Страница:
- Что касается меня, патрон, - тихо сказал Жуслен, - я рассуждаю так
же, как вы: я подчиняюсь... И тем не менее я понимаю, что в столь
исключительную минуту, накануне такого потрясения, какое нам угрожает, это
подчинение, этот долг может явиться для некоторых... неприемлемым,
бесчеловечным...
- Напротив, - возразил Антуан. - Чем острее сознает индивидуум всю
серьезность события, тем более неумолимым должен ему казаться его долг!
Он сделал паузу и поставил чашку обратно на поднос, так и не выпив
кофе. Лицо его исказилось, голос дрожал.
- Вот уже несколько дней, как я спрашиваю себя об этом, - признался он
вдруг подавленным тоном, невольно заставившим Жака внимательно взглянуть на
него. Несколько секунд он прижимал к векам указательный и большой пальцы,
затем поднял голову и бросил в сторону брата странный, быстрый взгляд. Потом
заговорил, взвешивая каждое слово: - Если бы сегодня вечером правительство,
избранное большинством, - пусть даже сам я голосовал против него, - если бы
оно объявило мобилизацию, то, что бы я ни думал о войне, принадлежал бы я к
оппозиционному меньшинству или не принадлежал, это все равно не дало бы мне
права самовольно нарушить договор и уклониться от обязательств, которые
одинаковы для всех, решительно для всех!
Жак, не перебивая, выслушал эти слова, предназначенные для него одного.
Его не так уж сильно возмутили положения, выставленные Антуаном; он был
невольно взволнован задушевной, доверчивой интонацией его голоса, который
дрожал, произнося все эти догматические утверждения. К тому же, как ни
противоположны были взгляды Антуана его собственным, он не мог не подумать,
что и в данном случае Антуан был, как всегда, логичен и абсолютно верен
себе.
Внезапно, словно услышав чье-то резкое возражение, Антуан скрестил руки
и крикнул:
- Право же, черт побери, это было бы слишком удобно - иметь возможность
оставаться гражданином только до объявления войны!..
Наступившее молчание было особенно тягостным.
Жуслен, чутко улавливавший все оттенки, счел уместным перевести
разговор на другую тему. Дружелюбным тоном, словно спор был разрешен и все
сошлись во взглядах, он провозгласил вместо заключения:
- В сущности, патрон прав. Общественная жизнь - это своего рода игра.
Надо выбрать что-нибудь одно: либо подчиниться правилам, либо отказаться от
партии...
- Я выбрал, - вполголоса сказал стоявший возле него Жак.
Жуслен повернул голову и с секунду смотрел на юношу с невольным
вниманием и волнением. Ему показалось, что где-то позади живого, реального
Жака он вдруг увидел всю его необыкновенную и трагическую судьбу.
Безбородое лицо Леона просунулось в полуоткрытую дверь.
- Господина Антуана просят к телефону.
Антуан обернулся и, моргая, посмотрел на слугу, словно его неожиданно
разбудили. "Опять она!" - подумал он наконец.
- Хорошо. Иду.
Опустив глаза, нахмурившись, он несколько секунд не двигался с места;
потом неторопливо вышел из комнаты.
"Что она скажет мне? - думал он, направляясь в свою рабочую комнату. -
"Ты больше не любишь меня!.. Ты не любишь меня, как прежде!.." Неизбежно
приходит час, когда они говорят вам это, - все, все, как одна!.. Они бы
очень удивились, узнав, что именно мы "больше не любим"... Не их - себя! Не
любим человека, которым мы становимся в их присутствии... Вместо того чтобы
говорить: "Ты больше не любишь меня", - им бы следовало говорить так: "Ты
больше не любишь того человека, в которого превращаешься, когда мы
вместе..."
Он остановился перед аппаратом и, не раздумывая, взял трубку.
- Это ты, Тони?
Он вздрогнул; его охватило чувство, похожее на возмущение. Он стоял
здесь, перед этим знакомым, слишком хорошо знакомым голосом, певучим и
низким, нарочито нежным, и не мог решиться ответить. Холодная ярость... Вот
уже два дня, как он чувствовал, что освободился от Анны, от ее чар. Не
только освободился - очистился... Да, ему казалось, что он смыл с себя
какую-то грязь... Он вспомнил о Симоне. Нет, это кончено, кончено!
Причальные канаты обрублены! К чему связывать их снова?
Он осторожно положил трубку на стол и отступил на шаг. Он слышал в
аппарате какое-то шуршание, какой-то задыхающийся, прерывистый звук, похожий
на хрип... Это было жестоко... Тем хуже! Все, что угодно, только не
восстанавливать связь...
Но вместо того, чтобы вернуться в кабинет, он запер дверь, выходившую в
коридор, подошел к дивану, закурил папиросу и, бросив последний взгляд на
стол, где неподвижно лежала замолчавшая трубка - изогнутая, блестящая,
похожая на какое-то мертвое пресмыкающееся, - тяжело растянулся среди
подушек.
В кабинете, у камина, оставшись вдвоем со Штудлером, г-н Шаль,
обрадованный возможностью, в свою очередь, поговорить и быть выслушанным,
пытался в нескладных и туманных выражениях дать собеседнику кое-какие
сведения о своей деятельности.
- Новые трюки, выдумки, мелкие изобретения... Всегда что-нибудь новое -
таков наш девиз... Что? Я пришлю вам бюллетень А.И. - Ассоциации
изобретателей... Вы увидите. Мы беремся уже и за побочные мероприятия...
Ничего не поделаешь - война... Придется изменить направление... Защита
нации... Каждый в своей сфере... Что? (Он все время произносил это "что?" с
обеспокоенным видом, словно не расслышав вопроса, требовавшего немедленного
ответа.) Изобретатели уже приносят нам весьма сенсационные вещички, - сразу
же продолжал он. - Мне не хотелось бы разглашать... но вот это, пожалуй, я
могу сказать, портативный фильтр для болотной и дождевой воды... Незаменим
во время похода... Все вредные миазмы, разрушающие организм солдата... - У
него вырвался удовлетворенный смешок. - И нечто еще более сенсационное:
автоматический прицел со спусковым механизмом. Для пехотинцев с плохим
зрением... или даже артиллеристов...
Руа, который с минуту прислушивался со своего места к этим бессвязным
словам, встал.
- Автоматический? Как это?
- Вот именно, - ответил Шаль, польщенный. - В этом вся прелесть.
- Но как же? Как он действует?
Шаль сделал решительный жест:
- Совершенно самостоятельно!
Жак и Жуслен, все еще стоявшие на том же месте, в углу у книжных
шкафов, вполголоса беседовали.
