Бронин Семен. История моей матери

   Дорио гремел с трибуны, зал, подогреваемый им, дружно гудел в ответ, одобрительно кричал с мест и приходил в движение. Рене тоже увлеклась речью и откликом на нее в зале. Она почувствовала себя в этот миг одним из звеньев единой монолитной цепи, приобщилась к новому таинству, прониклась ее духом, взошла на помост, который каждую минуту, как и у ее любимицы Жанны д'Арк, мог обернуться эшафотом: стала, иначе говоря, секретарем комсомола, или - на французский лад - комсомольской молодежи девятого Парижского округа.
   11
   После своего избрания Рене стала ходить на улицу Мартир (Мучеников) как на службу: Компартия снимала здесь этаж доходного дома для своих окружных комитетов, кружков и классов политучебы. На том, чтобы она каждый вечер дежурила на этом посту, настаивали вышестоящие органы партии: на случай, если придется передать какое-нибудь срочное сообщение - вроде сигнала к общему восстанию. Среди тогдашних руководителей партии было много деятелей с крайне левыми убеждениями, подталкиваемых русскими товарищами, которым не терпелось перенести в Европу эстафетный огонь революции. Никаких сигналов не было и быть не могло, и Рене зря отсиживала часы у аппарата - совсем как связная, садящаяся в определенное время суток у телефона в ожидании звонка от канувшего в небытие товарища.
   Шла она туда сразу после окончания занятий в лицее, стараясь уйти незамеченной: подруги знали ее обычный маршрут и обратили бы внимание на его изменение - домой же попадала только к вечеру. Здесь перемены в ее жизни восприняли сдержанно. Жан стал относиться в последнее время к партийным обязанностям спустя рукава, с прохладцей, мать же давно перестала обсуждать дела дочери - с тех пор, как та поступила в лицей и вышла из круга доступных ей понятий и представлений.
   - Я не против,- сказала она все-таки, совсем в этом не убежденная.- Но как ты теперь заниматься будешь?
   - Я уже об этом думала,- успокоила ее дочь.- Буду брать с собой учебники.- Действительно, времени читать у нее там было больше, чем дома.
   - А сидеть зачем? - спросил недоверчиво отчим, который лучше матери знал партийные нравы и порядки.
   - Ждать: может, кто-нибудь позвонит.
   - У тебя что, телефон свой?
   - Нет. У Дуке.- Дуке был партийный секретарь округа.
   - Вот он пусть и сидит,- сказал отчим.- У кого телефон, тот и дежурит.
   - Сказали, что и я должна.
   - Мало ли что они скажут,- пренебрежительно отозвался Жан, но придержал язык: чтоб не давать пищу сомнениям и без того насторожившейся матери.
   Беда была не в отсутствии звонков, а в том, что, кроме Рене, в тесной клетушке, отданной окружному комсомольскому комитету, никого не было. До своего поступления на эту должность, по тому, что она видела в Сен-Дени, Рене думала, что в таких местах кипит боевая жизнь и что ей придется только направлять ее в нужную сторону, а тут - как шаром покати, как в дневные часы в театре. Прежнего секретаря давно надо было выгнать, и не делали этого только потому, что не было подходящей замены: он все развалил - после него не осталось даже списка членов организации. Была, правда, конференция, на которой ее выбрали и где присутствовало около трех десятков молодых людей, но она оказалась сен-денийским блефом, организованным по приказу Дорио и по его подобию: его сорванцы провели мероприятие и исчезли в неизвестном направлении. Осталось четверо любопытствующих. Фоше, которого ничто не могло смутить или выбить из седла, зорко оглядел их и подбодрил Рене:
   - Это твой актив будет. Смотри, какие ребята боевые. Надо только распределить между ними обязанности. Ну давайте, кто за что отвечать будет? В соответствии с вашими наклонностями...
