Страница:
зародыше, вследствие космических катаклизмов. Но разве не чудо, что эта цепь
организмов, высшим звеном которой является современный Человек, могла
развертываться на протяжении веков и до наших дней? Что она могла уцелеть,
перенести тысячи геологических потрясений? Ухитрилась не стать жертвой
слепого расточительства природы?
И как долго продлится это чудо? К какому концу (неизбежному концу)
движется наш род? Исчезнет ли он в свою очередь, как исчезли трилобиты,
гигантские скорпионы и сонмы пресмыкающихся и земноводных, о существовании
которых нам известно? Или же человечеству посчастливится, и оно выживет
наперекор хаосу, удержится на земной коре и долго еще будет развиваться? До
каких пор? До тех пор, пока солнце, остыв и остановясь, лишит его тепла,
возможности дышать и жить? И каких новых успехов достигнет человечество,
прежде чем исчезнуть? Головокружительная мечта...
Каких успехов?
Я не могу верить в существование некоего космического плана, в котором
животному, носящему название "человек", отводилась бы привилегированная
роль. Слишком часто я наталкивался на нелепости, на противоречия природы,
чтобы поверить в предвечную гармонию. Никакой бог не откликался никогда на
зов человечества, на его вопрошающие голоса. То, что могло казаться ответом,
было лишь эхом наших призывов. Человеческая вселенная замкнута в себе,
ограничена Человеком. Единственное, на что может притязать Человек, - это
как можно лучше приспособить к своим потребностям ту ограниченную сферу,
которая ему, конечно, кажется громадной сравнительно с его собственной
малостью, но которая ничтожна перед лицом вселенной. Поймет ли он наконец с
помощью науки, что нужно довольствоваться этим? Сумеет ли найти равновесие,
счастье в самом сознании своей малости? Возможно, Наука способна еще на
многое. Она может научить человека принять положенные ему пределы, принять
случайности, которые дала жизнь ему, такой малости, как он. Наука может
прочно завоевать человечеству тот покой, каким наслаждаюсь я сегодня. Дать
ему почти безмятежное созерцание небытия, всепоглощающего небытия, для меня
уже близкого.
23-е.
Пробуждение. Сон, немного более продолжительный, более глубокий, чем
обычно. Отдохнул. Хорошее самочувствие, почти хорошее, если бы не выделения
мокроты, которая меня буквально душит, и не свистящее дыхание...
Заснул в каком-то опьянении. Мрачном опьянении и все же сладостном.
Все, что утром снова гнетет меня, ночью казалось мне невесомым, не важным;
небытие, близкая смерть представали передо мной как некая бесспорная
данность особого типа, что исключало всякий протест. Не фатализм, нет: я
чувствовал, что даже болезнь и смерть лишь приобщают меня к судьбе
вселенной.
Как хорошо было бы вернуть вчерашнее состояние духа!
В саду перед террасой, ждем завтрака. Разговоры. Граммофон. Газеты.
Боевые действия у Нуайона и на всем фронте между Уазой и Эн. За сутки
продвинулись на четыре километра. Заняли Лассиньи. Англичане отбили Альбер,
Бре-сюр-Сомм. (Как раз в Бре за домом священника погиб Делакур; нелепая
смерть: шальная пуля настигла его в отхожем месте.)
Вечером.
Обрести вчерашнее спокойствие Нынче, в обеденное время, приступ удушья,
очень сильный, очень продолжительный. После него - полный упадок сил.
26-е.
Со вчерашнего дня ретростернальные боли почти не утихают. Ночью -
просто нестерпимые. При этом тошнота.
27-е.
Семь часов вечера. Выпил немного молока. Сейчас придет Жозеф и потом
исчезнет до утра. Жду его. Прислушиваюсь к шагам. Он столько должен сделать:
перестелить постель, взбить подушки, приладить завесу от мух, приготовить
лекарство, подать судно, опустить шторы, вымыть плевательницу, поставить
рядом стакан с водой, капли, грушу электрического звонка и грушу включения
света. "Добрый вечер, господин доктор". - "Добрый вечер, Жозеф".
Теперь надо дожидаться до половины девятого, прежде чем появится
дядюшка Гектор, ночной дежурный. Он не разговаривает. Приоткрывает дверь и
просовывает голову, что должно означать: "Я здесь, Я на страже. Будьте
спокойны".
И потом - одиночество, начинается ночь, которой не видно конца.
Полночь.
Теряю мужество. Все во мне рушится.
Все свожу к мыслям о себе, то есть о своем конце. Если и вспоминаю о
ком-либо из прежних времен, то сейчас же мысль: "А он ведь тоже не знает,
что мне крышка". Или иначе: "Что-то он скажет, когда услышит о моей смерти?"
28-е.
Боли как будто утихают. Может быть, они исчезнут так же незаметно, как
и начались?
Рентген неутешительный. Разрастание фиброзной ткани значительно
ускорилось со времени последнего просвечивания. Особенно в правом легком.
29 августа.
Страдания немного утихли. Очень изнурили эти четыре тяжелых дня.
Сводка: атаки (между Скарпом и Велем) развиваются. Англичане наступают
на Нуайон. Бапом наш.
Жан-Полю.
Да, гордецом ты будешь. Мы все гордецы. Таким себя и прими. Будь
гордецом - сознательно. Смирение: паразитическая, умаляющая человека
добродетель. (Впрочем, нередко она есть внутреннее сознание какой-нибудь
слабости.) Не надо ни тщеславия, ни скромности. Сознавать себя сильным,
чтобы быть сильным.
Столь же паразитарны: склонность к самоотречению, желание подчиняться,
жажда приказов, радость послушания и т.п. Факторы слабости и бездействия.
Страх свободы. Нужно выбирать такие добродетели, которые возвышают. Высшая
добродетель: энергия. Именно энергия создает величие.
Расплата: одиночество.
30-е.
Наши части уже за Нуайоном. Но какой ценой?
Удивляюсь, зачем позволяют прессе твердить, что конец войны близок.
Америка не для того вступила в войну, чтобы удовлетвориться чисто военной
победой и таким же миром. Вильсон хочет политически обезглавить Германию и
Австрию. Вырвать у них из-под опеки Россию. События - так, как они шли до
сих пор, - все же не дают надежды на то, что все решится в какие-нибудь
полгода: рухнут обе империи и установятся в Берлине, Вене, Петербурге
устойчивые республиканские порядки, что позволит успешно вести переговоры.
