Страница:
Плохая ночь. Аускультация показала новые очаги субкрепитирующих хрипов.
Вечер.
После укола несколько легче. Надолго ли?
Заходил на минутку Гуаран, утомил меня. Франко-американское
наступление. Наступление англобельгийское. Немцы отступают повсюду. Успехи
союзников также и на балканском фронте. Болгария просит перемирия. Гуаран
говорит: "Мир с Болгарией - это начало конца: это как у беременной женщины
перед родами отходят воды!.."
В Германии начинает пахнуть порохом. Социалисты выставили ряд
конкретных условий, на которых они согласны войти в правительство... В
стране всеобщее недовольство, оно сквозит даже в намеках канцлера, - смотри
его последнюю речь.
Боюсь верить. Слишком хорошо. Но события разворачиваются так
стремительно, что становится просто страшно. Турция раздавлена. Болгария и
Австрия накануне капитуляции. Повсюду победа. Какие бездны сулит нам
заключение мира? Головокружительно! Созрела ли наша Европа для настоящего
мира?
В "Гранд-отеле" в Грассе один американец побился об заклад на тысячу
долларов против одного луидора, что война будет закончена к рождеству.
Счастливы те, кто будет праздновать это рождество.
27-е.
Слабость увеличивается. Удушье. С понедельника полная афония Бардо
приводил ко мне Сегра. Осматривали меня целый час. Сегр держится проще, чем
обычно Встревожен.
Вечер.
Анализ мокроты: пневмококки, но преимущественно стрептококки, с каждым
разом их все больше и больше, несмотря на специфическую сыворотку.
Характерная токсикоинфекция.
Завтра утром рентген.
28-е.
Явные симптомы общего заражения. Бардо и Мазе заходят по нескольку раз
в день. После просвечивания Бардо решил сделать пробную пункцию.
Чего он опасается? Абсцесса в паренхиме?
6 октября.
Целых восемь дней.
Еще слишком слаб, чтобы писать. Клонит ко сну. Снова - дневник -
все-таки какая-то радость... И даже палата радость. И мои girls тоже.
Значит, выкрутился и на этот раз?
7 октября.
Всю неделю не прикасался к дневнику. Силы мало-помалу
восстанавливаются. Температура окончательно упала. По утрам нормальная,
вечерами 37,9-38.
Все уже думали, что мне крышка. А оказалось - нет.
В понедельник, 30-го, меня перевезли в клинику в Грасс. Вечером меня
оперировал Микаль. Сегр и Бардо ассистировали. Большой абсцесс в правом
легком. К счастью, хорошо ограниченный. На пятый день уже смог вернуться в
Мускье.
Почему я не покончил с собой 29-го, после пункции? Просто в голову не
пришло. (Именно так!)
Вторник, 8 октября.
Слабость меньше. Удивительно, я нисколько не сожалею о том, что меня
спасли, нисколько: я малодушию обрадовался новой отсрочке.
Так как я несколько дней не читал газет, мне трудно сейчас разобраться
в происходящем. Ничего не знал об отставке немецкого кабинета. Там,
очевидно, произошли довольно важные события. Швейцарская пресса утверждает,
что назначение принца Макса Баденского канцлером{706} объясняется желанием
немцев начать мирные переговоры.
9 октября.
Хвастаться, в сущности, нечем. Ни на минуту не соблазнила мысль о
самоубийстве. Только возвратившись в свою палату, вспомнил. В промежуток
времени между диагнозом и операцией думал только об одном: "Скорей бы
операция. Больше шансов на успех".
Еще унизительнее другое: все время, пока я был в Грассе, я не
переставал жалеть, что забыл в Мускье янтарное ожерелье. Я решил было даже,
как только вернусь в Мускье, передать его Бардо, взяв с него обещание...
положить ожерелье со мной в гроб!
Но не уверен, что сделаю так. Капризы умирающего. Если я поддамся
искушению, не суди меня слишком строго, мой мальчик, не презирай дядю
Антуана. Это ожерелье дорого мне как память об одной ничем не примечательной
истории, но эта история, вопреки всему, - самая счастливая в моей ничем не
примечательной жизни.
10-е.
Был Микаль.
11 октября, пятница.
Вчера бесконечно утомил осмотр хирурга. Сообщил мне все подробности.
Большой абсцесс, хорошо локализованный, осумкованный очень устойчивой
фиброзной тканью. Гной густой, вязкий. Признался, что легкое находится в
состоянии сильнейшего отечного полнокровия. Бактериологический анализ:
культура стрептококков.
Микаль заинтересовался моим случаем. Относительно редкий: в течение
года из семидесяти девяти отравленных ипритом, бывших здесь на излечении,
только у семи простые абсцессы, как у меня. Четырех оперировали успешно.
Трое других...
Множественные абсцессы, к счастью, встречаются реже. Не операбельны. Из
семидесяти девяти отравленных газами только три случая, и все три -
смертельные.
Мне повезло. (Написалось это само собой. Конечно, я бы этого не
написал, если бы хоть немного подумал. Но раз уже написалось, не хочу
вычеркивать. Должно быть, я еще слишком привязан к жизни, раз называю
"везением" продление пытки...)
12 октября.
Попробовал немножко походить после обеда. Еще похудел. С 30 сентября
потерял два кило четыреста.
Сердце сдает. Дигиталин дважды в день. Страшная потливость. Боли,
слабость, сухой кашель, удушье - все удовольствия разом. А когда меня
спрашивают, как я себя чувствую, отвечаю с полным убеждением: "Неплохо..."
13-е.
Швейцарские газеты сообщают, якобы из достоверного источника, что новый
немецкий кабинет обратился окольным путем к Вильсону{707} с предложением
начать переговоры. Прямое предложение немедленного перемирия. Правдоподобно,
ибо последняя речь канцлера в рейхстаге была откровенным предложением мира.
И это Германия, вчера еще столь дерзкая!
Только бы союзники, чего доброго, не зарвались! Только бы удержались от
искушения, не слишком бы вознеслись... В каждом их слове - наглость
выигравшего скачку жокея! Уверен, что сам Рюмель позабыл свои мрачные
весенние предсказания: должно быть, из всех сегодняшних триумфаторов Рюмель
- самый непримиримый.