   Те, однако, сказали, что живут в другом районе и не могут быть членами вновь избираемого комитета, но что, если надо, придут на следующий день и помогут организовать работу. Только один из них, Люк, действительно зажегся делом: ему понравилась Рене, он был в восторге от ее выдумки с дулей, нарисованной на плакатах правых. Это был простоватый белобрысый паренек, глядевший заговорщиком: он прятал свои глаза, но они у него горели.
   - Он у тебя будет, Рене, по кадровым вопросам.- Фоше показал тогда на Люка, даже не спросив его имени.- Что-то мне подсказывает, что он отлично с этим справится...
   Тут он как в воду глядел: у него, видно, был хороший подсказчик. На следующий день в клетушку под лестницей, отведенной для комсомольцев (в ней хранились также швабры и ведра: приходящая уборщица не захотела насовсем расстаться со своим помещением), пришел только Люк - остальных она никогда больше не видела. Зато Люк не унывал и не падал духом.
   - Ничего, пойду в кафе народ искать. Там много всяких чудаков ошивается. Я уже нашел одного: я б, говорит, пошел, но мне философию учить надо. Он на киномеханика поступает. Нельзя помочь человеку?..- и вопросительно глянул на Рене.- Его Алексом звать.
   - Пока нет. Может, потом. Позови еще кого-нибудь. Пока я здесь сижу... Только не очень странных.
   - Нет, чумных звать не буду. Тут комики нужны. Кто юмор понимает. А ему, видишь ли, философию учить надо...- и отправился на новые поиски...
   Через неделю Рене пошла за советом к Дуке. Дуке не очень ей обрадовался. Во-первых, он считал ее человеком Дорио, а с сен-денистами у него были сложные отношения, основанные на обидной для него зависимости: они вечно помогали и выручали, но взамен относились к нему пренебрежительно как школьники старших классов к младшим; во-вторых, у него самого были эти же проблемы: с людьми и у него было туго. Революция любит праздники и из ряда вон выходящие обстоятельства: тогда она выплескивается на улицу и творит чудеса, но серые будни для нее - сущее наказание, вынужденное безделье, которое надо уметь заполнить видимостью дела: в этом и состоит задача партийных активистов.
   - Как дела твои? Что-то я совсем тебя не вижу. Сколько ты у нас?
   - Неделю.
   - И что успела за это время? - Дуке все глядел на нее и никак не мог взять в толк, чего ради ее сорвали с места и возвысили таким сомнительным образом.
   - Ничего,- тяжко призналась Рене: на ней уже висел груз невыполненных дел и обязательств - каких, она сама толком не знала.- Не могу собрать актив.
   - Зачем он тебе?
   - Распределить обязанности. Надо комитет избрать.
   - Да? А по плану у тебя что? - Он вынужден был взять над ней шефство.-Ты папку с календарем мероприятий нашла?
   - Нашла.- Рене положила на стол заветную папку - единственное, что прежний секретарь не успел потерять или пустить по ветру.
   - Только не делай всего, что там написано: никакой жизни не хватит. Только то, что красным карандашом отчеркнуто. Что у нас сейчас?
   - Май.
   - А впереди что? Красным карандашом?
   - Первое августа. День международной борьбы с империализмом,- прочла Рене.