Мое окно. С полдюжины проводов, туго натянутых, пересекают
четырехугольник неба, как полосы на фотопластинке. В грозу сверкающие
жемчужины дождя скользят вдоль проводов, через каждые три-четыре сантиметра,
стекают часами все в одном направлении, но не настигают друг друга. И тогда
я не могу ничего делать, не могу смотреть ни на что, кроме этого движения
капель.
1 сентября, 18.
Новый месяц. Увижу ли я его конец?
Снова стал спускаться вниз. Завтракал со всеми.
С тех пор как я перестал бриться (июль), мне уже незачем смотреться в
зеркало, которое висит над умывальником. Сегодня в канцелярии я вдруг увидел
себя в зеркале. Секунду я колебался, прежде чем признать себя в этом
бородатом мертвеце. "Да, астения есть", - согласился Бардо. Сказал бы лучше
"кахексия".
Нет, это не может продлиться еще недели.
Англичане взяли обратно высоту Кеммель. Мы наступаем на Северном
канале. Неприятель отходит по направлению к Лис.
Ночь, 1 сентября.
Рашель. Почему Рашель?
Ее рыжие ресницы. От этого золоченого ободка лучится взгляд. Какой
всезнающий взгляд! Ее рука. Она прижимала руку к моим глазам, чтобы я не
оказался свидетелем ее наслаждения. Сведенная судорогой тяжелая рука вдруг
расслаблялась в тот же самый миг, что и рот, в тот же самый миг, что и все
мускулы тела...
2 сентября.
Немного ветрено. Устроился в затишье у дома. Наверху перед верандой
Гуаран, Вуазене и унтер-офицер вспоминают свою студенческую жизнь (Латинский
квартал, студенческие кабачки, "Суферло", "Вашет", танцульки, женщины и
т.д.). Прислушивался несколько минут и ушел в дом, раздраженный, злобный. Но
и взволнованный тоже.
Жан-Поль, не слишком бойся терять время.
Нет, не это должен бы я сказать тебе. Вернее другое. Тверди себе, что
человеческая жизнь невообразимо коротка и что тебе отпущено слишком мало
времени на то, чтобы проявить себя до конца.
Но все же не очень бойся расточать свои молодые силы, мой мальчик. Дядя
Антуан, чей конец уже близок, до сих пор жалеет, что ему никогда не
удавалось растратить бесцельно хоть самую малость юности...
3 сентября.
Первые проблески дня.
Видел тебя во сне, Жан-Поль. Мы оба были в здешнем саду. Я прижимал к
сердцу маленького, крепенького Жан-Поля, гибкого, как молодой дубок, который
так и тянется вверх, которого ничто не остановит в этом порыве.
Ты был и тем трехлетним мальчиком, которого я так недавно сажал к себе
на колени, и Антуаном - мною, каким я был в юности, мною, каким я стал,
сделавшись доктором Тибо. Проснувшись, я подумал, впервые с тех пор, как
узнал тебя: "Быть может, из него выйдет врач?"
И мечтами долго бродил в этом будущем. А теперь я думаю о том, как
оставлю тебе в наследство свои архивы, записи, многолетние наблюдения,
изыскания, незавершенные замыслы. Когда тебе исполнится двадцать лет, возьми
их себе или отдай за ненадобностью какому-нибудь начинающему врачу.
Но мне трудно сразу расстаться со своей мечтой. Этот начинающий врач,
мой наследник и продолжатель, - нынче утром это ты, я хочу, чтобы это был
ты...
Полдень.
Кажется, я напрасно отказался от тренировки гортани и сократил
дыхательную гимнастику. За последние две недели - ухудшение, так что нынче
пришлось даже прибегнуть к прижиганию электричеством.
Все утро пролежал в постели.
Газеты. Читал и перечитывал несколько раз послание, напечатанное в
"Лейбор дэй". Тон простой, благородный, здравые мысли. Вильсон повторяет,
что настоящий мир - это нечто совсем иное и более значительное, чем просто
еще один вариант европейского равновесия. У него сказано ясно: "Это
освободительная война" (подобная американской). Избежать старых ошибок, раз
и навсегда избавиться от парадоксов довоенной Европы, чтобы мирные
трудолюбивые народы не жили, как прежде, разоряясь на вооружение,
выстраиваясь у своих границ с примкнутыми штыками. Мир наций, заключивших
между собой союз. Мир прочный, могущий наконец дать Европе то ощущение
безопасности, которым сильны Соединенные Штаты. Мир без победителей и без
униженных, мир без очагов будущего реванша, без всего того, что может в один
прекрасный день воскресить дух войны.
Вильсон правильно указывает первое условие такого мира: свержение
деспотических правительств. Важнейшая цель. Европа не будет чувствовать себя
в безопасности, покуда не вырван с корнем германский империализм. Покуда
австро-германский блок не проделает эволюции в сторону демократии. Покуда не
будет уничтожен этот рассадник ложных идей (ложных - потому что они
противоречат общим интересам всего человечества), рассадник мечты о мировой
империи, цинического воспевания силы, веры в превосходство германца над
всеми прочими народами и его право подчинить их себе. (Проповедь особой
миссии Германии в окружении кайзера, согласно которой всякий германец обязан
быть крестоносцем, носителем идеи германского владычества над миром.)
Вечер.
Рад был посещению Гуарана и Вуазене, они зашли после обеда. Говорили о
Германии. Гуаран утверждает, что зловещая религия силы является не столько
плодом имперского режима, сколько выражением особых этнических свойств расы:
скорее инстинкт, чем доктрина. Споры. Пруссия - еще не вся Германия, и т.д.
Гуаран сам признает, что у Германии есть все необходимые данные для того,
чтобы стать мирной и пользующейся свободами нацией. А если даже в германском
мессианизме проявляет себя инстинкт расы? Разве не ясно, что деспотический
режим растравляет его, усиливает, использует в своих целях! От нас, если мы
победим, от характера мирных договоров, от нашего отношения к побежденным
будет зависеть - останется или исчезнет это зло. Демократическое
перевоспитание Германии, которое Вильсон хочет предписать, выведет этот
мессианизм из употребления и тем самым лишит его жала или же направит его по
иному пути, но лишь при одном условии: если мирный договор не даст немецкому
народу никаких поводов желать реванша. На все это потребовалось бы лет
пятнадцать. Я не теряю надежды. Я склонен верить, что Германия 30-х годов -
республиканская, патриархальная, трудолюбивая и мирная - станет одной из
самых верных гарантий европейского союза.