- И мучительнее всего, - говорил Жак, яростно хмуря брови, -
мучительнее всего думать, что придет день, придет неизбежно и, может быть,
очень скоро, когда люди даже не будут понимать, как могли все эти разговоры
о военной службе, о нациях, марширующих под знаменами, как могли они иметь
характер догмы, характер не подлежащего обсуждению, священного долга! День,
когда покажется непостижимым, что общественная власть могла присвоить себе
право расстрелять человека за то, что он отказался взять в руки оружие!..
Точно так же, как нам кажется невероятным, что некогда тысячи людей в Европе
могли подвергаться суду и пыткам за свои религиозные убеждения...
- Вот, послушайте! - вскричал Руа, рассеянно просматривавший в это
время сегодняшнюю газету, которую взял со стола. Громко и отчетливо он
прочел насмешливым тоном:
- Молодая чета с ребенком желает снять на три месяца спокойный домик с
садом возле реки, изобилующей рыбой: предпочтительно в Нормандии или в
Бургундии. Адрес: 3418, редакция газеты!
Он звонко рассмеялся. Сегодня он был, пожалуй, единственным, кто мог
еще смеяться.
- Весел, как школьник перед каникулами, - прошептал Жак.
- Весел, как истинный герой, - поправил его Жуслен. - Где нет веселья,
там нет и героизма, - там только храбрость...
Шаль вынул часы и, прежде чем посмотреть на стрелки, как всегда, с
минуту прислушивался к ходу "маленького зверька", сосредоточенно глядя в
одну точку, словно врач, который выслушивает больного. Затем, подняв брови
над очками, объявил:
- Час тридцать семь минут.
Жак вздрогнул.
- Я опаздываю, - сказал он, пожимая руку Жуслена. - Бегу, не дожидаясь
брата.
Антуан, лежавший на диване в своей рабочей комнатке, уловил в передней
голос Жака, которого Леон провожал к лестнице.
Он поспешно отворил дверь.
- Жак!.. Послушай...
Жак, удивленный, подошел к двери.
- Ты уходишь?
- Да.
- Зайди на минутку, - глухим голосом сказал Антуан, прикоснувшись к его
руке.
Жак пришел на Университетскую улицу именно для того, чтобы поговорить с
братом с глазу на глаз. Ему хотелось рассказать Антуану, на что он употребил
свои деньги; ему неприятно было скрывать это от него. Он подумал даже:
"Может быть, я скажу ему о Женни..." Несмотря на то, что времени у него было
мало, он охотно согласился на этот разговор наедине и вошел в маленький
кабинет.
Антуан снова затворил дверь.
- Послушай, - повторил он, не садясь. - Поговорим серьезно, малыш. Что
ты... что ты думаешь делать?
Жак притворился удивленным и не ответил.
- Ты был освобожден от военной службы. Однако в случае мобилизации все
освобожденные будут подвергнуты вторичному осмотру, всех пошлют на фронт...
Что ты думаешь делать тогда?..
Жак не мог уклониться от ответа.
- Еще не знаю, - сказал он. - Пока что я вырвался из их лап, и притом
на законном основании: они ничего не могут со мной сделать. - И, отвечая на
настойчивый взгляд Антуана, сухо добавил: - Я могу сказать тебе только одно:
что скорее отрублю себе обе руки, чем стану солдатом.
Антуан на секунду отвел глаза.
- Такое поведение можно назвать самым...
- ...самым трусливым?
- Нет, этого я не думал, - мягко сказал Антуан. - Но, пожалуй, самым
эгоистичным... - Видя, что Жак не реагирует, он продолжал: - Ты со мной не
согласен? Отказаться идти на войну в такой момент - это значит свои личные
интересы поставить выше интересов общественных.
- Национальных интересов, - отпарировал Жак. - Общественные интересы,
интересы масс, - это, безусловно, не война, а мир!
Антуан сделал уклончивый жест, которым хотел, казалось, устранить из их
разговора всякие теоретические рассуждения. Но Жак упорствовал.
- Общественным интересам служу именно я - своим отказом! И я чувствую,
- у меня нет на этот счет никаких сомнений, - что та часть моего "я",
которая отказывается воевать, - это лучшее, что во мне есть.
Антуан сдержал порыв нетерпения.
- Послушай, рассуди хорошенько... Какой практический результат может
иметь этот отказ? Никакого. Когда вся страна мобилизуется, когда огромное
большинство, - а так оно и будет в данном случае, - считает защиту нации
своим долгом, - что может быть бесполезнее, что может быть скорее обречено
на неудачу, чем единичный акт неподчинения?
Антуан так старался сдерживать себя, тон его оставался таким сердечным,
что Жак был тронут. Он спокойно взглянул на брата и даже дружески улыбнулся
ему.
- Зачем возвращаться к этому, старина? Ты хорошо знаешь, что я думаю...
Я никогда не соглашусь с тем, что правительство может заставить меня принять
участие в деле, которое я считаю преступлением, изменой истине,
справедливости, общечеловеческой солидарности... В моих глазах героизм не у
таких, как Руа: героизм заключается не в том, чтобы схватить винтовку и
бежать к границе. Героизм в том, чтобы отказаться воевать и скорее дать себя
повесить, нежели стать соучастником!.. Напрасная жертва? Кто знает? Именно
нелепая покорность толпы делала и до сих пор делает возможным существование
войн... Единичная жертва? Тем хуже... Что я могу сделать, если людей, у
которых хватает смелости сказать "нет", так мало? Может быть, это
объясняется просто тем, что... - он запнулся, - что известная... сила духа
встречается не так уж часто...
Антуан слушал стоя, странно неподвижный. Его брови чуть заметно
вздрагивали. Он пристально смотрел на брата и ровно дышал, словно во сне.
- Я не отрицаю, что нужна из ряда вон выходящая нравственная сила,
чтобы восстать одному или почти одному против приказа о мобилизации, -
сказал он наконец мягким тоном. - Но это сила, потерянная даром... Сила,
которая бессмысленно разобьется о стену!.. Убежденный человек, который
отказывается воевать и идет ради своих убеждений под расстрел, привлекает
все мои симпатии, все мое сочувствие... Но я считаю его бесполезным
мечтателем... И заявляю, что он не прав.
Жак ограничился тем, что слегка развел руками, как минуту назад, когда
сказал: "Что я могу сделать?"
Антуан с минуту смотрел на него молча. Он еще не отчаивался.