Слово "радость", которым пестрят страницы французских газет, звучит
просто оскорбительно. "Облегчение" - да, но только не "радость"! Нет, можно
ли забыть так быстро ту лавину горя, которая нависает над Европой! Ничто,
даже окончание войны не отменит того, что боль господствует и длится.
14 октября, ночь.
Снова бессонница. Ловлю себя на том, что жалею теперь об отупляющей
сонливости, которая была у меня в период инфекции. Голова пустая, полное
безразличие. Во власти "призраков". Сознания хватает только на то, чтобы как
следует прочувствовать страдание.
Мне хотелось запечатлеть в этом дневнике свое "я". Для Жан-Поля. Но
когда я начал писать, я был уже неспособен сосредоточиться, мыслить
последовательно, работать. Еще одна неосуществленная мечта.
Пускай так. Полнейшее безразличие, расползается, как масляное пятно.
15-е.
Генеральное наступление. Повсюду успех. Все фронты зашевелились разом.
С тех пор как заговорили о мире, союзное командование пустилось во все
тяжкие, словно хочет отыграться напоследок. Травля зверя в полном разгаре.
Сегодня немного получше. Пишу с удовольствием.
Заходил Вуазене. Напоминает Будду. Лицо плоское, широко расставленные
глаза, веки тяжелые, выпуклые, округлые, похожие на мясистые лепестки цветов
(магнолии, камелии), большой рот, толстые губы, еле шевелит ими при
разговоре. Лицо мудреца. Когда глядишь на него, становится спокойно.
Какая-то фаталистическая безмятежность, что-то азиатское.
Ему якобы известны настроения, царящие в последнее время в генеральном
штабе. Не предвещают ничего хорошего. Потери считаются ни во что с тех пор,
как решили все надежды возложить на американскую помощь, которую полагают
неисчерпаемой. И глухое сопротивление миру. Отвергнуть любые условия
перемирия, захватить Германию, подписать мир в Берлине и т.д. Вуазене
говорит: "Они мыслят категориями победы, вместо того чтобы думать об
окончании войны". И все более открыто враждебны Вильсону. Уже твердят, что
"четырнадцать пунктов"{709} выражают только личные взгляды Вильсона; что
Антанта никогда не одобряла их официально и т.д. Вуазене напомнил мне, что с
июля, со времени первых военных успехов, пресса (подцензурная) еще изредка
говорит о Лиге наций, но уже никогда о Соединенных Штатах Европы.
Вечер.
Вуазене оставил мне несколько номеров "Юманите"{709}. Просто
поразительно, какое жалкое зрелище являют собой наши социалисты в глазах
каждого, кто вдумался в американские послания. Тон узколобых сектантов.
Ничего великого не может породить эта среда, эти люди. Социалистических
политиков Европы следует отмести ко всем прочим обломкам старого мира. И
выбросить на свалку вместе со всей остальной дрянью.
Социализм. Демократия. Думаю, что Филип, пожалуй, был прав:
правительства победивших стран вряд ли откажутся от диктаторских замашек,
приобретенных ими за эти четыре года. Империализм (империализм
республиканский), представленный Клемансо, пожалуй, не так-то легко сдаст
позиции! Быть может, очаг подлинного социализма в будущем возникнет для
начала в побежденной Германии. Именно вследствие того, что она побеждена.
16-е.
Немного полегче последнюю неделю.
Гуаран разыскал для меня текст послания от 27 сентября. Ничего нового
по сравнению с прежними, но более четко определены цели мира. "За этой
войной должен последовать новый порядок и т.д.". Всеобщий союз народов -
единственная гарантия коллективной безопасности. Если эти слова производят
такое действие на меня, "мертвеца в отпуске", что же должны испытывать
миллионы солдат, жены, матери! Нельзя впустую будить такие надежды. Искренне
или неискренне, - теперь это уже не важно, - правительства союзных стран
присоединятся к принципам Вильсона: обстоятельства таковы, единодушное
давление народов на правительства будет столь мощным, что в назначенный час
ни один политический деятель Европы не сможет уклониться от заключения мира,
которого ждут десятки миллионов людей.
Думаю о Жан-Поле. О тебе, мой мальчик. И это такое облегчение. Родится
новый мир. Ты будешь свидетелем его упрочения. Одним из его созидателей.
Будь сильным, чтобы стать достойным его созидателем.
Четверг, 17-е.
Драконовский ответ Вильсона на первый зондаж со стороны Германии.
Требует без всяких оговорок, чтобы началу переговоров предшествовало
свержение императорской власти, изгнание военной касты, демократизация
режима. Требует даже, идя на явный риск, отсрочить мир. Эта непримиримость,
конечно, диктуется обстоятельствами. Не забывать об основных целях. Нужен не
мертворожденный мир и даже не капитуляция кайзера. Нужно всеобщее
разоружение и создание Европейской федерации. Это неосуществимо без
уничтожения императорской Германии и императорской Австрии.
Гуаран крайне разочарован. Я защищал Вильсона против него и всех
остальных. Вильсон - искушенный практик, который знает, где очаг болезни, он
до конца вскрывает нарыв и только затем перевязывает рану.
Кстати, о нарыве. Наш добряк великан Бардо объяснил мне весьма
подробно, что иприт является лишь побочной причиной возникновения нарыва.
Что нарыв на самом деле следствие побочной инфекции, вызываемой микробами,
размножающимися в паренхиме, что усиливает ущерб, причиненный газами...
18 октября.
С ужасным трудом преодолеваю сегодня усталость. Не могу прочесть
строчки, разве что газеты.
Каким тоном говорит союзная пресса о наших "победах". Прямо
наполеоновская эпопея в изображении Гюго... Нынешняя война (любая война)
ничего общего не имеет с героической эпопеей. Она варварство и отчаяние. Она
кончается, как кончаются кошмары, - в холодном поту и тоске. Те героические
акты, которые она породила, тонут в ужасе. Они свершились во мраке окопов, в
крови и грязи. С мужеством отчаяния. С отвращением к тому мерзкому делу,
которое придется довести до конца. Война оставит после себя невыразимо
гнусные воспоминания. Ни звуки труб, ни развевающиеся знамена не в силах
этого изменить.
Два скверных дня. Вчера вечером внутритрахеальная инъекция гоменолового
масла. Но инфильтрат и повышенная чувствительность гортани затруднили
процедуру. Они возились со мной втроем. Бедняжка Бардо совсем упарился. Я
проспал целых три часа. Сегодня немножко полегче.