Вуазене напомнил ноябрь 1911 года. Очень верно. Почему
франко-германское соглашение Кайо только отдалило войну? Потому что она не
меняло - не могло изменить - политического режима Германии. Потому что
политика Германии, Австрии, России по-прежнему оставалась политикой
самодержавной власти, политикой имперских министров, имперских генералов.
Вильсон это понял. Ничто не изменится, если будет побежден только кайзер, но
останется неприкосновенным прусский, тевтонский дух, императорская власть,
ее стремление к гегемонии, ее пангерманизм. Устранить первопричины, чтобы не
дать возродиться духу автократии. И тогда прочный мир будет обеспечен.
Не надо забывать, что именно кайзеровское правительство{683}, одно,
против желания всей остальной Европы, сорвало Гаагскую конференцию.
(Записываю подробности со слов Гуарана; было достигнуто полное согласие по
вопросу об ограничении вооружений, было заключено соглашение, которое могло
пойти очень далеко; и вот накануне подписания представитель Германии получил
от своего правительства приказ не брать на себя никаких обязательств.) Иными
словами, в этот день Империя сбросила маску. Если бы принцип арбитража был
принят, если бы Германия, подобно другим государствам, согласилась бы на
ограничение вооружений, положение Европы в 1914 году было бы совсем иным,
чем оказалось в действительности, и мы, возможно, избегли бы войны. Помнить
об этом. До тех пор, пока в самом сердце Европы сохраняется режим
пангерманской экспансии, самодержавно распоряжающейся судьбами семидесяти
миллионов подданных, разжигающих каждодневно националистическую гордыню, -
мир в Европе невозможен.
4 сентября.
Сегодня с утра боли в боку мобильные, перемежающиеся, очень острые.
(Помимо всего прочего.)
В сводке сообщается о взятии обратно Перонна. До сих пор, если не
ошибаюсь, командование ни разу не проговаривалось, что Перонн в августе
перешел в руки противника.
Коротенькое письмо от Филипа. В Париже говорят, что Фош проектирует
наступление в трех направлениях одновременно. Одно на Сен-Кантен. Другое на
реке Эн. Третье, совместно с американцами, на Маасе. Или, как выражается
Филип, "в перспективе еще одно кровопускание..." Неужели нужны еще и еще
трупы, прежде чем будут приняты вильсоновские предложения?
Вечер.
Недавно заходил Гуаран. Возмущен. Оказывается, за обедом шел спор о
новом послании Вильсона. Почти все сошлись на том, что роль Лиги наций
прежде всего - после войны сохранять с помощью постоянного института
коалицию цивилизованного мира против Германии и Австрии. Гуаран утверждает,
что эта идея прочно засела в мозги официальной Франции (начиная с Пуанкаре и
Клемансо). Ее можно сформулировать так: "sine qua non* мирного устройства
Европы состоит в исключении бошей из европейского концерта. Как проклятой
богом расы. Как фермента будущих войн. Мир невозможен, покуда существует в
Европе слишком живучая Германия. Следовательно, нужно учредить над ней
опеку, чтобы обезвредить".
______________
* Обязательное условие (лат.).
Чудовищно. Если Гуаран передает точно, то это полное извращение мысли
Вильсона. Оставить для начала за пределами всеобщего Союза одну треть Европы
под предлогом ответственности этой трети за войну, провозгласить Германию на
все времена страной, не заслуживающей доверия, - это означает убить в
зародыше правовую организацию Европы, удовлетвориться карикатурой на
Сообщество наций, открыто признать, что у нас мечтают подчинить Европу
англофранцузской гегемонии, с умыслом выращивать семена новых кровавых
конфликтов. Вильсон слишком разумен, слишком опытен, дабы попасться в эту
империалистическую ловушку.
5-е, четверг.
Сегодня еле держусь на ногах. Похож на случайно ожившего удавленника.
Чтобы спуститься с лестницы, потребовалось целых пять минут.
Медленно, неотвратимо приближаюсь к своему концу. Этой ночью снова
вспомнил, как умирал Отец. Во время агонии он напевал песенку, которую любил
еще в юные годы:
Гоп! Гоп! Милая ждет!
Не следует откладывать, поскорее записать свои мысли об Отце для
Жан-Поля.
Как часто там в дни, когда нас отводили в тыл на отдых, где была
тишина, где всякий мог снова испытать величайшее счастье - растянуться на
настоящей кровати, - я проводил целые часы в наивных мечтаниях о
послевоенном будущем, о том, что я непременно начну вести другую, лучшую
жизнь, жизнь, по-настоящему полную труда и более полезную людям... Все
впереди, казалось мне, должно было быть таким прекрасным!
Мертвый, мертвый. Неотвязная мысль. Непрошеная во мне. Чужая. Язва.
Паразит.
Все было бы по-иному, если бы я мог принять. Но для этого пришлось бы
искать опоры в метафизике. А я... Странно, что наше возвращение в небытие
способно вызвать такое сопротивление. Что чувствовал бы я, если бы верил в
существование ада, знал, что мне суждены вечные муки? Думаю, что страшнее
все равно не было бы.
5 сентября, вечер.
Майор прислал мне через Жозефа журнал, в котором лежала закладка. Я
открыл отмеченную страницу и прочел:
"Войны ведутся под всевозможными предлогами, но истинная причина у них
всегда одна - армия. Не будет армий, не будет войн. Но как упразднить армию?
Путь к этому один: свержение деспотизма". Это цитата из речи Виктора Гюго, а
Реймон написал на полях: "Конгресс мира, 1869!"{686} - и поставил
восклицательный знак.
Пусть издевается, если ему угодно. Если пятьдесят лет назад уже
проповедовалось уничтожение деспотизма и ограничение вооружений, это вовсе
не значит, что ныне нужно терять веру в то, что человечество выйдет наконец
из тупика.
Мокрота в эти дни обильнее, чем когда бы то ни было. Увеличилось
количество расплавленной ткани (пленки слизистой и ложной пленки).
6 сентября.
Получил сегодня утром письмо от г-жи Руа. Пишет мне каждый год в день
смерти своего сына.
(Любен иногда чем-то напоминает Манюэля Руа.)
Как думал бы он теперь, останься он в живых? Представляю его себе
довольно ясно, дохляка (как Любен), но по-прежнему отчаянного, - он
дождаться бы не мог выздоровления, чтобы поскорее вернуться на фронт.