- Факты налицо, и они торопят нас, - продолжал он. - Завтра важность
событий, - событий, которые ни от кого больше не зависят, - может вынудить
государство распорядиться нами. Неужели ты действительно думаешь, что сейчас
подходящий момент, чтобы обсуждать, соответствуют ли требования, которые
предъявляет нам наша страна, нашим личным взглядам? Нет! Носители власти
решают, носители власти распоряжаются... У себя в клинике, когда я срочно
приказываю применить лечение, которое считаю нужным, я не допускаю никаких
рассуждений... - Он неловко поднял руку ко лбу и на секунду прижал пальцы к
векам; затем продолжал с усилием: - Подумай, малыш... Ведь речь идет не о
том, чтобы одобрить войну, - надеюсь, ты не думаешь, что я ее одобряю, -
речь идет о том, чтобы подчиниться ей. С возмущением, если таков наш
темперамент, но с возмущением внутренним, которое должно уметь молчать,
когда говорит долг. Колебаться, когда в минуту опасности нужна твоя помощь,
это значило бы предать общество... Да, это было бы настоящим предательством,
преступлением по отношению к другим, отсутствием солидарности... Я не
утверждаю, что надо отнять у нас право обсуждать решения, которые примет
правительство. Но позже. После того как мы подчинимся им.
Жак снова улыбнулся.
- А я, видишь ли, утверждаю, что человек имеет право совершенно не
считаться с националистическими притязаниями, во имя которых воюют
государства. Я не признаю за государством права насиловать совесть людей по
каким бы то ни было соображениям... Мне противно повторять все эти громкие
слова. Однако это именно так: моя совесть говорит во мне громче, чем все
оппортунистические рассуждения вроде твоих. Она говорит также громче, чем
ваши законы... Единственное средство помешать насилию управлять судьбой мира
- это прежде всего отказаться самому от всякого насилия! Я считаю, что отказ
убивать - это признак нравственного благородства, который заслуживает
уважения. Если ваши кодексы и ваши судьи не уважают его, тем хуже для них:
рано или поздно они ответят за это...
- Хорошо, хорошо... - произнес Антуан, раздосадованный тем, что беседа
опять отклонилась в сторону общих рассуждений. И спросил, скрестив руки: -
Ну, а практически?.. - Он подошел к брату и, охваченный внезапным приливом
нежности, такой редкой у них обоих, обнял его за плечи: - Ответь мне, мой
малыш... Если завтра объявят мобилизацию - что ты будешь делать?
Жак высвободился спокойно, но твердо:
- Я буду продолжать бороться против войны! До конца! Всеми средствами!
Всеми!.. Включая, если понадобится, революционный саботаж! - Он невольно
понизил голос. У него не хватало дыхания, он замолчал. - Я сказал это... Я и
сам не знаю... - продолжал он после короткой паузы. - Но что несомненно,
Антуан, совершенно несомненно, - я не буду солдатом. Никогда!
Он сделал усилие, чтобы улыбнуться в последний раз, кивнул головой в
знак прощания и пошел к двери. Брат не пытался удержать его.
Жак застал Женни одну, в костюме, уже готовую выйти из дому; лицо ее
осунулось, она была в состоянии лихорадочного возбуждения. Никаких вестей от
матери, ни одного письма от Даниэля. Она терялась в догадках. Газетные
новости привели ее в ужас. И главное - Жак опаздывал; преследуемая
воспоминанием о полицейских Монружа, она убедила себя, что с ним что-то
случилось. Не в силах выговорить ни слова, она бросилась в его объятия.
- Я пытался, - сказал он, - навести справки о положении иностранцев,
находящихся в Австрии... Незачем себя обманывать: там осадное положение.
Разумеется, германские подданные могут еще возвращаться к себе. Итальянцы,
может быть, тоже, хотя отношения между Италией и Австрией очень натянуты...
Но французы, англичане и русские... Если ваша матушка не выехала из Вены
несколько дней назад, - а в этом случае она была бы уже здесь, - сейчас уже
слишком поздно... По-видимому, ей помешают выехать...
- Помешают? Каким образом? Ее посадят в тюрьму?
- Да нет, что вы! Просто ей будет отказано в разрешении сесть в
поезд... В течение недели или, может быть, двух, пока положение не
выяснится, пока не будут урегулированы международные отношения...
Женни ничего не ответила. Одним своим присутствием Жак сразу избавил ее
от тревог, созданных ее воображением. Она прижалась к нему, бездумно
отдаваясь долгому поцелую, повторения которого она ждала со вчерашнего дня.
И наконец высвободилась из его объятий, но лишь для того, чтобы прошептать:
- Я не хочу больше оставаться одна, Жак... Возьмите меня с собой... Я
не хочу больше расставаться с вами!
Они пошли пешком по направлению к Люксембургскому саду.
- Давайте сядем в трамвай на площади Медичи, - сказал Жак.
Большой сад был сегодня необычно безлюден. Налетавший ветерок шелестел
в вершинах деревьев. Пряный запах индийской гвоздики поднимался от цветочных
клумб. Уединившись на скамейке, стоявшей у цветников, мужчина и женщина, -
их лиц не было видно, так низко нагнулись они друг к другу, - казалось,
заполняли пространство вокруг любовным трепетом.
За решетчатой оградой Жака и Женни вновь встретил город - город,
лихорадочно возбужденный под нависшей угрозой; шум его казался отголоском
страшных известий, которыми в этот прекрасный летний день обменивались
страны, находившиеся на разных концах Европы. За два дня Париж, уже успевший
опустеть, как всегда летом, внезапно снова наполнился людьми. Газетчики
перебегали площадь, выкрикивая экстренные выпуски. Пока Жак и Женни ждали
трамвая, мимо них проехал запряженный парой лошадей вокзальный омнибус:
внутри теснились родители, дети, няньки; на крыше, в груде багажа, виднелась
детская коляска, сетка для ловли креветок, большой зонт от солнца.
- Упрямцы! Они бросают вызов судьбе! - прошептал Жак.
На улице Суфло, на бульваре Сен-Мишель, на улице Медичи ни на секунду
не прекращалось движение. Однако это был не обычный трудовой Париж будней и
не тот Париж, который слоняется без дела в солнечный воскресный день. Это
был потревоженный муравейник. Прохожие шли быстро, но их рассеянный вид, их
колебания, куда повернуть - налево или направо, - все это ясно говорило, что
большинство из них идет, не имея определенной цели: не в силах оставаться
наедине с собой и с миром, они бросили свои жилища, свою работу с одной лишь
мыслью - бежать, получить возможность хоть на минуту вверить тяжесть своей
души общему потоку человеческой тревоги, наводнившему улицу.
Безмолвная и близкая, как тень, Женни весь день сопровождала Жака: от
Латинского квартала до Батиньоля, от Гласьер до площади Бастилии, от
набережной Берси до Шато-д'О. Повсюду те же новости, те же рассуждения, то
же негодование; и уже повсюду те же согнутые плечи, та же покорность судьбе.
Минутами, когда они снова оказывались одни, Женни самым естественным
тоном заговаривала о себе или о погоде: "Я напрасно надела вуаль... Давайте
перейдем на ту сторону и посмотрим цветы в витрине... Жара спала.