Среда, 23 октября.
Новая доза дигиталина, кажется, немного эффективнее. Заметил, что,
когда я не полностью теряю голос, я чаще заикаюсь. Прежде это бывало редко и
всегда означало у меня глубочайшее внутреннее смятение. А сейчас это, должно
быть, просто признак упадка физических сил.
Газеты. Бельгийцы в Остенде, в Брюгге. Англичане в Лилле, в Дуэ, в
Рубе, в Туркуэне. Неудержимое наступление. И зловещая медлительность обмена
нотами между Германией и Америкой. Однако говорят, что Вильсон добился, как
предварительного условия, реформы имперской конституции и введения всеобщего
голосования{711}. Это было бы неплохо. Добиться затем отречения кайзера.
Завтра или через полгода? Пресса не перестает твердить, что внутри страны
волнения. Не надо обманываться: немецкая революция может ускорить события,
но и усложнит их. Ибо Вильсон, кажется, твердо решил вести переговоры только
с прочной властью.
24 октября.
Нет, я не завидую обычному неведению больных, их наивным иллюзиям.
Сколько глупостей наговорено об отсутствии иллюзий у врача перед лицом
смерти. Думаю, напротив, что это отсутствие иллюзий поможет мне держаться.
И, быть может, до самого конца. Знание - не проклятие, а сила. Я знаю. Я
знаю, что происходит во мне. Я вижу разрушительное действие болезни. И оно
мне интересно, Я слежу за стараниями Бардо. Любопытство это в какой-то мере
и поддерживает меня.
Хотелось бы глубже проанализировать все это. И написать Филипу.
Ночь с 24-го на 25-е.
День провел сносно. (Я уже не вправе быть слишком требовательным.)
Дневник - оружие против "призраков".
Три часа ночи. Бесконечная бессонница, и над всем властвует мысль о
том, что исчезает вместе с человеком в небытии. Сначала я уходил в эти мысли
с каким-то отчаянием, считал их верными. Напрасно. Смерть уносит в небытие
лишь очень немногое, самую малость.
Я старательно, терпеливо выуживаю из прошлого свои воспоминания.
Совершенные ошибки, тайные интриги, мелкие постыдные поступочки и т.д. И
каждый раз я спрашиваю себя: "А это, это тоже полностью исчезнет вместе со
мной? Разве это и в самом деле не оставило никакого следа нигде, кроме как
во мне самом?" Целый час я бился, стараясь отыскать в моем прошлом нечто
содеянное мною, какой-нибудь выделяющий меня среди других поступок, о
котором я мог бы с уверенностью сказать, что он остался только в моем
сознании, только, - ни малейшего продолжения, никаких материальных или
моральных последствий. Но не оказалось даже малейшего зародыша мысли,
который после моей смерти не мог бы дать всходов в памяти других существ. И
для каждого из моих воспоминаний я в конце концов находил вероятного
свидетеля, кого-нибудь, кто знал или мог догадаться, кто жив еще, должно
быть, и сейчас и кто после моей смерти может случайно вспомнить о том,
что... Я ворочался в постели, мучимый необъяснимым чувством досады, даже
испытывал унижение при мысли, что если я ничего не найду, не вспомню, моя
смерть будет просто насмешкой, и я не могу утешиться даже тем, что унес в
небытие нечто принадлежавшее исключительно мне, и никому больше.
И вдруг я вспомнил! Больница Лаэнека{713}, моя алжирочка!
Так вот оно, это воспоминание, единственным обладателем которого
являюсь я сам! И которое исчезнет, исчезнет без следа в ту минуту, когда я
перестану существовать!
Рассвет. Обессилел от бессонницы и не могу уснуть. Засыпаю на несколько
минут и просыпаюсь тут же от приступа кашля.
Всю ночь боролся с воспоминанием-призраком... Разрывался между желанием
написать свою исповедь, чтобы вырвать у небытия эту туманную повесть, и моим
ревнивым желанием сохранить ее для себя одного; иметь хоть эту тайну,
которая уйдет со мной в могилу.
Нет, не напишу ничего.
25 октября, полдень.
Слабость? Наваждение? Бред? С той ночи я представляю себе смерть только
в связи с моей тайной, и я думаю уже не о своем исчезновении, а о том, что
исчезнет воспоминание о случае в больнице Лаэнека. (Жозеф пришел ко мне
поговорить о мире: "Скоро нас всех демобилизуют, господин доктор". Я
ответил: "Скоро, Жозеф, я умру". Но про себя подумал: "Скоро не останется
ничего от истории с маленькой алжиркой".)
И с этой минуты я как будто стал хозяином своей судьбы. Ибо разве я не
властвую над смертью, если только от меня, от одной моей записи, от одного
моего признания зависит, станет или нет моя тайна достоянием небытия.
Перед вечером.
Не мог удержаться и заговорил об этом с Гуараном. Конечно, ничего
определенного не сказал. Даже не намекнул на маленькую алжирку, даже не
назвал больницу Лаэнека. Как ребенок, которому невтерпеж скрывать
какой-нибудь секрет и который кричит всем и каждому: "А я знаю, знаю и не
скажу". Я заметил, что ему стало неловко, даже страшно. Решил, очевидно, что
я сошел с ума. И я насладился, должно быть, в последний раз, досыта
удовлетворив свое тщеславие.
Вечер.
Пытался дать отдых голове - просматривая газеты. И в Германии тоже
военная каста старается сорвать мирные переговоры. Говорят, что Людендорф
возглавляет оппозиционную партию против канцлера{714}, которого он публично
обвинил в измене, в намерении вести переговоры с Америкой. Но общее
стремление к миру оказалось сильнее. И самому Людендорфу пришлось уйти в
отставку. Хороший знак.
Заходил Гуаран. Зловещая речь Бальфура. У англичан разыгрался аппетит:
они говорят теперь о захвате немецких колоний! Гуаран напомнил мне, что еще
год назад в палате общин лорд Роберт Сесиль{714} заявил: "Мы вступили в эту
войну, не преследуя никаких империалистических завоевательных целей".
(Вступить-то они вступили так, а выходят по-другому...)
К счастью, есть Вильсон. Право народов располагать своей судьбой. Не
позволит же он, надеюсь, победителям поделить между собой чернокожих, как
бессловесный скот!