Жан-Поль, что будешь думать ты о войне в 1940 году, когда тебе
исполнится двадцать пять лет? Ты, конечно, будешь жить в перестроенной
заново, умиротворенной Европе. Ты, должно быть, и представить себе не
сможешь, что это такое было - "национализме". Что такое была героическая
вера тех, которым в августе 1914 года тоже исполнилось двадцать пять и перед
кем открывалось все будущее: героизм юношей, уходивших на фронт горделиво,
как мой милый мальчик Манюэль Руа! Не суди их слишком строго, попытайся
понять. Не истолкуй ложно благородство этих мальчиков, которым не хотелось
умирать и которые, как подобает мужам, поставили на карту свою жизнь, когда
их родине угрожала опасность. Далеко не все были сорвиголовами. Многие,
подобно Манюэлю Руа, шли на эту жертву, веря, что она послужит счастью
будущего поколения, к которому принадлежишь и ты. Да, таких было много. Я
сам их знал. Дядя Антуан свидетельствует за них.
Газеты. Мы перешли Сомму, достигли Гискара. Продвинулись также на
севере от Суассона, отбили Куси. Удастся ли помешать немцам укрепиться за
линией Шельды и канала Сен-Кантен?
7-е вечером.
Жан-Полю.
Думаю о будущем. О твоем будущем. О том "прекрасном будущем", о котором
мечтали Манюэль Руа и подобные ему. Прекрасное? Надеюсь, что именно такое
будущее ждет тебя. Но мы оставляем вам в наследство мир, погруженный в хаос.
Боюсь, что тебе придется войти в жизнь в смутные, тревожные времена.
Противоречия, неуверенность, столкновение старых и новых сил. Потребуются
крепкие легкие, чтобы не задохнуться в этом зараженном воздухе. Помни же -
не всякому дано будет узнать радость жизни.
Воздерживаюсь от всяких пророчеств. Но не так уж трудно представить
себе Европу завтрашнего дня. Экономически - всеобщее обнищание, расстройство
социального бытия. Морально - резкий разрыв с прошлым, ниспровержение
прежних ценностей и т.д. И, как следствие всего этого, грандиозное смятение.
Период линьки. Болезни роста, сопровождаемые приступами лихорадки,
судорогами, то взлетами, то упадком сил. В итоге - равновесие, в итоге, но
не сразу. Роды, которые будут протекать мучительно.
А как поведешь себя тогда ты, Жан-Поль? Ведь трудно разобраться во всем
этом. Каждый будет считать себя обладателем истины, и у каждого, как всегда,
найдется своя панацея. Быть может, это будет эпоха анархии? Так думает
Гуаран. Я - нет. Если анархия, то анархия только видимая, временная. Ибо не
анархия будущее человечества, не может она быть его будущим, нельзя даже
допускать такую мысль. Свидетельством тому - история. Единственное возможное
будущее человечества - организация, каковы бы ни были неизбежные колебания.
(Очень возможно, что эта война - решительный шаг если не к братству, то, во
всяком случае, к взаимному пониманию. Приняв вильсоновский мир, Европа
расширит свои горизонты; идеи человеческой солидарности, коллективной
цивилизации заменят идею национализма и т.д.)
Во всяком случае, ты будешь свидетелем грандиозных изменений, коренной
переплавки. И вот что я хочу тебе сказать. Мне кажется, что в ту пору
общественное мнение, магистральные идеи, которые направляют его, будут иметь
все возрастающее влияние. Будущее, очевидно, станет невиданно гибким.
Значение личности возрастет. Настоящий человек сможет, как никогда раньше,
громко сказать свое слово о нашем мире, и оно будет услышано; сможет
участвовать в перестройке мира.
Стать настоящим человеком. Развивать в себе дееспособную личность.
Остерегаться ходячих теорий. Так соблазнительно освободиться от слишком
тяжкого бремени собственной личности! Так соблазнительно дать себя втянуть
широкому движению коллективного энтузиазма! Соблазнительно верить, ибо
удобно, в высшей степени комфортабельно! Сможешь ли ты противостоять
искушению?.. Это будет не так-то легко. Чем запутаннее нам кажутся тропы,
тем более склонны мы любой ценой выбираться из лабиринта, цепляясь за любую
уже готовую теорию, лишь бы она успокаивала, указывала выход. Всякий
мало-мальски убедительный ответ на те вопросы, которые мы ставим перед собой
и которые не можем решить сами, предстает перед нами как некое убежище, в
особенности если мы полагаем, что ответ этот одобрен большинством. Опасность
первейшая! Крепись, отвергай штампованные формулы! Не позволяй завербовать
себя! Пусть лучше терзания неуверенности, чем ленивое моральное
благополучие, которое предлагают доктринеры каждому, кто согласен пойти за
ними! Нащупывать путь самому, в потемках, не очень весело; но это меньшее
зло. Худшее - покорно идти за тусклым светильником, который твой сосед
выдает за светоч. Остерегайся! Пусть память об отце будет тебе примером!
Пусть его одинокая жизнь, его беспокойная мысль, вечно ищущая мысль, будет
для тебя образцом щепетильной честности по отношению к самому себе, примером
правдивости, внутренней силы и достоинства.
Рассвет. Бессонница, бессонница...
(Я, кажется, впадаю в проповеднический тон, как только обращаюсь к
Жан-Полю. Не употреблять всяких "остерегайся" и прочего.)
Стать "настоящим человеком"... Одно забыл объяснить ему - как это
достигается!
Как это достигается?
В самом деле, я не знал настоящих людей, кроме своих собратьев по
профессии. Впрочем, склонен думать, что поведение настоящего человека перед
лицом событий, перед лицом реальности и случайностей социальной жизни не
должно отличаться от поведения врача у постели больного. Важно одно:
свежесть взгляда. В медицине годы учения, знания, почерпнутые из книг, очень
редко могут пригодиться для решения новых проблем, перед которыми
оказывается врач в каждом данном случае. Всякая болезнь, а равно также и
всякий социальный кризис, всегда предстает как первый случай, не имеющий
прецедентов; как случай исключительный, для которого всякий раз нужно
изобретать какие-то новые способы врачевания. Чтобы быть настоящим
человеком, нужно обладать богатым воображением...
Воскресенье, 8 сентября, 18.
Сегодня утром, проснувшись, отхаркнул сгусток около девяти сантиметров.
Велел передать его Бардо для анализа.
