки с "тестами", где в строгом порядке лежали
новенькие папки, перенумерованные, но пустые. Заглянул он и в прекрасно
оборудованную перевязочную, где никого ни разу не перевязывали. И здесь,
вспомнив свое прежнее скромное помещение в первом этаже, ту деятельную,
полезную жизнь, которую он вел, будучи молодым врачом, Антуан понял, что
после смерти отца вступил на ложный путь.
Из остывшего ингалятора шел теперь лишь слабый парок. Отбросив влажные
полотенца, Антуан вытер лицо и вернулся в спальню...
- А... Э... А... О... - тянул он, стоя перед зеркалом, чтобы
попробовать голос. Голос был по-прежнему хриплый, но все-таки звучал почти
как прежде, и стало легче дышать.
"Двадцать минут дыхательной гимнастики... Потом отдохну минут десять.
Потом оденусь, заберу чемодан и, раз уж я не могу увидеться сегодня с
Филипом, поеду первым поездом в Мезон".
По дороге на вокзал он глядел из окна автомобиля на цветники Тюильри,
освещенные лучами майского солнца, на белые статуи посреди лужаек, на
контуры арки Карусель, размытые лиловатой дымкой, и вспомнил вдруг весеннее
утро - когда они с Анной условились встретиться во дворе Лувра; и вдруг в
голову ему пришла шальная мысль.
- Свезите меня в Булонский лес, - сказал он шоферу. - И проезжайте по