Чувствуете? Сейчас уже можно дышать..." И эти наивные фразы, внезапно
ставившие в один ряд витрину цветочного магазина, европейские проблемы и
температуру, немного раздражали Жака. Тогда он устремлял на девушку
равнодушный, тяжелый взгляд, и мрачный отчужденный огонь этих глаз внезапно
пугал Женни. Иногда же, смягченный, он отворачивался и спрашивал себя: "Имею
ли я право впутывать ее во все это?"
В коридоре Всеобщей конфедерации труда он поймал любопытный, суровый
взгляд, который устремил на Женни один из случайно встреченных товарищей. И
вдруг он увидел ее такой, какой она была здесь, на этой пыльной площадке,
среди рабочих, увидел ее изящный английский костюм, креповую вуаль, а в
манере держать себя, во всем ее облике - нечто не поддающееся определению:
след, отпечаток иной социальной среды. Ему стало неловко, и он вышел с ней
на улицу.
Пробило семь часов. Бульварами они дошли до Биржи.
Женни устала. Могучая жизненная энергия, исходившая от Жака, порабощала
ее и в то же время истощала ее силы. Она вспомнила, что когда-то, в
Мезон-Лаффите, ей приходилось уже испытывать в его присутствии это самое
ощущение усталости, изнеможения, - усталости, являвшейся следствием того
неослабевающего напряжения, которого он как бы требовал от окружающих,
которое он почти предписывал своим голосом, властным взглядом, резкими
скачками мысли.
Когда они подходили к редакции "Юманите", мимо них пробежал Кадье.
- На этот раз кончено! - крикнул он. - Германия объявила мобилизацию!
Россия добилась своего!
Жак ринулся к нему. Но Кадье был уже далеко.
- Надо разузнать. Подождите меня здесь. (Он не решался привести девушку
в редакцию.)
Она перешла дорогу и стала прохаживаться по противоположному тротуару.
Люди, как пчелы в улье, роились у подъезда дома, куда скрылся Жак, то
входили, то выходили обратно.
Через полчаса он вышел. Лицо его было искажено волнением.
- Это официально. Известие получено из Германии. Я видел Грусье, Самба,
Вайяна, Реноделя{224}. Все они там, наверху, и ждут подробностей. Кадье и
Марк Левуар все время бегают из редакции на Кэ-д'Орсе и обратно... В ответ
на усиление военных приготовлений России Германия мобилизуется... Настоящая
ли это мобилизация? Жорес утверждает, что нет. Это то, что по-немецки
называется Kriegsgefahrzustand! Случай, по-видимому, предусмотренный их
конституцией. Жорес, со словарем в руках, дает почти буквальный перевод:
"Состояние военной опасности... Состояние военной угрозы..." Патрон
изумителен: он не желает терять надежды! Он еще под впечатлением своей
поездки в Брюссель, бесед с Гаазе и с немецкими социалистами. Он всецело им
доверяет: "Пока эти с нами, ничто еще не потеряно!" - повторяет он.
Взяв Женни под руку, Жак быстро увлек ее вперед. Они несколько раз
обошли квартал.
- Что будет делать Франция? - спросила Женни.
- По-видимому, в четыре часа состоялось экстренное заседание совета
министров. В официальном коммюнике прямо говорится, что совет рассмотрел
"меры, необходимые для защиты наших границ". Агентство Гавас сообщает в
вечерних газетах, что наши войска прикрытия вышли на передовые позиции. Но в
то же время говорят, что генеральный штаб решил оставить вдоль всей границы
незанятую зону в несколько километров, чтобы у неприятеля не оказалось
предлога для конфликта... Как раз сейчас германский посол совещается с
Вивиани... Галло, которому хорошо известно положение вещей в Германии,
настроен крайне пессимистически. Он говорит, что не следует обольщаться
относительно смысла этой формулировки, что Kriegsgefahrzustand - это
замаскированный способ провести мобилизацию до официального приказа о ней...
Так или иначе, но в настоящую минуту в Германии осадное положение, а это
означает, что на прессу надет намордник, что никакие выступления против
войны там уже невозможны... Вот это, на мой взгляд, пожалуй, важнее всего:
спасение могло бы прийти только через народное восстание... Однако Стефани,
как и Жорес, упорно сохраняет оптимизм. Они говорят, что кайзер, выбрав эту
предварительную меру, вместо того чтобы прямо опубликовать приказ о
мобилизации, доказал этим свое желание сохранить мир. В конце концов, это
вполне правдоподобно. Германия предоставляет, таким образом, правительству
Петербурга последнюю возможность сделать шаг к примирению, быть может,
отменить русскую мобилизацию. Со вчерашнего дня между кайзером и царем
происходит, кажется, непрерывный обмен личными телеграммами... Когда я
прощался со Стефани, Жореса вызвали к телефону из Брюсселя; все они, видимо,
надеялись получить какое-то важное известие... Я не остался, мне хотелось
посмотреть, как вы...
- Не беспокойтесь обо мне, - с живостью сказала Женни. - Сейчас же
идите туда. Я подожду вас.
- Здесь? Стоя на улице? Нет!.. Давайте я усажу вас хотя бы в кафе
"Прогресс".
Они быстро направились к улице Сантье.
- Добрый день! - раздался замогильный голос.
Женни обернулась и увидела позади них старого Христа с растрепанными
волосами, в черной блузе типографского рабочего. Это был Мурлан.
Жак тотчас же сказал ему:
- Германия мобилизуется!
- Да, черт возьми! Знаю... Этого надо было ожидать. - Он плюнул. -
Ничего не поделаешь... Ничего не поделаешь - как всегда!.. И теперь уже
долго нельзя будет что-либо сделать! Все должно быть разрушено. Чтобы можно
было построить что-нибудь Порядочное, вся наша цивилизация должна исчезнуть!
Наступило молчание.
- Вы идете в "Прогресс"? - спросил Мурлан. - Я тоже.
Они прошли несколько шагов, не обменявшись ни словом.
- Ты обдумал то, что я сказал тебе сегодня утром? Ты не удираешь? -
продолжал старый типограф.
- Пока нет.
- Дело твое... - Он запнулся. - Я только что из Федерации... - Он
окинул молодую девушку испытующим взглядом и пристально посмотрел на Жака, -
Мне надо сказать тебе два слова.
- Говорите, - сказал Жак. И, положив руку на плечо Женни, пояснил: -
Говорите свободно, здесь все свои.
- Хорошо, - произнес Мурлан. Он ткнул двумя мозолистыми пальцами в
плечо Жака и понизил голос: - Получены секретные сведения. Военный министр
подписал сегодня приказ об аресте всех подозрительных лиц, занесенных в
"список Б".
- Гм! - отозвался Жак.