Гуаран о колониальной проблеме. Очень умно разъяснил, какую
непростительную ошибку совершат союзники, если поддадутся соблазну поделить
между собой немецкие колониальные владения. Неповторимый случай пересмотреть
во всей широте колониальную проблему. Создать под эгидой Лиги наций широкую
систему совместного использования мировых богатств. Верная гарантия против
войны!
26-е.
Внезапное ухудшение. Весь день удушье.
27-е.
Теперь одышка приняла другой характер - спазмами. Крайне мучительно.
Гортань сжимается, как будто ее сдавливает железная рука. Сжимание
сопровождается удушьем.
Около часа провозился с черной тетрадкой - записывал ход болезни. (Не
уверен, что смогу еще долго вести записи.)
28-е.
Сегодня газеты принес мне молоденький Мариус. Я смотрел на него с
ужасом. (Свежее лицо, чистые глаза, молодость... И это чудесное безразличие
к своему здоровью!) Мне хотелось бы видеть только стариков, только больных.
Понимаю теперь, почему приговоренный к смерти бросается на своего тюремщика
и душит его: ему непереносим вид свободного, здорового человека...
Механизм приходит в расстройство все быстрее, быстрее. Неужели и мысль
также?.. Если я этого не замечаю, то это уже само по себе признак распада.
29-е.
Предположим, в этом диалоге с самим собой сохранилось бы воспоминание о
том, что в романах зовется "большой" любовью, быть может, я не так бы
сокрушался сейчас?
Опять думаю о Рашели. И даже часто. Но как-то эгоистически, как
больной. Думаю: вот хорошо было бы, если б она находилась здесь, если бы
можно было умереть у нее на руках.
В Париже, когда я увидел ее ожерелье, какое меня охватило тогда
волнение! Как меня потянуло к ней! С этим покончено.
"Любил" ли я ее? Во всяком случае, только ее. Никого больше ее, никого,
кроме нее. Но было ли это то, что они все называют "Любовь"?
Вечер.
Вот уже два дня дигиталин совершенно не действует. Сейчас придет Бардо,
он хочет попробовать впрыскивание эфирно-камфарного масла.
30-е.
День посещений.
Смотрю, как они суетятся! А ведь неизвестно, что готовит им жизнь.
Может быть, самый счастливый из них я.
Устал. Устал от самого себя! Устал до того, что хочется, чтобы поскорее
все кончилось!
Замечаю, что они стали бояться меня.
В эти последние дни я, конечно, сильно изменился. Дело быстро идет к
концу. У меня, должно быть, лицо человека, которого душат: застывшая маска
отчаяния... Я знаю, какое это страшное зрелище.
31 октября.
Здешний священник выразил желание меня повидать. Он заходил уже раз в
субботу, но мне было слишком худо. Согласился принять его сегодня. Утомил
меня. Пытался сначала разглагольствовать насчет моего "христианского
воспитания" и т.д. Я ему сказал: "Не моя вина, что я от рождения наделен
потребностью понимать и не способен верить". Он предложил принести мне
религиозные книги. Я ответил ему: "Почему молчит церковь, почему она не
разоблачает войну? Ваши французские и их германские епископы благословляют
знамена и поют "Te Deum", возносят хвалу господу за резню и т.д." Услышал
ошеломляющий (ортодоксальный) ответ: "Справедливая война снимает с христиан
запрет человекоубийства".
Вел разговор сердечным тоном. Не знал, как ко мне подступиться. Уходя,
сказал: "Поразмыслите же хорошенько. Столь достойный человек не должен
умереть, как собака". На что я ответил: "А если я неверующий, как собака?"
Уже в дверях он оглянулся на меня с любопытством (тут было многое:
удивление, грусть, суровость и, как мне показалось, нежность...): "Зачем вы
клевещете на себя, сын мой?"
Думаю, больше он ко мне не придет.
Вечер.
Я в крайнем случае и согласился бы, если бы это было очень нужно
кому-нибудь. Но ради кого мне разыгрывать комедию христианской кончины?
Австрия просит перемирия у Италии{717}. Только что заходил Гуаран.
Венгрия провозгласила себя независимой и республиканской{717}.
Может быть, это наконец мир?
1 ноября 18. Утро.
Месяц моей смерти.
Быть лишенным надежды. Это страшнее мук жажды.
И, вопреки всему, во мне еще бьется жизнь. Неодолимо. Бывают минуты,
когда я забываю. На несколько минут я становлюсь прежним, таким, как другие,
даже строю какие-то планы... И вдруг - леденящее дыхание: я снова знаю.
Плохой признак. Мазе стал заходить реже, когда приходит, говорит обо
всем, только не обо мне.
Будет ли мне жалко расставаться с Мазе, не видеть больше его
квадратного черепа, его физиономии тюремного надзирателя?
Вечер.
И подумать только, что за порогом этой комнаты продолжается жизнь
вселенной... В какую бездну одиночества я уже погружен! Живые не могут
понять этого.
2 ноября.
Уже не поднимаюсь с постели. Уже три дня не могу пройти те 2 м 50 см,
которые отделяют мою постель от кресла.
Никогда. Никогда больше я не буду сидеть у окна? Ни у какого окна?
Грустные кипарисы на фоне вечернего неба... Никогда не увижу сада? Никакого
сада?
Написал: никогда больше. Но весь ад, заключенный в этих словах,
улавливаю только короткими вспышками.
Ночь.
Как подкрадется смерть? Этот вопрос я задаю себе десятки раз в ночь,
десятки ночей подряд. Так по-разному она приходит...
Резкий спазм гортани, как у Нейдара? Или постепенно развивающийся
спазм, как у Зильбера? Или, быть может, сердечная слабость и шок, как у
Монвьеля, как у Пуаре?
3-е, утро.
Так как же? Какая смерть? Хуже всего - от асфиксии, как у несчастного
Труайя.
Этой - боюсь.
Эту ждать не стану.
Вечер.
Так худо сегодня вечером, что два раза вызывал Бардо. Придет еще раз
около двенадцати. Оставил у меня на столе свой ящик для трахеотомии.
Говорят обычно: "Смерть не страшна, страшны мученья". А почему же я,
хоть и могу избавиться от них, продолжаю страдать? Ждать? И я жду.
4 ноября.
Италия подписала перемирие с Австрией и Венгрией{719}.
Священник хотел было снова прийти. (Отказал ему, сославшись на
усталость.) Это предостережение. Близок день, когда мне надо будет решиться.