   - И милитаризмом,- добавил Дуке: он не был педантом, но партия требовала от руководителей четкости формулировок, и он заговорил ментором:-Милитаризм для нас, пожалуй, опасней всего прочего. Мы как-то посчитали: 82% наших осужденных сидят за оскорбление армии и за призывы к воинскому неповиновению. Экономические требования - пожалуйста, это они нам позволяют: добивайтесь повышения зарплаты, это ваше право, а наше - идти, или нет, вам навстречу, а армию не трогайте, это не вашего ума дело, это для нас святое! Конечно! - разгорячился он.- На нее одну они и рассчитывают! А не на вшивый парламент и не на муниципалитеты - которые только разлагают тех, кто туда попал, своими сварами и тактическими союзами! Для них штык как был, так и остается лучшим доказательством в политических дискуссиях... - Он глянул испытующе на Рене, все еще не зная, можно ли быть с ней до конца откровенным.- Как будешь отмечать этот день? Что делать вообще, когда людей нет и никто ничего делать не хочет?.. Народ за нас, конечно,- поспешил поправиться он: чтоб Рене не поняла его превратно,- а вот коммунистов семьдесят человек на весь девятый район. А если считать действующих, а не платящих взносы, то вдвое меньше. В Сен-Дени больше,- нехотя признал он, но и тут не сдался: - Хотя и там сколько, тоже никому не ясно. Голосовать приходят, а сколько активных членов партии, скрыто в тумане неизвестности... С Дорио тоже проблемы,- как бы случайно проронил он, хотя видно было, что это давно вертится у него на языке.- Политбюро от него не в восторге. Указывает ему на это, а он не очень-то реагирует...- но не стал испытывать судьбу далее: вдруг побежит докладывать своему другу - прекратил скользкий разговор, пообещал: - Насчет актива я к тебе Барбю пришлю. Подскажет, как это делается. Он у нас спец по работе с кадрами. Книгу даже об этом написал - может, издадим ее еще. Если Сен-Дени из нее пособие для муниципального работника сделает. Денег нет - как всегда и на все...
   Барбю был пожилой, больного вида человек с одутловатым лиловым лицом и неровным спертым дыханием. В тесной комнатке, пахнущей жавелевой водой и половыми тряпками, оставляемыми уборщицей на ночь, ему вовсе нечем было дышать, он задыхался, но потребность говорить была у него сильнее.
   - Я Барбю - бородатым должен быть, а видишь, какой? - и провел с шутовским сожалением по гладкому подбородку.- С тех пор как болеть стал, не растет. Я сердечник, мышца сердца плохо работает. И с легкими так себе. На лекарствах сижу, а проку нет. Врачи - те же эксплуататоры, разве что в белых халатах. Только деньги из тебя вытрясут - с душою вместе. Можно, конечно, и бесплатно лечиться - больницы не отказывают, а что толку? Хочется к светилу попасть, а они кусаются! Принимают, правда, раз в году и бесплатно нашего брата, но очередь год ждать надо. Вот и собираешь крохи, чтоб попасть на прием,- а результат один, только в еще большие расходы вгонят: профессора они и лекарства назначают себе под стать, такие, что закачаешься... Что тебя интересует?
   - Как работу организовать. У меня пока что плохо получается.
   - Как работу организовать? - одновременно оживился и погас он, потому что это было делом его жизни, а в конце жизненного пути вспоминать его особенно трудно и даже больно.- Это вещь сложная. Сейчас я говорить начну, а ты запоминай или записывай: пока есть кому рассказывать. Книгу все равно, видно, не напечатают...- и приготовился к пересказу своего сочинения.- Я-то вообще металлист - слыхала про таких? В партии с самого ее основания. Был секретарь ячейки в Альене. Знаешь такое?
   - Нет.
   - Это к Бельгии ближе. У нас боевая ячейка была. Держали патрона в страхе - это тебе и Дуке рассказать может. У нас там всего один завод был: трамваи чинили - вот его хозяина и держали в ежовых рукавицах. У них до нас те еще порядки были. На работу на пять минут опоздаешь - иди объясняйся с администрацией, не пойдешь, выгонят без выходного пособия... Что тебе сейчас нужно?
   - К Первому августа готовиться, а нет никого.
   - Нет, так будут. Желающие найдутся. Это прежний секретарь все развалил: как по заданию полиции работал, а до него тут, говорят, много народу было. Ты бы из Стена кого-нибудь позвала. Новый руководитель когда приходит, своих за собой тянет. Стен ведь тоже к нам относится?
   - Относится. Я подумаю,- сказала Рене, хотя на ум ей опять никто, кроме Бернара, не пришел.