Старик кивнул головой и процедил сквозь зубы:
- К сведению тех, кого это интересует!
же, как вы: я подчиняюсь... И тем не менее я понимаю, что в столь
исключительную минуту, накануне такого потрясения, какое нам угрожает, это
подчинение, этот долг может явиться для некоторых... неприемлемым,
бесчеловечным...
- Напротив, - возразил Антуан. - Чем острее сознает индивидуум всю
серьезность события, тем более неумолимым должен ему казаться его долг!
Он сделал паузу и поставил чашку обратно на поднос, так и не выпив
кофе. Лицо его исказилось, голос дрожал.
- Вот уже несколько дней, как я спрашиваю себя об этом, - признался он
вдруг подавленным тоном, невольно заставившим Жака внимательно взглянуть на
него. Несколько секунд он прижимал к векам указательный и большой пальцы,
затем поднял голову и бросил в сторону брата странный, быстрый взгляд. Потом
заговорил, взвешивая каждое слово: - Если бы сегодня вечером правительство,
избранное большинством, - пусть даже сам я голосовал против него, - если бы
оно объявило мобилизацию, то, что бы я ни думал о войне, принадлежал бы я к
оппозиционному меньшинству или не принадлежал, это все равно не дало бы мне
права самовольно нарушить договор и уклониться от обязательств, которые
одинаковы для всех, решительно для всех!
Жак, не перебивая, выслушал эти слова, предназначенные для него одного.
Его не так уж сильно возмутили положения, выставленные Антуаном; он был
невольно взволнован задушевной, доверчивой интонацией его голоса, который
дрожал, произнося все эти догматические утверждения. К тому же, как ни
противоположны были взгляды Антуана его собственным, он не мог не подумать,
что и в данном случае Антуан был, как всегда, логичен и абсолютно верен
себе.
Внезапно, словно услышав чье-то резкое возражение, Антуан скрестил руки
и крикнул:
- Право же, черт побери, это было бы слишком удобно - иметь возможность
оставаться гражданином только до объявления войны!..
Наступившее молчание было особенно тягостным.
Жуслен, чутко улавливавший все оттенки, счел уместным перевести
разговор на другую тему. Дружелюбным тоном, словно спор был разрешен и все
сошлись во взглядах, он провозгласил вместо заключения:
- В сущности, патрон прав. Общественная жизнь - это своего рода игра.
Надо выбрать что-нибудь одно: либо подчиниться правилам, либо отказаться от
партии...
- Я выбрал, - вполголоса сказал стоявший возле него Жак.
Жуслен повернул голову и с секунду смотрел на юношу с невольным
вниманием и волнением. Ему показалось, что где-то позади живого, реального
Жака он вдруг увидел всю его необыкновенную и трагическую судьбу.
Безбородое лицо Леона просунулось в полуоткрытую дверь.
- Господина Антуана просят к телефону.
Антуан обернулся и, моргая, посмотрел на слугу, словно его неожиданно
разбудили. "Опять она!" - подумал он наконец.
- Хорошо. Иду.
Опустив глаза, нахмурившись, он несколько секунд не двигался с места;
потом неторопливо вышел из комнаты.
"Что она скажет мне? - думал он, направляясь в свою рабочую комнату. -
"Ты больше не любишь меня!.. Ты не любишь меня, как прежде!.." Неизбежно
приходит час, когда они говорят вам это, - все, все, как одна!.. Они бы
очень удивились, узнав, что именно мы "больше не любим"... Не их - себя! Не
любим человека, которым мы становимся в их присутствии... Вместо того чтобы
говорить: "Ты больше не любишь меня", - им бы следовало говорить так: "Ты
больше не любишь того человека, в которого превращаешься, когда мы
вместе..."
Он остановился перед аппаратом и, не раздумывая, взял трубку.
- Это ты, Тони?
Он вздрогнул; его охватило чувство, похожее на возмущение. Он стоял
здесь, перед этим знакомым, слишком хорошо знакомым голосом, певучим и
низким, нарочито нежным, и не мог решиться ответить. Холодная ярость... Вот
уже два дня, как он чувствовал, что освободился от Анны, от ее чар. Не
только освободился - очистился... Да, ему казалось, что он смыл с себя
какую-то грязь... Он вспомнил о Симоне. Нет, это кончено, кончено!
Причальные канаты обрублены! К чему связывать их снова?
Он осторожно положил трубку на стол и отступил на шаг. Он слышал в
аппарате какое-то шуршание, какой-то задыхающийся, прерывистый звук, похожий
на хрип... Это было жестоко... Тем хуже! Все, что угодно, только не
восстанавливать связь...
Но вместо того, чтобы вернуться в кабинет, он запер дверь, выходившую в
коридор, подошел к дивану, закурил папиросу и, бросив последний взгляд на
стол, где неподвижно лежала замолчавшая трубка - изогнутая, блестящая,
похожая на какое-то мертвое пресмыкающееся, - тяжело растянулся среди
подушек.
В кабинете, у камина, оставшись вдвоем со Штудлером, г-н Шаль,
обрадованный возможностью, в свою очередь, поговорить и быть выслушанным,
пытался в нескладных и туманных выражениях дать собеседнику кое-какие
сведения о своей деятельности.
- Новые трюки, выдумки, мелкие изобретения... Всегда что-нибудь новое -
таков наш девиз... Что? Я пришлю вам бюллетень А.И. - Ассоциации
изобретателей... Вы увидите. Мы беремся уже и за побочные мероприятия...
Ничего не поделаешь - война... Придется изменить направление... Защита
нации... Каждый в своей сфере... Что? (Он все время произносил это "что?" с
обеспокоенным видом, словно не расслышав вопроса, требовавшего немедленного
ответа.) Изобретатели уже приносят нам весьма сенсационные вещички, - сразу
же продолжал он. - Мне не хотелось бы разглашать... но вот это, пожалуй, я
могу сказать, портативный фильтр для болотной и дождевой воды... Незаменим
во время похода... Все вредные миазмы, разрушающие организм солдата... - У
него вырвался удовлетворенный смешок. - И нечто еще более сенсационное:
автоматический прицел со спусковым механизмом. Для пехотинцев с плохим
зрением... или даже артиллеристов...
Руа, который с минуту прислушивался со своего места к этим бессвязным
словам, встал.
- Автоматический? Как это?
- Вот именно, - ответил Шаль, польщенный. - В этом вся прелесть.
- Но как же? Как он действует?
Шаль сделал решительный жест:
- Совершенно самостоятельно!
Жак и Жуслен, все еще стоявшие на том же месте, в углу у книжных
шкафов, вполголоса беседовали.