Вечер.
После укола несколько легче. Надолго ли?
Заходил на минутку Гуаран, утомил меня. Франко-американское
наступление. Наступление англобельгийское. Немцы отступают повсюду. Успехи
союзников также и на балканском фронте. Болгария просит перемирия. Гуаран
говорит: "Мир с Болгарией - это начало конца: это как у беременной женщины
перед родами отходят воды!.."
В Германии начинает пахнуть порохом. Социалисты выставили ряд
конкретных условий, на которых они согласны войти в правительство... В
стране всеобщее недовольство, оно сквозит даже в намеках канцлера, - смотри
его последнюю речь.
Боюсь верить. Слишком хорошо. Но события разворачиваются так
стремительно, что становится просто страшно. Турция раздавлена. Болгария и
Австрия накануне капитуляции. Повсюду победа. Какие бездны сулит нам
заключение мира? Головокружительно! Созрела ли наша Европа для настоящего
мира?
В "Гранд-отеле" в Грассе один американец побился об заклад на тысячу
долларов против одного луидора, что война будет закончена к рождеству.
Счастливы те, кто будет праздновать это рождество.
27-е.
Слабость увеличивается. Удушье. С понедельника полная афония Бардо
приводил ко мне Сегра. Осматривали меня целый час. Сегр держится проще, чем
обычно Встревожен.
Вечер.
Анализ мокроты: пневмококки, но преимущественно стрептококки, с каждым
разом их все больше и больше, несмотря на специфическую сыворотку.
Характерная токсикоинфекция.
Завтра утром рентген.
28-е.
Явные симптомы общего заражения. Бардо и Мазе заходят по нескольку раз
в день. После просвечивания Бардо решил сделать пробную пункцию.
Чего он опасается? Абсцесса в паренхиме?
6 октября.
Целых восемь дней.
Еще слишком слаб, чтобы писать. Клонит ко сну. Снова - дневник -
все-таки какая-то радость... И даже палата радость. И мои girls тоже.
Значит, выкрутился и на этот раз?
7 октября.
Всю неделю не прикасался к дневнику. Силы мало-помалу
восстанавливаются. Температура окончательно упала. По утрам нормальная,
вечерами 37,9-38.
Все уже думали, что мне крышка. А оказалось - нет.
В понедельник, 30-го, меня перевезли в клинику в Грасс. Вечером меня
оперировал Микаль. Сегр и Бардо ассистировали. Большой абсцесс в правом
легком. К счастью, хорошо ограниченный. На пятый день уже смог вернуться в
Мускье.
Почему я не покончил с собой 29-го, после пункции? Просто в голову не
пришло. (Именно так!)
Вторник, 8 октября.
Слабость меньше. Удивительно, я нисколько не сожалею о том, что меня
спасли, нисколько: я малодушию обрадовался новой отсрочке.
Так как я несколько дней не читал газет, мне трудно сейчас разобраться
в происходящем. Ничего не знал об отставке немецкого кабинета. Там,
очевидно, произошли довольно важные события. Швейцарская пресса утверждает,
что назначение принца Макса Баденского канцлером{706} объясняется желанием
немцев начать мирные переговоры.
9 октября.
Хвастаться, в сущности, нечем. Ни на минуту не соблазнила мысль о
самоубийстве. Только возвратившись в свою палату, вспомнил. В промежуток
времени между диагнозом и операцией думал только об одном: "Скорей бы
операция. Больше шансов на успех".
Еще унизительнее другое: все время, пока я был в Грассе, я не
переставал жалеть, что забыл в Мускье янтарное ожерелье. Я решил было даже,
как только вернусь в Мускье, передать его Бардо, взяв с него обещание...
положить ожерелье со мной в гроб!
Но не уверен, что сделаю так. Капризы умирающего. Если я поддамся
искушению, не суди меня слишком строго, мой мальчик, не презирай дядю
Антуана. Это ожерелье дорого мне как память об одной ничем не примечательной
истории, но эта история, вопреки всему, - самая счастливая в моей ничем не
примечательной жизни.
10-е.
Был Микаль.
11 октября, пятница.
Вчера бесконечно утомил осмотр хирурга. Сообщил мне все подробности.
Большой абсцесс, хорошо локализованный, осумкованный очень устойчивой
фиброзной тканью. Гной густой, вязкий. Признался, что легкое находится в
состоянии сильнейшего отечного полнокровия. Бактериологический анализ:
культура стрептококков.
Микаль заинтересовался моим случаем. Относительно редкий: в течение
года из семидесяти девяти отравленных ипритом, бывших здесь на излечении,
только у семи простые абсцессы, как у меня. Четырех оперировали успешно.
Трое других...
Множественные абсцессы, к счастью, встречаются реже. Не операбельны. Из
семидесяти девяти отравленных газами только три случая, и все три -
смертельные.
Мне повезло. (Написалось это само собой. Конечно, я бы этого не
написал, если бы хоть немного подумал. Но раз уже написалось, не хочу
вычеркивать. Должно быть, я еще слишком привязан к жизни, раз называю
"везением" продление пытки...)
12 октября.
Попробовал немножко походить после обеда. Еще похудел. С 30 сентября
потерял два кило четыреста.
Сердце сдает. Дигиталин дважды в день. Страшная потливость. Боли,
слабость, сухой кашель, удушье - все удовольствия разом. А когда меня
спрашивают, как я себя чувствую, отвечаю с полным убеждением: "Неплохо..."
13-е.
Швейцарские газеты сообщают, якобы из достоверного источника, что новый
немецкий кабинет обратился окольным путем к Вильсону{707} с предложением
начать переговоры. Прямое предложение немедленного перемирия. Правдоподобно,
ибо последняя речь канцлера в рейхстаге была откровенным предложением мира.
И это Германия, вчера еще столь дерзкая!
Только бы союзники, чего доброго, не зарвались! Только бы удержались от
искушения, не слишком бы вознеслись... В каждом их слове - наглость
выигравшего скачку жокея! Уверен, что сам Рюмель позабыл свои мрачные
весенние предсказания: должно быть, из всех сегодняшних триумфаторов Рюмель
- самый непримиримый.
Слово "радость", которым пестрят страницы французских газет, звучит
просто оскорбительно. "Облегчение" - да, но только не "радость"! Нет, можно
ли забыть так быстро ту лавину горя, которая нависает над Европой! Ничто,
даже окончание войны не отменит того, что боль господствует и длится.