   - Я помогу в случае чего. Дело нехитрое. Вообще в этом деле самое важное - не исполнители: эти обычно находятся, а как организовать их, чтоб все как один были. Толпа - это толпа, ее в разные стороны тянет, а вот как ее одной дорогой пустить, заставить делать что нужно - вот в чем вопрос,- и примолк, не сразу расставаясь со всеми тайнами.- Вот говорят, пение революционных песен объединяет. Объединяет, верно. Но как добиться, чтоб все хором пели, в одно горло? Простая вещь мешает. Какая? Слов не знают. Пустяк, а номер не прошел, воодушевления нет - демонстрация, считай, не состоялась... Как это обойти? Как заставить в унисон петь - или как это называется по-ученому? Ну-ка подумай - дело-то простое... Не знаешь? А еще в лицее учишься... Надо просто с ребятами заранее слова выучить. Напиши куплеты на бумажке и раздай каждому. Они, как время придет, совсем иначе к пению отнесутся - так заорут, что любо слушать. Пустяк, скажешь, а на таких пустяках все строится. У нас даже список песен был, которые нужно было выучить. Как в хоре на спевках. Я помню, в последний раз тот еще концерт устроили. В тюрьме: угодили за эту самую антиколониальную деятельность. Марокканцев поддержали - которых в глаза не видели. Что ты! Надзиратели удивлялись: откуда столько знаете. А мы и "Марсельезу" и "Эй гаркнем" и "Песню ветеранов 17-го полка" - пели час, не меньше, там от нас устали: уголовники постучали, перервитесь, говорят, отдохнуть дайте. Ей-богу!.. Ты-то сама поешь?
   - Нет,- честно призналась Рене.- Музыку люблю, а петь не умею.
   Он покосился на нее.
   - Лучше бы наоборот. Чтоб петь, музыку любить не надо. Надо пролетарскую солидарность чувствовать. Это ведь что петь, что говорить одно и то же. Только хором говорить не получается, а петь можно. Вот так-то. Я тебе много еще чего расскажу... Ты к Дорио как относишься? Про тебя говорят, что ты его человек.
   Рене возмутилась: она не любила раздоров между единомышленниками и совсем не терпела, когда ее в них впутывали.
   - Что значит - человек Дорио? Люди сами по себе не свободны? Должны обязательно быть чьи-то? Кому-то на оммаж присягать? (Договор с феодалом-сюзереном с принесением ему клятвы верности в средние века.-Примеч. авт.)
   - А это что? - Барбю не знал истории, и поскольку рассердившаяся Рене не удосужилась объяснить ему значения слова, утвердился в сомнениях на ее счет: все новое подозрительно, а строптивость подчиненного неугодна не одним только хозяевам...
   В одном он оказался прав. Прошло немного времени, и в комнатку Рене полетели первые ласточки. Первым был все-таки Бернар. Его завлекла она сама: попросту обманула - сказала, что он внесен в списки ее заместителем и должен поэтому два дня в неделю заменять ее на дежурствах: поняла, что Дуке сыграл с ней такую же штуку. Она стала в эти дни попадать домой засветло, но и Бернар не пострадал: хоть и был мямля и недотепа, но умудрился оформиться ночным сторожем, получал какие-то денежки за отсиживание часов и даже поставил здесь раскладушку. "Так-то бы я в сторожа не пошел: слишком неуважаемое это дело,- повторял он всем, кто хотел и не хотел его слушать,-но тут иначе: я в девятом округе заместитель секретаря комитета взял на себя заодно и это. Все равно сидеть - так лучше уж что-нибудь получать за это",- и все с ним соглашались и хвалили его за находчивость. В комитете он занял место делопроизводителя и аккуратно вел тетрадь комсомольских мероприятий.
   Вторым был Мишель. Люк нашел его в дешевом кафе, где он приставал к рабочим, напрашивался в их компанию и угощал вином, чтоб те поверили ему загадочную тайну пролетарского бытия, а они хоть и пили за его счет, но так и не смогли удовлетворить его неуемного любопытства. Люк пообещал ему, что Рене ответит ему на его вопросы: он давно проникся почтением к ее начитанности и смышлености.