- И мучительнее всего, - говорил Жак, яростно хмуря брови, -
мучительнее всего думать, что придет день, придет неизбежно и, может быть,
очень скоро, когда люди даже не будут понимать, как могли все эти разговоры
о военной службе, о нациях, марширующих под знаменами, как могли они иметь
характер догмы, характер не подлежащего обсуждению, священного долга! День,
когда покажется непостижимым, что общественная власть могла присвоить себе
право расстрелять человека за то, что он отказался взять в руки оружие!..
Точно так же, как нам кажется невероятным, что некогда тысячи людей в Европе
могли подвергаться суду и пыткам за свои религиозные убеждения...
- Вот, послушайте! - вскричал Руа, рассеянно просматривавший в это
время сегодняшнюю газету, которую взял со стола. Громко и отчетливо он
прочел насмешливым тоном:
- Молодая чета с ребенком желает снять на три месяца спокойный домик с
садом возле реки, изобилующей рыбой: предпочтительно в Нормандии или в
Бургундии. Адрес: 3418, редакция газеты!
Он звонко рассмеялся. Сегодня он был, пожалуй, единственным, кто мог
еще смеяться.
- Весел, как школьник перед каникулами, - прошептал Жак.
- Весел, как истинный герой, - поправил его Жуслен. - Где нет веселья,
там нет и героизма, - там только храбрость...
Шаль вынул часы и, прежде чем посмотреть на стрелки, как всегда, с
минуту прислушивался к ходу "маленького зверька", сосредоточенно глядя в
одну точку, словно врач, который выслушивает больного. Затем, подняв брови
над очками, объявил:
- Час тридцать семь минут.
Жак вздрогнул.
- Я опаздываю, - сказал он, пожимая руку Жуслена. - Бегу, не дожидаясь
брата.
Антуан, лежавший на диване в своей рабочей комнатке, уловил в передней
голос Жака, которого Леон провожал к лестнице.
Он поспешно отворил дверь.
- Жак!.. Послушай...
Жак, удивленный, подошел к двери.
- Ты уходишь?
- Да.
- Зайди на минутку, - глухим голосом сказал Антуан, прикоснувшись к его
руке.
Жак пришел на Университетскую улицу именно для того, чтобы поговорить с
братом с глазу на глаз. Ему хотелось рассказать Антуану, на что он употребил
свои деньги; ему неприятно было скрывать это от него. Он подумал даже:
"Может быть, я скажу ему о Женни..." Несмотря на то, что времени у него было
мало, он охотно согласился на этот разговор наедине и вошел в маленький
кабинет.
Антуан снова затворил дверь.
- Послушай, - повторил он, не садясь. - Поговорим серьезно, малыш. Что
ты... что ты думаешь делать?
Жак притворился удивленным и не ответил.
- Ты был освобожден от военной службы. Однако в случае мобилизации все
освобожденные будут подвергнуты вторичному осмотру, всех пошлют на фронт...
Что ты думаешь делать тогда?..
Жак не мог уклониться от ответа.
- Еще не знаю, - сказал он. - Пока что я вырвался из их лап, и притом
на законном основании: они ничего не могут со мной сделать. - И, отвечая на
настойчивый взгляд Антуана, сухо добавил: - Я могу сказать тебе только одно:
что скорее отрублю себе обе руки, чем стану солдатом.
Антуан на секунду отвел глаза.
- Такое поведение можно назвать самым...
- ...самым трусливым?
- Нет, этого я не думал, - мягко сказал Антуан. - Но, пожалуй, самым
эгоистичным... - Видя, что Жак не реагирует, он продолжал: - Ты со мной не
согласен? Отказаться идти на войну в такой момент - это значит свои личные
интересы поставить выше интересов общественных.
- Национальных интересов, - отпарировал Жак. - Общественные интересы,
интересы масс, - это, безусловно, не война, а мир!
Антуан сделал уклончивый жест, которым хотел, казалось, устранить из их
разговора всякие теоретические рассуждения. Но Жак упорствовал.
- Общественным интересам служу именно я - своим отказом! И я чувствую,
- у меня нет на этот счет никаких сомнений, - что та часть моего "я",
которая отказывается воевать, - это лучшее, что во мне есть.
Антуан сдержал порыв нетерпения.
- Послушай, рассуди хорошенько... Какой практический результат может
иметь этот отказ? Никакого. Когда вся страна мобилизуется, когда огромное
большинство, - а так оно и будет в данном случае, - считает защиту нации
своим долгом, - что может быть бесполезнее, что может быть скорее обречено
на неудачу, чем единичный акт неподчинения?
Антуан так старался сдерживать себя, тон его оставался таким сердечным,
что Жак был тронут. Он спокойно взглянул на брата и даже дружески улыбнулся
ему.
- Зачем возвращаться к этому, старина? Ты хорошо знаешь, что я думаю...
Я никогда не соглашусь с тем, что правительство может заставить меня принять
участие в деле, которое я считаю преступлением, изменой истине,
справедливости, общечеловеческой солидарности... В моих глазах героизм не у
таких, как Руа: героизм заключается не в том, чтобы схватить винтовку и
бежать к границе. Героизм в том, чтобы отказаться воевать и скорее дать себя
повесить, нежели стать соучастником!.. Напрасная жертва? Кто знает? Именно
нелепая покорность толпы делала и до сих пор делает возможным существование
войн... Единичная жертва? Тем хуже... Что я могу сделать, если людей, у
которых хватает смелости сказать "нет", так мало? Может быть, это
объясняется просто тем, что... - он запнулся, - что известная... сила духа
встречается не так уж часто...
Антуан слушал стоя, странно неподвижный. Его брови чуть заметно
вздрагивали. Он пристально смотрел на брата и ровно дышал, словно во сне.
- Я не отрицаю, что нужна из ряда вон выходящая нравственная сила,
чтобы восстать одному или почти одному против приказа о мобилизации, -
сказал он наконец мягким тоном. - Но это сила, потерянная даром... Сила,
которая бессмысленно разобьется о стену!.. Убежденный человек, который
отказывается воевать и идет ради своих убеждений под расстрел, привлекает
все мои симпатии, все мое сочувствие... Но я считаю его бесполезным
мечтателем... И заявляю, что он не прав.
Жак ограничился тем, что слегка развел руками, как минуту назад, когда
сказал: "Что я могу сделать?"
Антуан с минуту смотрел на него молча. Он еще не отчаивался.