14 октября, ночь.
Снова бессонница. Ловлю себя на том, что жалею теперь об отупляющей
сонливости, которая была у меня в период инфекции. Голова пустая, полное
безразличие. Во власти "призраков". Сознания хватает только на то, чтобы как
следует прочувствовать страдание.
Мне хотелось запечатлеть в этом дневнике свое "я". Для Жан-Поля. Но
когда я начал писать, я был уже неспособен сосредоточиться, мыслить
последовательно, работать. Еще одна неосуществленная мечта.
Пускай так. Полнейшее безразличие, расползается, как масляное пятно.
15-е.
Генеральное наступление. Повсюду успех. Все фронты зашевелились разом.
С тех пор как заговорили о мире, союзное командование пустилось во все
тяжкие, словно хочет отыграться напоследок. Травля зверя в полном разгаре.
Сегодня немного получше. Пишу с удовольствием.
Заходил Вуазене. Напоминает Будду. Лицо плоское, широко расставленные
глаза, веки тяжелые, выпуклые, округлые, похожие на мясистые лепестки цветов
(магнолии, камелии), большой рот, толстые губы, еле шевелит ими при
разговоре. Лицо мудреца. Когда глядишь на него, становится спокойно.
Какая-то фаталистическая безмятежность, что-то азиатское.
Ему якобы известны настроения, царящие в последнее время в генеральном
штабе. Не предвещают ничего хорошего. Потери считаются ни во что с тех пор,
как решили все надежды возложить на американскую помощь, которую полагают
неисчерпаемой. И глухое сопротивление миру. Отвергнуть любые условия
перемирия, захватить Германию, подписать мир в Берлине и т.д. Вуазене
говорит: "Они мыслят категориями победы, вместо того чтобы думать об
окончании войны". И все более открыто враждебны Вильсону. Уже твердят, что
"четырнадцать пунктов"{709} выражают только личные взгляды Вильсона; что
Антанта никогда не одобряла их официально и т.д. Вуазене напомнил мне, что с
июля, со времени первых военных успехов, пресса (подцензурная) еще изредка
говорит о Лиге наций, но уже никогда о Соединенных Штатах Европы.
Вечер.
Вуазене оставил мне несколько номеров "Юманите"{709}. Просто
поразительно, какое жалкое зрелище являют собой наши социалисты в глазах
каждого, кто вдумался в американские послания. Тон узколобых сектантов.
Ничего великого не может породить эта среда, эти люди. Социалистических
политиков Европы следует отмести ко всем прочим обломкам старого мира. И
выбросить на свалку вместе со всей остальной дрянью.
Социализм. Демократия. Думаю, что Филип, пожалуй, был прав:
правительства победивших стран вряд ли откажутся от диктаторских замашек,
приобретенных ими за эти четыре года. Империализм (империализм
республиканский), представленный Клемансо, пожалуй, не так-то легко сдаст
позиции! Быть может, очаг подлинного социализма в будущем возникнет для
начала в побежденной Германии. Именно вследствие того, что она побеждена.
16-е.
Немного полегче последнюю неделю.
Гуаран разыскал для меня текст послания от 27 сентября. Ничего нового
по сравнению с прежними, но более четко определены цели мира. "За этой
войной должен последовать новый порядок и т.д.". Всеобщий союз народов -
единственная гарантия коллективной безопасности. Если эти слова производят
такое действие на меня, "мертвеца в отпуске", что же должны испытывать
миллионы солдат, жены, матери! Нельзя впустую будить такие надежды. Искренне
или неискренне, - теперь это уже не важно, - правительства союзных стран
присоединятся к принципам Вильсона: обстоятельства таковы, единодушное
давление народов на правительства будет столь мощным, что в назначенный час
ни один политический деятель Европы не сможет уклониться от заключения мира,
которого ждут десятки миллионов людей.
Думаю о Жан-Поле. О тебе, мой мальчик. И это такое облегчение. Родится
новый мир. Ты будешь свидетелем его упрочения. Одним из его созидателей.
Будь сильным, чтобы стать достойным его созидателем.
Четверг, 17-е.
Драконовский ответ Вильсона на первый зондаж со стороны Германии.
Требует без всяких оговорок, чтобы началу переговоров предшествовало
свержение императорской власти, изгнание военной касты, демократизация
режима. Требует даже, идя на явный риск, отсрочить мир. Эта непримиримость,
конечно, диктуется обстоятельствами. Не забывать об основных целях. Нужен не
мертворожденный мир и даже не капитуляция кайзера. Нужно всеобщее
разоружение и создание Европейской федерации. Это неосуществимо без
уничтожения императорской Германии и императорской Австрии.
Гуаран крайне разочарован. Я защищал Вильсона против него и всех
остальных. Вильсон - искушенный практик, который знает, где очаг болезни, он
до конца вскрывает нарыв и только затем перевязывает рану.
Кстати, о нарыве. Наш добряк великан Бардо объяснил мне весьма
подробно, что иприт является лишь побочной причиной возникновения нарыва.
Что нарыв на самом деле следствие побочной инфекции, вызываемой микробами,
размножающимися в паренхиме, что усиливает ущерб, причиненный газами...
18 октября.
С ужасным трудом преодолеваю сегодня усталость. Не могу прочесть
строчки, разве что газеты.
Каким тоном говорит союзная пресса о наших "победах". Прямо
наполеоновская эпопея в изображении Гюго... Нынешняя война (любая война)
ничего общего не имеет с героической эпопеей. Она варварство и отчаяние. Она
кончается, как кончаются кошмары, - в холодном поту и тоске. Те героические
акты, которые она породила, тонут в ужасе. Они свершились во мраке окопов, в
крови и грязи. С мужеством отчаяния. С отвращением к тому мерзкому делу,
которое придется довести до конца. Война оставит после себя невыразимо
гнусные воспоминания. Ни звуки труб, ни развевающиеся знамена не в силах
этого изменить.
Два скверных дня. Вчера вечером внутритрахеальная инъекция гоменолового
масла. Но инфильтрат и повышенная чувствительность гортани затруднили
процедуру. Они возились со мной втроем. Бедняжка Бардо совсем упарился. Я
проспал целых три часа. Сегодня немножко полегче.
Среда, 23 октября.