Перечел то, что писал сегодня ночью. Был удивлен, что могу еще
организмов, высшим звеном которой является современный Человек, могла
развертываться на протяжении веков и до наших дней? Что она могла уцелеть,
перенести тысячи геологических потрясений? Ухитрилась не стать жертвой
слепого расточительства природы?
И как долго продлится это чудо? К какому концу (неизбежному концу)
движется наш род? Исчезнет ли он в свою очередь, как исчезли трилобиты,
гигантские скорпионы и сонмы пресмыкающихся и земноводных, о существовании
которых нам известно? Или же человечеству посчастливится, и оно выживет
наперекор хаосу, удержится на земной коре и долго еще будет развиваться? До
каких пор? До тех пор, пока солнце, остыв и остановясь, лишит его тепла,
возможности дышать и жить? И каких новых успехов достигнет человечество,
прежде чем исчезнуть? Головокружительная мечта...
Каких успехов?
Я не могу верить в существование некоего космического плана, в котором
животному, носящему название "человек", отводилась бы привилегированная
роль. Слишком часто я наталкивался на нелепости, на противоречия природы,
чтобы поверить в предвечную гармонию. Никакой бог не откликался никогда на
зов человечества, на его вопрошающие голоса. То, что могло казаться ответом,
было лишь эхом наших призывов. Человеческая вселенная замкнута в себе,
ограничена Человеком. Единственное, на что может притязать Человек, - это
как можно лучше приспособить к своим потребностям ту ограниченную сферу,
которая ему, конечно, кажется громадной сравнительно с его собственной
малостью, но которая ничтожна перед лицом вселенной. Поймет ли он наконец с
помощью науки, что нужно довольствоваться этим? Сумеет ли найти равновесие,
счастье в самом сознании своей малости? Возможно, Наука способна еще на
многое. Она может научить человека принять положенные ему пределы, принять
случайности, которые дала жизнь ему, такой малости, как он. Наука может
прочно завоевать человечеству тот покой, каким наслаждаюсь я сегодня. Дать
ему почти безмятежное созерцание небытия, всепоглощающего небытия, для меня
уже близкого.
23-е.
Пробуждение. Сон, немного более продолжительный, более глубокий, чем
обычно. Отдохнул. Хорошее самочувствие, почти хорошее, если бы не выделения
мокроты, которая меня буквально душит, и не свистящее дыхание...
Заснул в каком-то опьянении. Мрачном опьянении и все же сладостном.
Все, что утром снова гнетет меня, ночью казалось мне невесомым, не важным;
небытие, близкая смерть представали передо мной как некая бесспорная
данность особого типа, что исключало всякий протест. Не фатализм, нет: я
чувствовал, что даже болезнь и смерть лишь приобщают меня к судьбе
вселенной.
Как хорошо было бы вернуть вчерашнее состояние духа!
В саду перед террасой, ждем завтрака. Разговоры. Граммофон. Газеты.
Боевые действия у Нуайона и на всем фронте между Уазой и Эн. За сутки
продвинулись на четыре километра. Заняли Лассиньи. Англичане отбили Альбер,
Бре-сюр-Сомм. (Как раз в Бре за домом священника погиб Делакур; нелепая
смерть: шальная пуля настигла его в отхожем месте.)
Вечером.
Обрести вчерашнее спокойствие Нынче, в обеденное время, приступ удушья,
очень сильный, очень продолжительный. После него - полный упадок сил.
26-е.
Со вчерашнего дня ретростернальные боли почти не утихают. Ночью -
просто нестерпимые. При этом тошнота.
27-е.
Семь часов вечера. Выпил немного молока. Сейчас придет Жозеф и потом
исчезнет до утра. Жду его. Прислушиваюсь к шагам. Он столько должен сделать:
перестелить постель, взбить подушки, приладить завесу от мух, приготовить
лекарство, подать судно, опустить шторы, вымыть плевательницу, поставить
рядом стакан с водой, капли, грушу электрического звонка и грушу включения
света. "Добрый вечер, господин доктор". - "Добрый вечер, Жозеф".
Теперь надо дожидаться до половины девятого, прежде чем появится
дядюшка Гектор, ночной дежурный. Он не разговаривает. Приоткрывает дверь и
просовывает голову, что должно означать: "Я здесь, Я на страже. Будьте
спокойны".
И потом - одиночество, начинается ночь, которой не видно конца.
Полночь.
Теряю мужество. Все во мне рушится.
Все свожу к мыслям о себе, то есть о своем конце. Если и вспоминаю о
ком-либо из прежних времен, то сейчас же мысль: "А он ведь тоже не знает,
что мне крышка". Или иначе: "Что-то он скажет, когда услышит о моей смерти?"
28-е.
Боли как будто утихают. Может быть, они исчезнут так же незаметно, как
и начались?
Рентген неутешительный. Разрастание фиброзной ткани значительно
ускорилось со времени последнего просвечивания. Особенно в правом легком.
29 августа.
Страдания немного утихли. Очень изнурили эти четыре тяжелых дня.
Сводка: атаки (между Скарпом и Велем) развиваются. Англичане наступают
на Нуайон. Бапом наш.
Жан-Полю.
Да, гордецом ты будешь. Мы все гордецы. Таким себя и прими. Будь
гордецом - сознательно. Смирение: паразитическая, умаляющая человека
добродетель. (Впрочем, нередко она есть внутреннее сознание какой-нибудь
слабости.) Не надо ни тщеславия, ни скромности. Сознавать себя сильным,
чтобы быть сильным.
Столь же паразитарны: склонность к самоотречению, желание подчиняться,
жажда приказов, радость послушания и т.п. Факторы слабости и бездействия.
Страх свободы. Нужно выбирать такие добродетели, которые возвышают. Высшая
добродетель: энергия. Именно энергия создает величие.
Расплата: одиночество.
30-е.
Наши части уже за Нуайоном. Но какой ценой?
Удивляюсь, зачем позволяют прессе твердить, что конец войны близок.
Америка не для того вступила в войну, чтобы удовлетвориться чисто военной
победой и таким же миром. Вильсон хочет политически обезглавить Германию и
Австрию. Вырвать у них из-под опеки Россию. События - так, как они шли до
сих пор, - все же не дают надежды на то, что все решится в какие-нибудь
полгода: рухнут обе империи и установятся в Берлине, Вене, Петербурге
устойчивые республиканские порядки, что позволит успешно вести переговоры.