   Мишель был сыном известного профессора философии. Это был широкоплечий большеглазый, с пышной черной шевелюрой юноша, пылкий, горячий и, что называется, с завихрениями. Он кончал лицей, где все время манкировал занятиями, но к нему там относились снисходительно: благодаря отцу и его собственным, фундаментальным уже, познаниям в философии. Своим происхождением он не то что не гордился - напротив, не знал, куда его деть, как сбыть с рук, как от него отделаться.
   - Рене, если б ты знала, как я тебе завидую! Как легко и просто жить, когда родители твои - просто отец и мать и никто больше, как тяжело, как отвратительно знать, что ты уже был кем-то в утробе матери! Рене, я прочел всех философов у отца в библиотеке, и ни у кого не нашел слов утешения! Рене, я мыслю, значит я существую - это для кого-то, может, и так, но я скажу иначе: я завидую, значит существую - лишь в этом противоположении я нахожу еще силы для существования, ищу в ней скрытый смысл утраченного, соизмеряю себя с историей и припадаю к ее истокам. Если я смогу еще к ним припасть! Рене, я хочу опрощения! Хочу на завод, Рене, хочу простого незатейливого общества, хочу работать руками, а не головой - этим уродливым волосатым отростком человеческого тела! Не хочу, Рене, книжного шкафа, хочу станка, швейной иглы и отвертки - только они могут еще поставить меня на ноги!..
   Люк, приведший его, слушая все это, оторопевал и поглядывал на Мишеля с опаскою: уже думал, что недооценил меру его неординарности. Рене оказалась более стойкой: она не только не поддалась атаке, но и не смогла отказать себе в удовольствии поспорить с ним, показать, что и она не лыком шита:
   - Я мыслю, значит существую - это мысль человека, взятого самого по себе, отдельно. Я завидую, значит существую - так может сказать только человек социальный, ячейка общества. Декарт не мог представить себя частью общества - он не умел делиться, оставался большим и неделимым целым. Как, кстати, и Паскаль тоже.
   Мишель воззрился на нее с суеверным ужасом.
   - Рене?! Я ослышался, у меня галлюцинации?! Ты сама до этого дошла?! Без книжек и без учителей?! Рене, я только об этом с утра до вечера и думаю! Как остаться в целости и сохранности, когда все кому не лень рвут тебя на части?!
   Рене стало неловко, но она не могла сказать, что учится в лицее: была уже хорошим конспиратором.
   - Что-то я, конечно, читала... У нас сосед был - давал мне школьные учебники,- и незаметно подмигнула Люку: знай, мол, наших - и Люк, который и ее уже начал побаиваться после столь ученых сентенций, вздохнул тут с облегчением.
   - Учебник или хрестоматию? - Мишель оказался вовсе не так прост, как казался поначалу, и поглядел на нее с орлиной проницательностью: таков был, видно, взгляд и у его отца, от которого он напрасно отказывался.
   - И то и другое.- Рене решила если врать, то короче.- Тексты я тоже читала.
   - Только те, что в хрестоматии? Или и классиков тоже? С "Пролегоменами" Канта знакома?
   - Нет,- честно призналась она.
   - И не берись! Я проштудировал - без толку! И вообще - во многом знании многие печали. Дошел вот до Маркса и споткнулся. Не сознание определяет бытие, а бытие сознание. Это "Немецкая философия", часть первая. Сказал как ножом отрезал. Как ни бейся, а из своих берегов не выйдешь - умом будешь знать, а душой остаешься там же. В бытии, гори оно пропадом!
   Рене была настроена проще и практичнее.
   - Знаешь что? - надумала она.- Давай-ка вечернюю философскую школу организуем. Я уже пробовала это делать. "Происхождение семьи, частной собственности и государства" рассказывала.
   - Рене, фи! - воскликнул он.- Нести эту бурду в массы?! Я от тебя такого не ожидал!