- Факты налицо, и они торопят нас, - продолжал он. - Завтра важность
событий, - событий, которые ни от кого больше не зависят, - может вынудить
государство распорядиться нами. Неужели ты действительно думаешь, что сейчас
подходящий момент, чтобы обсуждать, соответствуют ли требования, которые
предъявляет нам наша страна, нашим личным взглядам? Нет! Носители власти
решают, носители власти распоряжаются... У себя в клинике, когда я срочно
приказываю применить лечение, которое считаю нужным, я не допускаю никаких
рассуждений... - Он неловко поднял руку ко лбу и на секунду прижал пальцы к
векам; затем продолжал с усилием: - Подумай, малыш... Ведь речь идет не о
том, чтобы одобрить войну, - надеюсь, ты не думаешь, что я ее одобряю, -
речь идет о том, чтобы подчиниться ей. С возмущением, если таков наш
темперамент, но с возмущением внутренним, которое должно уметь молчать,
когда говорит долг. Колебаться, когда в минуту опасности нужна твоя помощь,
это значило бы предать общество... Да, это было бы настоящим предательством,
преступлением по отношению к другим, отсутствием солидарности... Я не
утверждаю, что надо отнять у нас право обсуждать решения, которые примет
правительство. Но позже. После того как мы подчинимся им.
Жак снова улыбнулся.
- А я, видишь ли, утверждаю, что человек имеет право совершенно не
считаться с националистическими притязаниями, во имя которых воюют
государства. Я не признаю за государством права насиловать совесть людей по
каким бы то ни было соображениям... Мне противно повторять все эти громкие
слова. Однако это именно так: моя совесть говорит во мне громче, чем все
оппортунистические рассуждения вроде твоих. Она говорит также громче, чем
ваши законы... Единственное средство помешать насилию управлять судьбой мира
- это прежде всего отказаться самому от всякого насилия! Я считаю, что отказ
убивать - это признак нравственного благородства, который заслуживает
уважения. Если ваши кодексы и ваши судьи не уважают его, тем хуже для них:
рано или поздно они ответят за это...
- Хорошо, хорошо... - произнес Антуан, раздосадованный тем, что беседа
опять отклонилась в сторону общих рассуждений. И спросил, скрестив руки: -
Ну, а практически?.. - Он подошел к брату и, охваченный внезапным приливом
нежности, такой редкой у них обоих, обнял его за плечи: - Ответь мне, мой
малыш... Если завтра объявят мобилизацию - что ты будешь делать?
Жак высвободился спокойно, но твердо:
- Я буду продолжать бороться против войны! До конца! Всеми средствами!
Всеми!.. Включая, если понадобится, революционный саботаж! - Он невольно
понизил голос. У него не хватало дыхания, он замолчал. - Я сказал это... Я и
сам не знаю... - продолжал он после короткой паузы. - Но что несомненно,
Антуан, совершенно несомненно, - я не буду солдатом. Никогда!
Он сделал усилие, чтобы улыбнуться в последний раз, кивнул головой в
знак прощания и пошел к двери. Брат не пытался удержать его.
Жак застал Женни одну, в костюме, уже готовую выйти из дому; лицо ее
осунулось, она была в состоянии лихорадочного возбуждения. Никаких вестей от
матери, ни одного письма от Даниэля. Она терялась в догадках. Газетные
новости привели ее в ужас. И главное - Жак опаздывал; преследуемая
воспоминанием о полицейских Монружа, она убедила себя, что с ним что-то
случилось. Не в силах выговорить ни слова, она бросилась в его объятия.
- Я пытался, - сказал он, - навести справки о положении иностранцев,
находящихся в Австрии... Незачем себя обманывать: там осадное положение.
Разумеется, германские подданные могут еще возвращаться к себе. Итальянцы,
может быть, тоже, хотя отношения между Италией и Австрией очень натянуты...
Но французы, англичане и русские... Если ваша матушка не выехала из Вены
несколько дней назад, - а в этом случае она была бы уже здесь, - сейчас уже
слишком поздно... По-видимому, ей помешают выехать...
- Помешают? Каким образом? Ее посадят в тюрьму?
- Да нет, что вы! Просто ей будет отказано в разрешении сесть в
поезд... В течение недели или, может быть, двух, пока положение не
выяснится, пока не будут урегулированы международные отношения...
Женни ничего не ответила. Одним своим присутствием Жак сразу избавил ее
от тревог, созданных ее воображением. Она прижалась к нему, бездумно
отдаваясь долгому поцелую, повторения которого она ждала со вчерашнего дня.
И наконец высвободилась из его объятий, но лишь для того, чтобы прошептать:
- Я не хочу больше оставаться одна, Жак... Возьмите меня с собой... Я
не хочу больше расставаться с вами!
Они пошли пешком по направлению к Люксембургскому саду.
- Давайте сядем в трамвай на площади Медичи, - сказал Жак.
Большой сад был сегодня необычно безлюден. Налетавший ветерок шелестел
в вершинах деревьев. Пряный запах индийской гвоздики поднимался от цветочных
клумб. Уединившись на скамейке, стоявшей у цветников, мужчина и женщина, -
их лиц не было видно, так низко нагнулись они друг к другу, - казалось,
заполняли пространство вокруг любовным трепетом.
За решетчатой оградой Жака и Женни вновь встретил город - город,
лихорадочно возбужденный под нависшей угрозой; шум его казался отголоском
страшных известий, которыми в этот прекрасный летний день обменивались
страны, находившиеся на разных концах Европы. За два дня Париж, уже успевший
опустеть, как всегда летом, внезапно снова наполнился людьми. Газетчики
перебегали площадь, выкрикивая экстренные выпуски. Пока Жак и Женни ждали
трамвая, мимо них проехал запряженный парой лошадей вокзальный омнибус:
внутри теснились родители, дети, няньки; на крыше, в груде багажа, виднелась
детская коляска, сетка для ловли креветок, большой зонт от солнца.
- Упрямцы! Они бросают вызов судьбе! - прошептал Жак.
На улице Суфло, на бульваре Сен-Мишель, на улице Медичи ни на секунду
не прекращалось движение. Однако это был не обычный трудовой Париж будней и
не тот Париж, который слоняется без дела в солнечный воскресный день. Это
был потревоженный муравейник. Прохожие шли быстро, но их рассеянный вид, их
колебания, куда повернуть - налево или направо, - все это ясно говорило, что
большинство из них идет, не имея определенной цели: не в силах оставаться
наедине с собой и с миром, они бросили свои жилища, свою работу с одной лишь
мыслью - бежать, получить возможность хоть на минуту вверить тяжесть своей
души общему потоку человеческой тревоги, наводнившему улицу.
Безмолвная и близкая, как тень, Женни весь день сопровождала Жака: от
Латинского квартала до Батиньоля, от Гласьер до площади Бастилии, от
набережной Берси до Шато-д'О. Повсюду те же новости, те же рассуждения, то
же негодование; и уже повсюду те же согнутые плечи, та же покорность судьбе.
Минутами, когда они снова оказывались одни, Женни самым естественным
тоном заговаривала о себе или о погоде: "Я напрасно надела вуаль... Давайте
перейдем на ту сторону и посмотрим цветы в витрине... Жара спала.