Мое окно. С полдюжины проводов, туго натянутых, пересекают
четырехугольник неба, как полосы на фотопластинке. В грозу сверкающие
жемчужины дождя скользят вдоль проводов, через каждые три-четыре сантиметра,
стекают часами все в одном направлении, но не настигают друг друга. И тогда
я не могу ничего делать, не могу смотреть ни на что, кроме этого движения
капель.
1 сентября, 18.
Новый месяц. Увижу ли я его конец?
Снова стал спускаться вниз. Завтракал со всеми.
С тех пор как я перестал бриться (июль), мне уже незачем смотреться в
зеркало, которое висит над умывальником. Сегодня в канцелярии я вдруг увидел
себя в зеркале. Секунду я колебался, прежде чем признать себя в этом
бородатом мертвеце. "Да, астения есть", - согласился Бардо. Сказал бы лучше
"кахексия".
Нет, это не может продлиться еще недели.
Англичане взяли обратно высоту Кеммель. Мы наступаем на Северном
канале. Неприятель отходит по направлению к Лис.
Ночь, 1 сентября.
Рашель. Почему Рашель?
Ее рыжие ресницы. От этого золоченого ободка лучится взгляд. Какой
всезнающий взгляд! Ее рука. Она прижимала руку к моим глазам, чтобы я не
оказался свидетелем ее наслаждения. Сведенная судорогой тяжелая рука вдруг
расслаблялась в тот же самый миг, что и рот, в тот же самый миг, что и все
мускулы тела...
2 сентября.
Немного ветрено. Устроился в затишье у дома. Наверху перед верандой
Гуаран, Вуазене и унтер-офицер вспоминают свою студенческую жизнь (Латинский
квартал, студенческие кабачки, "Суферло", "Вашет", танцульки, женщины и
т.д.). Прислушивался несколько минут и ушел в дом, раздраженный, злобный. Но
и взволнованный тоже.
Жан-Поль, не слишком бойся терять время.
Нет, не это должен бы я сказать тебе. Вернее другое. Тверди себе, что
человеческая жизнь невообразимо коротка и что тебе отпущено слишком мало
времени на то, чтобы проявить себя до конца.
Но все же не очень бойся расточать свои молодые силы, мой мальчик. Дядя
Антуан, чей конец уже близок, до сих пор жалеет, что ему никогда не
удавалось растратить бесцельно хоть самую малость юности...
3 сентября.
Первые проблески дня.
Видел тебя во сне, Жан-Поль. Мы оба были в здешнем саду. Я прижимал к
сердцу маленького, крепенького Жан-Поля, гибкого, как молодой дубок, который
так и тянется вверх, которого ничто не остановит в этом порыве.
Ты был и тем трехлетним мальчиком, которого я так недавно сажал к себе
на колени, и Антуаном - мною, каким я был в юности, мною, каким я стал,
сделавшись доктором Тибо. Проснувшись, я подумал, впервые с тех пор, как
узнал тебя: "Быть может, из него выйдет врач?"
И мечтами долго бродил в этом будущем. А теперь я думаю о том, как
оставлю тебе в наследство свои архивы, записи, многолетние наблюдения,
изыскания, незавершенные замыслы. Когда тебе исполнится двадцать лет, возьми
их себе или отдай за ненадобностью какому-нибудь начинающему врачу.
Но мне трудно сразу расстаться со своей мечтой. Этот начинающий врач,
мой наследник и продолжатель, - нынче утром это ты, я хочу, чтобы это был
ты...
Полдень.
Кажется, я напрасно отказался от тренировки гортани и сократил
дыхательную гимнастику. За последние две недели - ухудшение, так что нынче
пришлось даже прибегнуть к прижиганию электричеством.
Все утро пролежал в постели.
Газеты. Читал и перечитывал несколько раз послание, напечатанное в
"Лейбор дэй". Тон простой, благородный, здравые мысли. Вильсон повторяет,
что настоящий мир - это нечто совсем иное и более значительное, чем просто
еще один вариант европейского равновесия. У него сказано ясно: "Это
освободительная война" (подобная американской). Избежать старых ошибок, раз
и навсегда избавиться от парадоксов довоенной Европы, чтобы мирные
трудолюбивые народы не жили, как прежде, разоряясь на вооружение,
выстраиваясь у своих границ с примкнутыми штыками. Мир наций, заключивших
между собой союз. Мир прочный, могущий наконец дать Европе то ощущение
безопасности, которым сильны Соединенные Штаты. Мир без победителей и без
униженных, мир без очагов будущего реванша, без всего того, что может в один
прекрасный день воскресить дух войны.
Вильсон правильно указывает первое условие такого мира: свержение
деспотических правительств. Важнейшая цель. Европа не будет чувствовать себя
в безопасности, покуда не вырван с корнем германский империализм. Покуда
австро-германский блок не проделает эволюции в сторону демократии. Покуда не
будет уничтожен этот рассадник ложных идей (ложных - потому что они
противоречат общим интересам всего человечества), рассадник мечты о мировой
империи, цинического воспевания силы, веры в превосходство германца над
всеми прочими народами и его право подчинить их себе. (Проповедь особой
миссии Германии в окружении кайзера, согласно которой всякий германец обязан
быть крестоносцем, носителем идеи германского владычества над миром.)
Вечер.
Рад был посещению Гуарана и Вуазене, они зашли после обеда. Говорили о
Германии. Гуаран утверждает, что зловещая религия силы является не столько
плодом имперского режима, сколько выражением особых этнических свойств расы:
скорее инстинкт, чем доктрина. Споры. Пруссия - еще не вся Германия, и т.д.
Гуаран сам признает, что у Германии есть все необходимые данные для того,
чтобы стать мирной и пользующейся свободами нацией. А если даже в германском
мессианизме проявляет себя инстинкт расы? Разве не ясно, что деспотический
режим растравляет его, усиливает, использует в своих целях! От нас, если мы
победим, от характера мирных договоров, от нашего отношения к побежденным
будет зависеть - останется или исчезнет это зло. Демократическое
перевоспитание Германии, которое Вильсон хочет предписать, выведет этот
мессианизм из употребления и тем самым лишит его жала или же направит его по
иному пути, но лишь при одном условии: если мирный договор не даст немецкому
народу никаких поводов желать реванша. На все это потребовалось бы лет
пятнадцать. Я не теряю надежды. Я склонен верить, что Германия 30-х годов -
республиканская, патриархальная, трудолюбивая и мирная - станет одной из
самых верных гарантий европейского союза.