   - Сверху спустили,- оправдалась она.- Потом мне было тогда всего двенадцать...Ты сам читал ее?
   - Просматривал.
   - А я чуть не наизусть выучила. И правда, не нужно было. Там все в родственных отношениях запутались - споткнулись, как ты говоришь. Но нас-то уж никто не будет контролировать: что читать, что нет. Сами выберем.
   - А нужно это твоим друзьям? - усомнился он.
   - А почему нет? Если тебе было интересно, почему другим нет? Хочешь из нас мещан во дворянстве сделать?
   Это его подкосило.
   - Еще и по морде схлопотал. Как всегда бывает, когда навязываешься.
   - Надо относиться к другим как к себе,- снова профилософствовала Рене: ей трудно было отказать себе в этом удовольствии.- Каждый един и неделим и ни от кого не зависим и, когда сходится с людьми, должен оставаться собою. Но для этого он должен и к другим относиться так же...
   Это были мысли не на каждый день, а рожденные моментом и тут же ею забытые, но на него они произвели впечатление. Он ведь был человеком Слов, которые откладывались в его сознании наподобие библейских заповедей. Сущность философии и морали заключается в том, чтобы давать жизни самые общие советы и формулировки, и те, что предложила Рене, были ничем не хуже и не лучше других, но и это было немало, и он как философ понимал это.
   - Ладно,- покорился он.- Философская школа так философская школа. Видно, мне, как отцу, суждено учить всех философии...
   Люк разнес новость по ближним и дальним знакомым, и те потянулись на огонек знания. Первым пришел, конечно же, Алекс, который вслед за Бернаром сообразил, что в комитете можно сочетать приятное с полезным. Пришлось и Люку сесть за парту: он хотел увильнуть, но в конце концов принес себя в жертву новому начинанию. Собралась, словом, целая аудитория, и Мишель, который не думал готовиться к занятию, вынужден был импровизировать и всерьез выкладываться. Он посвятил урок любимым "Пролегоменам", и они, надо сказать, удались ему - ребята записывали за ним как завороженные. Правда, Кант выступил в его рассказе не сухим въедливым стариком, а в Мишелевом блестящем переложении и преломлении - молодым и страстным, но именно этим и прельщают нас настоящие преподаватели. Бернар задумался так сильно, что до него потом три дня не могли достучаться: все ходил под впечатлением пролегомен (хотя так и не узнал, что это такое) - будто на него просыпали манну небесную. Рене и та позавидовала Мишелю. Она впервые столкнулась с потомственным книжником: до того встречались лишь скороспелые умники, выросшие на необработанной, неунавоженной почве - и она почувствовала всю разницу между ними.
   - Интересно,- призналась она.- Я бы так не сумела.
   - Конечно,- согласился он с ней, нисколько не зазнаваясь.- Мне отец рассказывал - я вам. Но я все-таки на завод хочу, Рене. К станкам и к тем, кто на них вкалывает. Когда пойдем?
   - Сама бы пошла,- сказала она.- Мы тут засиделись...- и встала. Ей захотелось размяться. Или же она приревновала к нему свою компанию.
   - Хочется чего-то настоящего,- продолжал мечтать вслух Мишель.- Чтоб взяло тебя за вихры и стукнуло. Жизни, словом, а не ее отражения...
   Мечта его вскоре исполнилась - он попал-таки в переделку. Революция не всегда течет скучно и серо, в ней бывают и свои праздники тоже...
   12
   Дуке в этот день забежал к ней на минутку. Он был сам не свой взъерошенный и взволнованный.
   - Будь здесь и никуда не уходи!
   - Я всегда тут.- Рене не отпрашивалась и в худшие времена. Теперь же рядом сидел Мишель, охотно проводивший время в ее обществе.
   - Да? Иногда тут твой Бернар отлеживается. Сегодня все в Клиши едем. Там намечен конгресс по подготовке Первого августа. Полиция его запретила. Сейчас Гюйо приедет.