Новая доза дигиталина, кажется, немного эффективнее. Заметил, что,
когда я не полностью теряю голос, я чаще заикаюсь. Прежде это бывало редко и
всегда означало у меня глубочайшее внутреннее смятение. А сейчас это, должно
быть, просто признак упадка физических сил.
Газеты. Бельгийцы в Остенде, в Брюгге. Англичане в Лилле, в Дуэ, в
Рубе, в Туркуэне. Неудержимое наступление. И зловещая медлительность обмена
нотами между Германией и Америкой. Однако говорят, что Вильсон добился, как
предварительного условия, реформы имперской конституции и введения всеобщего
голосования{711}. Это было бы неплохо. Добиться затем отречения кайзера.
Завтра или через полгода? Пресса не перестает твердить, что внутри страны
волнения. Не надо обманываться: немецкая революция может ускорить события,
но и усложнит их. Ибо Вильсон, кажется, твердо решил вести переговоры только
с прочной властью.
24 октября.
Нет, я не завидую обычному неведению больных, их наивным иллюзиям.
Сколько глупостей наговорено об отсутствии иллюзий у врача перед лицом
смерти. Думаю, напротив, что это отсутствие иллюзий поможет мне держаться.
И, быть может, до самого конца. Знание - не проклятие, а сила. Я знаю. Я
знаю, что происходит во мне. Я вижу разрушительное действие болезни. И оно
мне интересно, Я слежу за стараниями Бардо. Любопытство это в какой-то мере
и поддерживает меня.
Хотелось бы глубже проанализировать все это. И написать Филипу.
Ночь с 24-го на 25-е.
День провел сносно. (Я уже не вправе быть слишком требовательным.)
Дневник - оружие против "призраков".
Три часа ночи. Бесконечная бессонница, и над всем властвует мысль о
том, что исчезает вместе с человеком в небытии. Сначала я уходил в эти мысли
с каким-то отчаянием, считал их верными. Напрасно. Смерть уносит в небытие
лишь очень немногое, самую малость.
Я старательно, терпеливо выуживаю из прошлого свои воспоминания.
Совершенные ошибки, тайные интриги, мелкие постыдные поступочки и т.д. И
каждый раз я спрашиваю себя: "А это, это тоже полностью исчезнет вместе со
мной? Разве это и в самом деле не оставило никакого следа нигде, кроме как
во мне самом?" Целый час я бился, стараясь отыскать в моем прошлом нечто
содеянное мною, какой-нибудь выделяющий меня среди других поступок, о
котором я мог бы с уверенностью сказать, что он остался только в моем
сознании, только, - ни малейшего продолжения, никаких материальных или
моральных последствий. Но не оказалось даже малейшего зародыша мысли,
который после моей смерти не мог бы дать всходов в памяти других существ. И
для каждого из моих воспоминаний я в конце концов находил вероятного
свидетеля, кого-нибудь, кто знал или мог догадаться, кто жив еще, должно
быть, и сейчас и кто после моей смерти может случайно вспомнить о том,
что... Я ворочался в постели, мучимый необъяснимым чувством досады, даже
испытывал унижение при мысли, что если я ничего не найду, не вспомню, моя
смерть будет просто насмешкой, и я не могу утешиться даже тем, что унес в
небытие нечто принадлежавшее исключительно мне, и никому больше.
И вдруг я вспомнил! Больница Лаэнека{713}, моя алжирочка!
Так вот оно, это воспоминание, единственным обладателем которого
являюсь я сам! И которое исчезнет, исчезнет без следа в ту минуту, когда я
перестану существовать!
Рассвет. Обессилел от бессонницы и не могу уснуть. Засыпаю на несколько
минут и просыпаюсь тут же от приступа кашля.
Всю ночь боролся с воспоминанием-призраком... Разрывался между желанием
написать свою исповедь, чтобы вырвать у небытия эту туманную повесть, и моим
ревнивым желанием сохранить ее для себя одного; иметь хоть эту тайну,
которая уйдет со мной в могилу.
Нет, не напишу ничего.
25 октября, полдень.
Слабость? Наваждение? Бред? С той ночи я представляю себе смерть только
в связи с моей тайной, и я думаю уже не о своем исчезновении, а о том, что
исчезнет воспоминание о случае в больнице Лаэнека. (Жозеф пришел ко мне
поговорить о мире: "Скоро нас всех демобилизуют, господин доктор". Я
ответил: "Скоро, Жозеф, я умру". Но про себя подумал: "Скоро не останется
ничего от истории с маленькой алжиркой".)
И с этой минуты я как будто стал хозяином своей судьбы. Ибо разве я не
властвую над смертью, если только от меня, от одной моей записи, от одного
моего признания зависит, станет или нет моя тайна достоянием небытия.
Перед вечером.
Не мог удержаться и заговорил об этом с Гуараном. Конечно, ничего
определенного не сказал. Даже не намекнул на маленькую алжирку, даже не
назвал больницу Лаэнека. Как ребенок, которому невтерпеж скрывать
какой-нибудь секрет и который кричит всем и каждому: "А я знаю, знаю и не
скажу". Я заметил, что ему стало неловко, даже страшно. Решил, очевидно, что
я сошел с ума. И я насладился, должно быть, в последний раз, досыта
удовлетворив свое тщеславие.
Вечер.
Пытался дать отдых голове - просматривая газеты. И в Германии тоже
военная каста старается сорвать мирные переговоры. Говорят, что Людендорф
возглавляет оппозиционную партию против канцлера{714}, которого он публично
обвинил в измене, в намерении вести переговоры с Америкой. Но общее
стремление к миру оказалось сильнее. И самому Людендорфу пришлось уйти в
отставку. Хороший знак.
Заходил Гуаран. Зловещая речь Бальфура. У англичан разыгрался аппетит:
они говорят теперь о захвате немецких колоний! Гуаран напомнил мне, что еще
год назад в палате общин лорд Роберт Сесиль{714} заявил: "Мы вступили в эту
войну, не преследуя никаких империалистических завоевательных целей".
(Вступить-то они вступили так, а выходят по-другому...)
К счастью, есть Вильсон. Право народов располагать своей судьбой. Не
позволит же он, надеюсь, победителям поделить между собой чернокожих, как
бессловесный скот!