Вуазене напомнил ноябрь 1911 года. Очень верно. Почему
франко-германское соглашение Кайо только отдалило войну? Потому что она не
меняло - не могло изменить - политического режима Германии. Потому что
политика Германии, Австрии, России по-прежнему оставалась политикой
самодержавной власти, политикой имперских министров, имперских генералов.
Вильсон это понял. Ничто не изменится, если будет побежден только кайзер, но
останется неприкосновенным прусский, тевтонский дух, императорская власть,
ее стремление к гегемонии, ее пангерманизм. Устранить первопричины, чтобы не
дать возродиться духу автократии. И тогда прочный мир будет обеспечен.
Не надо забывать, что именно кайзеровское правительство{683}, одно,
против желания всей остальной Европы, сорвало Гаагскую конференцию.
(Записываю подробности со слов Гуарана; было достигнуто полное согласие по
вопросу об ограничении вооружений, было заключено соглашение, которое могло
пойти очень далеко; и вот накануне подписания представитель Германии получил
от своего правительства приказ не брать на себя никаких обязательств.) Иными
словами, в этот день Империя сбросила маску. Если бы принцип арбитража был
принят, если бы Германия, подобно другим государствам, согласилась бы на
ограничение вооружений, положение Европы в 1914 году было бы совсем иным,
чем оказалось в действительности, и мы, возможно, избегли бы войны. Помнить
об этом. До тех пор, пока в самом сердце Европы сохраняется режим
пангерманской экспансии, самодержавно распоряжающейся судьбами семидесяти
миллионов подданных, разжигающих каждодневно националистическую гордыню, -
мир в Европе невозможен.
4 сентября.
Сегодня с утра боли в боку мобильные, перемежающиеся, очень острые.
(Помимо всего прочего.)
В сводке сообщается о взятии обратно Перонна. До сих пор, если не
ошибаюсь, командование ни разу не проговаривалось, что Перонн в августе
перешел в руки противника.
Коротенькое письмо от Филипа. В Париже говорят, что Фош проектирует
наступление в трех направлениях одновременно. Одно на Сен-Кантен. Другое на
реке Эн. Третье, совместно с американцами, на Маасе. Или, как выражается
Филип, "в перспективе еще одно кровопускание..." Неужели нужны еще и еще
трупы, прежде чем будут приняты вильсоновские предложения?
Вечер.
Недавно заходил Гуаран. Возмущен. Оказывается, за обедом шел спор о
новом послании Вильсона. Почти все сошлись на том, что роль Лиги наций
прежде всего - после войны сохранять с помощью постоянного института
коалицию цивилизованного мира против Германии и Австрии. Гуаран утверждает,
что эта идея прочно засела в мозги официальной Франции (начиная с Пуанкаре и
Клемансо). Ее можно сформулировать так: "sine qua non* мирного устройства
Европы состоит в исключении бошей из европейского концерта. Как проклятой
богом расы. Как фермента будущих войн. Мир невозможен, покуда существует в
Европе слишком живучая Германия. Следовательно, нужно учредить над ней
опеку, чтобы обезвредить".
______________
* Обязательное условие (лат.).
Чудовищно. Если Гуаран передает точно, то это полное извращение мысли
Вильсона. Оставить для начала за пределами всеобщего Союза одну треть Европы
под предлогом ответственности этой трети за войну, провозгласить Германию на
все времена страной, не заслуживающей доверия, - это означает убить в
зародыше правовую организацию Европы, удовлетвориться карикатурой на
Сообщество наций, открыто признать, что у нас мечтают подчинить Европу
англофранцузской гегемонии, с умыслом выращивать семена новых кровавых
конфликтов. Вильсон слишком разумен, слишком опытен, дабы попасться в эту
империалистическую ловушку.
5-е, четверг.
Сегодня еле держусь на ногах. Похож на случайно ожившего удавленника.
Чтобы спуститься с лестницы, потребовалось целых пять минут.
Медленно, неотвратимо приближаюсь к своему концу. Этой ночью снова
вспомнил, как умирал Отец. Во время агонии он напевал песенку, которую любил
еще в юные годы:
Гоп! Гоп! Милая ждет!
Не следует откладывать, поскорее записать свои мысли об Отце для
Жан-Поля.
Как часто там в дни, когда нас отводили в тыл на отдых, где была
тишина, где всякий мог снова испытать величайшее счастье - растянуться на
настоящей кровати, - я проводил целые часы в наивных мечтаниях о
послевоенном будущем, о том, что я непременно начну вести другую, лучшую
жизнь, жизнь, по-настоящему полную труда и более полезную людям... Все
впереди, казалось мне, должно было быть таким прекрасным!
Мертвый, мертвый. Неотвязная мысль. Непрошеная во мне. Чужая. Язва.
Паразит.
Все было бы по-иному, если бы я мог принять. Но для этого пришлось бы
искать опоры в метафизике. А я... Странно, что наше возвращение в небытие
способно вызвать такое сопротивление. Что чувствовал бы я, если бы верил в
существование ада, знал, что мне суждены вечные муки? Думаю, что страшнее
все равно не было бы.
5 сентября, вечер.
Майор прислал мне через Жозефа журнал, в котором лежала закладка. Я
открыл отмеченную страницу и прочел:
"Войны ведутся под всевозможными предлогами, но истинная причина у них
всегда одна - армия. Не будет армий, не будет войн. Но как упразднить армию?
Путь к этому один: свержение деспотизма". Это цитата из речи Виктора Гюго, а
Реймон написал на полях: "Конгресс мира, 1869!"{686} - и поставил
восклицательный знак.
Пусть издевается, если ему угодно. Если пятьдесят лет назад уже
проповедовалось уничтожение деспотизма и ограничение вооружений, это вовсе
не значит, что ныне нужно терять веру в то, что человечество выйдет наконец
из тупика.
Мокрота в эти дни обильнее, чем когда бы то ни было. Увеличилось
количество расплавленной ткани (пленки слизистой и ложной пленки).
6 сентября.
Получил сегодня утром письмо от г-жи Руа. Пишет мне каждый год в день
смерти своего сына.
(Любен иногда чем-то напоминает Манюэля Руа.)
Как думал бы он теперь, останься он в живых? Представляю его себе
довольно ясно, дохляка (как Любен), но по-прежнему отчаянного, - он
дождаться бы не мог выздоровления, чтобы поскорее вернуться на фронт.