   - Кто это?
   - Гюйо не знаешь?! - Дуке от неожиданности забыл обо всем прочем.- Это же руководитель Коммунистической молодежи Франции! "Юманите" читаешь?
   - Читаю.- На самом деле она не читала, а проглядывала газету: как Мишель работу Энгельса. "Юманите" не очень ей нравилась, и, кроме того, она не задерживалась на фамилиях, а именно это и должен делать всякий кадровый работник, особенно - рассчитывающий на повышение.
   - Надо тебя на учебу послать. Ты училась вообще?
   - Учусь. В лицее.
   - Нам не только такая учеба нужна. Это Дорио все. Пролетит как ураган, наломает дров - и нет его: пусть другие подчищают. Он должен был об этом позаботиться. Ладно, сейчас не до этого. Дорио тоже будет. Думаю, дело пахнет стычкой. Возьмем с собой на всякий случай смену белья и сухарики... Это я шучу. Можешь не идти вообще. Хотя это Первое августа - твой день, я тебе это говорил уже.
   Глаза Мишеля загорелись.
   - Я тоже пойду!
   - А это кто? - Дуке полагал до сих пор, что к Рене приходит ее поклонник.
   - Мишель. Он у нас курс философии читает.- И Рене не удержалась, похвасталась: - У него отец профессор философии. В Сорбонне.
   - Да? А он здесь философствует? - Дуке был настроен скептически.- Я вижу, у вас секция интеллигентов образовалась... Ладно, молодой человек. Никто вам запретить этого не может, езжайте, но учтите, места в автомобиле для вас не хватит: сами еле втиснемся.
   - Мне не нужно места в автомобиле! - отчеканил тот.- Не нужны никакие привилегии! Я хочу быть как все, у меня нет другого желания!
   - А сейчас ты не как все? - съязвил Дуке, ловя его на слове, но Мишель в пылу самоотречения, помноженного на самоутверждение, не заметил этого: философы слушают себя и редко когда собеседников. Упоминание об отце вызвало у него, однако, горестные чувства: это был вечный его соперник.
   - Снова без отца не обошлось! Господи, когда я от него избавлюсь?! сказал он, когда Дуке вышел.
   - От отца? - У Рене были другие родительские заботы: Робер снова исчез, месячная оплата из Даммари-ле-Лис запаздывала, и отчим сделал ей по этому поводу внушение.
   - Не от него! - с досадой воскликнул Мишель.- А от его имени! Я хочу быть собой, а не его тенью - когда наконец вы все поймете это?!.
   - Ты и правда поедешь с нами? - Рене вдруг в этом засомневалась. Он же взорвался:
   - А как же?! Ты думаешь, я дурака валяю?! Театр разыгрываю?! Еду сейчас же! Надо машину до Клиши брать! Не знаю, хватит ли грошей...- и нащупал в кармане ассигнации: - На такси поеду!..
   Это был первый случай в истории французского и, может быть, мирового рабочего движения, когда на революционное мероприятие ехали на этом виде транспорта...
   Через час в кабинете Дуке собрался цвет французских коммунистов. Впрочем, сказать так было бы преувеличением: из видных лиц здесь были Дорио и Гюйо - остальные попроще, из второго эшелона и резерва партии. Первые десять минут были, как водится, отданы церемониям.
   - Ты помнишь, как мы сидели в Санте? - говорил Гюйо, повернувшись к Дорио. Обращаясь к соратникам на людях, коммунистические деятели любили вспоминать дни, отсиженные ими в тюрьмах, словно это были лучшие дни их жизни: это было почти ритуалом.- Помнишь, как ложками по мискам били? Когда нам отказали в соусе? Нам этот соус и даром не нужен был,- объяснил он остальным.- Просто искали, к чему придраться. А что? Они могут, а мы нет? А как ты себе в камеру женщину требовал? А охранник говорил, что не положено? Мы со смеху укатывались. Ему эта женщина была так же нужна, как нам соус.