Гуаран о колониальной проблеме. Очень умно разъяснил, какую
непростительную ошибку совершат союзники, если поддадутся соблазну поделить
между собой немецкие колониальные владения. Неповторимый случай пересмотреть
во всей широте колониальную проблему. Создать под эгидой Лиги наций широкую
систему совместного использования мировых богатств. Верная гарантия против
войны!
26-е.
Внезапное ухудшение. Весь день удушье.
27-е.
Теперь одышка приняла другой характер - спазмами. Крайне мучительно.
Гортань сжимается, как будто ее сдавливает железная рука. Сжимание
сопровождается удушьем.
Около часа провозился с черной тетрадкой - записывал ход болезни. (Не
уверен, что смогу еще долго вести записи.)
28-е.
Сегодня газеты принес мне молоденький Мариус. Я смотрел на него с
ужасом. (Свежее лицо, чистые глаза, молодость... И это чудесное безразличие
к своему здоровью!) Мне хотелось бы видеть только стариков, только больных.
Понимаю теперь, почему приговоренный к смерти бросается на своего тюремщика
и душит его: ему непереносим вид свободного, здорового человека...
Механизм приходит в расстройство все быстрее, быстрее. Неужели и мысль
также?.. Если я этого не замечаю, то это уже само по себе признак распада.
29-е.
Предположим, в этом диалоге с самим собой сохранилось бы воспоминание о
том, что в романах зовется "большой" любовью, быть может, я не так бы
сокрушался сейчас?
Опять думаю о Рашели. И даже часто. Но как-то эгоистически, как
больной. Думаю: вот хорошо было бы, если б она находилась здесь, если бы
можно было умереть у нее на руках.
В Париже, когда я увидел ее ожерелье, какое меня охватило тогда
волнение! Как меня потянуло к ней! С этим покончено.
"Любил" ли я ее? Во всяком случае, только ее. Никого больше ее, никого,
кроме нее. Но было ли это то, что они все называют "Любовь"?
Вечер.
Вот уже два дня дигиталин совершенно не действует. Сейчас придет Бардо,
он хочет попробовать впрыскивание эфирно-камфарного масла.
30-е.
День посещений.
Смотрю, как они суетятся! А ведь неизвестно, что готовит им жизнь.
Может быть, самый счастливый из них я.
Устал. Устал от самого себя! Устал до того, что хочется, чтобы поскорее
все кончилось!
Замечаю, что они стали бояться меня.
В эти последние дни я, конечно, сильно изменился. Дело быстро идет к
концу. У меня, должно быть, лицо человека, которого душат: застывшая маска
отчаяния... Я знаю, какое это страшное зрелище.
31 октября.
Здешний священник выразил желание меня повидать. Он заходил уже раз в
субботу, но мне было слишком худо. Согласился принять его сегодня. Утомил
меня. Пытался сначала разглагольствовать насчет моего "христианского
воспитания" и т.д. Я ему сказал: "Не моя вина, что я от рождения наделен
потребностью понимать и не способен верить". Он предложил принести мне
религиозные книги. Я ответил ему: "Почему молчит церковь, почему она не
разоблачает войну? Ваши французские и их германские епископы благословляют
знамена и поют "Te Deum", возносят хвалу господу за резню и т.д." Услышал
ошеломляющий (ортодоксальный) ответ: "Справедливая война снимает с христиан
запрет человекоубийства".
Вел разговор сердечным тоном. Не знал, как ко мне подступиться. Уходя,
сказал: "Поразмыслите же хорошенько. Столь достойный человек не должен
умереть, как собака". На что я ответил: "А если я неверующий, как собака?"
Уже в дверях он оглянулся на меня с любопытством (тут было многое:
удивление, грусть, суровость и, как мне показалось, нежность...): "Зачем вы
клевещете на себя, сын мой?"
Думаю, больше он ко мне не придет.
Вечер.
Я в крайнем случае и согласился бы, если бы это было очень нужно
кому-нибудь. Но ради кого мне разыгрывать комедию христианской кончины?
Австрия просит перемирия у Италии{717}. Только что заходил Гуаран.
Венгрия провозгласила себя независимой и республиканской{717}.
Может быть, это наконец мир?
1 ноября 18. Утро.
Месяц моей смерти.
Быть лишенным надежды. Это страшнее мук жажды.
И, вопреки всему, во мне еще бьется жизнь. Неодолимо. Бывают минуты,
когда я забываю. На несколько минут я становлюсь прежним, таким, как другие,
даже строю какие-то планы... И вдруг - леденящее дыхание: я снова знаю.
Плохой признак. Мазе стал заходить реже, когда приходит, говорит обо
всем, только не обо мне.
Будет ли мне жалко расставаться с Мазе, не видеть больше его
квадратного черепа, его физиономии тюремного надзирателя?
Вечер.
И подумать только, что за порогом этой комнаты продолжается жизнь
вселенной... В какую бездну одиночества я уже погружен! Живые не могут
понять этого.
2 ноября.
Уже не поднимаюсь с постели. Уже три дня не могу пройти те 2 м 50 см,
которые отделяют мою постель от кресла.
Никогда. Никогда больше я не буду сидеть у окна? Ни у какого окна?
Грустные кипарисы на фоне вечернего неба... Никогда не увижу сада? Никакого
сада?
Написал: никогда больше. Но весь ад, заключенный в этих словах,
улавливаю только короткими вспышками.
Ночь.
Как подкрадется смерть? Этот вопрос я задаю себе десятки раз в ночь,
десятки ночей подряд. Так по-разному она приходит...
Резкий спазм гортани, как у Нейдара? Или постепенно развивающийся
спазм, как у Зильбера? Или, быть может, сердечная слабость и шок, как у
Монвьеля, как у Пуаре?
3-е, утро.
Так как же? Какая смерть? Хуже всего - от асфиксии, как у несчастного
Труайя.
Этой - боюсь.
Эту ждать не стану.
Вечер.
Так худо сегодня вечером, что два раза вызывал Бардо. Придет еще раз
около двенадцати. Оставил у меня на столе свой ящик для трахеотомии.
Говорят обычно: "Смерть не страшна, страшны мученья". А почему же я,
хоть и могу избавиться от них, продолжаю страдать? Ждать? И я жду.
4 ноября.
Италия подписала перемирие с Австрией и Венгрией{719}.
Священник хотел было снова прийти. (Отказал ему, сославшись на
усталость.) Это предостережение. Близок день, когда мне надо будет решиться.