Чувствуете? Сейчас уже можно дышать..." И эти наивные фразы, внезапно
ставившие в один ряд витрину цветочного магазина, европейские проблемы и
температуру, немного раздражали Жака. Тогда он устремлял на девушку
равнодушный, тяжелый взгляд, и мрачный отчужденный огонь этих глаз внезапно
пугал Женни. Иногда же, смягченный, он отворачивался и спрашивал себя: "Имею
ли я право впутывать ее во все это?"
В коридоре Всеобщей конфедерации труда он поймал любопытный, суровый
взгляд, который устремил на Женни один из случайно встреченных товарищей. И
вдруг он увидел ее такой, какой она была здесь, на этой пыльной площадке,
среди рабочих, увидел ее изящный английский костюм, креповую вуаль, а в
манере держать себя, во всем ее облике - нечто не поддающееся определению:
след, отпечаток иной социальной среды. Ему стало неловко, и он вышел с ней
на улицу.
Пробило семь часов. Бульварами они дошли до Биржи.
Женни устала. Могучая жизненная энергия, исходившая от Жака, порабощала
ее и в то же время истощала ее силы. Она вспомнила, что когда-то, в
Мезон-Лаффите, ей приходилось уже испытывать в его присутствии это самое
ощущение усталости, изнеможения, - усталости, являвшейся следствием того
неослабевающего напряжения, которого он как бы требовал от окружающих,
которое он почти предписывал своим голосом, властным взглядом, резкими
скачками мысли.
Когда они подходили к редакции "Юманите", мимо них пробежал Кадье.
- На этот раз кончено! - крикнул он. - Германия объявила мобилизацию!
Россия добилась своего!
Жак ринулся к нему. Но Кадье был уже далеко.
- Надо разузнать. Подождите меня здесь. (Он не решался привести девушку
в редакцию.)
Она перешла дорогу и стала прохаживаться по противоположному тротуару.
Люди, как пчелы в улье, роились у подъезда дома, куда скрылся Жак, то
входили, то выходили обратно.
Через полчаса он вышел. Лицо его было искажено волнением.
- Это официально. Известие получено из Германии. Я видел Грусье, Самба,
Вайяна, Реноделя{224}. Все они там, наверху, и ждут подробностей. Кадье и
Марк Левуар все время бегают из редакции на Кэ-д'Орсе и обратно... В ответ
на усиление военных приготовлений России Германия мобилизуется... Настоящая
ли это мобилизация? Жорес утверждает, что нет. Это то, что по-немецки
называется Kriegsgefahrzustand! Случай, по-видимому, предусмотренный их
конституцией. Жорес, со словарем в руках, дает почти буквальный перевод:
"Состояние военной опасности... Состояние военной угрозы..." Патрон
изумителен: он не желает терять надежды! Он еще под впечатлением своей
поездки в Брюссель, бесед с Гаазе и с немецкими социалистами. Он всецело им
доверяет: "Пока эти с нами, ничто еще не потеряно!" - повторяет он.
Взяв Женни под руку, Жак быстро увлек ее вперед. Они несколько раз
обошли квартал.
- Что будет делать Франция? - спросила Женни.
- По-видимому, в четыре часа состоялось экстренное заседание совета
министров. В официальном коммюнике прямо говорится, что совет рассмотрел
"меры, необходимые для защиты наших границ". Агентство Гавас сообщает в
вечерних газетах, что наши войска прикрытия вышли на передовые позиции. Но в
то же время говорят, что генеральный штаб решил оставить вдоль всей границы
незанятую зону в несколько километров, чтобы у неприятеля не оказалось
предлога для конфликта... Как раз сейчас германский посол совещается с
Вивиани... Галло, которому хорошо известно положение вещей в Германии,
настроен крайне пессимистически. Он говорит, что не следует обольщаться
относительно смысла этой формулировки, что Kriegsgefahrzustand - это
замаскированный способ провести мобилизацию до официального приказа о ней...
Так или иначе, но в настоящую минуту в Германии осадное положение, а это
означает, что на прессу надет намордник, что никакие выступления против
войны там уже невозможны... Вот это, на мой взгляд, пожалуй, важнее всего:
спасение могло бы прийти только через народное восстание... Однако Стефани,
как и Жорес, упорно сохраняет оптимизм. Они говорят, что кайзер, выбрав эту
предварительную меру, вместо того чтобы прямо опубликовать приказ о
мобилизации, доказал этим свое желание сохранить мир. В конце концов, это
вполне правдоподобно. Германия предоставляет, таким образом, правительству
Петербурга последнюю возможность сделать шаг к примирению, быть может,
отменить русскую мобилизацию. Со вчерашнего дня между кайзером и царем
происходит, кажется, непрерывный обмен личными телеграммами... Когда я
прощался со Стефани, Жореса вызвали к телефону из Брюсселя; все они, видимо,
надеялись получить какое-то важное известие... Я не остался, мне хотелось
посмотреть, как вы...
- Не беспокойтесь обо мне, - с живостью сказала Женни. - Сейчас же
идите туда. Я подожду вас.
- Здесь? Стоя на улице? Нет!.. Давайте я усажу вас хотя бы в кафе
"Прогресс".
Они быстро направились к улице Сантье.
- Добрый день! - раздался замогильный голос.
Женни обернулась и увидела позади них старого Христа с растрепанными
волосами, в черной блузе типографского рабочего. Это был Мурлан.
Жак тотчас же сказал ему:
- Германия мобилизуется!
- Да, черт возьми! Знаю... Этого надо было ожидать. - Он плюнул. -
Ничего не поделаешь... Ничего не поделаешь - как всегда!.. И теперь уже
долго нельзя будет что-либо сделать! Все должно быть разрушено. Чтобы можно
было построить что-нибудь Порядочное, вся наша цивилизация должна исчезнуть!
Наступило молчание.
- Вы идете в "Прогресс"? - спросил Мурлан. - Я тоже.
Они прошли несколько шагов, не обменявшись ни словом.
- Ты обдумал то, что я сказал тебе сегодня утром? Ты не удираешь? -
продолжал старый типограф.
- Пока нет.
- Дело твое... - Он запнулся. - Я только что из Федерации... - Он
окинул молодую девушку испытующим взглядом и пристально посмотрел на Жака, -
Мне надо сказать тебе два слова.
- Говорите, - сказал Жак. И, положив руку на плечо Женни, пояснил: -
Говорите свободно, здесь все свои.
- Хорошо, - произнес Мурлан. Он ткнул двумя мозолистыми пальцами в
плечо Жака и понизил голос: - Получены секретные сведения. Военный министр
подписал сегодня приказ об аресте всех подозрительных лиц, занесенных в
"список Б".
- Гм! - отозвался Жак.
Старик кивнул головой и процедил сквозь зубы:
- К сведению тех, кого это интересует!