Жан-Поль, что будешь думать ты о войне в 1940 году, когда тебе
исполнится двадцать пять лет? Ты, конечно, будешь жить в перестроенной
заново, умиротворенной Европе. Ты, должно быть, и представить себе не
сможешь, что это такое было - "национализме". Что такое была героическая
вера тех, которым в августе 1914 года тоже исполнилось двадцать пять и перед
кем открывалось все будущее: героизм юношей, уходивших на фронт горделиво,
как мой милый мальчик Манюэль Руа! Не суди их слишком строго, попытайся
понять. Не истолкуй ложно благородство этих мальчиков, которым не хотелось
умирать и которые, как подобает мужам, поставили на карту свою жизнь, когда
их родине угрожала опасность. Далеко не все были сорвиголовами. Многие,
подобно Манюэлю Руа, шли на эту жертву, веря, что она послужит счастью
будущего поколения, к которому принадлежишь и ты. Да, таких было много. Я
сам их знал. Дядя Антуан свидетельствует за них.
Газеты. Мы перешли Сомму, достигли Гискара. Продвинулись также на
севере от Суассона, отбили Куси. Удастся ли помешать немцам укрепиться за
линией Шельды и канала Сен-Кантен?
7-е вечером.
Жан-Полю.
Думаю о будущем. О твоем будущем. О том "прекрасном будущем", о котором
мечтали Манюэль Руа и подобные ему. Прекрасное? Надеюсь, что именно такое
будущее ждет тебя. Но мы оставляем вам в наследство мир, погруженный в хаос.
Боюсь, что тебе придется войти в жизнь в смутные, тревожные времена.
Противоречия, неуверенность, столкновение старых и новых сил. Потребуются
крепкие легкие, чтобы не задохнуться в этом зараженном воздухе. Помни же -
не всякому дано будет узнать радость жизни.
Воздерживаюсь от всяких пророчеств. Но не так уж трудно представить
себе Европу завтрашнего дня. Экономически - всеобщее обнищание, расстройство
социального бытия. Морально - резкий разрыв с прошлым, ниспровержение
прежних ценностей и т.д. И, как следствие всего этого, грандиозное смятение.
Период линьки. Болезни роста, сопровождаемые приступами лихорадки,
судорогами, то взлетами, то упадком сил. В итоге - равновесие, в итоге, но
не сразу. Роды, которые будут протекать мучительно.
А как поведешь себя тогда ты, Жан-Поль? Ведь трудно разобраться во всем
этом. Каждый будет считать себя обладателем истины, и у каждого, как всегда,
найдется своя панацея. Быть может, это будет эпоха анархии? Так думает
Гуаран. Я - нет. Если анархия, то анархия только видимая, временная. Ибо не
анархия будущее человечества, не может она быть его будущим, нельзя даже
допускать такую мысль. Свидетельством тому - история. Единственное возможное
будущее человечества - организация, каковы бы ни были неизбежные колебания.
(Очень возможно, что эта война - решительный шаг если не к братству, то, во
всяком случае, к взаимному пониманию. Приняв вильсоновский мир, Европа
расширит свои горизонты; идеи человеческой солидарности, коллективной
цивилизации заменят идею национализма и т.д.)
Во всяком случае, ты будешь свидетелем грандиозных изменений, коренной
переплавки. И вот что я хочу тебе сказать. Мне кажется, что в ту пору
общественное мнение, магистральные идеи, которые направляют его, будут иметь
все возрастающее влияние. Будущее, очевидно, станет невиданно гибким.
Значение личности возрастет. Настоящий человек сможет, как никогда раньше,
громко сказать свое слово о нашем мире, и оно будет услышано; сможет
участвовать в перестройке мира.
Стать настоящим человеком. Развивать в себе дееспособную личность.
Остерегаться ходячих теорий. Так соблазнительно освободиться от слишком
тяжкого бремени собственной личности! Так соблазнительно дать себя втянуть
широкому движению коллективного энтузиазма! Соблазнительно верить, ибо
удобно, в высшей степени комфортабельно! Сможешь ли ты противостоять
искушению?.. Это будет не так-то легко. Чем запутаннее нам кажутся тропы,
тем более склонны мы любой ценой выбираться из лабиринта, цепляясь за любую
уже готовую теорию, лишь бы она успокаивала, указывала выход. Всякий
мало-мальски убедительный ответ на те вопросы, которые мы ставим перед собой
и которые не можем решить сами, предстает перед нами как некое убежище, в
особенности если мы полагаем, что ответ этот одобрен большинством. Опасность
первейшая! Крепись, отвергай штампованные формулы! Не позволяй завербовать
себя! Пусть лучше терзания неуверенности, чем ленивое моральное
благополучие, которое предлагают доктринеры каждому, кто согласен пойти за
ними! Нащупывать путь самому, в потемках, не очень весело; но это меньшее
зло. Худшее - покорно идти за тусклым светильником, который твой сосед
выдает за светоч. Остерегайся! Пусть память об отце будет тебе примером!
Пусть его одинокая жизнь, его беспокойная мысль, вечно ищущая мысль, будет
для тебя образцом щепетильной честности по отношению к самому себе, примером
правдивости, внутренней силы и достоинства.
Рассвет. Бессонница, бессонница...
(Я, кажется, впадаю в проповеднический тон, как только обращаюсь к
Жан-Полю. Не употреблять всяких "остерегайся" и прочего.)
Стать "настоящим человеком"... Одно забыл объяснить ему - как это
достигается!
Как это достигается?
В самом деле, я не знал настоящих людей, кроме своих собратьев по
профессии. Впрочем, склонен думать, что поведение настоящего человека перед
лицом событий, перед лицом реальности и случайностей социальной жизни не
должно отличаться от поведения врача у постели больного. Важно одно:
свежесть взгляда. В медицине годы учения, знания, почерпнутые из книг, очень
редко могут пригодиться для решения новых проблем, перед которыми
оказывается врач в каждом данном случае. Всякая болезнь, а равно также и
всякий социальный кризис, всегда предстает как первый случай, не имеющий
прецедентов; как случай исключительный, для которого всякий раз нужно
изобретать какие-то новые способы врачевания. Чтобы быть настоящим
человеком, нужно обладать богатым воображением...
Воскресенье, 8 сентября, 18.
Сегодня утром, проснувшись, отхаркнул сгусток около девяти сантиметров.
Велел передать его Бардо для анализа.
Перечел то, что писал сегодня ночью. Был удивлен, что могу еще